Столичный миф

40

Многие умные люди в Москве зарабатывают себе на хлеб человеческим горем. Наш страх и наша боль им источник дохода.

У них автоматический оптимизм. У них непроницаемые лица. Наше страдание отскакивает от их искусственного иммунитета. Они никогда ничего не гарантируют, хотя почти всегда берут наши деньги вперед. Они берут много, но очень редко выполняют свои обещания. Уж где силен их профессионализм, так это в раздаче обещаний и надежд. Их слова — дым, их слова — туман, в их речах редко живет только один смысл, их слова легко и просто выворачиваются туда-сюда-обратно, и на изнанке всегда мелким шрифтом напечатан подтекст. «Посмотрим», «попробуем», «поглядим» — вот и все, что эти люди нам скажут толкового.

Народ их не любит. Потому что как же быть прижимистым, раз у ребенка болит зуб? Но не только на зубной боли на Москве может подняться специалист.

Вот, к примеру, к гинекологу на прием пришла семнадцатилетняя школьница. Ну как же тут ему удержаться? Ну как не напугать стеснительного ребенка до полусмерти, а потом взять, да и продать ей что-нибудь в цветастой упаковке? Деваться ей некуда, купить она купит, вреда от антибиотиков большого нет — скорее, профилактика, да и деньги не такие уж огромные… Это называется MLM, «многоуровневый маркетинг». Для того чтоб на верхушке пирамиды кто-то купил квартиру, тысяча девушек со страху пару месяцев мужиков будет обходить за километр. Разумеется, потом это пройдет.

Хорошему врачу нет нужды заниматься такой ерундой. У него дела поважней. Жаль только, что в целом он обойдется много, много дороже.

Ну а если у вас не девочка, а мальчик? Думаете, легче? Не тут-то было. Вот, наконец, ваш ребенок подрос. Ему уже восемнадцать. Идет он однажды пьяный домой — и вдруг ни с того ни с сего начинает скандалить с ментом. Не со зла и не от хулиганских намерений, которых у него просто нет. От молодой глупости. Мозги-то у него еще пока не отросли — рано еще. И мент-то этот вроде и не мент, а солдат срочной службы внутренних войск родом из Владимира, и лет ему больше восемнадцати на один или два — так, пацан в милицейской форме.

Но грозит ребенку тюрьма.

Отец со страха нанимает законника. Улыбчивый и элегантный пожилой адвокат цепляется за несуществующие погрешности в документах и переносит слушание дела со среды на четверг. Потому что в среду судья суровый и молодых хулиганов потоком отправляет на пару лет в Бутырку — так говорит адвокат, а четверговый судья — барышня только три года после университета и оттого молодых студентов жалеет, сильно не казнит — и это вам тоже говорит адвокат. И действительно, растроганная барышня отпускает наследника условно, на поруки к заплаканной невесте.

Невеста плачет, потому что специально для суда она добыла справку о том, что она беременна, а теперь, когда дело кончено, она просто вашему оболтусу хорошая знакомая, а вовсе и не будущая мать его детей. Ей от этого грустно. Ей от этого пусто и тоскливо внизу живота.

А батя чешет затылок: за два дня работы и одно перенесение дела сроком на один день он заплатил адвокату половину от стоимости новенького «жигуля», который собирался купить сыну; батя мужик не глупый и понимает, что, в сущности, он легко отделался.

Вот и заставь после этого народ на Москве любить врачей и адвокатов…

Врачи и адвокаты отсиживаются за железобетонным фасадом: раз не к лицу народу жить быдлом, а хочет народ быть группой лиц, личностей и персон — пусть платит. Пусть вкладывает в уважение к себе не пустые слова, а настоящие живые деньги. Если и вправду в обществе высоко стоит личность, ее права и ее здоровье, значит, люди готовы тратить ресурсы именно на это, а не на водку, баб и путешествия. Действительно, чтобы самые лучшие люди шли в доктора и юристы (а не в бандиты или банкиры), значит, они и жить должны лучше всех.

Но разве наши врачи и наши адвокаты живут лучше всех? Что-то не видно. Налоги, опять налоги и снова налоги… Порой юристам кажется, что они просто сборщики налога на порок для хозяев. Конечно, и им остается кое-что — как и руке, из горящего огня таскающей вкусные пощелкивающие каштаны: маслянистый глянец.

Вадим Варнавский чужие проблемы всегда решал хорошо. Он их решал блестяще. При словах «головная боль» в «Чингиз-ойл» всегда говорили: «Надо пригласить Варнавского».

Он был родом из приличной еврейской семьи. В восьмом классе его мать, тихая интеллигентная женщина, дала взятку классной руководительнице. И при помощи бритвы (ластик чернильную надпись не взял) Вадик стал русским. Пока только в классном журнале. Потом в паспорте. В те времена это открывало сказочные перспективы.

Вадик мечтал стать журналистом. Ему это снилось ночью, ему это виделось днем. Родичи в складчину купили ему на день рождения «Зенит». Вадик снимал его со своей тощей груди только на ночь. Он носился с ним, как индеец Большое Облако со своим главным волшебным амулетом. К концу десятого класса Вадик знал вполне прилично английский язык и имел массу публикаций. В его папке лежали даже «Вечерка» и «Комсюк» — везде нашлись добрые люди, приветившие талантливого мальчика. Одна дорога у него была впереди — на журфак.

Выпускной вечер. Школа — прощай! В руке твой аттестат, а впереди — радужные перспективы. Но Вадик не добрал баллов. Забрал его место какой-то отставной спортсмен, а может, кто-то из детишек провинциальной номенклатуры — словом, по-еврейски обильная интеллигентная прослойка журфака в этом году оказалась на одного функционера меньше. Вадик был в трауре. И мама отнесла его документы на юридический факультет.

Что ждало его впереди? Отменился яркий фейерверк центровых газет, очень сытая жизнь и высокий статус. В те времена столичный журналист на Москве — это было круто. Но радуги впереди нет. У радуги отключили цветность. Вадика ждала пыльная контора, поцарапанная и выцветшая поверхность письменного стола, серый свет из немытого окна без занавесок. И никаких перспектив.

Конечно, есть путь в адвокатуру. Но коридор на второй этаж особнячка в центре, где над представительством японской фирмы «Чори» располагалась Московская коллегия адвокатов, был крайне узок и весьма извилист. На Москву тогда хозяева спустили разнарядку — сколько адвокатов держать в городской коллегии, конкретное число. Превышать лимит нельзя.

Можно сказать, что лимит породила идеология. Хозяева в принципе, всю дорогу охотней давали деньги на рекламу юристов-нападающих, чем юристов-защитников. Деревенский мудрец Анискин и столичные интеллигенты-Знатоки — это следователи. В фаворе был сыск. Потому что так хотели хозяева.

Но так же можно сказать, что лимит произошел из обнаженного практицизма. Адвокатская борьба за подсудимого иногда доходила до того, что хорошо стимулированный адвокат выкрадывал из дела документы — когда получал дело на ознакомление. Увеличение лимита могло просто расстроить столичное судопроизводство. Поэтому государству было предписано строго контролировать численность адвокатов.

Но, может, именно и поэтому, жизнь в Московской адвокатской коллегии была так весела. Оттуда народ выбывал только ногами вперед, под звонкие похоронные трубы и громкое рыдание моложавых симпатичных вдов. Или с руками за спиной, под тихий коридорный шепот и быстрые взгляды коллег — что случалось, несмотря на полную опасных и острых командировочных приключений жизнь, весьма, весьма редко.

У Вадика надежд на адвокатуру было мало. Московские юристы жили долго и места там освобождали очень медленно. Так что ждала Вадика скучная, никому не нужная контора. Потому что в не скучных конторах, в нужных конторах, судя по всему, сидят ребята из Военно-юридического института. Но что о них говорить? Разве могут эти конторы быть интересными для смышленого еврейского мальчика? Нет.

Траур над головой Вадика не развеялся. Его аура была густо-черной. Он по-прежнему печатался в столичных газетах, правда, теперь на правовые темы. Но из легкого и порхающего стиль Вадика стал едким и устрашающим. Пока не подул ветер перемен.

Карты клались то так, то этак. Вадик как-то даже подумывал о Земле Обетованной. Не очень серьезно, правда; не в том дело, что в тот год там шла война, и в каждом доме устраивали герметичную комнату, и выходили на улицу с противогазом на боку, и каждый день ждали химического удара.

Надевать противогаз Вадика научили еще в школе, и глубине своей души он был мужик рисковый.

Просто он Москву любил больше. Каждый правильный кулик хвалит свое болото, Вадик хвалил Москву. В конце концов, может быть, случайно — хотя кто-то эту случайность назовет неизбежностью, оказался Вадик в юристконсультах у Чингиза.

За год Вадик отрастил себе брюшко. Вадик стал господином Варнавским.

Дабы противостоять окружающей среде, юристы сбиваются в команды. Банда как банда. Во главе предводитель, круговая порука, черная касса. О, когда их много, с ними очень трудно сладить! Девиз адвокатской конторы — «Много клиентов — много независимости». С Ивановым поругался — остался Петров и Сидоров. А когда у тебя только один клиент, от которого ты зависишь полностью, — ох и несладко же чувствует себя интеллигентный человек на Руси.

Но Чингиз много платил. Чингиз не только много платил, Чингиз имел хорошую репутацию. Вадим как раз женился, надо было где-то жить. Жить-то, конечно, было где, жене ее родители выменяли однокомнатную квартиру, но Вадик хотел иметь кучу детей. Тогда Чингиз купил большую квартиру неподалеку от Строгинского залива и предложил ее Вадику в рассрочку на десять лет. Вадим, поговорив с родичами, согласился.

Чингиз ему хорошо платил. Постоянно набегали доплаты за сверхурочные, командировочные, премии — Вадик собирался рассчитаться с Чингизом гораздо раньше десяти лет. Но уходить от Чингиза он не хотел. Как не мог этого сделать каждый, кто хоть сколько-нибудь долго общался с Чингизом: мужик он был, надо сказать, обаятельнейший.

Пятого мая в девять часов утра Вадим Варнавский сидел на кухне у себя дома и чистил киви. Пятилетняя дочка с другой стороны круглого стола внимательно наблюдала, как с зеленой блестящей ягоды под узким лезвием ножа свивается в кольца коричневая кожура. Если бы Вадиму самому приспичило съесть киви, он, конечно бы, чистить не стал.

Пискнул телефон. Жена, которую Вадим всегда звал Ириша, отвернулась от плиты, где в турке медленно пухла кофейная шапка. Протянула руку к подоконнику и неохотно взяла трубку.

— Да? Одну минуту.

Сняла кофе с плиты. Щелкнула кнопкой, и малиновый круг медленно потух в глубине темного стекла. Повернулась к Вадику. Он взял телефон левой рукой, отставив подальше большой и указательный пальцы, наиболее перемазанные соком.

— Слушаю вас. — Безличный голос вежливого человека, весьма недовольного тем, что его отрывают в праздник от семьи, от домашних утех и радостей. И вдруг сразу, без перехода, Варнавский потеплел:

— Здравствуйте, Андрей Иванович… Да-да, конечно… Так…

Ириша налила кофе в чашку, поставила перед Вадимом на стол. Вадим машинально снял ее с блюдца и, не глядя, хлебнул; обжегся, выдохнул в сторону от телефонной трубки. Ириша еще несколько секунд постояла рядом. Потом, наверное, что-то угадала из его бессвязных ответов — пошла в спальню.

Открыла шкаф. Перебрала висящие по одной на пластмассовых плечиках белые рубашки. Выбрала с узким воротничком. Положила на постель.

Ничего от нее муж не требует. Только одно: белые рубашки. Белые рубашки каждый день. В Москве очень дымно, воротник и манжеты к вечеру почти черные. А эту липкую копоть очень тяжело отстирать. Как-то встала стиральная машина, так Ириша бегала к подружке на другой конец Москвы со своей кастрюлькой, чтобы там их кипятить.

По-настоящему белая рубашка изо дня в день — непростое дело. Это надежный показатель уровня. Поэтому у Ириши всегда в доме есть запас. Что-что, а белые мужнины рубашки она не доверит никому.

Вернулась в кухню.

— Понял… Да, сразу перезвоню. До свидания, Андрей Иванович. — Вадим положил трубку на стол и вздохнул:

— Уф!

Взял с тарелки недочищенную ягоду, принялся дальше спускать с нее кожуру.

— Ты на работу пойдешь? — глядя на киви, спросила дочь.

— Что? Ага. Мы завтра съездим в зоопарк. Ладно?

Она серьезно кивнула.

— На, кушай, Лидочка. — Он прикоснулся рукой к ее головке — жесткие волосы. Вся в отца. Его кудрявая шапка росла сразу во все стороны и не поддавалась никаким расческам. Раньше Вадима это беспокоило — никак не прилижешь, а теперь стало все равно. Ровесники уже начинают лысеть, а вот он еще долго продержится в молодых.

Встал, отправился бриться в ванную еще раз.

Через сорок минут одетый по форме «похороны банкира в летний сезон» Вадик Варнавский выпрыгнул из машины и открыл дверь офиса «Чингиз-Ойл». В бывшем детском саду было тихо. Из-за стойки выглянул начальник охраны:

— Здорово.

— Привет, — откликнулся Вадик. — Степановна уже здесь?

— Только что пришла.

Вадик кивнул и повернул в левый коридор. Здесь окна непрозрачные — их заменили стеклянные блоки. Говорят, прочнее кирпича. В коридоре только одна дверь — в самом конце. Черная дверь и табличка «Бухгалтерия». Вадик нажал ручку.

— С добрым утром, Елена Степановна.

— Здравствуй, Вадик. — Главный бухгалтер была дама крупная и, с точки зрения щуплого Вадика, женщина почти что необъятная.

Очень жесткий юмор — но Вадик легко мог представить ее запряженной в плуг. На ней только так пахать. Знай покрикивай.

Степановна охотно надевала черное. Носила много золота. Была подвижна, весела и непосредственна и могла послать матом кого угодно, если к ней обращались не вовремя. По слухам, она работала с Чингизом последние двадцать лет.

Выдвинула ящик стола, достала пять тугих пачек в банковской упаковке. Подвинула по столу ведомость:

— Распишись.

Вадик поставил закорючку и, прикасаясь пальцем, пересчитал пачки: одна, две, три, четыре, пять. Все. Раскрыл дипломат, пристроил между двумя черными кожаными папками.

— До свидания, — сказал Вадик.

— Если что — я здесь тебя жду до трех.

Он кивнул.

На обратном пути Вадик задержался у стойки охраны. Начальник обернулся в открытую дверь дежурки:

— Петь, собирайся. — Через минуту оттуда вышел двухметровый Петя — какой-то новый охранник, Вадим его не знал.

— Здравствуйте, Вадим Эммануилович.

— Привет. Поехали.

Начальник охраны не сказал ему «счастливо». Он не сказал ему «ни пуха», а Вадик не ответил ему «к черту». Но он все знал. Вадик это понял. В «Чингиз-Ойл» все про всех знают.

Петя опасливо вывел машину из плотного ряда. Боялся поцарапать. Слишком новая «Вольво». Еще даже лак не потускнел. Вадим сидел сзади — надо собраться с мыслями. Хотя чего собираться-то: Чингиз продиктовал четкую последовательность действий, думать сейчас не надо. Думать придется позже.

Из переулка в переулок поворачивала машина. Что-то пусто кругом. Вадик делил улицы на два состояния: слишком много народа и подозрительно пусто. Пятого мая кругом было подозрительно пусто.

В «Чингиз-Ойл» все про всех знают. Как, кстати, и везде на Москве. Здесь почти все, почти всё, почти про всех знают. Потому как скрыть этого нет никакой возможности. Чего не знают, того и знать не надобно, потому как это занудно и просто скучно. Но молчат.

Когда-то острое слово ценилось в обществе. Теперь — прикушенный язычок. Люди молчат не из страха; здесь один хитрый мудрец за большие деньги поставил дело так, что если знающие люди и скажут чего лишнее, так им просто никто и не поверит. Скорее всего, их даже просто не поймут — о чем это они? Понимающие люди на Москве это знают. Оттого они и молчат.

Пятнадцать минут по центру — эх, разве это прогулка? Ни то ни се. Остановка. Вот и приехали.

Вадим открыл дверцу, степенно вылез на тротуар. Только теперь он заметил, что на улице день, что на улице пасмурно, что на улице того и гляди пойдет дождь. Свежо, совсем нежарко в пиджаке. Рабочая погода. Вадик искоса посмотрел на лакированную дверь в стене: вывески нет. Только прямо перед входом кусок тротуара другой. Асфальт накрыт серым мрамором. Пятачок два на два. Гладкий, но не скользкий. Очень приятно для ноги. А по сторонам двери — две квадратные тумбы. Это инфракрасные горелки. Зимой в них круглые сутки горит газ, и пятачок перед дверью всегда чист. Когда народу мало — он даже сухой. Выскочил из машины, нырнул в подъезд, а ноги и низ брюк сухие. Очень удобно. А проходящие мимо женщины здесь меняют шаг, поднимают коленки выше. Они стучат каблуками, стряхивают с каблуков липкий снег. Тоже неплохо. «Керосинщики» — они все немного филантропы.

Не просто так Вадим смотрел себе под ноги: идти внутрь ему было страшно. Могут ведь и голову отвинтить. Вполне могут. Чингиз об этом его честно предупредил. Страх. Вадик чувствовал страх. А хорошо-то как на улице: серое небо, скоро заморосит дождь, на другой стороне улочки бредет куда-то бомж в подвязанных бечевкой кедах, а на щуплом деревце на другой стороне улицы распустились листочки. Красота!

Крутанулся на каблуках и нажал дверную ручку.

— Здравствуйте. — Ему на глаза попался молодой парень в темном костюме.

— Я Варнавский, я к Георгию Алексеевичу.

— Здравствуйте. Пожалуйста, проходите.

Вадим на какое-то время задержался перед широким и длинным коридором; потом вспомнил дорогу. Секрет особнячка, тремя окнами смотрящего на улицу, в том, что наружу он выходит не фасадом. Три окна — это не фасад. Вернее, это ложный фасад. По-настоящему, это торец. А само здание на десятки метров тянется от улицы прочь. Там, в глубине трех его дворов, соединенных круглыми арками, тоже есть подъезды, и, кстати, гораздо удобнее и шире этого, и есть где удобно поставить машину, и въезжать-то с той стороны, с набережной, гораздо удобнее — но сегодня Вадим обязан был войти здесь. Ибо миссия его была официальна донельзя.

Перед кабинетом на третьем этаже Вадим жестом остановил потянувшуюся к кнопке селектора секретаршу:

— Как он?

Она тяжело вздохнула и покачала головой:

— Сидит. Второй день сидит.

Она думала отоспаться на выходных, а потом съездить к подружке на дачу. Вместо этого она второй день торчала на работе и таскала в кабинет тяжелые пачки личных дел. Одну за другой. Судя по упорству, с которым начальник их читал, в конторе скоро начнется небольшое землетрясение. Но, конечно, об этом сказать Вадику она не могла; только вздохнула еще раз и нажала селектор.

Георгий Алексеевич позавчера вечером с бодуна крупно полаялся с женой. По поводу выпивки. Нет, по поводу денег. Или все-таки по поводу выпивки? А черт их там разберет. Полаялся и полаялся. Дома делать было нечего, вот и подался он на работу. Но и тут заняться нечем — никого на рабочем месте не найдешь. Даже поговорить не с кем. Тогда, со скуки, он полез в личные дела. Иногда там попадаются такие любопытные вещи…

Когда на пороге появился Вадим, Георгий Алексеевич ему искренне обрадовался. Ну, наконец хоть что-то происходит!

— Присаживайся. Чай, кофе, минералка?

— Здравствуйте, Георгий Алексеевич. Водички — да, сушняк что-то…

Георгий Алексеевич приподнялся, протянул руку через стол. После рукопожатия сел обратно. Похоже, рука-то у ходока дрогнула…

Вадик выбрал левое кресло у стола совещаний. Поставил дипломат на пол, потом сел вполоборота и откинулся на неудобную спинку.

Они оба посмотрели на вошедшую через минуту секретаршу с подносом. Хорошо движется. Плавно. Не уронит. Вадик сразу отпил глоток — во рту и впрямь пересохло. Убивать его, судя по всему, не собирались. Значит, можно начинать.

— Людям бывает сложно понять друг друга. К сожалению, это происходит довольно часто. Но, с другой стороны, людям свойственно договариваться. Ведь все обошлось, Георгий Алексеевич, не так ли? Произошло недоразумение. Я приехал принести извинения.

Георгий Алексеевич едва слышно кашлянул. Он знал, где служит Варнавский. Но понять, куда ходок клонит, он не мог. Оттого кивнул неопределенно, не то, чтобы сверху вниз, но и не то, чтобы слева направо. Дождавшись этого момента, Вадик протянул руку вниз, поставил дипломат на колени. Щелкнул замок. На черную полировку стола легли пачки. Как будто из мореного дуба выступила бледно-зеленая плесень.

Что такое взятка? Взятка, господа, это почти как секс.

Жизнь течет, где-то маячат цели. Особой нужды ни в чем нет. И вдруг эта особая нужда возникает. Прямо на пустом месте возникает и заставляет искать в совсем чужом, совсем незнакомом человеке близости и душевного расположения.

Сначала созревает решимость. Отчего бы не попробовать, черт возьми? В самом деле, отчего бы и нет? Кому из нас что человеческое чуждо, раз руки есть — так, значит, берет. Конечно, берет. Отчего ж не брать?

Когда решимость дозрела и ее набиралось достаточно, начинаются тонкие намеки. Осторожные консультации. Но те, кто консультируют, никогда не скажут всей правды. Даже если и захотят — все равно постесняются. Потому что это слишком приватная жизнь — кто, кому, сколько…

Но вот и этот этап позади. Назначено и получено рандеву. Вокруг располагающая тишина. В комнате, кроме вас двоих, никого больше нет. Немного стыдно. И как-то неудобно, в самом деле, даже. Ну как вот так снять с себя всю цивилизованность и перейти от полунамеков сразу к грубому материализму?

Сегодня — или никогда. Раз пришел, надо. Пора обнажаться от и до. Так неуклюже в первый раз… Обнажение, телесное ли, духовное, — это жест доверия, который сложно переоценить. А у субъекта ваших домогательств, особенно если он человек с приличной репутацией, базовый инстинкт все-таки должен какое-то время побороться с благопристойностью…

Ну вот и поборолся. Вот и все. Официальные отношения стали частными. Если повезло, то появился очень, очень интимный друг. У вас двоих есть совместная тайна. Большой и весьма приятный секрет. И не тайна тел, след победы бренной плоти над бессмертной душой, а тайна умов. Эх, взятка — это совсем не как секс. Это гораздо, гораздо круче.

И романтический флаг вьется на мачте — флаг желания, презревшего условности и закон, вымпел только что свершенной измены против сковывающих животные и жизненные инстинкты когда-то данных клятв.

С течением времени общаться будет все проще и проще. Образ жизни и способ ведения дел на Москве редко у кого обходится иначе.

С этого момента с сексом начинается расхождение: секс гораздо безопасней. За секс по согласию власти реже наказывают.

Георгий Алексеевич молчал. Вадим негромко повторил:

— Произошло недоразумение. Мы извиняемся. Проблемы нет. Без обид.

Георгий Алексеевич знал, что брать нельзя. Не тот у него уровень, чтобы пересекаться с Чингизом. Но, поглядев на стол, он понял, что в комнате заметно посветлело. Мать моя, сколько тут денег! Глаза у Георгия Алексеевича заблестели. Зрачки дернулись влево, потом вправо, потом замерли посередине:

— Без обид, говоришь?

— Да.

Ах, гори все синим огнем! У него лично обид на Чингиза нет. Ведь как чувствовал, дома не усидел! Встал, сгреб пачки в руку, подошел к сейфу. Что-то там покрутил, поколдовал с круглым диском, туда-сюда — за широкой спиной не видать. Положил деньги внутрь, достал короткую бутылку виски.

Отделения в сейфе мелкие. Водка в рост не входит. А наискось ставить — как-то несолидно. Конечно, не было нужды Георгию Алексеевичу прятать бутылку в сейф. Да старая привычка брала свое. Взял со стола стаканы, вылил остатки воды под кустик в красивый горшок на окне. Неторопливо поставил на стол и налил до половины соломенной жидкости. Сел рядом с Вадиком.

— Ну, будем… — Чокнулись. Все. Сделка совершена. Черт, ну и гадость…

Вадим сразу откланялся. Алексей Георгиевич посмотрел ему в спину: ну до чего странно евреи толстеют — в бедрах, прямо трапеция какая-то ходячая.

Интересно, под кем это только что провалилась земля? Подвинул телефон, набрал номер. Долго ждал.

— Алло? Здравствуй, Альберт Петрович. Как дела?

Разговор о том о сем, ни о чем в целом. Отчего-то Георгий Алексеевич знал, что рыть здесь без толку.

Позвонил еще. Этого нет, а тот отдыхает… Но, осознавая, что поднимает легкий переполох, Георгий Алексеевич продолжал розыски. Но и спустя полчаса во всем противоречивом хозяйстве непорядка не обнаружил.

Снаружи-то группа, конечно, выглядит как монолит. Особенно когда на нее наезжают. На самом деле, в действительности, это просто общая тусовочная площадка. Внутри есть шесть разных группировок. Они совершенно непохожи. Их цели плохо понятны друг другу. Так вот, все это хозяйство, которое кое-кто на Москве, не будем говорить кто, называет «керосинщиками», стояло на Москве в эти праздники как никогда крепко. Причин для каких-либо напрягов не предвиделось. Совсем. Вот-вот собирающихся всплыть последствий от предыдущих акций вроде бы не намечалось (в кои веки-то!).

Крепко задумался Георгий Алексеевич. Чингиз под старость мог спятить, но это маловероятно. Всю жизнь Чингиз был славен тем, что платил рубль там, где с других спросят десять. Обманул его Чингиз, это ясно. Но вот где?

Оранжевый луч локатора в голове кончил обшаривать потаенные уголки и закоулки. Вдруг Георгий Алексеевич треснул кулаком по столу: «Леха!.. твою мать! Да я же родного племянника только что продал! Ах ты, жидовская тварь!»

Вскочил, рысцой бросился к сейфу, потом к двери. Будто мог догнать Варнавского.

Вадик влез на переднее сиденье черной машины, поближе к Пете. Сразу схватил телефон. Набрал номер, повернулся налево:

— Ты езжай, езжай…

— Ага.

— Алло? Это Варнавский. Варнавский, говорю.

В трубке забренчал «Регтайм» — секретарша соединяла его с Чингизом.

— Алло. Все в порядке… Да… Благодарю… Благодарю. До свидания, Андрей Иванович.

Положил трубку на место. Дождя-то, похоже, и не будет. Перевел дух. Ну и денек! Обошлось ведь, а!

— Здесь направо. Давай к Политехническому. Давай, давай быстрей.

— А там где?

— Там видно будет.

Вадик, непоседа, вертелся на сиденье и так и этак.

— Нет, нет, сейчас направо. — Мимо тянулся, тянулся Политехнический музей, и конца ему не было видно. — А теперь налево. Стой. Сдай назад.

Вадик завертел головой. Потом что-то увидел:

— Тормози!

Машина остановилась напротив автобусной остановки. Сразу со скамеечки поднялась худенькая девушка лет восемнадцати. Черненькая, зеленые штаны-резинки и красная кофточка в обтяг. Серенькие туфельки. Немного опухшее личико, чуть-чуть косметики. За ней медленно поднялась вторая девушка, беленькая. Платье-распашонка кончается чуть ниже пояса. Сумка из блестящей черной клеенки на боку. Одеты не по погоде — еще слишком прохладно. У их профессии с климатом в России вечные неувязки. Вадик опустил стекло — когда черненькая наклонилась.

— Еще кто есть? Мне нужно чего-нибудь… Во! — Он сжал кулак.

— Нет, — лениво ответила она. — Такого сейчас нету.

— Эх! Ну-ка отодвинься, дай-ка я на ту погляжу.

Вадик посмотрел на вторую. Ох и страшна! Уж лучше эта.

Самые оборотистые мастерицы давно откочевали в закрытые клубы. Там публика проверенная и почти безопасная. А настоящему профессионалу на улицах в Москве стоять нужды нет. Не очень-то эти девицы подходили ему. Но у Вадика внутри был кипяток. Мужика приперло. Инфаркт хватит, если не разрядиться. Повернулся налево:

— Петь, ну-ка, вылези, покури… Вон, видишь, мороженое иди скушай.

Они с Петей одновременно открыли дверцы. Вадик посадил девчонку назад, успев хлопнуть ей по заду. С хрустом потянулся. Казалось, он прямо сейчас оторвется от земли и взлетит в серое небо. Воровато оглянулся, а потом полез за ней следом.

Редко машины проезжали мимо. Беленькая девушка снова села на свою скамеечку. Руки сжаты на сумке, как будто кто-то собирался ее отнять. Глаза уперты в резной камень Политехнического музея. Прислонившись к боковой панели автобусной остановки, на которой с одной стороны была карта Москвы, а с другой — довольная балерина в невинной тюлевой пачке протягивала всем желающим коробку конфет, стоял Петя и смотрел на машину.

Ничего не видно. Стекла сзади слишком темные. Хотя нет. Вот дрогнул багажник. Или почудилось? Он переглянулся с беленькой и ухмыльнулся, а потом сплюнул на тротуар и достал сигарету. Похлопал по карманам — зажигалка-то осталась в пиджаке. Обернулся к беленькой:

— Зажигалка есть?

— Сейчас. — Она достала из сумочки красную пластмассовую зажигалку. Не вставая, протянула ему.

— Благодарю, — сказал Петя вместо «спасибо», подражая Варнавскому.