Столичный миф

44

Добравшись за полчаса до Юго-Запада на такси, Леха минут сорок плутал меж белых домов. Он искал свою машину.

Вчера Леха нашел дорогу к Аллочкиной тетке с первого раза, но ему просто повезло, или, может, его несли крылья любви. А сейчас он не спал всю ночь и оттого в домах путался. Его глаз был приучен к архитектуре центра. Там фасады отличаются совсем другими деталями. А на Юго-Западе все было ему на одно лицо. Москва — это очень разный город.

Вернее, это вовсе не город. С точки зрения архитектуры, единый город Москва в действительности не существует. Москва — это просто куча городов и деревень, объединенных общей дорожной системой.

Что может быть сходного в вечернем костюме улицы Горького и спальным мешком Матвеевского? В чем связь Хаммер-Центра и бревенчатых изб Сокола? А суровый полированный гранит Усопшего напротив кремового торта Блаженного, это вам как?

Надо сказать, старая московская архитектура вообще слаще новой: розовый Большой театр так и хочется съесть, начав с верхних шоколадных коней. Разве что-нибудь в нем есть общего с трубами заводов Заставы Ильича? Нет. Редкий, редкий индустриалист будет от его труб получать удовольствие, разглядев в них фаллический символ. А нормальному человеку от заводских труб захочется кашлять.

Нет, не город Москва, не город — скажет архитектор.

А вот с точки зрения теории систем — Москва великолепный город. Эта теория говорит, что чем больше друг от друга отличаются входящие в систему компоненты, тем она устойчивее. Тем сильнее она развита; тем система живучей и надежней. Это значит, что московским архитекторам и дальше будет позволено чудить. Потому что, когда вся Москва станет на одно лицо и Кутузовский проспект сроднится с Измайлово, столичная жизнь на Москве кончится.

В очередной раз свернув налево, Леха всерьез задумался: был он уже в этом дворе или нет? Вроде был. А вроде нет. Решил позвонить Аллочкиной тетке, спросить ее номер дома и как к ней идти. Но оказалось, записную книжку он оставил дома. Продолжая обшаривать на всякий случай карманы, Леха шел дальше — и вдруг увидел свою машину.

Повеселел, доставая ключи. Отключил «сигналку». Завел двигатель, поднял капот. Нашел в багажнике пластиковую бутылку с кипяченой водой, долил доверху бачок омывателя. Потом протер мягкой плюшевой тряпкой стекла. Осмотрелся, прикинул, как будет выезжать: народ за ночь понаставил машины в упор. Спереди и сзади не наберется и полметра. Ничего. В таких делах хуже некуда, когда кто-нибудь советует. Обязательно поцарапаешься. Одному спокойнее. Хорошо, когда руль с гидроусилителем: колеса до конца можно на месте поворачивать.

Воздух теплел. Весной две погоды: одна ночью, другая днем с десяти утра. Ночью спишь под толстым одеялом, а днем можно запросто на солнце сгореть. Хотя, конечно, майский загар под Москвой — роскошь, его нужно выжидать, его нужно ловить. Май есть май: все-таки еще холодно.

Через пятнадцать минут Леха уже выбрался со двора и по узкой дорожке съехал в искусственный овраг, где на дне лежало нужное ему шоссе. Опустил стекла. Ветерок — хорошо. Судя по всему, к обеду солнце будет по-настоящему припекать.

Леха еще раз посмотрел на совершенно пустой тротуар. Неизвестно откуда у фонарного столба вдруг появилась фигурка. Леха притормозил.

— Привет. — Колдун открыл дверцу.

— Здорово.

Колдун основательно уселся, потом повернулся к Лехе:

— В аэропорт не отвезешь?

Леха подумал: а почему бы и нет? Жилка-интуиция шевельнулась там, где-то в голубом клубке спутанных желаний и намерений, бывшем когда-то расчесанной пряжей, а к этому часу спутавшейся неизвестно во что. В то самое «что» или «нечто», во что превращается моток спагетти с одним началом и одним концом, после того как его вынешь из кипятка и положишь в миску. Сказать честно, Леха и сам не знал, чего он хотел. Он почувствовал что-то такое, что повлекло его сейчас в аэропорт.

— Отвезу. Тебе куда?

— В Домодедово.

— Накинь ремень.

— А чего, пищать будет?

— Да нет.

А вот у меня, если ремень не застегнешь, пищит. Я эту пищалку и так и этак отключал — не отключается. Так я ремень приладился сзади за спинкой застегивать.

Леха покачал головой: круто. Он в пять минут доехал до Окружной, проскочил ее поверху. На развязке ушел вправо и по размашистому клеверному лепестку спустился назад, на кольцо.

С Лехиной стороны через соседнюю полосу виднелась Москва, со стороны Колдуна — чернели поля. Это, скорее, исключение: город давным-давно перепрыгнул свой ограничитель. Часто дорога идет просто между домов. Слева город и справа город. Слева Москва и справа Москва. Через пятьдесят лет Окружная станет для нас чем-то вроде Садового кольца.

Конечно, может быть, рост города прекратится. Так бывает в мире: в Нью-Йорке последнюю станцию метро построили в 1942 году. Больше город не рос. Но мы не англосаксы. Мы берем числом.

Больше людей — больше налогов. Это первый резон. Людям органически присуща активность. Они все равно что-нибудь будут делать в силу своей человеческой природы. Строить, производить, создавать. Значит — платить налоги.

Второй резон — большая плотность населения позволяет точнее настроить общественные механизмы. Найти на каждую потребность своего человека. Отделам кадров есть кого просеивать. Есть из кого выбирать — больше генетических вариантов. Территория начинает жить интенсивнее — и опять же, больше приносить дохода. Наполеону девятнадцатого века нужны были большие батальоны. Современным Наполеонам нужны большие города.

Так что, скорее всего, город будет расти. И через пятьдесят лет, когда Окружная станет чем-то вроде Садового, здешняя архитектура будет казаться архаичной и почтенной просто в силу своего возраста. «Старый центр» — будут уважительно говорить об этих белых шестнадцатиэтажных домах.

Народ будет смотреть и видеть в них свою Историю. Здесь станут гулять парочки, чтобы позаимствовать, взять напрокат недостающий им всегда романтизм. Ах, романтизм! Поминая тебя, имеют в виду «итальянистость», а обходятся часто всего лишь «цыганщиной».

Так вот, из романтических домиков на гуляющих туристов, раздвинув занавески, будут глядеть аборигены. Местные жители будут гордиться своей пропиской, и проклинать свое неудобное жилье одновременно, и говорить друзьям за чашкой чая, что в Центре жить стало совсем невозможно, и что они мечтают разменяться куда-нибудь в Голицыно или в Лобню. Там тихо, там свежий воздух. Там можно бегать по утрам, не будучи токсикоманом. Но, на самом деле, по своей воле они на это никогда не пойдут — потому что без Центра для них жизни нет.

Пожалуй, стоит прожить каких-нибудь пятьдесят лет, чтобы увидеть это все своими глазами. Путешествия во времени — самые дешевые и комфортабельные. Живешь-живешь, а мир за окном меняется сам собою.

Но пока лишь чернеют поля там, где умные московские головы уже мыслят полутораметровые канализационные трубы и прикидывают будущие станции скоростного метро. Пока здесь мокрые лобастые поля. С редкой прозеленью. Весна почти кончилась. Так, мелкие детали остаются. Все уже почти сделано.

Шесть дней назад со спящей земли Весна за кончик стащила белую простынь. Что говорить, к концу зимы покровы измяты и весьма нечисты. Их не жалко смывать дочиста. Нет травы, нет листвы поначалу. Но черному телу недолго быть голым. Земля просыпается. Моросит дождь, и все, что может расти, — растет.

Моросит дождь, и кажется под вечер, что это осень вернулась. Странная неопределенность черной весны. Чье сердце вынесет осень, зиму и снова осень? Приходит в сумерках такая тоска…

Но сегодня к утру Весна подарила дымку. На пустые окна повесила зеленый тюль. Развернула припрятанную листву. Вот и все. Шестого мая к полудню весна кончилась почти вся.