Статьи и рассказы

Панегирик

Брат моего одноклассника Соломона Грингольца был старше меня на шесть классов, на семь лет. В последний раз я видел его на их выпускном вечере в июне 1936 года. А в конце января 1942 года мы встретились на пароходе, идущем из Красноводска в Баку. На брате Соломона была новенькая командирская форма. Поскрипывали ремень и портупея. На петлицах сверкало по два кубика. Сразу после выпуска из танкотехнического училища он ехал на фронт с группой таких же новопроизведенных командиров. Человек десять, примерно. Он меня узнал и представил своим товарищам, как самого отъявленного хулигана в нашей школе. Не знаю, зачем это было нужно. На всех произвело впечатление, что я, шестнадцатилетний отрок, уже воевал, был ранен и еду долечиваться в Грузию к отцу моего командира.

Мне и самому было как-то странно, что я еду в определённое место. Из госпиталя на Южном Урале меня выписали в никуда. Посоветовали до призыва в армию, — а должен он был состояться только через полтора года, — долечиться и пожить где-нибудь в Средней Азии. Там теплее. Дома у меня не было. Мой город оккупирован. Где находится мама, я не знал. Поехал.

В Актюбинске на продовольственном пункте случайно встретил моего командира. Командиром моим он успел быть только два дня. Капитан Александр Гагуа пограничник. Служил в 21-м погранотряде. Не знаю, как он попал в нашу дивизию. Воевали мы вместе два дня. После этого он исчез. Не знал и не знаю, куда. Что вообще можно было знать в те июльские дни 1941 года? Капитан Гагуа обрадовался, увидев меня. Расспросил, как и что. Возмутился, что меня из госпиталя выписали так безответственно, и велел мне поехать к его отцу Самуилу Гагуа. Здесь же в продпункте он написал два письма, одно — отцу, второе — председателю колхоза в их селе Шрома, Махарадзевского района. Что он написал, мне было неизвестно. Не стану уверять, что я не прочитал бы этих писем, будь они написаны по-русски, а не по-грузински. Помню только, что, начиная со студенческой поры, писем, не адресованных мне, никогда не читал.

Среди новеньких воентехников оказался грузин. Увидев фамилию председателя колхоза, он чуть ли не стал по стойке смирно. Оказывается, имя Героя Социалистического труда Михако Орагвелидзе гремело по всей Грузии. Вот в такой колхоз направил меня мой командир. Воентехник прочитал письма и перевёл их всей компании. Выяснилось, что я не самый отъявленный хулиган в нашей школе, а героический командир взвода, который стал известен чуть ли не всем подразделениям 130-й стрелковой дивизии. Я и сам не знал этого. Тут градус отношения ко мне воентехников поднялся ещё выше, можно сказать, просто зашкалил, а брат Соломона Грингольца задрал нос, что у него есть такой знакомый фронтовик. По этому поводу меня повели в ресторан.

До этого два или три раза я бывал в единственном ресторане моего родного Могилёва-Подольского. Профсоюз медицинских работников, в котором состояла мама, устраивал по какому-то поводу торжества для детей своих членов. Ресторан тогда казался мне пределом роскоши. Но ресторан на корабле свалил меня с ног. Каким убогим представился в моём воспоминании тот самый роскошный ресторан.

Как обычно, я был голоден. Воентехники обволокли меня своим вниманием, куда большим, чем полагалось по штату. У всех в бокалах плескалась какая-то жидкость, по цвету напоминавшая ситро. Это хорошо, подумал я. Боялся, что они закажут водку. Рюмку водки я впервые выпил в госпитале на Октябрьские праздники. Ужасно не понравился мне этот напиток. То ли дело сухие вина, которые с таким удовольствием я пил дома. Официантка принесла устрицы. Я знал, что существует такая еда, но никогда её не видел. Тут, должен признаться, случился конфуз. Устрица у меня во рту не жевалась. Она, подлая, перекатывалась, как резина. Выплюнуть её было неловко. Проглотить без воды не удавалось. Я схватил бокал и вместе с устрицей проглотил его содержимое. Воентехники дружно зааплодировали. А я с трудом перевел дыхание. В бокале, оказывается, было не ситро, а водка, противно пахнущая клопами. Так я познакомился с коньяком.

Нет, я не зарекался не пить жгучую дурно пахнущую жидкость. Зачем зарекаться, если и без того знал, что в рот не возьму эту гадость. Впрочем, и зароки не всегда помогают, даже если не отменишь их в Судный день. Сколько лет прошло после того первого коньяка, пока я вообще узнал, что есть Судный день (правильно называется он не Судным, а Днём искупления), смысл которого дошёл до меня и того позже. Перед последней в моей жизни атакой, получив приказ командира батальона, я выпил с ним по стакану водки. Холодина была неимоверная. А я без шинели. Только в меховой безрукавке. На пути к моему танку меня остановили возле кухни и угостили стаканом водки. Я выпил и закусил котлетой. В танке экипаж ждал меня с завтраком. Мы выпили по стакану водки. Все, кроме командира орудия. Старший сержант Захарья Загиддуллин, пьянчуга и обжора, от водки отказался. Сказал, что он мусульманин и не станет нарушать закон перед смертью. Я тоже чувствовал, что нас ждёт беда. Это был девятый день наступления. Один из ранивших меня осколков оторвал верхнюю челюсть. Я глотал кровь, отвратно пахнущую водкой. Вот тогда я дал зарок, что никогда в жизни не выпью ни капли этого отвратного зелья. Выпил. И даже очень скоро. В госпитале. Ещё не научившись жевать.

Но разговор не об этом, не о водке, а о коньяке. Второй раз я пил коньяк через десять с половиной лет после конфуза с устрицей. Лето 1952 года. Мой земляк и пациент, главный винодел Украины, пригласил меня на бутылку коньяка. Приглашение я принял с удовольствием, предвкушая обильную закуску. Но на столе была полулитровая бутылка без этикетки и никакой закуски, кроме яблок. А чувство голода достигло самой высшей отметки. Главный винодел налил коньяк в бокалы. В его глазах каждый раз появлялась печаль, даже страдание, когда я опрокидывал в себя содержимое бокала и проглатывал его одним глотком. Ведь он наливал в бокал самую малость, не более пятидесяти граммов. К тому же, пить было не очень удобно. Пузатый бокал сужался кверху. Придумал же какой-то идиот такую форму! Откуда мне было знать, что именно такая форма позволяет смаковать напиток, как делал это главный винодел, слегка отпивая содержимое своего бокала? Нескоро ещё я узнал способ наслаждения коньяком, описанный Хемингуэем. Он превознёс его до небес. Иногда, когда я пью хороший марочный коньяк, не пренебрегаю советом классика. Во рту согревается немного коньяка. Открыв рот, вдыхаешь воздух. Проглатываешь коньяк. Выдыхаешь воздух. Попробуйте. Не пожалеете. Мы распили бутылку, закусывая яблоком. Главный винодел сказал, что коньяк лучше вообще не закусывать. Но яблоко не мешает. А ещё он не скрыл своего огорчения, увидев, что коньяк не произвёл на меня впечатления. Он сказал, что это не просто хороший коньяк, а нечто выдающееся. За эту бутылку он отдал месячную норму полагавшегося ему вина. Мне было очень неловко. Хорошо хоть, что я скрыл, как безумно мне хотелось есть.

В третий раз полулитровую бутылку коньяка мы с женой распили, не помню точно, но не исключено, закусывая селёдкой. А досталась мне эта бутылка то ли как врачебный гонорар, то ли просто как выражение благодарности за человечность.

В день моего дежурства в приёмный покой ввалились восемь возбуждённых грузин. Они привезли своего товарища с пулевым ранением в области коленного сустава. Я осмотрел раненого. Входное отверстие выглядело несколько странно. Словно стреляли от пола вверх. Прежде всего, следовало сообщить в милицию об огнестрельном ранении. Я снял телефонную трубку. Симпатичный грузин с аристократичной внешностью деликатно прижал мою руку с трубкой к рычагу.

— Простите, доктор, я бы хотел поговорить с вами конфиденциально.

— Вы можете говорить не опасаясь. Все присутствующие здесь — надёжные люди.

— Нет, доктор, пожалуйста, уделите мне несколько минут.

Мы зашли в ординаторскую. Очень обстоятельно он рассказал, что они, группа тбилисских газовщиков, приехали в Киев осваивать опыт газификации большого города. Живут они в общежитии в нашем районе. Он инженер, руководитель группы. К сожалению, среди них оказался подонок, тот самый, раненый. Он затеял скандал, перешедший в драку. Кто-то заподозрил, или знал, что у него есть пистолет.

— Во время драки у подонка выпала эта штука. — Он показал мне красивую ручку с. золотым или позолоченным держателем. — Раздался выстрел, и подонок ранил себя.

Я с интересом рассматривал ручку. Ствол пистолета замаскирован мастерски. Спусковой механизм приводился в действие держателем.

— Если вы сообщите в милицию, этот подонок получит восемь лет за незаконное хранение оружия. Поверьте мне, ему следовало бы дать больше. Но у него есть семья. Трое детей. Мы его накажем по-своему, посильнее тюрьмы. Но семья не пострадает. Вы не знаете наших грузинских обычаев и традиций.

Я возразил. Сказал, что после первого ранения четыре месяца жил в грузинском селе у отца моего командира и даже выучил язык. Сопоставив рассказ инженера с объективной картиной ранения (к тому времени я уже получил рентгенограмму, на которой пуля была видна в верхней трети бедра), решил, что могу нарушить свой долг и не сообщать о ранении в милицию. Удовлетворённый проситель вытащил пачку денег, какую я даже представить себе не мог. Я был оскорблён до мозга костей.

Как он смел подумать, что я так поступил ради денег?

— Ну, хорошо, доктор, но от бутылочки хорошего вина вы не откажетесь?

— Конечно, не откажусь. Минут через сорок он вернулся с бутылкой отличного «Напареули», которую мы тут же прикончили.

— Дорогой доктор, у меня нет визитной карточки, но вот я записал свой адрес. Знайте, что в Тбилиси у вас есть дом Вахтанга Балквадзе. Это ваш дом.

Я удалил злополучную пулю, выписал раненого и забыл об этом случае.

Прошёл примерно год. Я вернулся домой с работы. Жена рассказала, что приходил какой-то юный грузин, принёс записку, значок «1750 лет Тбилиси» и полулитровую бутылку коньяка. На бутылке этикетка с таким же рисунком, как на значке. Я прочитал записку: «Дорогой доктор! Сорок лет тому назад к 1750-летию Тбилиси заложили бочку коньяка. Ровно 1750 бутылок. Одна из этих бутылок Ваша. Пейте на здоровье! Ваш Вахтанг Балквадзе».

В ту пору мы с женой могли позволить себе только водку. Да и то изредка. До коньяка мы ещё не доросли и не разбирались в его качествах. Как однажды сострил Михаил Светлов (правда, по другому поводу), «не в коньяк корм». С женой мы распили коньяк. Пустую бутылку жена, естественно, выбросила. А примерно через месяц мы узнали, что за пустую бутылку ЭТОГО коньяка, вернее, за этикетку на этой бутылке коллекционеры дают тысячу рублей. Старыми деньгами — полтора моих оклада. Если бы вы знали, как в ту пору нам нужны были эти деньги!

Кстати, о коллекционерах. Однажды, когда я уже отличал трёхзвёздочный армянский коньяк одесского разлива от трёхзвёздочного армянского коньяка ереванского разлива, я приехал в Москву и пришёл к моему приятелю, бывшему однокурснику, а сейчас — профессору. Выяснилось, что он коллекционирует коньяки. Нет, не бутылочки-лилипуты, а настоящие полноценные бутылки. К тому времени я уже знал, как производят коньяк. Я уже знал, что в Советском Союзе не имеют права отечественные напитки называть коньяком, что это торговая марка французского города Коньяк, что даже во Франции такой же напиток, произведенный без соответствующей лицензии, называется не коньяк, а бренди. Но кто в мире вообще мог запретить что-либо великому и могучему? Теоретически я уже знал многое. Более того. Я даже полюбил напиток, который в Совдепии называли коньяком. Я даже снабжался им в изобилии — подношения моих пациентов. Но французский коньяк мне не доставался ни разу. А тут в серванте десятки различных бутылок французского коньяка. Я долго раздумывал, какой выбрать. Достоинств каждого из них я ещё не знал. Почему-то остановился на бутылке «Martel». Семьсот пятьдесят миллилитров. Профессор побелел.

— Понимаешь, это коллекция. Мы будем пить что-нибудь другое, не менее хорошее.

— Не хочу другого. А коллекцию я не нарушу. Выпьем, а в пустую бутылку я написаю. закупорим и поставим в коллекцию. — Грешен. Я не знал, что значит быть коллекционером. Мой приятель был так расстроен, что почти не ел и не пил. И его жена выпила немного. Так что прикончить бутылку мне пришлось одному. Но за это я был наказан. Я узнал вкус коньяка.

Не помню, как впервые попала к нам бутылка армянского коньяка «Ахтамар». Даже после «Martel» я снял перед этим коньяком шляпу. Всякие «Армения», «Двин» и другие марочные армянские коньяки не шли в сравнение с этим отменным напитком. А вот как получил вторую бутылку «Ахтамар», помню отчётливо.

Позвонил мне член-корреспондент Академии медицинских наук Фёдор Родионович Богданов. Отличный ортопед-травматолог на моё несчастье был к тому же моим пациентом. У него на кафедре, кроме второго профессора, правда, неуча, медицинскую помощь своему шефу могли оказывать и другие врачи. А то, что он обращался именно ко мне, не прибавляло мне доброжелателей в Киевском ортопедическом обществе. Фёдор Родионович попросил меня взять на лечение пациентку, страдавшую воспалением тройничного нерва. Разумеется, я отказался, объяснив, что лечить её должен невропатолог или нейрохирург, а не ортопед. Профессор Богданов возразил, что знает это не хуже меня, что звонит он из нейрохирургического института, где больная находится на лечении, увы, безуспешном. Он надеется на мой метод, так как знает о нескольких удачах в подобном случае, хотя я тщательно скрывал вмешательство не в свою область медицины. Фёдор Родионович добавил, что, направляя ко мне эту пациентку, заботится о моём благе, что удача облегчит мне легализацию моего метода. Я отбивался отчаянно, но, наконец, сдался.

Примерно через час явилась ко мне страдающая старуха, укутанная в серый пуховой платок. В зубах у неё был кляп. Сомкнутые зубы причиняли ей невыносимую боль. Началось всё с того, что в своём Днепропетровске она обратилась к стоматологу по поводу, как она полагала, зубной боли. Стоматолог удалил зуб, не поставив правильного диагноза. После этого даже морфин не успокаивал боли. Я направил её в физиотерапевтический кабинет, в котором находились мои аппараты. Прошло три дня. Сестра физиотерапевтического кабинета доложила мне, что состояние больной значительно улучшилось. Я попросил продолжить лечение. Работой я был загружен более чем до предела. Операции. Послеоперационное лечение. Приём количества пациентов, которое не поддается здравому смыслу. Научная работа. Руководство диссертациями. Поэтому, вероятно, можно простить то, что, узнав о значительном улучшении состояния больной, я перестал о ней думать. Спустя несколько дней в мой кабинет вошла относительно молодая женщина. На её лице сияла улыбка.

— Доктор, я так благодарна вам, так благодарна! — Вероятно, выражение моего лица объяснило ей, что я не узнал её. Оказалось, что это и есть та самая больная с воспалением тройничного нерва. Оказалось, что она вовсе не старуха. А ещё она поставила на стол завёрнутую в бумагу бутылку. Я развернул бумагу. «Ахтамар»!

— Где вы достали этот коньяк?

— Это брат достал.

— Кто же ваш брат, имеющий такие возможности?

Выяснилось, что пациентка — сестра секретаря ЦК компартии Украины. Вот почему Фёдор Родионович так настаивал на том, чтобы я взял её на лечение! Эту бутылку «Ахтамар» мы выпили вместе с друзьями. А затем и третью — тоже с ними.

После всех мучений мы, наконец, получили разрешение на выезд в Израиль. Из Еревана попрощаться с нами приехала видный скульптор, профессор Рипсиме Симонян и её сын, главный архитектор Армении Арцвин Григорян. Католикос всех армян Возген передал с ними подарок — полулитровую бутылку без этикетки, завёрнутую в станиоль. И только верх горлышка венчала красно-сине-золотая шляпка фирмы «Арарат». За столом двенадцать человек: три супружеских пары, наш друг без жены, Рипсиме, Арцвин, и мы с женой и сыном. И пол-литра на всю компанию. Незадолго до этого три супружеских пары и мы с женой выпили три литра марочных коньяков и обсуждали вопрос, достаточно ли этого, или всё-таки следовало добавить. А тут пол-литра на двенадцать человек.

— Что это? — Спросил я.

— Сначала выпьем. Потом я объясню, — сказал Арцвин.

Мы выпили. Братцы! Вы знаете, что пили боги на Олимпе? Никакой ни нектар. Они пили этот напиток. Экстракт, бутылка которого добавляется в бочку «Ахтамар», чтобы получить букет, за который так ценят этот коньяк. Примерно месяц, до самого отъезда мы с удовольствием нюхали бутылку, сохранявшую божественный аромат.

В Израиле мы начинали с бренди «777». Потом — «Сток 84». А уже к концу года нашей израильской жизни благодарный пациент преподнёс мне литровую бутылку «Remy Martin» V.S.O.P. В отличие от изъятого мною из коллекции «Martel», с которым явно не в их пользу я сравнивал советские коньяки, «Remy Martin» оказался стандартом, с которым с той поры я мог сравнить «Сamus», «Martel», «Otard», «Hennessy», «Соurvoisier» и другие. Несколько больше одиннадцати лет назад благодарный пациент, подполковник ВВС Армии Обороны Израиля, подарил мне бутылку «Hennessy» Х.О. Что говорить, подарок царский! Но и своеобразный троянский конь. Выпили мы этот коньяк, и поблек «Remy Martin» V.S.O.P. Но, по-видимому, на небе решили не огорчать мою старость.

Наш сын возвращался из Австралии, из командировки. В аэропорту Канберры в магазине «Duty-free» (без налога) под большим плакатом «Sale» (распродажа) он увидел коньяк «Remy Martin» Х.О. Стоимость сто восемьдесят американских долларов. Сын вполне резонно решил, что это разврат и не купил. Но в самолёте у него испортилось настроение. Отец так любит хороший коньяк, а я пожалел какие-то жалкие деньги и не доставлю отцу удовольствия. Угрызения совести съедали его до самой посадки в Бангкоке. Там в магазине «Duty-free» тоже под плакатом «Sale» он увидел тот самый Х.О., а цена была только сто пятьдесят американских долларов. Купил подарок отцу. Хороший подарок. Умеют французы делать коньяк.

Примерно раз в год мы с женой выезжаем за границу. У сына довольно часты командировки. В аэропорту есть возможность покупать хороший коньяк без пошлины. Редкие подарки пациентов тоже на этом уровне. Так что мы не лишаем себя удовольствия выпивать коньяк с друзьями, знающими, что это такое. А для тех, кто пьёт коньяк под селёдку, у нас всегда в запасе какой-нибудь французский бренди «Napoleon», или даже греческая «Metaxa», пусть и обозначенная семью звёздочками.

Написал «французы умеют делать коньяк» и вспомнил, что это дежурная фраза, когда мы слегка выпиваем с моим свояком. Я очень люблю этот процесс именно с ним. Во-первых, он личность. В школе он увлекался электроникой. В ту пору это было… Я пытаюсь найти подходящее сравнение. Скажем, подобно тому, как ученик седьмого класса сейчас стал бы заниматься инженерной генетикой. Школу Саша окончил с медалью. Но не дали еврею в Совдепии стать радиоинженером, не приняли в политехнический институт. Саша закончил строительный. А мечта не угасала. Одиннадцать лет он воевал с советской властью, чтобы официально получить диплом политехнического института. В ту пору он уже обучал электронике аспирантов. Папку, хранящую копии документов одиннадцатилетней войны, можно издать как увлекательный остросюжетный роман. Это почти невероятно, но упорство Саши завершилось победой. Он получил второй диплом. И оставался полуголодным советским инженером. Мог ли он иметь представление о коньяке? Другое дело в Соединённых Штатах, куда он выехал с семьёй в начале 1977 года. При всём своём достатке он ведёт экономный образ жизни. Он покупает не бутылку своего любимого «Martel», а два ящика — двадцать четыре бутылки. Причём, покупает на «Sale» сразу после рождественских праздников. Таким образом, две бутылки ему достаются бесплатно. Этого хватает на относительно продолжительный период. Мне очень нравится большая кастрюля, уже переполненная пробками от «Martel», который выпит только в их доме. Пробки от бутылок, распитых у нас или принесенных им в гости, он отвергает. По-видимому, так индеец отвергает владение скальпом, не лично им снятым с головы врага.

Саша не только талантливый инженер-электронщик, но и пилот-любитель. Я получал огромное удовольствие, когда он показывал мне красоты северо-запада Америки с борта пилотируемого им самолёта «Сesna», когда мы кружили над авианосцами, когда мы садились и взлетали с полосы аэродрома завода Боинг, когда мы полетели к симпатичному Джеку на его остров у берегов Канады, когда Саша доверил мне штурвал, чтобы я несколько раз облетел небоскрёбы даунтауна Сиэтла. Это было ещё до того, как взорвали «близнецы» торгового центра в Нью-Йорке. В Израиле Саше тоже захотелось полетать. Он решил взять самолёт напрокат. Но оказалось, что его права в Израиле не признают. Надо иметь права не только на визуальные, но и на инструментальные полёты. И Саша, уже далеко не юноша, сдал нелёгкий экзамен и получил права, немало удивив экзаменаторов. Трудно передать, что я испытал, когда Саша полетел со мной из Тель-Авива в Иерусалим, совершил три круга над Храмовой горой (ни одному полицейскому не удалось запретить мне даже помолиться над нашей святыней). Потом он продолжил полёт до Рош Пиана над Кинеретом, над Тверией, над красотами Северной Галилеи. Оттуда мы вернулись в Тель-Авив. Я много раз ехал по этому пути — через Афулу, Назарет, Хедеру, Нетанию, Герцлию. Но, только увидев эти места с высоты, безусловно, убеждаешься в том, что под тобой Священная Земля.

После полётов и без них мы с Сашей позволяем себе немного выпить. Он — «Martel», я — «Remy Martin» X.O. Каждому своё, как сказал Лютер. Во время этих выпивок Саша произносит дежурную фразу: «Ну что, простим французам?». «Нет!» — Отвечаю я, наученный нашей религией, что можно простить народы, преследовавшие евреев, все народы, кроме Амалека, но простить только после того, как сменятся три поколения, каждое из которых дружески относится к евреям. А ведь и нынешнее поколение французов по накалу антисемитизма не отличается от предыдущих. Что касается французского коньяка… Хороший коньяк. Очень хороший коньяк.

Кстати, первый Хеннесси был не французом, а англичанином. Но это так, между прочим, ремарка. А французский коньяк будем пить на здоровье, не прощая французам.