Столичный миф

35

Неподалеку от центра есть особые парки, отделенные от мира высокой стеной. Они чище Сокольников. Они пустее Измайлова. Прелой листвой всегда пахнет здесь воздух. Здесь всегда, по обычаю, тихо. Городской шум отдален. Он глух и расплывчат. Лишь иногда в его вязком киселе чайной ложечкой звякнет вороний крик; и потухнет в равномерной полутишине. И зеленая трава тут самая густая. Нет больше в городе такой сочной и крепкой травы — земля здесь очень богата. А поверху дубы растянули зеленую ткань. Там, где в кронах прорехи, открывается небо. Оно не мешает, оно не нарушает сумрак и покой давно сложившегося городского леса.

Одна беда: с дорожек в этих парках не сойти. Потому что вокруг — могилы.

Что такое «человек»? Животное, которое хоронит своих предков.

Жизнь животных причудлива. Но даже самые странные их обряды имеют в своем основании прагматизм: полет журавля и форма зубов крокодила, цвет крыльев бабочки и клекот глухаря. Мертвых они или едят, или бросают где придется. Заботится о них им ни к чему. Только один вид живых существ на Земле к покойникам относится иначе.

И именно этот вид распоряжается остальной жизнью Земли. Человек по своей прихоти — даже не по расчету — меняет среднегодовую температуру и толщину озонового слоя. Сначала он ходко истреблял попавшую под руку живность — потому, ему было выгодно так, сейчас он ее охраняет — потому, что ему теперь выгодно этак. А в сущности, его отношение к животному миру не изменилось: если потребуется, за пару дней человечество опустит небеса на землю, и ядерная зима подведет итог эволюции миллиардов земных видов, и под новыми ледниками откроется новый планетарный музей. Чудовищна мощь людей. Им нет на Земле конкурентов.

Кладбища — это тот рычаг, на котором человек перевернул мир в свою пользу. Вырыв первую могилу, он вырыл фундамент для своих космодромов и атомных реакторов.

Обычай хоронить предков появился шестьдесят тысяч лет назад. Ученые-антропологи утверждают, что в те времена в Европе было много людей, владеющих огнем и каменными топорами. Все они были очень схожи между собой.

Лишь одно племя, стоявшее неподалеку от нынешнего местечка Мустье, здорово отличалось от других. Не по виду — по образу жизни. Эти люди в своих пещерах рисовали на стенах картины и закапывали умерших в специальных местах, мужчин отдельно, женщин отдельно.

Их соседи времени на такую сентиментальную ерунду не тратили. Были у них дела поважней. Потому они и вымерли. Вернее, вымерли-то они не сами по себе: племя художников-могильщиков за шестьсот веков полностью поглотило, разогнало и, увы, сожрало своих более рациональных соседей. Подавляющее большинство современных людей устраивает кладбища и крайне отрицательно относится к тем, кто этого не делает. Развеять по ветру прах — это наказание.

Стоит заметить, что держать картинные галереи и устраивать шумные похороны, возможно, является просто рационализмом более высокого уровня. В конечном счете более практичным.

Осознание себя человеком трагично, потому что отрывает человека от матери-земли; человек никогда не будет един с ней, как един с ней бегущий по степи волк и летящий над облаками сокол; даже мертвого, человека от земли отделит каменная грань склепа, непроницаемая стена цинкового гроба или просто дерево.

Осознание себя человеком прекрасно и удивительно, потому что приподнимает над физической природой вещей, дает возможность слиться с миром на уровне Бытия.

Крайности — удел суровых фанатиков. Скучнее съемок порнофильма разве что жития святых. Большинству людей баланс между животным и неживотным в собственной натуре доставляет огромное удовольствие. Любовь — типичный компромисс между ночным помутнением разума, дикими инстинктами, темными страстями и чисто человеческой добротой и альтруизмом. Жаль, зыбка эта грань… Но чего только не уживается иногда в одном теле!

Чем выше статус, тем непроницаемей гроб. Более всех человечны Хозяева — у них есть на это ресурсы. Поэтому стенки их мавзолеев, пирамид и склепов сопротивляются коррозии сотни лет. Это символизирует их неживотную природу. Их гуманизм.

Средний класс практичнее. Они воспитывают детей для того, что бы те кормили их в старости. Поэтому они платят за их репетиторов, отдают в спецшколы и устраивают в институты. «Поднимать детей» — это их термин. Но вся эта деятельность имеет смысл только при одном условии: не забывать своих родителей. Без этого все эти крайне трудоемкие хлопоты — чушь. Средний класс дрессирует в детях память. Это получается с таким большим запасом прочности, что дети очень долго помнят их даже после их смерти. Красиво хоронят, приходят на могилы, приносят цветы. И приводят своих детей…

Для пролов кладбище — это инструмент управления собственным поведением. Их покойники — верстовые столбы. Быстрому кораблю для навигации нужен неподвижный маяк. Шустрому контрабандисту для выживания нужен неподвижный пограничный столб. Варясь день за днем в житейской рутине — как заметить, куда ты идешь?

Принц Датский, взяв в руку череп бедного Йорика, совершил моментальное путешествие в прошлое. Память — это намного сильнее и точнее, чем дневник. Но ей нужен подходящий импульс.

Сядь на скамеечку в погожий денек. Налей себе сто грамм. Выпей и посмотри на вправленную в камень фотографию. Механизм сработает сам собой: проявит острое, пусть печальное, воспоминание; запахи, свет, мысли — все станет как тогда. Память перенесет в прошлое. И оттуда можно поглядеть на «сейчас»: что удалось сделать, что нет, какие надежды сбылись и какие иллюзии рассеялись. И так ли уж много потерял тот, кто не живет больше буднями? И много ли выиграли оставшиеся? На кладбище в голову приходят любопытные мысли… Наши покойники — наши маяки.

В одном южном городе целая улица вымощена надгробными плитами с еврейского кладбища: так хозяева снизили активность местной общины. Сделали людей податливей. Мертвые — сильный инструмент саморегуляции для живых. Но, конечно, только для тех, кто этих покойников лично знал.

Так ли, иначе, кладбища для людей — серьезное дело. Города без них не стоят. И жизнь без них идет как-то криво.

Московские могильщики — ребята на подбор. Трезвые, крепкие, обходительные. Душа радуется, когда смотришь, как ловко и аккуратно они ладят новый холм, как грамотно и профессионально украсят могилу похоронными красными гвоздиками. И как бережно и серьезно ведут разговор с заказчиком.

Почти все московские могильщики сидели. Пожалуй, это самая лучшая реабилитационная программа для бывших зеков, о которой кто-либо когда-либо на Москве слышал.

Хорошо, когда родные лежат недалеко от дома: часто можно ходить. Но центровые кладбища давно переполнены. И новых покойников возят хоронить за сорок километров от Окружной.

За чертой города все немного не так. Здесь не успел еще подняться лес. И оторопь берет, когда видишь перспективу: холмики, холмики, холмики, от горизонта к горизонту выпуклое необъятное поле в крестах. А повернешься в другую сторону — тоже не лучше: заброшенная пашня, пространство совершенно без границ. Для тех, кто сегодня пьет, для тех, кто сегодня спит, для грешников и праведников, всем место здесь есть… Конечно, кое-кто из горожан ляжет в чужой земле, кто-то отправится блудить к русалкам, но большинство попадут сюда. И это правильно. Ведь так положено человеку.

По будням здесь пусто. Да и по праздником народу немного. Далековато все-таки. А уж ночью и вовсе никого нет.

Это Москва никогда не темнеет. В ночных облаках зарево над центром играет до утра. Тьмы нет в большом городе. Но за городом жизнь другая. Уйдя из-под купола за Окружную черту, горожане теряются. Они стоят и ждут, хлопая ресницами: когда же глаза привыкнут ко тьме?

Не дождутся. Сегодня ночью над кладбищем не будет луны. Сегодня ночью тьма здесь ляжет особенно густо. И туман, что уже пополз из травы, окажется самым плотным и неразбавленным за весь месяц. Те, кто ночью не спит, сегодня будут в ударе. А света до света не станет совсем. Есть емкое и жуткое название кладбища для официальных бумаг: полигон. Так вот, страшно, страшно сегодня будет на одном из подмосковных кладбищ-полигонов. И очень темно.

На вершине холма рявкнул движок. Две невесомых трубы фарного света поднялись вверх, и сизые и лохматые космы тумана повисли на их огненных стенах. Через миг свет рухнул на дорогу. С гребня вниз покатилась машина. Она подпрыгивала на высоких буграх, она вздрагивала на асфальтовых трещинах, она проседала в залитые холодной водой промоины. Зудел на одной ноте радиаторный вентилятор, и от этого ход машины казался плавней, чем это было на самом деле.

Под горой передние колеса осторожно покинули асфальт. Слева направо качнулся корпус, едва слышно скрипнули пружинные амортизаторы. Еще несколько метров — и фары погасли. Движок стих.

Ничего кругом нет. Ничего. Сколько ни смотри в темноту, ничего не видно. Господи, страшно-то как слепым жить на белом свете…

— Зажги ближний свет, — сказал Добрый День. У него было такое ощущение, будто он произнес эти слова на ощупь. Обернулся к сидевшему рядом Лехе:

— Вылезай. Приехали.

На улице Леха скрестил руки. Потом провел ладонями по локтям. Казалось, там выступил иней: неприятный у него был сосед всю дорогу.

Пряди желтой травы под ногами. Островки потеснившей ее зелени. Трава не трава — так, мох. Дальше в луче фар Леха видел кресты. Ровные ряды деревянных крестов в шахматном порядке занимали все поле.

Леха поднял голову. Нечто бесформенное и черное нависло сверху. Оно только что приплыло и собиралось спуститься и растереть об землю ночных посетителей своим каменным животом. Опоясанные кольцами голодные хоботы спускались к земле все ниже. Все ближе они подбирались к лицу. Слепые, они выслеживали теплые облачка пара, что тянулись вверх от губ незваных гостей…

Леха почувствовал, что инстинктивно задерживает дыхание.

Добрый День тоже посмотрел вверх. Тьма и есть тьма. Чего туда глядеть? И вдруг увидел валькирию. Костлявая голая стерва с зелеными глазами проплыла над ним. От нее слабо пахло чесноком и «Obsession for men». Она обернулась, посмотрела Доброму Дню в лицо. И пропала во тьме.

Добрый День почесал затылок и задумался: к чему бы этот запах?

Коля в это время искал в багажнике лопату. Лампочка в багажнике давно перегорела, и он перебирал, громыхая, железки на ощупь. Потом обошел машину с другой стороны. Остановился перед капотом. Коля не верил ни в какую нечисть. Но подходить сейчас близко к Доброму Дню не решался: от него шел холод. Могильный сырой холод.

Вогнал лопату в землю. Выворотил ком. Распрямился, посмотрел на Леху. Сделал два длинных шага и снова копнул. Опять посмотрел на Леху. «Поместится», — сказал его взгляд. И начал рыть.

Мужик работал размеренно, каждый взмах лопаты не просто так; Коля копал со смыслом, оставляя на склонах небольшой скос наружу, чтобы земля не ссыпалась вниз. Он не понимал, зачем Добрый День затеял весь этот цирк, для чего клиент ехал не в багажнике, а на заднем сиденье.

Добрый День не смог бы ему на это ответить. Вернее, не захотел бы. Все дело в том, что Добрый День струсил. Вот заловит ОМОН на шоссе. Труп в багажнике — как ни крути, это труп. Это уголовное дело. И ни деньги, ни связи здесь ни при чем. Не отмажешься. А так — сидят два нетрезвых коммерсанта на заднем сиденье, и черт их разберет, кому из них верить. Они ведь все хороши. Своруют деньги, а потом милицейский широкий лоб вместо своего подставить норовят. Поди разбери, кто из них кому сколько должен… Вот поэтому-то и был жив до сих пор Леха.

Туман подползал ближе. Скоро башмаков не будет видно. Течет, как вода. Довезти клиента до кладбища — девяносто процентов дела. Добрый День посмотрел на Колю. Тот уже скинул куртку, было видно, как под тонкой водолазкой ходят мышцы. Вроде Коля не торопится, а куча мокрой глины растет быстро. Хорошо! Однако валькирия предвещала бой.

Валькирия предвещала бой…

— Коль, брось лопату. Отдохни, — сказал негромко Добрый День. Толкнул Леху. — Теперь ты копай.

— Не буду, — пробурчал Леха.

— Я тебя сейчас замочу. Надоело мне тебя сторожить. Потом помогу ему копать. Быстрее получится, да? Согласен? Но копать мне лень. И ему лень. Поэтому рыть землю будешь ты. Я тебе целый час жизни дарю.

Коля заржал. «Прикольщик, Добрый День. Ну, прикольщик! Одно слово, отморозок». Бросил лопату, вытер с лица пот. Взял с капота куртку, полез во внутренний карман за сигаретами. Похлопал по карманам — а зажигалки-то и нет. Где-то посеял. Подошел к машине, воткнул прикуриватель.

Леха снял пиджак, аккуратно свернул, положил на капот. Взял лопату. Вздохнул и осторожно наступил в вырытую яму.

Добрый День подошел ближе. Потом сел на корточки перед капотом, прислонился спиной к теплому радиатору. Прикрыл глаза.

Равномерно чавкала глина. Хорошо копает. Слышно, как зевнул Коля. Где-то высоко-высоко гудит самолет. И ночь кругом. Тьма. Кладбище. Сырость.

Сейчас он рубанет лопатой слева. Или пырнет? Нет, наверное, рубанет. Лопата — большая сила, когда в умелых руках. Добрый День вдруг спохватился: а если он левша? Да нет вроде. Не левша.

И тогда Добрый День примет обещанный валькирией бой. Можно ребром ладони в висок. Или под подбородок? Тоже неплохо. Добрый День не знал еще, как он поступит. Он только жмурился и сопел в ожидании нестерпимого и жгучего кайфа, что обещала ему летучая зеленоглазая тварь.

В луче фар поблескивали таблички с написанными именами и датами. Свежие даты. Таблички недолго простоят. Мастера, глотая вредную пыль, уже режут буквы на каменных плитах, подводят их золотом. А пока пусть будут таблички. Нельзя же человеку лежать совсем без ничего. Чавкает глина. С невидимого во тьме челнока сваливаются нити тумана; пока ветерок вдруг не спутал их все, не смешал в паклю. В сизое мочало, что цеплялось к крестам. А воздух-то какой! Нет, хорошо все-таки, что выбрались за город — хоть воздухом подышать.

…Краем глаза Добрый День угадал движение во тьме. На свет фар со стороны поля осторожно вышел дедок в кирзачах и телаге. Кепка красная с надписью «Coca-Cola». А глаза под ней — испуганные.

— Здорово. — Хриплый пропитой голос. Никто не ответил. Леха перестал копать и оперся о лопату. Добрый День встал с корточек.

— Чего безобразничаете? Тут нельзя безобразничать, — сурово начал дед. — Это кладбище.

— Вали отсюда, — посмотрев на него пристально, тихо сказал Добрый День.

— Это наше кладбище. Нечего вам тут делать, — очень серьезно ответил дед.

— Видишь яму? — кивнул Добрый День. — Отдохнуть не хочешь?

Коля шевельнулся — и дед пропал. Только на траве пятно сбитой росы. В темноте где-то чавкнула вода и невнятно кто-то выругался. Где — не понять.

— Копай, копай. — Добрый День снова сел. Что-то зашуршало вокруг. Оглянулся — а это дождь заморосил. Пре скверная погода, надо сказать, у нас в России бывает. Зато следов никаких не останется.

Убедившись, что дед убежал, Коля повеселел. Он боялся, что Добрый День пошлет его вдогонку, а поди найди этого ханыгу между крестов. Не видать ничего… Все ноги пообломаешь. Да и хуже нет, как мочить кого забесплатно. С этого-то обычно и начинаются всегда всякие неприятности…

Залез в машину, включил приемник. Нажал одну кнопку, потом другую…

«Well шу name is only number

on the piece of plastic film».

«Dynasty», — подумал Леха. — «У этого придурка хоть номер был. Человек в начале жизни получает в роддоме номерок на ногу, и в конце жизни, в морге, ему тоже привязывают номерок к большому пальцу. А у меня и такого не будет». И так Лехе стало себя жалко, аж слезы на глазах чуть не выступили.

— Копай, копай. — Снова ожил Добрый День.

А черная мгла становилась все гуще. Купол света вокруг машины неумолимо сжимался. Меньше и меньше пространства живым. Им нечего делать на кладбище. Здесь — дом мертвых.

Некоторые философы говорят, что в мире нет зла. Есть лишь дефицит добра. А зла нет. Его просто не существует. Это ложь. Ложь того, кто хочет, чтобы о нем забыли и упустили в расчетах. Того, кто хочет, чтобы перестали его опасаться. Когда его не ждут — вот тогда-то он и оборачивается к людям своей жуткой стороной.

Говорят, нет тьмы. Есть просто недостаток света. А тьмы нет. Есть лишь вакуум, в котором мало фотонов. И это ложь. Есть черный свет, пронизывающий насквозь. Черный свет, вечная смерть, вековечная тьма…

Ночью на кладбище стояла та самая тьма, которая не есть отсутствие света. Она сама по себе тьма. Она сама по себе смерть.

Можно сказать, что это оборотная сторона вещей. Человек легко делит причины и следствия на положительные и отрицательные, на хорошие и на плохие. Мессу он уравновесит Черной мессой, вещество — антивеществом. Но иногда, делая то, что остальные сочтут мудрым, он говорит вдруг о том, что нельзя делить мир на черное и на белое, что тот, кто не с нами, совсем не обязательно против нас, что не нужно воевать на уничтожение, чтобы победить, — человек признает, что в мире гораздо больше осей симметрии, чем одна. Не черное и не белое — это ведь вся радуга. Жить-то, конечно, от этого не легче. Но это смотря кому, думал Леха, лопатой откидывая землю наверх.

Однако сейчас кругом была тьма. Добрый День чувствовал, как она пока скользит лениво вдоль светлого пятна, отчего-то не имея ни нужды, ни желания приближаться к нему.

…Ноги у Лехи промокли совсем. Струйка воды стекала по откосу. Дождь завис в воздухе. Водяная пыль так до конца и не опустилась на землю. Не хотела превращаться в грязь. И такая чернота кругом — как будто ты уже помер.

Но почему-то казалось Лехе все время, что подует ветер и поднимет нижний край занавески, и там окажется день, а эта ночь — только обман. Свет совсем близко — протяни руку. Настоящий дневной свет. Нереальность происходящего была удивительна. Леха сам порой сомневался: а он ли это стоит здесь и копает землю? Или это снится ему?

Пора: могила уже по пояс. Леха взял со дна давно подобранный камень. Небольшой, как раз помещается в кулаке. Хорошо лежит. А лопату придется метнуть — что в ней проку, пусть хоть внимание отвлечет. А уж дальше — дальше как получится. Не поворачивая головы, краем глаза, Леха следил за задремавшим Добрым Днем. Сейчас. Пора.

В темноте где-то далеко лязгнуло железо. Послышался глухой удар. Леха, Коля и Добрый День одновременно повернулись на звук.

С холма, переваливаясь с боку на бок на колдобинах, катился джип. Секунду спустя из-за гребня выскочил второй и запрыгал под уклон, отрываясь от земли сразу всеми своими четырьмя колесами. Первый так себе — рабочая лошадка, а вот второй разукрашен всласть: две выхлопные трубы, справа и слева, поднимаются из-под передних крыльев сразу наверх, вдоль ветрового стекла, над крышей салона загнуты назад, край косо срезан. Между ними — широкая планка с раллийными фарами: пять глазастых круглых фонарей. Впереди, как таран у крейсера, — лебедка. Разлапистые подножки во всю длину машины горят никелем. С хрустом цепляют и с корнем выворачивают кусты — пожухлый после зимы репейник. А резина! Бог мой, свет не видел такой широкой резины!

Качнув повисшей на радиаторе веткой — дорожным трофеем, чудище остановилось. Следом, капот к капоту, прямо к недокопанной могиле подполз второй джип. Одновременно хлопнули дверцы, синхронно на землю выскочили шесть человек. Выстроились полукругом перед «BMW».

Последним вылез приземистый и широкий мужик лет тридцати пяти. Он огляделся: в холодный воздух от теплой земли поднимался туман, казалось, земля дымится у них всех под ногами. Сплюнул в сторону от могил, потом почесал толстую волосатую шею; воротник расстегнут — на такой шее никакую рубашку не застегнешь. Обернулся к оставшемуся сидеть на заднем сиденье деду в телаге и красной кепке:

— Они?

Дед еще раз посмотрел вперед. Подумал. Как будто на нашем кладбище в три часа ночи полным-полно отморозков.

— Да. Это они.

Тогда пахан осмотрел всю троицу еще раз. И чего им, нехристям, по ночам не спится? Безобразничать, кроме как на кладбище, негде? Совсем у людей крыша съехала…

Час назад он сидел и горько думал, что вот жить ему на Москве негде. Совсем негде. А вот надо же из Москвы квартира к нему сама приехала. Дешевле он их не отпустит. Все, сволочи, отдадут. Молчат. Правильно молчат. Знают, придурки, что виноваты. Вдохнул воздуху побольше и вышел вперед.

Пахан открыл рот, чтобы начать разборку. Добрый День подпрыгнул и с пол-оборота навернул ему пяткой в нос. Не останавливаясь, прошелся кулаками по грудной клетке соседа. Он что-то еще успел сделать — прежде чем они свалили его на землю.

Они не поняли, что произошло. Они здорово запыхались, хотя каждый из них весил раза в два больше, чем Добрый День. Они не успели еще заметить, что на ногах их осталось только трое. Они продолжали думать, что их гораздо больше. Поэтому и попинали они его, лежачего, без особого энтузиазма — они не успели даже рассердиться. Так, для порядка. Все равно уже дохлый.

Один из них, по имени Саша, вытер кровь с рассеченного и гудящего лба и вспомнил, как однажды, по молодости, шел вечером к девчонке. Хороша была девка, надо сказать. Время — часов десять, не раньше. Тротуар вдоль Садового кольца пуст. Он один. Никого больше. Надо перейти улицу перед магазином «Людмила», и все, уже пришел. До перекрестка — десять шагов.

На светофоре стояло несколько машин. Переключился сигнал с красного на зеленый. Увидеть, что именно произошло, Саша не смог, хотя смотрел прямо вперед. Удар, негромкий скрип. Все.

«Восьмерка» осталась стоять поперек полосы, заднее левое колесо повернуто на девяносто градусов. Мужик за рулем осел и не шевелится. Ребята вручную откатывают «пятерку» на обочину — сама она уже не идет, из капота летит пар. Еще двое выскочили из «Нивы», обошли ее кругом, потом отогнали машину на тротуар. А вот еще мужики стоят между багажником и капотом двух черных «Волг», что-то выясняют.

Всех делов-то — одна секунда. Вот они стояли на светофоре. Вот сменился сигнал. Все было хорошо. Все куда-то спешили, у всех на вечер был план. Одна секунда все поменяла. И когда разогнаться-то так успели, чтоб заднее колесо на «восьмерке» почти вывернуть?

Пахан встал на четвереньки. Он был очень крепкий мужик. Из носа до земли тянулась кровавая сопля. Тяжело, очень тяжело поднял голову. Вдруг отшатнулся назад. Саша резко обернулся.

Его напарник, неестественно выгнув вперед грудь, оседал вниз. Фары джипа высветили до дна его вытаращенные и уже мертвые глаза. А за его спиной стоял, чуть пригнувшись, Добрый День. Он стоял, его лицо свела судорога. Оно было белым. Зрачки-точки ощупывали горизонт. Живой и невредимый. Он пошел на Сашу и последнего державшегося на ногах лося.

Прямой удар в грудь отшвырнул его на два метра назад. Никакой блок не спасет. Слишком весовые категории разные. Саша был все-таки выше его на локоть.

Добрый День валялся на спине. Он больше не встанет. Через секунду Саша увидел, как он шевельнулся. Подтянул колени к лицу. Оп! Он уже на ногах. Мало того, он пошел на Сашу вновь. Он шел и ухмылялся, и в его безумных глазах горели угли.

И тогда Саша бежал. Бежал с поля боя. А над ухом шипело злобное дыхание настигавшего его кладбищенского зомби. Давным-давно мертвого зомби. Как его убьешь — ведь он же уже мертвый!

Саша, как кенгуру, скакал во тьме среди могил, пока не зацепился ногой за цементный цветник и со всего размаха не ударился головой о гранитную плиту. Так и лежал до утра, пока его не подобрали свои.

Туман густел. Фары «BMW» уже не доставали до крестов. Белые струи плыли вдоль земли, отчеркивая и проявляя каждую промоину, каждый бугорок. Белая вата. Белый мох.

Слева в темноте мужик в черной рубашке попытался встать. Оперся на ногу. И жуткий вой наполнил окрестности. Клекот, почти лай. Бессмысленный, звонкий.

А над полем боя снова пролетела валькирия. Добрый День посмотрел ей вслед: ему показалось, что она была довольна. Потом оглянулся, поднял с капота левого джипа свой пистолет. Прихрамывая, пошел направо, где сидел Коля, привалившись спиной к переднему колесу.

— Где? — спросил Добрый День.

— Убег, сволочь.

Добрый День обнял его за плечо, помог встать. Вместе они добрели до своей машины. Добрый День сел за руль.

— Как на войне… — пробормотал себе под нос Коля. Добрый День улыбнулся:

— На войне намного хуже.

Завел машину. Руки, ноги ходуном ходят. Преувеличенно осторожно тронул. Так, что Коля даже не заметил начала движения. Въехал на дорожку, что ведет к шоссе. Левое колесо нашло асфальт, потом правое. На секунду отвлекся на темное пятно слева — а, черт, это не клиент, это дуб такой. Нога дернулась, машину кинуло от одной обочины к другой. Выровнял.

А за спиной, над кладбищем, начался ливень. Вода размывала стенки могилы. Струи холодного дождя пузырились во тьме на ее дне. Кто-то лежал на спине на ее краю и со злости выпускал пули одна за одной в бескрайнее небо. Короткая струйка вылетавшего из дула огня становилась невидимой уже через два метра.

Дедок, увязая своими кирзачами в размокшей земле, побежал за подмогой. Он держался линии, где кресты и поле разделяла колея. Он бежал, а в душе сам себя нахваливал: «Не было в прогнозах ночью дождя. Соврал телевизор. Вот не одень я сапоги промок бы весь. Как есть промок бы. В моем возрасте предчувствия насчет погоды не обманывают. Начет денег — обманывают, а насчет погоды — нет».

К утру дождь смыл все следы. Пахан простил неудачную разборку своим ребятам. Ему самому потом три ночи снился кошмар. Один и тот же кошмар. Он видел, как сатанински гогочущий Добрый День тянется костлявой длинной рукой к его глазам. Пахан просыпался в тот момент, когда острая сталь касалась его глаз. Потому что на пальцах у Доброго Дня были вороненые трехгранные когти.

Но это было потом. А пока Добрый День шел к Москве по мокрому шоссе со скоростью сто пятьдесят километров в час и знал, что сегодня он Леху убьет.