Столичный миф

34

Сталин не скупился на комнаты для своих студентов: ровный куб, четыре на четыре на четыре. Пустое пространство над головой помогает думать. Помогает мечтать. Большое окно. Длинная ребристая батарея. Для начала пятидесятых — весьма щедро. Да что щедро? Это же просто роскошно!

Две кровати вдоль стены. На ближней к окну мирно похрапывал Вася. На второй сидела девушка, положив локти на придвинутый стол. С другой стороны стола, осев на спинку стула, сидел Леха. Зашумела вода в туалете, через минуту оттуда вышел Петр. Пять нетвердых шагов — и он сел рядом с женой. И сразу очень медленно и плавно откинулся назад. Негромко об стену стукнула его голова. Повалился вправо и уснул.

«Хрустальный корабль нагружен тысячью девушек, тысячью удовольствий», — разделяя слова паузами, как считалочку, переводил Леха. Он оперся стеклянным взглядом об одинокую бутылку на столе, она гнулась и все норовила из-под него ускользнуть.

«…A million ways to spend your time

When we get back, I'll drop a line…» — хрипло обещал Джим Морисон с магнитофонной пленки. Девушка оглянулась на мужа, потом неторопливо потушила сигарету и осторожно встала, стараясь не качнуть стол.

Над пепельницей расплылось сизое облачко дыма, а из него тонкая струйка потекла к потолку. Но бежевого шара-лампы она не достигла: ее разметал, растворил невидимка-сквозняк.

Девушка подошла к Лехе. Ее каштановые кудряшки коснулись его головы. Щекотно. Леха поднялся, взял ее за правую руку. Они молча стояли, рассматривая друг друга в упор; а может, просто задумались о чем-то своем; а может быть, он считал ее пульс. Та-та, та-та, та-та… Вспомнив, наконец, зачем он здесь, Леха обнял и поцеловал ее в теплую щеку.

— Ну ты и алкаш… — грустно сказала она.

— Не-а.

— Ты часто знакомишься на улице?

— Нет. Никогда.

Она не поверила, а Леха сказал правду. Он неплохо чувствовал себя в своем мирке и не собирался его покидать. Потому что это очень страшно — ловить ветер и говорить с судьбой.

А она обернулась к мужу:

— Если он проснется, он тебя убьет.

Леха еще раз поцеловал, уже дольше и глубже; от ее губ пахло водкой и табаком. Нашел кнопку-заклепку на ее джинсах. Он держал ее между средним и указательным пальцами, ладошкой подталкивая девчонку к двери.

— Леша, Леша, что ты делаешь!

Крепко обняв ее за плечи, Леха повел ее к двери. Вот и коридор. Пусто. Открытое окно. Широкий подоконник. Ждать дальше уже не было сил.

Повернул ее к себе спиной. Осторожно подтолкнул за плечи. Она медленно легла животом на подоконник. Стянул до колен ее джинсы, вместе с тем, что под ними оказалось. Подумав, достал из часового кармашка резинку.

Здоровы ребята. Конечно, убьют. Но Леха знал, что его нельзя остановить. Как нельзя отменить ветер, как нельзя задержать вечер или весну над Москвой.

Она потянулась, оттянув назад лопатки. Переступила с ноги на ногу, зевнула, а потом сложила руки под голову, обернулась и очень серьезно произнесла:

— Я принадлежу только своему мужу.

Леха шлепнул ее по розовой попке. Сегодня его врата здесь, и их петли, судя по всему, не будут скрипеть. И, двинув вперед, Леха почувствовал огонь и закинул голову, когда весь мир вокруг через охватившее его плоть кольцо вдруг собрался в одну точку, точку, из которой когда-то все и началось.

Пополам с табачным дымом, наверху вился сумрак — голубой коктейль окон, выходящих на север. Весна за окном, май. Неподвижная верхушка липы. Листьев нет. Ветру не за что зацепиться. Но сладкий сок уже поднимается от корней. Раздувает коричневую кожицу веточек-пальцев. Весна, господа! Весна. Единственное время года, когда все меняется к лучшему. Даже наши надежды.

…Где-то далеко-далеко на пол упал стул. Это во сне Петр подтянул ногу. Он спал и улыбался, и во сне ему снился дом.

Он был родом из далекого северо-восточного городка; вернее, что-то уж совсем восточного и крайне северного. Так крайне северного, что даже и неизвестно зачем.

Проезжая по шоссе мимо таких вот городов, иногда диву даешься, как там люди живут. Серые пятиэтажки прямо в поле, чуть в стороне — химзавод. Ладно, зимой, встал на лыжи да поехал кататься. А каково весной, осенью и летом? Когда тепло, глина оттаивает, черная грязь запросто снимет с тебя сапоги, в ней вообще можно утонуть. Другое дело, что восемь месяцев года на земле лежит снег. Ходишь лучше, чем по асфальту. Снег, он ведь белый. Снег, он почти живой. Уж точно живее, чем эта вываренная смола под ногами в Москве.

Жизнь там идет, как и везде в России. На горе за колючей проволокой стоит десять коттеджей со спутниковыми антеннами. Там в позапрошлом году поселилось руководство завода. А из-под горы, из городка, на них смотрит народ и гадает, что же это они умудрились загнать и кому. Но с течением времени и эти сплетни заглохнут.

Работы, кроме как на заводе, никакой нет. Но она не обременительна. Нет, оно, конечно, какие худосочные москали там бы так и сдохли, но местный народ на завод зла не держит. Работа как работа.

Северный ветер и короткий день век за веком пригибают людей к земле. Они низкорослы и коренасты, не столько сильны, сколько выносливы. Этот климат придуман не для людей. И как же они живут здесь?

А живут люди хорошие здесь хорошо. Можно водку пить в одиночку и в компании, до синих искр в глазах, и никто тебе слова не скажет, а не хочешь пить водку — так можно жениться. Жениться и скучать рядом с супругой долгими зимними вечерами, пока воет степной ветер за окном. Так можно, опять же, и не скучать с ней. Или, наоборот, со скуки заниматься черт-те чем: Петин старший брат, например, целыми ночами играл с женой в подкидного дурака на щелбаны.

В этих народных забавах, по малости лет, Петр мало что еще понимал. Но домой его тянуло. Родаки, друзья, степь — Петя скучал, скучал по ним с каждым годом все сильней и сильней. Жаль, билет в те края от Москвы стоит сейчас под штуку баксов. Большие деньги для студента. Петя боялся, что, если вернется домой, уже не сможет собрать денег на обратную дорогу. Там их заработать просто негде.

Вот и сидел он в Москве. Петр был «отличник». Когда через пять лет он станет очевидно перспективным, это поможет ему жениться на москвичке. Он был готов к такому шагу, потому что так советовал ему один добрый человек, выучивший его в школе предмету физике. Петя ему верил и знал, что так будет.

…Господи, кайф-то какой! Уложив на постель уснувшую на полдороге красавицу, Леха оглядел стол. Нашел красную с белым пачку и вытащил из нее сигарету. Осторожно размял в пальцах, прислушиваясь к едва слышному треску хорошо просушенного табака.

Что может быть слаще выкуренной сигаретки после долгих приятных трудов? И легко станет на сердце, и постепенно уймется его бешеный пульс. Покой. Придет покой. Расслабленная сосредоточенность. И тогда ясность духа, абсолютно свободного от суетных желаний и похоти, откроет еще одну тайную, скрытую грань в нашем лучшем из лучших миров.

Леха почесал ухо и чиркнул зажигалкой. Не горит. Еще раз. Все равно не горит. Посмотрел на свет — в полупрозрачном синем флаконе нет ни капли. Вышел весь газ. Зачем-то еще раз чиркнул. Точно, кончилась. Леха вспомнил, что другой зажигалки в комнате нет.

Повел плечами: зябко. Надел пиджак и вышел из комнаты. Постучался в соседнюю дверь. Никто не ответил. И в следующую запертую дверь ищущий дробный звук улетел безвозвратно. Никто не откликнулся.

По случаю праздников на две недели студенты разбежались по домам. Никого нет. Потом они вернутся. А пока в коридорах тишина. Полутьма.

Не только шаги может вернуть эхо. Эхо может отразить и безмолвие. На секунду стены поплывут, и в вязкий газ превратится пустой воздух, и нечем станет дышать. Леха ударился об стену, но устоял. «Ну, ты, мужик, и набрался!» — довольно подумал Леха. Но очень хотелось курить. И он пошел дальше. Поворот, перекресток, лестница вниз. Зачем-то Леха считал двери, в которые стучал. Но когда очередная вдруг взяла и неожиданно открылась, он сразу позабыл цифру; так бывает после приятного сна, открываешь глаза, и за мгновение память обнуляется, стирая дотла лицо прелестной незнакомки утренним светом.

— Привет. У тебя есть зажигалка?

Паренек в очках молча запустил руку в задний карман серых дешевых джинсов, вынул спички. Посмотрев на Леху, сам чиркнул спичкой о помятый коробок. Леха затянулся, кивком поблагодарил. И пошел обратно.

А Кузьма сел за стол и опять раскрыл учебник. Немало бедолаг коротает праздники в Москве. Кузин номерной научный город далеко от Москвы. Друзья разъехались, все, что осталось Кузе, — это со скуки «долбить» физику. Кузьма собирался в этом ремесле достичь больших высот.

Но непокорные цифры хитрой науки кружились и дрожали в воздухе и не желали оставаться на листе. И смысла в них не было никакого.

«А из этого» — аккуратная формула в две коротких строки, изящна и элегантна даже с точки зрения третьекурсника — «очевидно, следует…» формула в одну строку. Кое-какие буквы в ней были прежние. Две. Нет, три. Больше ничего общего. Минут пятнадцать Кузя рассматривал эти формулы и три слова между ними и даже не представлял, с какого конца за это безобразие браться. Верхнюю упростить до нижней или в нижнюю вставить скобки? Кто же это такую свинью подложил ему, Ландау или Китайгородский? Кузьма с ними обоими соглашался, связь между этими формулами есть, но вот какая — он понять не мог.

Он не смог этого понять и через полчаса, когда исписал три тетрадных листка мелким вязким почерком. И когда Кузя отчаялся, из склеившихся страничек тощего учебника выпал белый листок.

В прошлом году другой третьекурсник спросил у своего преподавателя формулы перехода и, сдав экзамен, оставил листок в учебнике. Десять строк, которые полубогам, парящим в небесах, оказалось лень записывать. А может, они народную бумагу экономили. Или хотели закрыть премудрость от непосвященных?

Кузя еще раз прочитал листок и повеселел. Но тут раздался стук в дверь. Кузя неохотно захлопнул учебник. Опять этот жлоб.

— Привет. Снова я. Слушай, я заблудился, — шумно дыша водочным перегаром, сказал Леха. — Ты не знаешь, где здесь такая девчонка живет, с каштановыми волосами? Кудрявая такая…

— Зовут-то как?

Леха почесал затылок.

— Не помню. — Леха ошибался: он не мог об этом помнить. Он ведь даже ее об этом и не спросил. — У нее один муж — Петя, а бывший муж — Вася, кажется. Нет. Наоборот. Ты их должен знать, здоровые такие.

— Нет. Не знаю.

— Я с ними сидел, вышел огоньку стрельнуть. Представляешь? А обратно вернуться не могу.

Кузя вздохнул. Препирались они еще минут пять, после чего Леха ушел.

«Научная судьба в России — это судьба клана», — глядя в учебник, думал Кузя. Ученые вырабатывают Know-How, свод правил «Знаю как». Одни знают «как», другие — нет. Значит, на этом можно нажить денег. Но товар скоропортящийся, его легко могут украсть. Поэтому торговля им очень серьезное дело, и справиться с ней способен только клан. В одиночку не выстоять.

Один доктор, по фамилии Штольц, был озабочен тем, что однажды, в сумрачный и холодный год, малые дети стали умирать много чаще. Неизвестно откуда в город пришла легочная инфекция. Ее природа неясна. Лекарства не действуют. Врачи бессильны.

Доктор Штольц решил положить конец этому безобразию. Он засел в больничном морге и начал копаться в пораженных легких. Острым скальпелем делал тонкие срезы и глядел на них в микроскоп. Доктор Штольц потрошил детские трупики день за днем в течение года.

К концу поиска он начал сходить с ума. Ему слышались детские голоса. Трупикам было больно. Тогда доктор Штольц стал колоть им перед вскрытием морфий. И они перестали плакать. У него хватало ума делать это потихоньку, чтобы никто не видел.

Доктору Штольцу повезло. Зараза неизвестной природы оказалась старым знакомым, только в неожиданном соседстве. Достаточно добавить к известному лекарству пару компонентов — и ребенок выздоравливает.

Но большая часть славы и денег досталась патриарху штольцевского клана. Именно он решал, кого доктор Штольц будет лечить, а кого нет. Не только в деньгах дело. Услуги, льготы, положение, статус. Патриарх был прагматик. На его уровне шел в ход такой термин, как «научная школа»: кто где сядет на кафедру, а кто пойдет в министерство. Здоровье собственного ребенка — весомый аргумент даже для самого бюрократистого коммуниста.

Доктору Штольцу не очень-то все это нравилось. Но вылечить он мог только ограниченное количество детей. Он не был судьей и не хотел решать, кто из них умрет. Если патриарх берет этот грех на себя — это его проблема. Да что говорить, сделать рукой под козырек, опубликовать статью и вот так просто отдать за бесценок итог года работы, тяжелой работы, доктор Штольц не мог. Жалко ему было. А как не жаль: еще раз за такой труд, он знал точно, по своей воле он не возьмется. Потому что ему хочется жить. Жить! А не копаться в детских трупиках.

Служа клану, он сам когда-нибудь станет патриархом. А это на Москве круто. Он видел сам — очень круто.

Возможно, они совершали преступление: исследования-то велись на деньги Сталина, а авторские права они присваивали себе. Нехорошо. Сталин на них за это обиделся. Его можно понять: средства он им выделял немалые, почет оказывал, а они часть товара припрятывали для себя и отпускали по блату. И в конце пятьдесят второго года Сталин дал приказ навести порядок.

Несладко пришлось патриарху. Опричники в шесть секунд раскрыли всю его мафиозную сеть и обошлись с ним, как с негодяем. Они отняли у него деньги, они отняли у него власть, жестоко мучили, а потом убили. А народ на это смотрел с пониманием и одобрением. За услуги такого уровня врачей ему все равно платить было нечем.

Доктор Штольц медленной скоростью отправился в Магадан. Поскольку врач он был хороший, он и там без работы не остался. Он любил лечить, а кого именно — ему было плевать. Он лечил мужчин и женщин, зеков и опричников, преступников мнимых и преступников настоящих, судей и детей. Так там и остался, не вернулся после амнистии, что вышла ему от маршала Берии, когда тот после смерти Сталина остановил дело врачей-вредителей.

Может, климат по душе пришелся; может, люди; кто его разберет. Чудак он был, доктор Штольц. Но ученый. Большой ученый.

Физики от медиков не далеко ушли. Их инструменты — синхрофазотроны, суперкомпьютеры и реакторы — чудовищно дорогие игрушки. И их патриархи деляг к ним допуск.

Произошел где-то прорыв, по всему видно, что там есть нечто, за что хозяева готовы платить, — вот и поворачивает весь поток на эту крошечную точку. Под чье имя дадут больше ресурсов — больше лаборантов, аспирантов и менеэсов, тот и сгребет и лавры, и деньги. Это называется «Пустить на открытие».

Конечно, есть элита элит — теоретическая физика. Бумага да карандаш — все, что им нужно для работы. Свобода? Как бы не так! Не завися от техники, они в гораздо большей степени зависят от патриархов. Экспериментаторам даже проще: машинка работает — значит, ты прав. Взорвалась атомная бомба — все видят, что не обманывает партию товарищ Курчатов. Не взорвалась — извольте дать объяснения товарищу Берия. Вот и все. Все очень просто.

«Машинки» теоретиков проверить почти невозможно. На ощупь, по прихоти, их ранжируют патриархи. Их немного в этой области, они цепко держат власть. А, поскольку их язык никому не доступен, проверить или оспорить приговор не может никто.

Возможно, будь иначе, мы все жили бы во дворцах и в отпуск летали бы на Марс. Почему бы и нет?

Но, точно так же, возможно, что будь иначе, мы бы все до сих пор ночью спали вповалку в пещерах и отбивались от мамонтов каменными топорами.

Науке это неизвестно — извести кланы на Руси не смог даже товарищ Сталин. И достоверно можно сказать только то, что большую часть вкусной водки и грудастых красивых баб в московских саунах потребляют классные специалисты. А совсем, совсем не бандиты.

Кузя чувствовал, что, пожалуй, он не настолько крут, чтобы играть в эти игры. Он собирался получить диплом и по турпутевке махнуть навсегда за океан. На Кузином уровне дядюшка Сэм оставляет больше денег, чем дядюшка Боря. Потому Кузя совершенно сознательно не заводил друзей и близких подруг здесь — он боялся, что это может ему помешать, что это будет его мучить там… Странное, должно быть, это чувство — ностальгия.

В это время Леха скитался меж закрытых дверей. В конце концов ему это опротивело, и он стал громко орать, надеясь, что кто-нибудь откроет дверь или прибежит охрана. Но этими истошными криками он только распугал всех оставшихся студентов, и они твердо решили не открывать совсем.

В числе их была и Большая Охотница до мужиков. Встав с утра пораньше, она ведь так и не поняла, что с ней было вчера — наяву это или только приснилось? Мнимости геометрии и мнимости женской логики имеют одинаковое происхождение: слабое знание аксиом. Но эта мысль показалась ей слишком завернутой, да и не спят приличные девушки с человеком через час после знакомства. Нет, не спят. Она предпочла о Лехе забыть. И только ухмылялась отчего-то, улыбалась и жмурилась…

Кузя оторвался от сладких мыслей о будущей научной карьере. Кто-то молотил в дверь. Кузя вздохнул, подтянул джинсы, подошел к двери, повернул в замке ключ. Осторожно выглянул наружу.

— Опять ты здесь? — удивился Леха. — Ну, дела! Ну у вас тут и коридоры!

Устал бродить Леха, тяжелый сегодня день, да и выпил много. Поэтому он вдруг задумался: а зачем ему вообще возвращаться?

Кузя полез в задний карман за спичками.

— Братан, выведи меня отсюда, а?

Кузя пожал плечами. Хотел сначала Леху послать, но передумал: мужик серьезный.

— Пойдем.

Он проводил Леху до лифта. К Лехиному удивлению, лифт оказался в десяти метрах, за углом. Леха оторопело посмотрел на раскрывшуюся дверь, вошел в кабину. Кузя остался снаружи, достал кнопку «1» своим длинным пальцем, с синим пятном от авторучки на обкусанном ногте. И сразу быстро отдернул руку перед заскрипевшей по рельсам дверью.

Что было потом с Кузей? Он не уехал в Штаты. Некоторым ученым хозяева не разрешают эмиграцию. Хотя некоторым — разрешают. Но только в тех случаях, когда для страны это выгодно.

Заокеанский министр обороны как-то публично сказал, что на две трети оборонный потенциал в области математики построили эмигранты из России. Конечно, он был прав.

Но у этой правды есть другая, не менее очевидная сторона. Военная математика — это компьютеры. Научный потенциал эмигранты строили там, а в любой крупной конторе здесь обязательно стоял незаконный клон IBM, снаряженный самыми современными ворованными программами. Одна сторона радовалась тому, что они лидеры и что тот, кто настроен воровать и копировать, никогда не сможет их перегнать. Другая сторона радовалась халяве и утешала себя тем, что так ли уж важно, сорок мегатонн рванет над супостатом или только тридцать девять? И действительно, так ли уж это важно?

Вот это и имеют в виду ученые-экономисты, когда говорят «дивергенция экономических систем». Разделение труда в планетарном масштабе. Одни готовят кадры, потому что умеют лучше это делать, другие используют эти кадры — потому что умеют лучше это делать. Жаль только, что после начала этой программы все мало-мальски умные люди на Руси стали крайне недоверчиво относиться ко всем отечественным разработкам в тех областях, где технология поддается взлому. Хорошо хоть в остальных они доверяют.

Так что, не пустят Кузю в Америку. Но он будет жить здесь и когда-нибудь получит орден. В этом есть большой смысл: когда с русским человеком выходит неприятная история, власти снимают с него «железо» и «груши». Но квартиры и дачи не трогают. Таков уговор. Чем больше наград можно снять — тем больше шансов, что саму персону оставят в покое. Так что через сорок лет у Кузьмы будут большие потребности в орденах.

На улице уже ночь. Леха вышел из западного подъезда, что многим кажется гораздо красивее и значительнее главного. Он тоже как бы главный — но не для всех. Леха обернулся. Минуту постоял на ступеньках, глядя на огромное здание.

Тарас Бульба, посылая сынов учить латынь, знал, что она им никогда не понадобится. Сталин, отправляя дочь в Университет, понимал, что та история, которую ей расскажут его красные профессора, никого отношения к жизни иметь не может. Уж он-то знал историю, он был самым большим корифеем Истории — он ведь сам ее делал.

Но даже в таком образовании они видели прок. Привольная жизнь, без забот и хлопот, даст возможность человеку построить себя самому. И не так уж важно, что будет ему мешать немного, что будет предлогом: чтение скандинавских мифов или устройство «BFG». Лишь бы сильно не отвлекало. Хорошее образование — это высокий уровень причастности к судьбе человечества. К истории среднего класса. Ничего больше. Этого достаточно.

Людей этим майским вечером в университетской округе не было совсем. И хоть рассказывают всякие ужасы про университетский парк, где, говорят, одинокую девушку могут изнасиловать даже в двенадцать часов дня, Леха с удовольствием сошел с асфальта и прогулялся по мокрой земле. Господи, как же хорошо сбежать из коридоров! Леха дышал и не мог надышаться. И шел, пока за забором не увидел купола астрономической обсерватории. Задумавшись о звездах, он вдруг вспомнил, что уже очень поздно. Пора домой. Поймал такси.

«Ну и денек! Все успел: помириться и поругаться с Аллочкой, познакомиться и соблазнить девчонку, выпить и закусить. Даже пешком прогуляться получилось. Герой, однако. Теперь и помирать не страшно».

Университет остался за спиной. Через минуту слева и справа за тротуарами из земли поднялись черные холмы, черные высокие стены — в узкой ложбине шоссе пересекало гребень Ленинских гор. Сверху мелькнул узкий мосток.

Говорят, в толще этих гор подземное озеро-водохранилище, что на случай беды бережет чистую, отфильтрованную воду для всего города. Запаса хватит надолго. Потихоньку вода утекает — кое-где, почти рядом с набережной, бьют из склона прозрачные вкусные ручьи.

С Воробьевых гор машина выскочила на Метромост; выскочила и повисла между небом и землей.

Внизу калачиком свернулась река. Крутой склон-подкова остался позади. Там черный лес, пустые ветки над темной водой. Мокрые тропки. А вокруг моста — облака. Близкие, рыхлые, редкие…

Ветер стих. Улеглась рябь на реке. И Леха увидел, как всплыли из-под воды облака-отраженья. Куда легче и прозрачней настоящих…

А дорога уже приближалась к земле. Впереди Комсомольский проспект. Город поворачивался к Лехе своим более центральным боком. А Леха задремал…

Он вылез из машины напротив арки. Поднял голову, посмотрел в свои темные окна. В полнеба уже — ночь. Вздохнул: вот я и дома.

Лехина голова мотнулась влево, он даже не понял, что это; но колени уже подгибались, кто-то подхватил его за пояс. Через мгновение Леха лежал в машине на полу перед задним сиденьем.

«BMW» с треснувшим бампером, присев на задние колеса, рванула с места. И сразу слилась с бликами фонарей в стеклянных лужах, с бесцветными в ночи машинами, со слепящим светом встречных фар дальнего света. Переулки и темные окна высоких домов приняли и растворили черную машину в своем необъятном желудке. Машина слилась с городом. Плывущим в ночи огромным неповоротливым городом.