Столицы мира (Тридцать лет воспоминаний)

X

Соціальный вопросъ. — Есть ли во Франціи высшій класс? — Плутократія. — Tout Paris. — Равнодушіе къ задачамъ гражданина. — Сытые и голодные. — Пропасть между довольнымъ буржуа и массой обездоленныхъ — Парижскій рабочій — Организація труда. — Стачки. — Что считать во Франціи народомъ? — Парижскій простолюдинъ вообще. — Пропаганда соціализма. — Анархія и ея проповѣдники. — Соціальный вопросъ въ Англіи. — Высший классъ. — Патроны и рабочіе. — Въ Шеффильдѣ.—Народные кварталы Лондона. — Нищіе. — Благотворительносгъ. — Феніи. — Общество «фабіанцевъ»

Политика, внѣшняя и внутренняя, увела Францію очень далеко, въ эти тридцать лѣтъ. Ни одна европейская страна не пережила столько въ такой, сравнительно короткій, срокъ. Очень вѣроятно, что другое государство не оправилось бы такъ скоро отъ потрясеній и передрягъ. Какъ ни придирайся къ Франціи, все-таки же ея теперешнее положеніе, какъ континентальной державы — ночетное и очень значительное.

Но разве можно на этомъ успокоиться? Непрочность внутренняго общественнаго строя Франціи показываетъ прежде всего, давнишній разладъ, который, съ каждымъ пятилетием, все болѣе и болѣе разъѣдаетъ націю.

Я уже говорилъ, какъ въ концѣ Имперіи все сводилось къ вопросу: долго ли будетъ господствовать режимъ, ненавист ный всѣмъ тѣмъ, кто не хотѣлъ продавать себя бонапартизму? Но, съ тѣхъ поръ, республиканская свобода ничего не уврачевала и не примирила. И революція 18-го марта 1871 г. была первымъ актомъ той кровавой драмы, какая можетъ разыграться въ двадцатомъ столѣтіи.

Не даромъ сами французы прозвали свой теперешній государственно-общественный строй «Афинской республикой», беря это прозвище въ отрицательном смыслѣ. Да и оно не отвѣчаетъ настоящей правдѣ. Въ лучшую эпоху исторіи Афинъ, тамошнее «народоправство» гораздо болѣе отвѣчало идеѣ настоящаго демократическаго государства. А въ теперешней Франціи политическія учрежденія, правда, гарантируютъ свободу и равенство, но нравы остаются прежніе, во всѣхъ классахъ, за исключеніемъ нѣкоторой доли рабочаго пролетаріата.

До сихъ поръ, въ ходу выраженіе: «les classes dirigeantes»— «руководящіе классы». Но за цѣлые сорокъ лѣтъ (съ тѣхъ пор, какъ существуетъ третья республика) чѣмъ пристальнѣе вы всматривались въ общественный складъ Франции, нашедииій въ жизни Парижа самое яркое выражение, тѣмъ труднѣе дѣлалось отвѣтить на вопросъ: какой классъ слѣдуетъ считать высшим? Прежнія сословія не существуютъ. Дворянство превратилось въ извѣстный слой свѣтскаго общества со своими фамильными традиціями. Его нельзя считать «руководящимъ» классомъ въ государственномъ и общественномъ смыслѣ; зато оно гораздо болѣе въ модѣ теперь, при республикѣ, чѣмъ было даже при второй имперіи. Всѣ лѣзутъ въ знать, поддѣлываютъ свои имена и титулы. Парижъ кишитъ свѣтскимъ людомъ съ частичками де; и при имперіи не было такого повальнаго тщеславія и «снобизма», какъ въ послѣдніе десять лѣтъ. Пресса, считающая себя республиканской, только и занимается, что хроникой свѣтской жизни того общества, которое кичится своимъ настоящимъ или поддѣльнымъ дворянствомъ. И все-таки этотъ классъ не имѣетъ никакой политической силы. Онъ самъ давно уже служитъ главному богу — златому тельцу, и все, что называется «tout Paris», весь огромный классъ сытыхъ и пресыщенныхъ парижанъ — не что иное, какъ денежная олигархія или плутократія. Эта плутократія и даетъ всему цвѣтъ и вкусъ; на него работаетъ армія увріеровъ, онъ поддерживаетъ притягательное обаяніе Парижа на иностранцевъ, онъ пускаетъ въ ходъ всѣ дутыя предпріятія, играетъ на биржѣ, на скачкахъ, въ клубахъ, тратитъ десятки и сотни милліоновъ на туалеты, на лошадей и женщинъ, предается, изо дня въ день, несмолкаемому карнавалу круглый годъ, и, въ особенности, съ новаго года до іюльскихъ жаровъ. Камертонъ даютъ этой плутократіи разжившіеся буржуа разныхъ ступеней и калибровъ.

И классъ этотъ растяжимъ до безконечности. Въ него можетъ попасть всякій «parvenu» разными каналами: спекуляцией крупнымъ плутовствомъ, болѣе серьезнымъ дѣлячествомъ, карьерой чиновника, адвоката, журналиста, политикана… Принципъ равенства позволяетъ каждому гарсону, если онъ талантливъ и энергиченъ, при нѣкоторой грамотности, проникнуть въ Палату депутатовъ, а слѣдовательно имѣть шансы быть выбраннымъ и въ главы государства.

Но это демократическое равенство не служитъ вовсе тому, чтобы въ руководящіе классы вливать другія, болѣе здоровыя струи, дѣлать ихъ дѣйствительно демократическими. Какъ только кто-нибудь добьется хозяйскаго места, изъ голодного поступитъ въ разрядъ сытыхъ, онъ почти всегда становится настоящимъ «буржуемъ». И ни въ какомъ другомъ городѣ Франціи, болѣе чѣмъ въ Парижѣ, вы не находите этого торжества крупныхъ и мелкихъ хищническихъ инстинктовъ.

И тридцать лѣтъ назадъ, и теперь Парижъ, какъ истый центръ франціи, переполненъ крупной и мелкой буржуазіей, неспособной no доброй волѣ поступиться своими самыми закоренѣлыми свойствами. Весь Парижъ — огромный гостиный дворъ — при биржѣ — и двѣ трети населенія этой столицы— лавочники, крупные мелкіе спекуляторы, — агенты,—т. е. живутъ передаточными видами труда; сами ничего не производятъ, a только пользуются трудомъ рабочей массы. составляющей, однако, цѣлую треть населенія, около милліона человѣкъ.

Снаружи все, повидимому, очень удобно и даже красиво устроилось: одни продаютъ, другіе покупаютъ, одни спекулируютъ, другіе позволяютъ себя эксплуатировать, надъ всѣмъ этимъ громаднымъ караванъ-сараемъ дѣлечества царитъ одинъ верховный принципъ: нажива и жуирство… Скандалы вродѣ исторіи съ подкупами «панамистовъ» никого не должны были удивить, и всего менѣе самихъ парижанъ. Какъ могло быть иначе, даже и въ средѣ депутатовъ, коли въ этой демократической республикѣ нравы не имѣютъ въ себѣ и подобія спартанскихъ добродѣтелей. Французъ скорѣе трудолюбивъ и, въ работѣ своей, талантливъ; но онъ не идетъ почти никогда дальше желанія: какъ можно больше поживиться и пораньше забастовать, чтобы жить на ренту. Это было всегда, и очень долго будетъ еще такъ. Онъ можетъ выказать великодушіе и благородный порывъ, но почти всегда въ чисто политическихъ вопросахъ, по внѣшней ли, no внутренней ли политикѣ. И обезпеченный классъ, до сихъ поръ, очень туго податливъ въ соціальныхъ вопросахъ; да и какъ же можетъ быть иначе, коли буржуазія есть только разновидность крестьянской массы? Каждый французскій крестьянинъ, въ какой угодно мѣстности, имѣетъ тѣ же самые инстинкты и повадки: жаденъ, выше всего ставить деньгу, отличается самымъ закорузлымъ консерватизмомъ во всемъ томъ, что составляетъ его собственность. Правда, парижскій буржуа сталъ давно вольнодумствовать и, болѣе ста лѣтъ тому назадъ, произвелъ государственный переворотъ, расшаталъ старую Францію и захватилъ мѣсто привилегированныхъ классовъ старой монархіи. Въ Парижѣ онъ сдѣлался тароватымъ, иногда даже расточительнымъ и развилъ въ себѣ страсть къ политиканству, часто дѣйствовалъ въ ущербъ своимъ прямымъ матеріальнымъ интересамъ… но въ немъ всетаки же не выводились мужицкія свойства. И въ массѣ буржуазнаго класса, поглотившаго собою всю Францію, еще менѣе великодушныхъ идеаловъ, чѣмъ въ старо-дворянскихъ сферахъ.

Въ Парижѣ почти все населеніе состоитъ, въ сущности, изъ буржуа. Даже и въ огромномъ рабочемъ классѣ только очень немногіе рабочіе способны проводить въ жизнь свои реформаторскіе принципы. Все остальное — разновидности одного и того же коренного типа. И вы, живя въ Парижѣ, всего больше сталкиваетесь съ характерными представителями этого всепоглощающаго класса. Въ вашей памяти проходитъ длиннѣйшая вереница разныхъ лицъ, за цѣлыхъ тридцать лѣтъ, изъ всевозможныхъ профессій: хозяева и хозяйки отелей, магазинщики, лавочницы, извозчики, гарсоны, кабатчики, контористы, биржевики, актеры, чиновники, депутаты, люди безъ опредѣленной профессіи, молодые и старые рантье, наводняющіе собою уличную жизнь Парижа, учителя, профессора, журналисты… Перечислить всѣхъ невозможно.

Ихъ объединяетъ, прежде всего, то, что они парижане, или родившіеся въ этомъ городѣ, или успѣвшіе обжиться въ немъ и получить особаго рода отпечатокъ. На первыхъ порахъ, парижскій буржуа вамъ скорѣе пріятенъ: онъ кажется вамъ умнѣе, общительнѣе, вѣжливѣе и веселѣе, чѣмъ соотвѣтственный классъ въ другихъ столицахъ Европы. Если вы довольствуетесь такими сношеніями съ нимъ, гдѣ все сводится къ куплѣ-продажѣ—вамъ, какъ иностранцу, придется рѣже имѣть неприятныя столкновения; но присмотритесь поближе, и вы, на каждомъ шагу, будете убѣждаться, что все въ жизни этого парижскаго буржуа держится инстинктомъ наживы, и притомъ лежой. He создание настоящихъ цѣнностей — альфа и омега всего этого люда, а взиманіе возможно большихъ процентовъ съ своего капиталика. И станете вы еще пристальнѣе присматриваться къ жизни парижскаго буржуа — вы увидите, что она самая рутинная, сухая, часто жесткая, жизнь мелкихъ лавочниковъ, гдѣ и мужчины и женщины бьются изъ-за грошевой наживы, или же болѣе удачныхъ спекулаторовъ и промышленниковъ, которые способны раскошеливаться только изъ суетности и честолюбія.

Мы, иностранцы, подводя наши итоги, остаемся только наблюдателями, но въ самыхъ нѣдрахъ теперешняго французскаго общества, тѣмъ временемъ, дѣлалась все глубже и глубже пропасть между сытыми и менѣе сытыми и голодными. И тотъ «красный призракъ» (le spectre rouge), которымъ, въ концѣ второй имперіи, правительство умѣло запугивать страну, давно уже перешелъ изъ области преувеличенныхъ страховъ въ дѣйствительность.

Сдѣлалось это и въ большихъ городахъ, и въ тѣхъ мѣстностяхъ Франціи, гдѣ скученъ пролетаріатъ, въ районахъ крупныхъ фабричныхъ производствъ, и, въ особенности, въ каменноугольныхъ бассейнахъ.

Парижъ, и въ этомъ, играетъ роль головы и центральной нервной системы. Уже давно въ его интеллигенціи началась травля буржуа. Болѣе вѣка тому назадъ и мечтатели, и практики стали взывать къ необходимости перестроить общественный складъ, не довольствуясь одними политическими реформами. Идеи Сенъ Симона, Фурье, Кабе, Пьера Лсру, Луи-Блана не дали никакихъ реальныхъ результатовъ; но онѣ, среди тѣхъ же самыхъ буржуа, въ томъ слоѣ ихъ, гдѣ нашлось больше великодушныхъ побужденій и смѣлаго анализа — вербовали себѣ сторонниковъ. Почва была разрыхлена и подготовлена, а въ іюньскіе дни февральской республики впервые, все въ томъ же Парижѣ, произошла первая кровавая схватка между буржуа и пролетаріемъ, обманутымъ въ своихъ мечтаніяхъ и надеждахъ.

Теперь можно безошибочно сказать, что іюньскіе дни 1848 г. (стало быть, болѣе полстолѣтия тому назад) представляютъ собою грозное предостереженіе, которое пролетаріатъ, и для Франціи, и для всей остальной Европы, заявилъ классу сытыхъ хозяевъ, не желавшихъ по доброй волѣ помочь тому, чтобы республика стала не на бумагѣ, а на дѣлѣ «демократии ческой и соціальной».

Но тогда, все-таки же, представительство страны — искренно или нѣтъ — сознавало необходимость заняться участью парижскаго пролетаріата и, съ согласія этихъ представителей, была учреждена та комиссія, гдѣ Луи-Бланъ, самый видный и вліятельный изъ тогдашнихъ соціалистовъ, такъ неуспѣшно сталъ производить опыты съ «національными мастерскими».

Я уже упоминалъ, что въ 1868 г. познакомился съ Луи-Бланомъ, когда онъ былъ изгнанникомъ и жилъ въ Брайтонѣ, близъ Лондона, откуда писалъ свои живыя и содержательныя письма. Тогда Луи-Бланъ смотрѣлъ совсѣмъ не революціонеромъ: маленькаго роста, моложавый, непохожій на парламентскаго трибуна, онъ любилъ возвращаться къ моментамъ своей бывшей славы и съ особенной любовью вспоминалъ о своемъ покойномъ другѣ Кавеньякѣ—братѣ тогдашняго диктатора й если не ошибаюсь, отцѣ недавняго военнаго министра. Нѣсколько лѣтъ спустя, послѣ войны и коммуны, когда Луи-Бланъ, по возвращеніи изъ изгнанія, былъ выбранъ въ депутаты, я встречался съ нимъ въ Версалѣ. Онъ казался утомленнымъ, хотя все еще очень моложавымъ на видъ, и былъ, разумѣется, огорченъ тѣмъ поворотомъ къ испуганному консерва тизму, а стало быть и архибуржуазному складу, какой получила республика Тьера. Но и отъ Луи-Блана мнѣ не приводилось слышать такихъ презрительныхъ тирадъ противъ буржуа вообще, какия еще въ концѣ второй империи раздавались постоянно въ среде писательской. Еще между романтиками 1830 г. ненависть и презрѣние къ буржуа были самымъ яркимъ лозунгомъ всѣхъ, кто считалъ себя защитникомъ новыхъ идей въ искусствѣ и жизни. И тогдашніе, самые равнодушные къ, политикѣ, романтики, какъ напр., Теофиль Готье и его товарищи, только тѣмъ и тѣшились, что громили буржуа и, не будучи соціалистами, все больше и больше подкапывались подъ коренныя свойства буржуазіи. Тоже, и въ еще большей степени, нашелъ я и въ Латинскомъ кварталѣ, во второй половинѣ 6о-хъ годов Извѣстно, какъ Флоберъ и его друзья презирали все буржуазное, вѣрные и въ этомъ традиціи романтиковъ, поклонявшихся Виктору Гюго. И всѣ протестующіе, желающіе новизны имущіе правды въ литературѣ и искусствѣ предавались этой охотѣ за буржуа и буржуазными принципами, хотя въ частной жизни, всѣ эти громовые обличители не были нисколько ни демократами, ни соціалистами.

Самъ императоръ Наполеонъ III (какъ я уже отчасти говорилъ въ другой главѣ) не прочь былъ поиграть въ соціализмъ» И теперь многіе, непричастные къ бонапартизму, находятъ, во Франціи, что онъ дѣйствительно способенъ былъ великодушнѣе отнестись къ положенію рабочаго класса, чѣмъ иные радикальные депутаты — радикальные только во внутренней политикѣ, но не въ соціальномъ вопросѣ. И революціонеры, при второй имперіи, всего чаще довольствовались чисто-политическими программами. Но въ то же время, и соціальные протесты находили себѣ поборниковъ. Всѣ послѣдователи заговорщика Бланки, проводившаго жизнь свою въ тюрьмахъ, при всемъ ихъ якобинствѣ, тоже ненавидѣли буржуа; а парижскіе увріеры не поддавались на заигрыванія императорской власти, и въ ихъ средѣ пропаганда «Международной ассоциации рабочихъ» шла очень успѣшно.

Коммуна была вторымъ предостереженіемъ, брошеннымъ миромъ пролетаріевъ буржуазной республикѣ. Но развѣ самая идея парижской «общины» могла бы такъ охватить демократическую массу Парижа, еслибъ вражда двухъ классовъ не назрѣла такъ быстро между паденіемъ второй имперіи и концомъ войны? Тутъ пролетаріатъ подсчиталъ себя и выставилъ цѣлую армию. Но между вождями коммуны все-таки же преобладали люди, вышедшіе изъ буржуазіи, склонные гораздо больше к якобинству, къ демократическому деспотизму, чѣмъ къ признанію тѣхъ принциповъ, съ которыми теперь «четвертое сословие» вступило въ безпощадную, неумолкающую борьбу съ третьимъ.

И къ первой же половинѣ 70-хъ годовъ, когда третья республика оправилась и находилась въ рукахъ двойственнаго правительства, способнаго и на монархический «coup d’ètat»— руководящій классъ, который правитъ Франціей съ береговъ Сены, сталъ понимать: до какой степени обострилось внутреннее соціальное броженіе. И многіе самые передовые буржуа, послѣ коммуны, испугались дальнѣйшихъ взрывовъ, повторяй со скрежетомъ зубовнымъ, что наступаетъ царство — «дышащей ненавистью демократической толпы».:

Ненависть дѣйствительно существуетъ, и если не бояться смѣло высказывать свое мнѣніе, то въ этой ненависти большую долю надо отнести на чувство зависти, которое проникаетъ теперь всѣ слои французскаго общества. He одни рабочіе ненавидятъ своихъ хозяевъ; а всякій завидуетъ всѣмъ и каждому И нѣтъ такого принципа, дорогого для буржуазной массы; который бы могъ сдержать ея себялюбивые инстинкты. Игра во внутреннюю политику вызвала равнодушіе и пресыщеніе; Власть потеряла свое обаяніе. Палата дискредитована, и у буржуазіи нѣтъ никакого бога, кромѣ личной выгоды и удовлетворенія своихъ аппетитовъ.

Намъ, русскимъ, нельзя не провести параллели между руководящимъ классомъ Франціи и тѣмъ, что называется у насъ интеллигенціей. Для русской интеллигенціи, за послѣдніе сорокъ лѣтъ, народъ сдѣлался предметомъ постоянныхъ и самоотверженныхъ идей, стремлений, упованій и домогательствъ. У французскаго образованнаго класса, въ массѣ, нѣтъ подобнаго высшаго мотива. И французы злоупотребляютъ въ печати, въ прокламаціяхъ, въ рѣчахъ словомъ «peuple». Ho кого считать французскимъ народомъ? Въ нашемъ смыслѣ слѣдовало бы крестьянъ. У насъ демократическая, т. е. настоящая народная масса есть классъ сельскій, который до сихъ поръ доставляетъ, и весь почти рабочій классъ въ городахъ и въ фабричныхъ мѣстностяхъ. Четыре пятыхъ нашихъ фабричныхъ «пролетаріевъ» — выражаясь по западному — не что иное, какъ крестьяне, оправляющіеся на заработки. И славянофилы, и западники, и умѣренные либералы, и радикалы, и соціалисты въ России — болѣе или менѣе на родники, т. е. люди искренно преданные идеѣ служения народнымъ интересамъ. вдобавокъ, тѣ кто считаютъ себя народниками по преимуществу — стоятъ за коренные устои великорусской крестьянской жизни, за общину, за міръ, за разныя особенности крестьянскихъ нравовъ, преклоняясь передъ мног ими завѣтами мужицкой правды.

Ничего подобнаго нѣтъ во Франціи, не только въ среднеобразованномъ буржуазномъ классѣ, но и въ самой тонкой интеллигенціи. Возьмите вы отношеніе любого парижскаго писателя-романиста, стихотворца, драматурга, газетного публициста — къ крестьянству. Кто (какъ Эмиль Зола, а передъ нимъ Бальзакъ) безпощадно изображаетъ, въ своихъ романахъ, французскій крестьянскій людъ — находятъ себѣ давно отголоски въ городской интеллигенціи, и въ особенности среди парижанъ. И политическіе революціонеры, и соціалисты, и даже анархисты не могутъ сочувствовать крестьянству, т. е., по нашему, народу въ обширномъ и тѣсномъ смыслѣ слова. Для нихъ крестьянство — косная масса, пропитанная вѣковымъ себялюбіемъ, скопидомствомъ, полнѣйшимъ равнодушіемъ къ какимъ бы то ни было вопросамъ правды и справедливости. И въ этомъ всѣ они согласны между собою. Можетъ-быть, не вездѣ французское крестьянство отличается такими свойствами. Вь послѣдніе годы и въ нѣкоторыхъ французскихъ деревняхъ успѣшно дѣйствуютъ проповѣдники соціализма; но это все-таки же не мѣшаетъ тому, что отношенье французской и въ особенности парижской интеллигенции къ народу, т. е. къ семи миллионамъ французскихъ землепашцевъ отрицательное: или совсѣмъ равнодушное, или прядю презрительное и ненавистное.

И выходитъ, что во Франціи настоящей общенародной почвы у сторонниковъ соціальнаго равенства нѣтъ. Они представляютъ собою только домогательства городского рабочаго класса, уже не связаннаго съ крестьянствомъ общностью интересовь. Кличка «les ruraux», т. е. деревенщина, до сихъ поръ— характерныя лозунгъ, направленный противъ крестьянской массы, въ которой отстаиваніе частной собственности, защита имущественнаго неравенства — достигли еще большаго унорства и закоренѣлости, чѣмъ въ городской буржуазіи.

И выходитъ, что когда каждый изъ насъ, иностранцевъ употребляетъ слово народь «peuple», говоря о томъ, что дѣлается во Франціи — онъ долженъ, какъ и всякій французъ, разумѣть подъ этимъ только такъ называе^ше четвертое сословіе, т. e. рабочихъ, необезпеченныхъ въ своемъ трудѣ, массу, недобившуюся еще никакихъ гарантій, считающую себя обиженной во всемъ, предметомъ эксплоатаціи капиталистовъ.

Но на это скажутъ, что все-таки же не даромъ употребляютъ выраженіе «le peuple de Paris». Въ этой столицѣ всѣ перевороты сдѣланы или во имя народа, или посредствомъ его, т. е. съ помощью уличной народной массы, которая, въ послѣдній разъ, въ коммуну, выдерживала такую трагическую борьбу съ войсками версальскаго правительства. He можетъ быть, чтобы не сложился такой же, въ противоноложность типу рантье и лавочника, типъ парижскаго простолюдина.

Этотъ простолюдинъ, если он опять-таки не маленькій буржуа, т. е. живущій своимъ хозяйскимъ промысломъ, будетъ непремѣнно рабочій, батракъ и, смотря по профессіи, его бытовой складъ разнообразится до безконечности. Всѣ принадлежатъ къ этому якобы народу: и поденщики, и мелкіе кустари, и прислуга, и увріеры въ тѣсномъ смыслѣ, и приказчики, и театральные статисты, и тѣ оборванцы, которые носятъ па бульварахъ афиши, въ видѣ деревянныхъ досокъ, и пользуются кличкой «сандвичей».

Насколько я присматривался. въ теченіе болѣе тридцати лѣтъ, къ тому, что называютъ «Іе peuple de Paris», я думаю, что парижскими простолюдинами всего правильнѣе называть мелкихъ мастеров: и батраков, и кустарей. Но на больших фабрикахъ и желѣзныхъ дорогахъ, въ обществахъ. располагающихъ крупнымъ персоналомъ увріеровъ, пришлый элементъ всегда очень значителенъ. Въ нихъ не можетъ преобладать настоящий парижскій простолюдинъ.

У романистовъ и хроникеровъ, въ пьесахъ и разсказахъ за послѣднее полстолѣтіе, найдется матеріалъ для знакомства съ парижскимъ простонародьемъ; но вполнѣ художественныхъ изображеній, свободныхъ oт какой бы то ни было тенденции — не особенно много и во французской беллетристикѣ. Или это подрисованные и подслащенные увріеры, или же они изображены съ ультрареалистической окраской, съ желаніемъ показать какіе пороки разъѣдаютъ въ Парижѣ этотъ классъ, какъ напр., въ «Assommoir» Зола.

За тридцатилѣтій періодъ каждый иностранецъ, живя почасту и подолгу въ Парижѣ, можетъ составить себѣ представленіе о томъ — чѣмъ коренной парижскій простолюдинъ отличается отъ уроженца другихъ городовъ Франціи или заграничныхъ большихъ центровъ. Простонародная толпа въ Парижѣ до сихъ поръ еще пріятнѣе, чѣмъ гдѣ-либо для каждаго свѣжаго человѣка. Въ пей чувствуется значительная культурность и то, что выражаетъ французское слово «urbanite»; она великодушна, готова оказать услугу, способна на искренній порывъ… Случись что-нибудь на улицѣ—и парижскій простолюдинъ сейчасъ же бросится помогать. Вы чувствуете съ ней большую связь, чѣмъ гдѣ-либо, гораздо большую, чѣмъ съ французскими крестьянами. И попавъ въ толпу, вы не испытываете жуткаго настроенія. Вы знаете также, что парижскій трудовой народъ— и мужчины, и женщины — выносливы въ трудѣ, талантливы. Говоръ ихъ гораздо менѣе грубъ, чѣмъ гдѣ-либо. Эта толпа интересуется, въ жизни Парижа, всѣмъ тѣмъ, что интересуетъ и васъ. Женщины, въ особенности, привычны къ труду, умѣютъ одѣться за ничтожныя деньжонки, живы и веселы, часто остроумны.

Но всѣ эти симпатичныя свойства парижскаго трудового люда за послѣдніе годы стало подъѣдать все усиливающееся соціальное броженіе. И тѣ французы, которые способны безпристрастнѣе посмотрѣть на соціальный вопросъ во Францін будутъ вамъ доказывать, что положеніе увріеровъ въ Парижѣ не настолько ухудшилось, чтобы оправдать пропаганду нѣкоторыхъ агитаторовъ. Они вамъ скажутъ, что парижскій рабочій не хочетъ довольствоваться тѣмъ, что имѣлъ онъ десять-двадцать лѣтъ тому назадъ. Очень многіе увріеры получаютъ, въ разныхъ спеціальностяхъ, прекрасный заработокъ, сравнительно напр., съ нашими мастеровыми, вдвое и втрое больше, т. е. отъ пяти до десяти и двѣнадцати франковъ въ день. Но сколько бы они ни зарабатывали, дѣло теперь обострилось такъ, что поднятіе ихъ заработной платы и даже сокрашеніе числа часовъ работы не успокоитъ массы пролетаріевъ до тѣхъ поръ, пока ихъ вожаки въ разныхъ обществахъ и на сходкахъ, и представители въ Палатѣ, не добьются коренныхъ реформъ; а это равносильно всеобщей соціальной революдіи.

Можетъ-быть, дѣло и не дойдетъ до революціоннаго взрыва всей увріерской массы Парижа и Франціи; но буржуа уже чувствуютъ теперь, что имъ нельзя покоиться на лаврахъ. Соціальный вопросъ — въ воздухѣ. Палата до сихъ поръ боится вотировать какую-нибудь коренную реформу, потому что представительство, на двѣ трети, состоитъ изъ депутатовъ, выбранныхъ въ сельскихъ общинахъ Франціи; но городскіе избиратели уже посылаютъ въ Палату нѣсколько десятковъ депутатов-социалистов. Этого трудно было ожидать двадцать пять лѣтъ тому назадъ послѣ того, какъ кровавая катастрофа коммуны заставила всѣ руководящіе классы Франціи дрожать за свои животы.

Парижскій народъ, какъ бы на него ни смотрѣть и что бы подъ нимъ ни разумѣть, былъ ближе всего остального населенія Франціи къ центру власти, ко всѣмъ событіямъ и перемѣнамъ въ общественномъ мнѣніи. Каждый грамотный увріеръ покупаетъ теперь газету въ одно су и ежедневно вбираетъ въ себя всѣ тѣ разрывныя идеи, которыя должны, по увѣренію его вожаковъ, дать ему въ ближайшемъ будущемъ если не Эльдорадо, то другой, болѣе справедливый общественный строй.

И какъ же можетъ-быть иначе, если руководители буржуазной публики — публицисты и депутаты, и не причисляющіе себя къ крайнимъ соціалистамъ, все-таки безпощадно клеймятъ бездушіе и эксплуатацію руководящихъ классовъ?

Какъ разъ къ веснѣ 1895 г. весь Парижъ и высшей интеллигенціи, и увріеровъ, захаживающихъ въ cabinets do lecture— перечитывалъ книжку Клемансо «La melee socialc», составленную изъ передовыхъ статей, которыя онъ печаталъ въ газетѣ «Justice», какъ главный редакторъ. И даже такія безпощадныя обличенія не выгораживаютъ ихъ авторовъ передъ ихъ избирателями. Клемансо провалился на выборахъ, вѣроятно, потому, что избиратели не считали его своимъ человѣкомъ, заподозрили, его поведеніе, когда разразилось скандальное дѣло о подку пахъ. И такая вотъ книжка можетъ показать каждому ино странцу — на чемъ теперь обязаны выѣзжать всѣ, кто желаетъ привлечь на свою стороиу симпатии «четвертаго сословія».

Въ течение цѣлыхъ двадцати пяти лѣтъ шла пропаганда идей, расшатывающихъ теперешній соціальный складъ общества, и въ этом движеніи до сихъ поръ играютъ гораздо болѣе видную роль отдѣльные вожаки, а не масса хотя бы парижскихъ рабочихъ. Дѣло идётъ не о томъ, чтобы уничтожить или уменьшить нищету; а о томъ, чтобы перестроить все общественное зданіе. Въ Парижѣ никогда не было, да и до сихъ поръ нѣтъ такихъ рѣзкихъ и бросающихся въ глаза контрастовъ между сытыми и голодными, какъ, напр., въ Лондонѣ. Надо много походить по народным кварталамъ, чтобы встрѣтитъ такихъ оборванцевъ, какихъ вы можете видѣть по всему н, и въ особенности въ нѣкоторыхъ его пунктахъ. Голодающій пролетарій все-таки же въ Парижѣ исключеніе. Огромное большинство рабочаго населенія, достигшаго теперь цифры болѣе восьмисотъ тысячъ человѣкъ, кормится и, сравнительно съ другими странами, за исключеніемъ Англіи, добилось весьма порядочныхъ заработковъ. Тутъ гораздо больше дѣйствуютъ мозг, идейная работа, протесты, которые все больше и больше питаются разрушительными инстинктами и теоріями всякаго рода. Если посмотрѣть со стороны, то иначе и не могло быть къ концу вѣка въ республикѣ, гдѣ все держится за всенародное голосованіе — рабочая масса должна, рано или поздно, наложить свое veto иа все то, что ей кажется эксплуатации ея труда…

Но вотъ что и меня лично, и многихъ изъ иностранцевъ, знакомых съ Парижем, продолжало удивлять: какъ это въ такомъ городѣ, гдѣ скопился чуть не милліонъ пролетаріевъ— они до сихъ поръ такъ мало организованы? Еще внѣ Парижа, въ каменноугольныхъ мѣстностяхъ — рабочіе сплотились въ союзы, вродѣ англійскихъ «Trade Unions», но въ самомъ Парижѣ, т. е. въ пеклѣ соціальных протестовъ и революціонныхъ броженій вся эта почти милліонная масса не имѣ;ла такого денежного фонда, который позволили. бы ей начинать и поддерживать энергическую борьбу съ капиталомъ, съ ненавистнымъ ей буржуазнымъ порядкомъ вещей.

Припоминается мнѣ разговоръ, который я велъ не больше, какъ годом раньше сь тѣмъ самымъ старичкомъ Франсе, о которомъ я упоминалъ въ одной изъ предыдущихъ главъ — бывшимъ членомъ коммуны, исполнявшимъ обязанности ея министра финансовъ.

Мы, какъ разъ, говорили па эту тему. Мой собесѣдникъ достаточно знакомъ былъ съ рабочимъ вопросомъ, самъ вышелъ изъ простонародной среды и испыталъ па своемъ вѣку слишкомъ много, чтобы говорить зря и на вѣтеръ.

— Помилуйте, — удивлялся я, — чуть дѣло доѣдетъ до сбора, до матеріальной поддержки, до складчины, до организаціи какой-нибудь стачки, — и сейчасъ же оказывается, что у парижскихъ увріеровъ нѣтъ ничего похожаго на то, что мы видимъ въ Англіи и въ Германіи.

— Парижский рабочій, — отвѣчалъ мнѣ мой собесѣдникъ, — не выноситъ никакой дисциплины. Онъ не любитъ подчиняться чему бы то ни было, у него нѣтъ никакой привычки къ взаимной помощи и слишкомъ большая склонность къ разнымъ затратамъ, которыя щекочатъ его тщеславіе. Напр., у всякаго почти парижскаго увріера есть страстишка къ франтовству и къ отдѣлкѣ своихъ квартиръ. Кто только немножко оперится — ссйчасъ же заводятъ себѣ мебель, которую покупаетъ съ разсрочкой платежа на два, на три года. Онъ долженъ каждый мѣсяцъ выплачивать порядочныя деньги и затрудняется внести какихъ-нибудь три-четыре франка въ общую кассу.

Мнѣ кажется, что главпая причина тутъ — въ отсутствіи духа дисциплины, въ слишкомъ большой нервности и впечатлительности французской рабочей массы, в недостаткѣ выдержки и въ томъ также, что во всѣхъ классахъ, не исключая и рабочаго, укоренился взглядъ на управительство, при которомъ самопомощь никогда не будетъ хорошо развиваться. Каждый французъ ждётъ всего, или почти всего, отъ власти и способенъ фрондировать, мутить, кипятиться и расходовать себя на шумъ, на гамъ и безплодныя свалки. И такое вотъ политиканство въ рабочем классѣ все развивалось въ послѣднюю четверть вѣка. И въ то уже время парижскій пролетаріатъ представлялъ собою цѣлую мозаику различныхъ партій, кружковъ, сектъ. Рознь только все расширяется. Не успѣетъ одна какая-нибудь партія, руководимая извѣстнымъ соціальнымъ ученіемъ, окрѣпнуть и начать переходить отъ словъ къ дѣлу, какъ возникаютъ другіе толки и сейчасъ же начинается перепалка, раздаются взаимныя пререканія, угрозы, на сходкахъ выходятъ скандальныя сцены. А средствъ для борьбы все-таки не было и масса въ восемьсотъ тысячъ человѣкъ, представлявшая собою, все, чѣмъ держится Парижъ матеріальнаго, труда — не въ силахъ была выдержать никакой продолжительной борьбы съ своимъ исконнымъ врагомъ — капиталомъ.

Отъ времени до времени проносится какой-нибудь кличъ, приводящій всѣхъ буржуа въ большое безпокойство. Такимъ кличемъ было и празднованіе перваго мая съ забастовкой про летаріевъ всей Европы. Конечно, нигдѣ его больше не боялись, какъ въ Парижѣ. И на рабочихъ сходкахъ, три-четыре года раньше пророки, предсказывающіе близость соціальнаго Эльдорадо, подавали этому первому мая великий смыслъ и угрожающую силу. Гора родила мышь. По крайней мѣрѣ, раза два случалось мнѣ пріѣзжать въ Парижъ передъ этимъ страшнымъ днемъ перваго мая; въ томъ числѣ— и въ тотъ годъ, когда передъ тѣмъ только что произошелъ одинъ изъ динамитныхъ взрывовъ, гдѣ нѣсколько человѣкъ было убито или ранено въ кафе небольшого отеля, около одной желѣзнодорожной станціи. Многіе изъ моихъ читателей, вѣроятно, помнятъ подробности этихъ парижскихъ тревогъ. Но онѣ казались очень зловѣщими только издали. А въ тогдашнюю мою поѣздку, первое мая испытало полное фіаско. Кое-гдѣ слишкомъ осторожные лавочники запирали ставни оконъ; но въ общемъ Парижъ сохранялъ свою обычную физіономію болѣе тихаго воскреснаго дня. Врядъ ли и дальше будетъ иначе. Парижскій рабочій, все-таки же, поумнѣлъ и вожаки его видятъ, что такое символическое заявленіе всемірной солидарности пролетаріевъ было бы внушительно, еслибъ можно было разсчитывать на массовое движеніе. А его не является. Правительство не потерпитъ серьезныхъ уличныхъ манифестацій и передъ каждымъ первымъ мая готовится точно къ революціи. Если бы царствовало полное единодушіе въ рабочемъ населеніи Парижа, то развѣ оно допустило бы, чтобы правительство, въ 1894-томь году, закрыло такъ называемый Народный домъ, который былъ уступленъ синдикатомъ парижскихъ увріеровъ? Значит большинство не желало впутываться въ серьезную свалку съ властно. И это потому, что съ каждымъ годомъ пропаганда соціальныхъ идей дѣлаетъ рабочаго все равнодушнѣе и равнодушнѣе къ чисто политической борьбѣ.

Буржуа боится рабочаго движенія и все-таки же не желаетъ быть великодушнѣе и разстаться съ тѣмъ, что ему удалось захватить и пріобрѣсти всякими правдами и неправдами. По своему, онъ правъ. И теперь уже самыя крупныя схватки между капиталомъ и трудомъ происходятъ въ сферѣ предпріятій, безъ личнаго характера. He хозяинъ и его батраки стоятъ другъ противъ друга, а рабочіе и компанія, анонимное общество. И внѣ Парижа, и въ Парижѣ стачки вспыхиваютъ почти исключительно въ очень большихъ предпріятіяхъ, которыя ведутся обществами, а не отдѣльными хозяевами.

Для Парижа всего чувствительнѣе дѣлаются, въ послѣдніе годы, стачки извозчиковъ и прислуги омнибусовъ. И то, и другое мнѣ привелось видѣть. И каждый разъ дѣло кончалось соглашеніемъ. Стачка кучеровъ и кондукторовъ омнибусовъ и конокъ смутила парижанъ въ первый день, когда только одна треть каретъ могла выѣхать. Ожидали большихъ безпорядковъ На перекресткахъ бойкихъ улицъ цѣлые дни стояли конные «gardes républicaines» и на нижнихъ площадкахъ и имперіалахъ виднѣлись полицейскіе сержанты. На четвертый день движеніе омнибусовъ пришло уже въ норму; а черезъ недѣлю о стачкѣ не было уже и помину. Это опять показало все то же отсутствіе центральной организаціи въ парижской рабочей массѣ. Слишкомъ много находится желающихъ заработка, а денежныхъ фондовъ нѣть, чтобы продлить борьбу на цѣлый мѣсяцъ и больше. Нельзя сказать, чтобы парижскій буржуазный людъ тотъ, который ѣздитъ въ омнибусахъ и фіакрахъ— оставался равнодушенъ. Въ обѣихъ стачкахъ общественное мнѣніе сочувствовало забастовщикамъ и съ интересомъ слѣдило за подробностями переговоровъ и домогательствъ. И тутъ, какъ и въ болѣе серьёзныхъ схваткахъ между капиталомъ и трудомъ крупнѣйшихъ нромышленныхъ предприятий, выясняется всегда невозможность для аммнпнстрацін акціонернаго общества идти на уступки дальше извѣстнаго предѣла. Акціонеру давайте дивидендъ: если онъ упадетъ ниже простой ренты — предпріятіе рухнетъ. Стало быть, тутъ временныя соглашенія только заслоняютъ немного неизбежность дальнѣйшей, болѣе радикальной борьбы. Буржуа очень хорошо видитъ и чувствуетъ, что дѣло идетъ не о чемъ другомъ, какъ объ упраздненіи всего существующаго порядка вещей; но по доброй волѣ онъ не въ состоянии поддерживать никакую радикальную реформу. Даже и въ таких стачкахъ, какъ, напр., омнибусная, гдѣ онъ желалъ, чтобы кучера и кондукторы получали большее содержаніе— онъ все-таки не шелъ до самой сути, не хотѣлъ сознаться, въ массѣ, что такой порядокъ немыслимъ въ городѣ, какъ Парижъ, гдѣ существовала всею одна привилегированная компанія. Стачки могутъ повторяться каждый годъ, и каждый годъ Парижъ будетъ встревоженъ опасеніемъ, что всѣмъ небогатымъ людямъ придется ходить пѣшкомъ. И городское представительство, гдѣ всѣ почти гласпые — люди самыхъ передовыхъ политическихъ и соціальныхъ идей — не можетъ пойти на небольшую жертву: заплатить неустойку обществу и уничто жить привилегію, вызвать къ жизни болѣе свободную конкуренцію. Такая конкуренція, конечно, не позволитъ одному обществу такъ упорствовать въ вопросѣ заработной платы своихъ служащихъ.

Но буржуа продолжаетъ бояться. He выдумка и не игра воображенія то, что въ тѣ-же годы въ Парижѣ произошло нѣсколько динамитныхъ взрывовъ; не тайна и что президенть республики погибъ отъ руки фанатика. Эти покушения сразу освѣтили картину: не политическая агитація, а непримиримая вражда къ существующему порядку вещей — вотъ что обозначали эти смертоносные опыты. Виновники были казнены и теперь все какъ-будто стихло, но надолго ли? Гильотина прекратила жизнь нѣсколькихъ человѣкъ, но идеи, разъ забравшись въ мозгъ и найдя такую почву, какъ теперешнія соціальныя схватки происходящія во Франции — не умираютъ, онѣ слѣдуютъ своему роковому ходу.

Къ какимъ двумъ главнымъ движениямъ сводятся эти идеи? Къ социализму, въ разныхъ его оттѣнкахъ, и къ анархіи. Последнее слово принадлежитъ ей въ чемъ легко убѣдится всякій, кто захочетъ ознакомиться хоть немного съ тѣмъ, что говорилось, писалось и дѣлалось тогда въ Парижѣ. И судьбѣ угодно было, чтобы и соціализмъ въ его самой крайней формѣ, и анархизмъ— шли извнѣ. Нѣмецкій еврей Марксъ и русскій дворянинъ Михаилъ Бакунинъ — вотъ какія фигуры всплываютъ на фонѣ этой картины.

Теперь социализм сдѣлался уже, какъ французы выражаются, «vieux jeu». Въ какихъ-нибудь десять пятнадцать лѣтъ онъ офиціально проникъ въ палату и его самые крупными, блестящими и опасными для буржуа поборниками являются представители интеллигенціи. Въ палатѣ, долго засѣдалъ только одинъ настоящій увріеръ въ блузѣ. А кто занялъ положеніе перваго тенора въ персоналѣ депутатовъ-соціалистовъ? Жоресъ, бывшій профессоръ, еще очень недавно обращенный в эту вѣру, и затѣмъ Лафаргъ. Буржуазно республиканскому большинству Палаты приходится считаться не съ безвѣстными агитаторами, а со своими собратьями, которые пускаютъ въ ходъ талантъ, умъ, знаніе, энергію. Но все это, до сихъ поръ еще, разбивается о твердыню капитала и буржуазнаго стяжанія. Но не Жоресы и не Лафарги подготовили почву, были первыми распространителями различныхъ толковъ соціализма. Два человѣка очень долго считались самыми вліятельными вожаками: это Гэдъ п Аллемàнъ. Гэдизмъ есть парижскій марксизмъ. И, казалось бы, ученіе, по которому всѣ орудія производства должны перейти въ руки рабочаго класса затѣмъ, чтобы сложился государственный строй съ сильной цетральной организаціей — такое ученіе должно бы придтись по душѣ каждому истому французу. Но гэдизмъ вовсе не послѣднее слово парижскаго движенія. Даже и сторнники идей Маркса распадаются на нѣсколько группъ; есть и чистые революционеры, и постепеновцы — такъ называемые — «поссибилисты». Один проповедует мирную борьбу чисто экономическаго характера, равнодушны къ вопросу формы правленія; другіе придаютъ социальной пропагандѣ болѣе острый характеръ и готовы воспользоваться всякимъ поводомъ для революціонныхъ вспышекъ. Но есть уже программа, которую готовы подписать различныя партіи и группы, какъ общия ріа desideria, безъ которыхъ немыслимо никакое преобразование соціальнаго строя.

И вотъ, какъ разъ, во время моего послѣдняго пребыванія въ Парижѣ въ 1895 г. на одной изъ безчисленныхъ сходокъ, происходящихъ теперь ежедневно, въ разныхъ помѣщеніяхъ различныхъ кварталовъ Парижа, въ такъ называемомъ Eden du Temple, на конгрессѣ «des trois lnrt», — раздѣленіе рабочаго дня на три равныхъ части, съ maximum въ 8 часовъ труда — (т. е. трехъ трудовыхъ «упряжекъ», выражаясь жаргономъ графа Л. Толстого) — послѣ горячихъ преній — была выработана программа такихъ неотложныхъ требованій:

1) Минимумъ заработной штаты, разумѣется большій того, какой существуетъ на буржуазномъ рынкѣ предложенія труда.

2) Восьмичасовой рабочій день.

3) Международное соглашеніе объ условіяхъ, въ какія поставленъ трудъ.

4) Уничтоженіе сдѣлокъ въ ущербъ интересамъ рабочихъ.

5) Отмѣна всякаго рода подрядовъ и замѣна ихъ собственнымъ хозяйствомъ общинъ, городовъ, департаментовъ и Всего государства.

6) Созданіе должностей рабочихъ инспекторовъ.

7) Право стачекъ, признанное за всѣми корпораціями, безъ исключенія.

8) Передача биржи труда корпоративнымъ синдикатамъ безъ всякихъ условій.

9) Уничтоженіе конторъ для найма рабочихъ.

10) Доставленіе имъ работъ безвозмездно самими городскими представителями.

11) Даровое образованіе всѣхъ степеней.

12) Полная безвозмездность правосудія.

13) Избраніе судей народомъ и пересмотръ кодексовъ.

14) Уничтоженіе всѣхъ неокладныхъ сборовъ замѣненныхъ однимъ налогомъ на богатство.

15) Уничтожеіние бюджета вѣроисповѣданий и предоставленіе націи всѣхъ имѣній, принадлежащихъ духовнымъ орденамъ, а также и устраненіе всѣхъ монополій привилегированныхъ классовъ.

16) Обезпеченіе участи, на счетъ всего общества, дѣтей, стариковъ и инвалидовъ труда.

17) Уничтоженіе постоянныхъ армій и замѣна ихъ народнымъ ополченіемъ.

18) Выработка новой конституціи учредительнымъ собраніемъ.

19) День перваго мая, какъ день труда, долженъ быть объявленъ властью «праздничнымъ днемъ».

Мнѣ кажется, что въ этой программѣ слиты почти всѣ желанія и требования и политическихъ радикаловъ, и умѣренныхѣ соціалистовъ. Тутъ нѣтъ, какъ вы видите, требованія, чтобы всѣ орудія труда, начиная съ земли: фабрики, заводы — перешли въ руки рабочаго класса. Но марксисты, даже и нереволюціонеры, на этомъ не помирятся, хотя и несомнѣнно, что безъ такихъ предварительныхъ реформъ немыслимо полное экономическое преобразованіе современнаго общества. Добиваться выполненія такой программы мирнымъ путемъ — дѣло совсѣмъ не ужасное и не возмутительное. Мнѣ кажется, что почти всѣ пункты ея могли бы быть осуществлены безъ всякой катастрофы. Внѣ Франціи, въ государствахъ даже монархическихъ, кое-что изъ этого перешло уже въ жизнь.

Но и эта программа умѣренныхъ сторонниковъ соціальнаго движенія устрашаетъ закоренѣлыхъ французскихъ буржуа. Они до сихъ поръ боятся, какъ огня, подоходнаго налога и даже радикальныя министерства не могли рѣшиться до сихъ поръ обложить сборомъ процентныя бумаги.

Объ эту же пору случилось мнѣ попасть также на совѣщание выдающихся вожаковъ, которые группируются около журнала «Revue socialiste». Дѣло шло о статутахъ новаго учрежденія для интеллигентныхъ и другихъ рабочихъ, подъ названіемъ «Maison du travail». Засѣдания происходили въ тѣсной комнатѣ редакціи. Говорилось много хорошихъ вещей, спокойно, порядочнымъ тономъ, не такъ, какъ на большинствѣ многолюдныхъ парижскихъ сходокъ; но я вынесъ опять все то же впечатлѣніе недостатка учредительскихъ средствъ. Все это мелко, безъ надлежащаго фонда. Вы чувствуете, что такой проэктированный «домъ труда», или останется на бумагѣ, или не продержится долго энергіей и матеріальными жертвами сочленовъ. У англичанъ, американцевъ, нѣмцевъ въ такихъ случаяхъ, гораздо больше серьезной подкладки.

И подобныхъ совѣщаній, комитетовъ, сходокъ, собраній происходитъ теперь многое множество въ Парижѣ. Вотъ, напр., списокъ, далеко не полный, различныхъ «réunions», въ одинъ изъ майскихъ вечеровъ, въ мою послѣднюю поѣздку въ Парижъ. Чего только тутъ нѣтъ! И всѣ эти «réunions» — самые крайніе въ разныхъ направленіяхъ, съ преобладаніемъ соціалистическихъ идей: Союзъ революціонныхъ соціалистовъ, примыкающій къ центральному революціонному комитету; Революционносоціалистическій избирательный комитетъ 20-го округа; Соціально-революціонный комитетъ Бельвиля; Социально-революціонный комитетъ Фаржо, съ девизомъ: «Ни Бога, ни патрона»; Народный домъ (онъ тогда еще не былъ закрытъ); Комитетъ памятника федералистамъ, т. е. коммунарамъ, по гибшим при взятіи Парижа Версальцами; Союзъ свободныхъ мыслителей 14-го округа; Соціальное равенство — группа свободнаго мышленія въ мѣстности Plaine S-t Denis; Швейное дѣло, кружокъ соціальныхъ и корпоративныхъ интересовъ въ залѣ «Борра»; Молодая соціалистическая гвардія 3-го округа; Національная федерація рабочихъ по металлургіи; Синдикальная камера кузнецовъ департамента Сены; Общій синдикатъ всѣхъ спеціальностей по кожевенному и сѣдельному дѣлу; Синдикальная камера портныхъ и каменьщиковъ департамента Сены; и т. д., и т. д.

Сообразите, сколько тутъ въ одинъ вечеръ произнесутъ рѣчей, сколько раздастся криковъ, ругательствъ, обличеній вмѣстѣ и съ болѣе дѣльнымъ отстаиваніемъ своихъ интересовъ; но опять-таки съ преобладаніемъ соціально-революціонной пропаганды. Скептическій Парижъ привыкъ уже къ этому и даже мало боится всѣхъ этихъ «braillards», какъ называютъ газетные репортеры буржуазныхъ органовъ ораторовъ н вожаковъ рабочихъ собраній. Настоящій парижскій буржуа убѣжденъ, что всякий можетъ снискивать себѣ хлѣбъ насущный и добиваться успѣха и состоянія, и что только одни шелопаи и тунеядцы умираютъ съ голоду… Но и такого закорузлаго буржуа иногда смушаютъ кое-какие факты… Напр., какъ разъ въ начале того же мая 1895 г. все газеты были полны подробностями объ убійствѣ нѣкоей старухи Симонъ. Арестовано было нѣсколько заподозрѣнныхъ и оказалось вскорѣ, что одинъ изь этихъ арестованныхъ не больше не меньше какъ наклепалъ на себя, чтобы только попасть въ тюрьму п не умереть съ голоду, и не столько самому, сколько его мальчику. Онъ разсчелъ, что если его арестуютъ, то ребенка все-таки же будутъ кормить. Я до сихъ поръ помню имя этого пролетарія — Joan Редala. И такихъ Pegala навѣрно не одна сотня и не одна тысяча въ Парижѣ. Но, повторяю, дѣло теперь не въ томъ только, чтобы накормить и напоить такихъ несчастныхъ мизераблей… И даже такая программа, какую я сейчасъ привелъ, уже далеко оставлена позади. Идеалы марксистовъ съ центральной властью преобразованнаго экономическаго государства точно также оказались ретроградными въ глазахъ техъ проповѣдниковъ, которые написали на своемъ знамени еще болѣе страшное для буржуа слово: анархія.

Проповѣдь анархизма подкралась незамѣтно, и прежде чѣмъ руководящіе классы и умѣренно-республиканская пресса взвидѣлись, цѣлый рядъ взрывовъ и покушеніи показалъ буржуазному обществу: что его ждетъ тогда, когда анархисты сплотятся въ хорошо организованную партію.

Если вы присмотритесь къ разнымъ сторонамъ французской жизни, сосредоточенной въ Парижѣ, то вы, вѣроятію, придете къ тому выводу, что идея анархіи начала уже охватывать собою не одинъ какой-нибудь общественный слой; она проникла всюду, и въ литературѣ, и въ искусствѣ, въ романѣ и въ драмѣ, въ лирической поэзіи, въ нравахъ и обычаяхъ, во вкусахъ и привычкахъ — во всемъ чувствуется стремление: сдѣлать tabula rasa изъ того, что до сихъ поръ считалось правдой, добромъ, правосудіемъ, справедливостыо, заслугой, властью обязательствомъ, собственностью, добрымъ именемъ, культурными обычаями.

И нельзя отрицать того факта, что вѣроучителемъ анархизма былъ первоначально Михаилъ Бакунинъ, а тогда состоялъ другои русскій же эмигрантъ, котораго и парижскіе анархисты признавали своимъ вожакомъ. Я не стану здѣсь вдаваться въ разборъ анархіи, какъ ученія; это завело бы меня слишкомъ далеко, замѣчу только, что во всемъ томъ, что мнѣ приводилось читать и слышать, у вожаковъ анархизма замѣчается упорная вѣра въ то, что разъ современный строй общества будетъ разрушенъ до тла, люди разомъ преобразуются; не останется ни преступниковъ, ни идіотовъ, ни неврастениковъ, ни безчисленныхъ другихъ примѣровъ вырожденія. A для своей полемики, для доводовъ и доказательствъ, они пользуются всѣмъ и всѣми безъ разбору: ссылаются и на Толстого, и на Ницше съ одинаковой убѣжденностью и до сихъ поръ не стѣсняются тѣми противорѣчіями, въ которыя безпрестанно впадаютъ.

Но анархія сильна тѣмъ, что она исходитъ изъ проповѣди наслажденія, все того же «жуирства», какое мы видимъ и въ теперешнемъ буржуазномъ обществѣ Франціи и другихъ странъ. На этой почвѣ могутъ всѣ сойтись. Тутъ нѣтъ никакого суроваго принципа, требующаго отреченія отъ своего я. Напротивъ, анархія, какъ нельзя больше, отвѣчаетъ тому чудовищному развитію личныхъ инстинктовъ, какое мы замѣчаемъ съ конца 19-го вѣка. И она же даетъ пищу самому безпощадному издѣвательству надъ всѣмъ, что отзывается авторитетом, что освящено преданием, что требуетъ дисциплины, добровольнаго подчиненія извѣстнымъ началамъ, правиламъ, учрежденіямъ или договорамъ. Мнѣ кажется, что теперешній парижскій анархизмъ служитъ нагляднымъ средствомъ, особенно для иностранцевъ: видѣть до чего расшатаны всѣ понятия и принцины, на которыхъ до сихъ поръ держались государство и общество, и какъ разъ въ томъ, довольно уже обширномъ классѣ столичнаго населенія, который готовъ будетъ при всякомъ удобномъ случаѣ вызвать всеобщую передрягу…

Въ тотъ разъ, прожилъ я всю весну въ Парижѣ и могу сказать: безъ устали прнсматривалея ко всевозможнымъ сторонамъ его жизни… Снаружи эта столица мира повидимому живеть такъ же, какъ и сорокъ лѣтъ назадъ, а подъ внѣшнимъ слоемъ ея блестящей культуры копошатся микробы, готовые подъѣсть устои всего зданія. И какъ бы кто изъ насъ ни былъ далекъ отъ разрушительныхъ идей и стремленій, онъ долженъ придти къ вопросу: все зданіе не стоитъ ли на пескѣ? Руководящіе классы, міръ сытыхъ хищниковъ и рантьеровъ живетъ такъ, какъ въ концѣ ХѴIII столѣтія доживало свой вѣкъ высшее общество Франціи, цинически повторяя: «Apres nous le deluge»! Будь это иначе, пропаганда анархическихъ идей не могла бы такъ быстро поднять голову. И безпощадное отрицаніе существующаго порядка вещей объединяетъ теперь самый опасный классъ общества: умственный пролетариат — всѣхъ неудачниковъ, дошедшихъ до ожесточенія, а также и всѣхъ мечтателей, болѣе великодушныхъ, которымъ сдѣлалось до, нельзя противнымъ царство наживы, тщеславія, грязи и пошлости всякаго рода — въ томъ, что составляетъ теперешнюю Францію власти, капитала, спекуляціи, свѣтскаго и всякаго другого жуирства.

Одинъ мой соотечественникъ, живущій въ Парижѣ съ половины 60-хъ годовъ, говоря со мною объ успѣхахъ соціализма и о нѣкоторыхъ выдающихся членахъ Палаты, принадлежащихъ къ этой партiи, вродѣ Лафарга и Жореса, выразился так: —Эти господа нашли очень вѣрную и остроумную формулу. Они считаютъ себя носителями совсѣмъ другого темперамента чѣмъ все то, что было, до сихъ поръ, въ политической и общественной борьбѣ, сосредоточено въ Палатѣ.

Да, это — появление другого темперамента; но соціалисты; разныхъ оттѣнковъ и депутаты и вожаки рабочих, не попавшіе еще въ Палату, сами очень хорошо знаютъ, что въ глазахъ теперешнихъ вожаковъ анархистскаго движения въ Парижѣ они почти такие же буржуа ретрограды и гасильники. Они хотѣли бы побѣдить анархистское движение и не могутъ. Анархисты смотрятъ на нихъ, какъ на будущихъ узурпаторовъ, еслибъ только социалистамъ удалось создать экономи ское государство съ центральной властью. Иначе и не можеть быть для сторонниковъ того ученiя, по которому всякая власть есть зло и всякое принужденiе возмутительное безобразие. На нашихъ глазахъ происходитъ нѣчто такое, что было въ первый вѣкъ христіанской эры, съ тою только разницею, что теперь въ такомъ огромномъ европейскомъ центрѣ, какъ Парижъ, анархисты — если только они не пускаютъ въ ходъ динамить— могутъ производить свою пропаганду вполнѣ свободно.

Я въ этомъ убѣдился, попадая н3а ихъ сборища. Самымъ кранорѣчивымъ и пламеннымъ проповѣдникомъ анархизма сдѣлался, въ тогдашнее время, Себастьенъ Форъ. Онъ тогда еще не проникъ въ Палату, но, можетъ быть, какой-нибудь округъ Парижа н выберетъ его въ ближайшемъ будущемъ. Въ маѣ мѣсяцѣ, который я провелъ весь въ Парижѣ, этотъ Себастьенъ Форъ сзывалъ сторонниковъ и противников анархіи на цѣлый рядъ бесѣдъ (conferences) которыя онь называлъ «publiques et contradictones», т. е. такихъ, на которыхъ допускаются п прения, послѣ рѣчи или проповѣди — назовите какъ хотите — главнаго оратора. Этотъ Форъ — бывшій семинаристъ, что опять-таки весьма пикантный п знаменательный фактъ. Готовясь въ проповѣдники, онъ выработалъ себѣ особый восторженный тонъ и, хотя довольно банальную, но обильную діалектику, способность импровизировать, не прибѣгая даже къ конспекту, цѣлыми часами.

Съ первыхъ чиселъ мая по всему ПарИжу расклеены были афиши и разосланы были особыя приглашения, не къ однимъ только сторонникамъ анархизма, а къ разнымъ выдающимся парижанамъ, съ болѣе или менѣе громкими именами, какъ сказано было въ этихъ приглашеніяхъ: «Aux sommitès de la science, de l’art, de la politique et de la presse» значитъ, ко всей парижской интеллигенціи. Въ этомъ спискѣ стояли такія имена, болѣе знакомыя нашей публике, какъ Жюль Симон, Коппе, Леонъ Се (извѣстный экономист), Бронетъеръ, Вогюэ, Бертело, Леруа Больё, профессоръ Лависсъ, глава вѣрующихъ позитивистовъ, Пьеръ Лафитъ, Дюма, Бурже, Зола, Сарсэ, Ришпенъ, извѣстный шарлатанъ литературнаго символизма Саръ-Пеладанъ, антропологъ Летурно, астрономъ Фламмаріонъ, художники, Пювисъ-де-Шаваннъ, экономистъ Молинари, бывшій министръ Гюйо, театральный критикъ (и бывшій коммунаръ) Бауэръ, Морисъ Барресъ — писатсль п депутать, известный своей проповедью «эготизма», неокатолпкъ Дежардеръ, бопапартистъ Кассаньякъ, Клемансо, пасквилянт Дрюмонъ, (главный инициаторъ французскаго антисемитства), епископъ Д'Юльстъ, аббаты Лемиръ и Гранье, депутатъ— (впослѣдствіи морской министръ) Локруа и президентъ совѣта министровъ Буржуа, президентъ Палаты Брисонъ, лекторы College de Franco Дешанель, бывший первый министръ Гобле, вожакъ марксистовъ Гэдъ, депутаты соціалисты Жоресъ и Мильеран, представитель экономическаго протекціонизма Меллин, Наке, Пельтантъ, бывшій министръ Поэнкаре, депутатъ-соціалистъ Вальянъ, легитимистъ католикъ Де-Мёнъ, покойный Флоке, бывшій министръ полиціи у Гамбетты въ Турѣ, извѣстный журналисть Ранкъ, Аллеманъ, вожакъ значительной партіи рабочихъ соціалистовъ, носяшихъ кличку «аллеманистовъ».

Какъ видите, представители рѣшительно всѣхъ направлений и всѣхъ сферъ знанія, искусства, политики и печати.

Обращение Себастьена Фора къ своимъ гостямъ я приведу здѣсь цѣликомъ. Оно дастъ настоящую ноту того: какимъ языкомъ говорили тогда вожаки анархіи и чего они не боялись высказыватъ передъ лицомъ всей французскои интеллигенции:

«М. Г.! Каждый добивается упорно счастья и, несмотря на это, не достигаетъ его.

«Этотъ печальный результатъ приводитъ цѣлую массу людей къ мысли, что такое положеніе, полное нравственныхъ и материальных страданій, нужно приписать безысходной, роковой необходимости. Я же имѣю глубокое убѣждение въ томъ, что это вытекаетъ изъ общественного устройства, а стало быть, такой порядокъ вещей должен измѣниться и привести ко всеобщему благоденствію.

«Я предполагаю: показать въ цѣлой серіи публичныхъ бесѣдъ съ прениями что моё убѣждение держится на неоспоримыхъ началахъ.

«Эра успокоения, какую мы переживаем — благоприятна постановкѣ крупныхъ вопросовъ и обсуждению ихъ на глазахъ безпристрастной публики.

«Я обращаюсь настоятельно ко всем, кого волнуетъ изученіе социального вопроса. И вы, м. г., вы принадлежите къ избранникамъ ума и сердца, ишущим улучшенія жизненных условій. Воть почему я приглашаю васъ пожаловать и выслушать изложение моей социальной философии, надеясь, что вы пожелаете или распространять ее или опровергать смотря по тому — признаете ли вы ее верной или ошибочной.

«Въ моихъ беседахъ (conferences) самая широкая доля будетъ отдана преніямъ: все опровержения, могутъ, производиться свободно.

«Буду очень счастливъ, если путемъ нашихъ честных изысканий и широкихъ преній, въ возвышенном и благородномъ тонѣ, мы будемъ способствовать тому, чтобы сколько нибудь осветились вопросы, рѣшеніе корорыхъ является безотлагательнымъ.

«Примите и пр.

«Себастьенъ Форъ».

Проповѣдникъ анархіи приглашалъ каждую субботу, начиная с 11-го мая в одну изъ залъ, гдѣ происходять обыкновенно сходки, в rue d’Аrrаs. Она такъ и называется SаІІе d’Аrrаs. Это кварталъ на лѣвомъ берегу Сены около rue Мопде, не особенно далеко отъ Латинской страны, но съ населеніемъ рабочим и мелко буржуазнымъ. При входѣ платили по пяти-десяти сантимовъ «для покрытія расходовъ» — какъ значилось в афишахъ. Изъ тѣсныхъ сѣней вы проникаете въ сараевидную залу съ хорами; она можетъ вместить, въ себя более тысячи человекъ. Я попалъ на вторую субботу. Все было полно и наверху, и внизу. Около восьми часовъ нельзя уже было найти ссбѣ стулъ и пришлось слушать стоя. Освещение слабое и публика, въ виде полутемной массы, зловеще копошится внизу и вверху. Даже на близком расстоянии трудно разсмотреть отдельные лица и головы. Можетъ быть, кое-кто из тех парижских знаменитостей, къ которым обращался Себастьен Форъ и явились, но въ толпе слишкомъ трудно было разглядѣть ихъ. Толпа эта особенная, не рабочая — в блузах и вязанных шерстяных фуфайках, а то что мы называем интеллигентная, хотя в ней, навѣрно, была известная доля: увриеров. Кругом, около меня, внизу, ближе ко входу я разглядел и не мало женщинъ, больше молодыхъ, по типу похожих на слушательниц разных курсов, а также и на жен или подруг пролетариев умственого труда.

Проповѣдникъ вышелъ на высокую эстраду, въ длинноватом сюртукѣ—худой, кажется, некрасивый — и начал безъ устали говорить. Голосъ у него высокій, раздающийся отчетливо во всѣхъ углах огромной залы, тонъ взвинченный и декламаторский, хотя онъ говорилъ, а не читал, и если онь предваримтельно учил свои рѣчи, то у него огромная память… Вѣроятно, та бесѣда, на которую я попалъ, была повторением многих других, если и не в подробностях, то по общему содержанию. Это все тѣ же обличенія всѣхъ безобразий и неправд современного общественнаго строя, и все тѣ же доказательства того, что счастье можетъ быть достигнуто, если разрушить ветхое социальное строеніе. Съ приемами церковного проповедника Форь развивал свои доказательства больше в вопросительной форме, впадая, разумѣется, въ безпристанныя повторения и выѣзжая все на однихъ и тѣхъ же фразахъ и возгласах о том благополучии, которое должно настать, какъ только рухнет прогнившее здание теперешняго порядка вещей. Интересно было не то, что он говорил по существу, а то — какъ вся масса слушателей подхватывала нѣкоторыя презрительные и уничтожающие формулы, опредѣления и клички, которыми онъ клеймил, все партии и все учения, начиная съ соціалистовъ. Онъ делал это не грубо и без всяких, усилій красноречия, употребляя слова и фразы, превративішяся уже между анархистами в клише. И вот эти-то клише, эти-то ходячие приговоры и клички показывали каждому свежему человеку — до какой степени рухнули теперь: всякий авторитет, всякое обаяние кого бы и чего бы то ни было принадлежащего к анти-анархической Франции. Взрывы смеха, одобрительные восклицания и гул этой архиразрывной массы, состоявшей вовсе не изъ оборванцев, давал вамъ довольно верное чувство того, чѣмъ были заседания в клубе якобинцев во время тeppoрa, съ тою конечно, разницею что тогда демагогия руководиласьь кучкой людей, требовавших рабского подчинения идеѣ революционной власти и патриотизма, как понимали его террористы. А тут власть и отечество подчинение чему бы то ни было въ существующемъ порядке вещей, сделались в полном смыслѣ смехотворными…

Форъ говорилъ с добрый часъ, мог бы, вероятно, говорить и еще нѣсколько часовъ, слушали его съ безусловнымъ сочувствіемъ. Но вотъ начались пренія. На эстраду вышелъ маленькій человѣкъ и сразу объявилъ, что онъ — «марксист-революционер стало быть сторонникъ самыхъ крайнихъ идей теперешняго французскаго соціализма. На всякой другой сходкѣ, онъ представлялъ бы собою послѣднее слово движенія, направленнаго противъ буржуазнаго строя жизни, а тутъ на него сейчасъ же посыпались, со всѣхъ сторонъ, оскорбительныя издѣвательства. Ему кричали, что всѣ социалисты-революционеры или постепеновцы — одного поля ягода, что они будущие деспоты, чиновники и сбиры, что ихъ экономическое государство— возмутительная тиранія, гораздо худшая, чѣмъ даже та, что теперь слѣдуетъ предать разрушенію.

Маленький человѣчекъ напрягался, взывалъ къ единенію, къ свободѣ слова, силился убѣдись всѣхъ въ возможности дѣйствовать сообща. Но его все такъ же плохо слушали и слова изъ пригласительнаго письма Фора: «nos disussions amples, elevées et courtoises»— въ дѣйствительности переходили въ такой же сумбуръ нетерпимости и фанатизма, какъ и на (безчисленныхъ другихъ сходкахъ и засѣданіяхъ революционно-демократическаго Парижа. По этой части анархисты нисколько не хуже какихъ бы то ни было парижанъ — рабочихъ или буржуа, разъ они попадают на сходку, гдѣ выйдетъ схватка принциповъ или интересовъ — все равно.

Одно ясно для каждаго изъ насъ: то, что проповѣдь анархии значительно подорвала влияние вожаковъ соціализма, по крайней мѣрѣ, для всехъ, кто склоненъ къ отрицанію всякаго авторитета. Но количественно радикаловъ, между буржуа, и социалистов разныхъ оттѣнковъ между увріерами, конечно, еще больше въ теперешнемъ Парижѣ, чѣмъ анархистовъ въ тѣсномъ смыслѣ слова.

На одну изъ типичныхъ сходокъ рабочихъ соціалистовъ попалъ я почти въ той же местности, гдѣ находится и salle Cerras; Есть улица, идущая въ гору, къ тому холму, на которомъ когда-то вела свою подвижническую жизнь патронесса Парижа, святая Женевьева. Она и до сихъ поръ называется Rue de la montagne S-te Genèviève. Это квартал народный, гдѣ увріеры пре обладаютъ, такъ же, какъ и въ Faubourg S-t Antoine. Сходка была въ кабачкѣ, позади котораго помѣщается довольно тѣсная зала, носящая кличку Salle Octobre. На сходку должны были приехать и два-три депутата-соціалиста, и нѣсколько муниципальныхъ совѣтниковъ, т. е. гласныхъ города Парижа. Но ихъ ждали очень долго. Явилось не особенно много народу и въ этой толпѣ одѣтыхъ въ блузы (большею частью бѣлыя) было нѣсколько человѣкъ; остальные тоже имѣли видъ болѣе буржуазный. Въ началѣ засѣданія, которое обошлось сравнительно мирно, между группами бродила какая-то старушка, одѣтая салопницей. На груди она держала папку съ листами, вынимала ихъ оттуда и предлагала желающимъ. Подошла она и ко мнѣ и протянула листокъ, говоря:

— He бойтесь, это стоитъ всего два су.

Я подумалъ сначала, что это простая газетчица, а оказалось, что она — сама авторъ. Листокъ въ восемь страницъ— написанъ на тему перваго мая и называется всемірный колоссъ». Имя писательницы — г-жа Ноэль Бертье.

Написано это въ какомъ-то апокалипсическомъ стилѣ. Тутъ является гидра буржуазнаго общества съ семью главами — Первая глава — какого-то духовнаго, вторая — Наполеона III-го третья изображаетъ божественное право, четвертая олицетворяетъ милитаризмъ, пятая архимилліонщика Ротшильда, шестая панамиста Рейнака и наконецъ седьмая Казиміра Перье — недавняго президента республики. Ей противопоставленъ титанъ — «сынъ земли», какъ называетъ старуха міръ рабочихъ — и титанъ въ энтузіазмѣ восклицаетъ:

«Первое мая, привѣтствую тебя! Ты — мое торжество! Ты — праздникъ рабочаго! Лучезарное небо, зажги твои звѣзды! Земля, возврати мнѣ твои благоуханія, зеленую тѣнь твоихъ дубравъ и безконечные продукты моего труда! Я хочу, чтобы мои дѣти были призваны на праздникъ жизни. Мое божество находится въ моемъ мозгу, его имя — право. Моя религія держится въ моемъ разумѣ; имя ея — правосудіе. Солнце, небо, даруйте мнѣ воздухъ жизни, остальное дастъ мой трудъ. Я хочу, чтобы всѣ трудились. Да исчезнетъ богатство кастъ, да исчезнетъ суетная оболочка славы — они никогда не могли дать истиннаго счастія! Я хочу управляться самъ собою, безъ бога и властелина. Да погибнетъ ложь, да погибнетъ преступленіе! Новая эра называется соціальной республикой (la Sociale)?»

«Да здравствуетъ первое мая!»

Такое восторженное воззваніе къ празднику перваго мая звучитъ уже теперь анахронизмомъ и вызываетъ улыбку. Его могъ бы сочинить и анархистъ, но онъ уже не довольствуется даже и тѣмъ, что рабочіе называютъ «la Sociale».

Нѣсколько дней спустя послѣ конференціи Себастьена Фора меня навѣстилъ извѣстный публицистъ и знатокъ Россіи — Анатоль Леруа-Больё — братъ не менѣе извѣстнаго экономиста Поля Леруа-Больё. Разговоръ нашъ сейчасъ же зашелъ какъ разъ на тему соціалистическаго движенія. Говорили мы и объ анархіи. Мой гость — какъ и его братъ — сторонникъ полной экономической свободы, и онъ долженъ былъ сознаться, что соціализмъ сдѣлалъ, въ послѣдніе годы, огромные успѣхи.

— Но развѣ вы не находите, — спросилъ я его, — что по нѣкоторымъ пунктамъ вы и всѣ тѣ, кто стоитъ за экономическое свободу— вы должны волеи-неволей подавать руку анархистамъ, потому что они, какъ и вы — враги всякой регламентации государственнаго характера и требуютъ, чтобы все шло и развивалось собственными силами?

Мой гость тихо разсмѣялся.

— Пожалуй вы правы — сказалъ онъ — и если выбирать изъ двухъ золъ, то лучше для всѣхъ пасъ, кто держится научныхъ взглядовъ на экономическія явленія — быть, въ извѣстной степени, солидарными съ анархистами во всемъ томъ, что они проповѣдуютъ противъ государственнаго соціализма, чѣмъ поддерживать ихъ враговъ.

Мнѣ показалось, что мой гость былъ не на шутку огорченъ тѣмъ, какъ расшатаны теперь, въ парижской интеллигенции тѣ принципы, которые онъ и его единомышленники считаютъ здоровыми и плодотворными. Теперь принципы классическаго экономизма кажутся чѣмъ-то похожимъ на. устарѣлыя формы литературнаго классицизма. И соціалисты и анархисты говорятъ о нихъ, какъ объ архаической ветоши; но несомнѣнно то, что для такнхъ провѣдниковъ анархии, какъ Себастьенъ Форъ, гораздо важнѣе побѣда надъ государственнымъ соціализмомъ, чѣмъ надъ экономистами, которые даже сами признаютъ себя какъ бы крайней правой того движенія, на лѣвомъ краѣ котораго водрузила свое знамя анархія.

«Но неужели — подумаетъ иной изъ моихъ читателей— въ руководящихъ классахъ теперешней Франціи, въ этомъ Парижѣ, такомъ нервномъ, воспріимчивомъ, часто великодушномъ по своимъ порывамъ и настроеніямъ, до сихъ поръ никто не принялъ участія въ судьбѣ огромной трудовой массы, обреченной на безысходную тяжелую работу, безъ обезпеченнаго куска хлѣба?

Этого нельзя сказать. Въ Парижѣ частная благотворительность— это всѣмъ извѣстно — весьма развита. Сколько однѣхъ свѣтскихъ дамъ и богатыхъ буржуазокъ занимаются посѣщеніемъ бѣдныхъ, устройствомъ приютовъ, ясель, школъ, доставленіемъ бѣднымъ дешевой или даровой пищи, а зимой топлива. Можно было бы исписать нѣсколько страницъ перечисленіемъ разныхъ обществъ, кружковъ, ассоціацій и свѣтскихъ, и духовиыхъ.

Но такая благотворительность почти всегда, или чисто внѣшняя, или же окрашена въ тенденціозный оттѣнокъ. Титулованныя дамы и богатыя буржуазки, какъ это дѣлается во всѣхъ странахъ, занимаются благотворительностью потому только, что это входитъ въ программу ихъ «порядочности». Онѣ могутъ быть сами по себѣ неглупыми и незлыми женщины, иногда искренно и довольно серьезно заботятся о своихъ бѣдныхъ, но все-таки ни одна изъ нихъ не считаетъ себя участницей: въ томъ хищническомъ строѣ общества, против, котораго возстаютъ социалисты и анархисты.

Точно также и частная благотворительность съ религіознымъ оттѣнкомъ вноситъ въ помощь бѣднымъ и обездоленнымъ духъ пропаганды или же интриги. До послѣдняго времени, въ католическихъ сферахъ Парижа относились къ требованьямъ рабочаго класса довольно таки сурово. Это шло до тѣхъ поръ, пока папа Левъ ѴIIІ не сталъ въ своихъ пастырскихъ посланіяхъ заявлять значительное сочувствіе трудовой массѣ, которая во всѣхъ христіанскихъ странахъ, болѣе или менѣе, обездолена.

Это mot, d’ordre стало проникать всюду, гдѣ духовенство находится въ рукѣ папы. И въ то же время такой взглядъ главы католичества на соціальный вопросъ показываетъ, что теперь нельзя уже, по прежнему, дѣйствовать на массу средствами религіознаго запугиванія… Папа очень хорошо распозналъ, что католическая церковь, ставъ во главѣ движенія, проникнутаго болѣе глубокимъ сознаніемъ важности соціальнаго вопроса, этимъ самымъ найдетъ новое и могущественное средство приблизиться къ народу и руководить имъ.

Можетъ быть, этотъ разсчетъ папы и не окажется особенно вѣрнымъ. Но теперь уже и въ Парижѣ, и въ другихъ городахъ Франціи, и по деревнямъ — духовенство заговорило другимъ языкомъ; а нѣкоторые священники и проповѣдники изъ монашескихъ орденовъ какъ бы дожидались только такого приказа свыше, чтобы выступить уже настоящими соціалистами, только съ религіозной подкладкой; а черезъ нихъ тронулся и тотъ слой французскаго общества, который держится традицій монархическаго клерикализма.

И вотъ въ послѣдніе годы завелись уже разные маркизы и дюки — иные строгіе католики, другіе съ оттѣнкомъ деизма— которые выступаютъ бойцами за рабочій классъ, громять буржуазное обшество, заявляютъ требованія, подъ которыми подписался бы и проповѣдникъ анархіи Себастьенъ Форъ и его единомышленники. И въ образованной парижской молодежи заметно то же движеніе. Захватило оно и нѣкоторыхъ свѣтскихъ женщинъ — аристократокъ и буржуазокъ. Теперь нисколько не странно слышать разговоры отзывающіеся соціализмомъ въ старыхъ дворянскихъ семьяхъ и въ присутствіи духовныхъ вплоть до высшихъ прелатовъ. Все дѣло сводится только къ тому: съ какого рода соціализмомъ имѣемъ мы дѣло и составляетъ ли благо трудового люда главную цѣль или служитъ только средствомъ «admajorem ecclesiae gloriam». Ho какъ бы тамъ ни было, — число враговъ буржуазнаго склада жизни все увеличивается. По множеству пунктовъ могутъ оказаться союзниками и какой-нибудь священникъ, и аристократическій молодой чело вѣкъ, воспитанный на религіозныхъ принципахъ, и атеистъ, и приверженецъ самаго крайняго анархизма. Въ данный моментъ у нихъ одинъ и тотъ же врагъ: бездушіе общества, гдѣ все основано на безпощадномъ соперничествѣ, наживѣ и себялюбіи.

Если такъ пойдетъ дѣло, то и частная благотворительность, въ двадцатомъ столѣтіи, получитъ въ Парижѣ другой характеръ, перестанетъ быть свѣтской забавой, декорумомъ или средствомъ вербовать сторонниковъ разныхъ партій или добиваться какихъ-нибудь опять-таки хищническихъ целей и домогательствъ. Но Парижъ, какъ и другіе города Франціи, въ дѣлѣ благотворительности — слишкомъ въ рукахъ центральной власти. Давнымъ давно существуетъ такъ называемая «Assistance publique» — Общественная помощь, вродѣ громаднаго Приказа Общественнаго Призрѣнія — какіе бывали у насъ въ прежнее время. Въ этомъ опять-таки сказалась склонность французовъ къ централизаціи, къ тому, чтобы поручать правительству распоряжаться, а самимъ только платить. Это— принципъ прямо противоположный тому, какой замѣчается въ народахъ германской расы — у нѣмцевъ, англичанъ и американцевъ. При такихъ порядкахъ не можетъ и усиленно развиваться дательное сочувствіе обездоленнымъ классамъ общества. Гораздо проще и удобнѣе платить столько-то и предоставлять администрадщ заботиться о бѣдныхъ и обездоленныхъ всякаго рода. Английский налогъ на бѣдныхъ происхождения общиннаго, бытового, приходскаго. Во Франціи такого побора не существуеть, какъ обязательной для всѣхъ финансовой мѣры, a «Assistance publique», какъ центральное учрежденіе, поддерживается разными источниками, въ томъ числѣ и постояннымъ значительнымъ сборомъ со всѣхъ театровъ, зрѣлищъ и увеселений.

Тѣ, кто давно уже ратуютъ противъ этого учрежденія, доказываютъ, что оно ни сколько не уменьшаетъ нищеты въ Парижѣ, а скорѣе искуственно развиваетъ особаго рода профессіональное нищенство. Бѣдные, содержимые въ разныхъ пріютахъ и богадѣльняхъ, образовали какой-то привилегированный классъ, и сколько бы «Assistant publique» ни тратила милліоновъ на ихъ призрѣніе — социальный вопросъ отъ этого не двинется ни на одинъ шагъ. Другое дѣло — всѣ тѣ больницы и госпитали, какіе въ городѣ Парижѣ принадлежатъ вѣдомству общественной помощи. Но и тутъ, сравнительно съ тѣмъ, что вы найдете въ Германіи, въ Англіи — въ столичныхъ городахъ — въ Парижѣ, многое отзывается чиновничествомъ, формализмомъ и рутиной. Зданія большею частью старыя, пропитанныя міазмами, больничные порядки подъ стать зданіямъ. Болѣе искреннее участіе, связанное всегда съ иниціативою, замѣнено чиновничьей службой. Но не нужно забывать, что помощь и больнымъ, и немощнымъ, и обѣднѣвшимъ, и нищимъ не обставлена какими-нибудь сословными отличіями, а есть общее достояніе — по крайней мѣрѣ, въ принципѣ; а на практикѣ идетъ своимъ чередомъ то же кумовство и интриганство, какимъ проникнуто и во всей Франціи, и въ Парижѣ все то, что связано съ доставленіемъ какихъ бы то ни было мѣстъ и пособій.

«Руководящіе классы» мирятся и съ тѣмъ положеніемъ, въ какое поставлены всѣ обездоленныя и отверженныя женщины.

Нигде какъ въ Парижѣ и Лондонѣ, нужда въ видѣ женской уличной продажности, такъ рѣзко не выставляется на показъ, не исключая ни Берлина, ни Вѣны, ни нашихъ столицъ. Каждый вечеръ, каждую ночь и иностранцы, и сами французы могутъ видѣть воочію одну изъ вопіющихъ язвъ того общественнаго строя, противъ котораго и соціалисты и анархисты подкапываются съ двухъ концовъ.

Правда, въ Парижѣ это зрѣлище менѣе «ужасно», чѣмъ въ Лондонѣ, и потому только, что есть полицейский надзоръ. Но развѣ надзоръ, самъ по себѣ, не составляетъ нѣчто вопиющее? Цѣлый классъ женщинъ, доведенныхъ «благоустроеннымъ» и «культурнымъ» обществомъ до нравственнаго паденія, превращается въ какихъ-то паріевъ. Всякій полицейскій агентъ можетъ арестовывать ихъ, отправлять въ участокъ и ихъ сажаютъ и держатъ взаперти сколько заблагаразсудится. Но этого мало: имъ производятъ, по ночамъ, облаву точно зачумленнымъ собакам, и разъ полиция наложила на нихъ свою лапу — онѣ попадаютъ въ разрядъ уже на вѣки зачумленныхъ, онѣ обречены офищальной властью, съ согласія всего общества на обязательную торговлю собою, обставлеыную цѣлымъ рядомъ правилъ.

He одни анархисты и соціалисты давно возмущаются такимъ узаконеннымъ безобразіемъ, подобнымъ безправіемъ живыхъ существъ, и гдѣ же? — въ демократической республикѣ, гдѣ всѣ должны быть уравнены въ правахъ.

Одинъ изъ недавнихъ министровъ публичныхъ работъ тотъ самый Ивъ Гюйо, о которомъ я уже говорилъ— считается защитникомъ буржуазныхъ экономическихъ теорій и врагомъ соціалистовъ, но онъ — когда былъ еще просто публицистомъ и газетнымъ сотрудникомъ — выступалъ безусловнымъ противникомъ этой постыдной регламентаціи женскаго паденія въ книгѣ: «La prostitution réglementée».

Ho какъ же въ дѣлѣ проституціи — и помимо вопроса о полномъ безправіи цѣлаго класса женщинъ — можетъ быть иначе, если женскій трудъ въ Париже до сихъ поръ такъ плохо оплачивается?

Быть честной работницей — да вѣдь это значитъ получать ежедневно задѣльную плату, по крайней мѣрѣ, въ три франка, А многія ли получаютъ ихъ? При дороговизне, что такое три франка въ день? Это самая мизерабельная жизнь! И эти еще— аристократки ручного труда. А масса должна или умирать съ голоду, или довольствоваться задѣльной платой въ два и полтора франка въ сутки, или идти на улицу и продавать себя.

Прошло нѣсколько десятковъ лѣтъ, какъ была напечатана извѣстная книга Жюля Симона «L’ouvrièro». И этотъ старый идеалистъ никогда не былъ защитникомъ разруши тельныхъ теорій… А тѣ цифры, какия онъ приводитъ тридцать и больше лѣтъ назадъ — до сихъ поръ еще не потеряли своей роковой убѣдительности… И надо еще удивляться тому— сколько тысячъ молодыхъ дѣвушекъ въ Парижѣ просиживаютъ, не разгибая спины, по двѣнадцати часовъ въ день, и настолько неиспорчены, что выносятъ свою безысходную долю, за которой въ перспективѣ госпиталь и богадѣльня— въ лучшемъ случаѣ!

He правда ли: если вы бывали, хоть разъ, въ Лондонѣ, вы поражались вопиющим контрастомъ между сытыми и голодными болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, и прежде всего, чѣмъ въ Парижѣ? Да и отправляясь впервые въ Англію, вы уже, вѣроятно, не мало читали объ ужасахъ лондонскаго пролетаріата и вамъ, можетъ быть, самимъ хотѣлось поскорее увидать эти ужасы, и вы долго после того сохраняли, въ своей памяти, фигуры тѣхъ оборванцевъ — мужчинъ и женщинъ — какие вамъ попадались въ Лондонѣ, не въ однихъ только народныхъ кварталахъ, а и на самыхъ изящныхъ улицахъ и перекресткахъ британской столицы.

Словомъ, это сдѣлалось общимъ мѣстомъ и нельзя сказать, чтобы, до сихъ поръ, контрастъ этотъ не существовалъ. И въ послѣднюю мою поѣздку, такъ же, какъ и во второй половинѣ 60-хъ годовъ, я наталкивался на тѣ же картинки пролетаріата и нищенства, принимающаго на берегахъ Темзы такой своеобразный и часто мрачный, отталкивающій оттѣнокъ.

Но это только «казовый конецъ», которымъ многіе туристы злоупотребляютъ для своихъ возмущенныхъ возгласовъ. Въ Лондонѣ, какъ столицѣ міра, точно такъ же, какъ и въ Парижѣ, нищета, бросающаяся въ глаза каждому любознательному пріѣзжему — только одинъ изъ симптомовъ все того же огромнаго соціальнаго вопроса, который назрѣлъ всюду къ концу девятнадцатаго столѣтія.

И чтобы быть сколько-нибудь безпристрастнымъ, надо и по ту сторону Канала, присмотрѣться къ тому какъ стоить дѣло между руководящими классами и массой трудового люда, считающаго себя и здѣсь, и тамъ обездоленнымъ, требующаго по сю и по ту сторону Ламанша, новаго общественнаго устройства.

Руководящіе классы или, лучше сказать, высшій привилегированный классъ въ Англіи — это нѣчто гораздо болѣе осязательное и крупное, чѣмъ во Франціи. Положимъ, «le tont Londres» (какъ называютъ французскіе хроникеры въ параллель къ тому, что составляетъ «le tout Paris») — есть также смѣсь англичанъ и иностранцевъ, титулованныхъ и буржуазныхъ, дѣльцовъ и авантюристовъ, людей свободныхъ профессій и разжившихся рантье. Ho изъ этой смѣси выдѣляется классъ, пользующійся неприкосновенно своими «правами и преимуществами». Кто никогда не бывалъ въ Англии и мало читалъ о ней, тотъ не можетъ даже составить себѣ понятія о томъ — до какой степени высшее сословіе держитъ, до сихъ поръ, въ своихъ рукахъ, недвижимую собственность всей Великобританіи.

Поѣзжайте изъ Лондона въ какомъ-угодно направленіи. Вотъ направо или налѣво ползутъ на пригорокъ кирпичные домики, выведенные въ ранжиръ. Это — англійская деревня. Русскій туристъ, мало знакомый съ англійскими порядками, подумаетъ, пожалуй, что это такая же деревня, какъ и у насъ, гдѣ каждый дворъ принадлежитъ мужику, и не только земля подъ самой избой и дворомъ, но и вокругъ. А все то, что имъ еще не выкуплено, находится въ общинномъ пользовании. А эта вереница кирпичныхъ домиковъ въ одинъ и два этажа только называется деревней, а въ сущности не что иное, какъ раздѣленные на куски въ двѣ-три комнаты казармы. Построилъ ихъ владѣлецъ земли, и они никогда или почти никогда не перейдутъ въ собственность отдѣльныхъ крестьянъ или цѣлой общины. Занимающіе эти домики землепашцы — не что иное, какъ ремесленники, нанимающіе себѣ помѣщеніе. Они находятся въ постоянной зависимости отъ лэндъ-лорда, и есть не мало такихъ деревень, гдѣ уступка землевладельцем отдѣльныхъ фермъ и такихъ вотъ деревенскихъ домиковъ обставлена разными стѣснительными условыми, гораздо болѣе стѣснительными, чѣмъ даже, напр., у насъ положенiе квартирантовъ въ городахь. И только, въ послѣднее время, земледѣльцы стали — въ разныхъ мѣстностяхъ Англіи — приобрѣтать недвижимую собственность, на льготныхъ условіяхъ. Припомните также то, что я говорилъ въ началѣ моихъ итоговъ о порядкахъ прямо уже феодальнаго характера, на какіе вы можете наткнуться, до сихъ поръ, въ Лондонѣ, гдѣ цѣлые кварталы и городския части, принадлежатъ тому или другому лорду. Наслѣдственныя родовыя имѣнія въ Англии не продаются въ настоящемъ смысле слова, а только отчуждаются на девяносто девятъ лѣтъ и вы въ сущности, никогда не живете ни въ собственномъ имѣніи, ни въ городскомъ домѣ, потому что, рано или поздно, земля со всѣмъ тѣмъ, что на ней находится, перейдетъ опять къ потомству первоначальнаго владѣльца.

Въ послѣднюю мою поѣздку я ночевалъ въ усадьбѣ одного оксфордскаго профессора; у него небольшая землица, какія бываютъ у насъ въ дачныхъ мѣстностяхъ. Полеводствомъ оиъ не занимается и разбилъ только садъ, а остальное подъ лугомъ и мелкимъ лѣсомъ. Красная цѣна такого дачнаго имѣньица была бы около Москвы или Петербурга, — за исключеніемъ дома и службъ двѣ-три тысячи рублей. А его отецъ заплатилъ четыре тысячи фунтовъ, т. е. около сорока тысячъ рублей, и при томъ опять-таки на обыкновенныхъ условіяхъ, т. е. на девяносто девять лѣтъ, такъ что лэндъ-лордъ или его потомки, если условіе не возобновится, вступятъ въ полное пользованіе всѣмъ, что будетъ на этомъ клочкѣ земли.

— Я нахожу такую цѣну непомерной — сказалъ я моему хозяину — даже еслибъ это было у насъ и около одной изъ столицъ. При такихъ цѣнахъ земля должна давать огромные проценты англійскимъ лэндъ-лордамъ.

— О, нѣтъ, — возразилъ мнѣ мой собесѣдникъ — земля эта заплачена оттого такъ дорого, что она подъ самымъ городомъ. Это какъ бы городская цѣна земли. И вотъ только на такой-то собственности и выѣзжаютъ теперь въ Англіи землевладѣльцы. Они богатѣютъ отъ уступокъ участковъ земли въ городахъ или около нихъ. А вообще земельная собственность и сельское хозяйство идетъ всѣмъ въ убытокъ.

И онъ сталъ мнѣ доказывать множествомъ фактовъ, примѣровъ и цифр — что самыя богатыя аристократическія фамилии давно уже получаютъ съ своихъ помѣстьевъ ничтожный доходъ, что отдача участковъ фермерамъ считается выгодной, даже и тогда если фермеръ поддерживаетъ и землю, и инвентарь въ добромъ порядкѣ, почти ничего не платя владѣльцу. To же самюе и для цѣлыхъ деревень, гдѣ лорды отдаютъ въ наемъ крестьянскіе домики съ огородами или полевой запашкой.

— Богатѣютъ или поддерживаютъ свое богатство теперь, только на спекуляциях, или на промышленности — закончилъ мой хозяинъ свою аргументацію.

Но если даже оно и такъ, все-таки же общественное и экономическое значеніе руководящаго высшаго класса въ Англіи продолжаетъ быть первенствующимъ; а между тѣмъ вы не найдете такой демократической ненависти къ обезпеченнымъ классамъ, какая замѣчается во Франціи, даже у сельскихъ мелкихъ фермеровъ и батраковъ. Происходитъ это, конечно, и оттого, что до сихъ поръ въ Англіи еще сильно сословное чувство; разъѣдающія идеи равенства, и вообще экономической нивелировки, не проникли въ такой степени, какъ во Франціи— въ Парижѣ и въ другихъ крупныхъ городахъ. Я уже говорилъ, что это замѣтно, прежде всего, на лондонской прислугѣ. Но другая причина та, что высшій классъ — титулованные и не титулованные дворяне, сидящіе на землѣ и владѣющіе въ городахъ недвижимой собственностью, споконъ вѣку играютъ роль прирожденныхъ общественныхъ дѣятелей. Оии только въ послѣднее время, стали заниматься спекуляціей; но и теперь не могутъ уходить отъ тѣхъ гражданскихъ обязанностей, какія налагаетъ на нихъ ихъ положеніе. И, до сихъ поръ, лучшіе люди этого сословія — «земцы» — какъ мы называемъ — и въ своемъ помѣстьѣ, и въ сельскомъ округѣ, и въ городкѣ, и въ столичномъ приходѣ—они несутъ добровольную службу, участвуютъ во всевозможныхъ учрежденияхъ и обществахъ, даромъ занимаютъ отвѣтственныя мѣста, входятъ, по необходимости, въ интересы неимущихъ классовъ.

Способны ли они, однако, по доброй волѣ, уступить свои исключительныя средневѣковыя феодальныя права?

Насколько мнѣ доводилось присматриваться къ англійской жизни, и въ концѣ 60-хъ годовъ, и позднее — большинство привилегированнаго дворянскаго класса, конечно, еще не способно на такой видъ самоубійства. Англійское государственное устройство еще сидитъ на тѣхъ же устояхъ, и въ немъ Палата лордовъ после королевы была высшая инстанція. Но радикальныя идеи давно уже расшатали англійское общественное мнѣніе; нужды нѣтъ, что тогда опять во главѣ министерства стоялъ такой консерваторъ, какъ лордъ Солсьбери. Его предш ественника также лорда — Розберри — считали, весьма и весьма, сторонникомъ идеи уничтоженія верхней Палаты, а разъ это случится — неминуемо доберутся и до феодальныхъ земельныхъ правъ привилегированнаго класса. Одно за другое держится. А вѣдь тутъ сидитъ вся суть соціальнаго переворота. До тѣхъ поръ, пока земля — почти исключительное достояніе извѣстнаго сословія, не можетъ быть и рѣчи ни о какой гарантіи для рабочей массы. Въ Англіи соціальный вопросъ въ нѣсколько разъ обширнѣе, чѣмъ гдѣ-либо, потому что сверженіе феодальнаго ига наслѣдственныхъ землевладѣльцевъ одинаково необходимо для всѣхъ; не для однихъ пролетаріевъ, а также для каждаго частнаго человѣка, способнаго обходиться съ земельной собственностью не хуже, чѣмъ дѣлаютъ это, до сихъ поръ, потомки норманскихъ завоевателей.

Какъ бы тамъ ни было, такъ называемые «руководящіе классы» въ британской столицѣ не представляютъ собою такого себялюбиваго, буржуазнаго равнодушія, какъ въ Парижѣ. Въ этомъ убѣдится каждый, кто хоть сколько-нибудь присмотрится къ англійскимъ порядкамъ. Полезна или безполезна палата лордовъ, но все-таки же каждый старшій сынъ засѣдаетъ въ ней безвозмездно, точно такъ же, какъ безвозмездно справляютъ свою депутатскую службу и члены Нижней Палаты. Въ каждомъ лондонскомъ приходѣ и въ муниципальномъ округѣ въ любомъ «board», т. е. по нашему земскомъ представительствѣ, вы находите естественныхъ участниковъ въ общественныхъ дѣлахъ, крупныхъ титулованныхъ и нетитулованныхъ землевладѣльцевъ, сквайровъ, ольдермановъ, судей, адвокатовъ и духовныхъ. Представительство состоитъ всегда изъ людей состоятельныхъ — или очень богатыхъ, или вполнѣ обезпеченныхъ — и они служатъ мѣстнымъ интересамъ гораздо великодушнее чѣмъ это дѣлается въ Парижѣ и во всей остальной Францiи. Англичанинъ, какъ я уже говорилъ привыкъ тратить и онъ щедръ на всякаго рода помощь. Если онъ живетъ на доходъ съ своей земельной собственности или капитала, онъ считаетъ себя какъ бы обязаннымъ давать гораздо больше, чѣмъ французъ. Да иначе и не могло случиться въ странѣ, гдѣ правительство, до сихъ поръ еще, не вмѣшивается въ хозяйственную сторону національной жизни. Безчисленныя общины и учрежденія, госпитали, богадѣльни, пріюты, школы, амбулаторіи — поддерживаются въ Лондонѣ на добровольныя пожертованія. Если вы хоть разъ тамъ были, въ вашей памяти, конечно, сохранились эти вывѣски аршинными буквами, написанными на самыхъ стѣнахъ громадныхъ зданій благотворительнаго характера. Слова «voluntary contributions» были первыя слова, какія я въ 1867 г. читалъ на стѣнахъ, разъѣзжая по Лондону.

— Но гдѣ же — скажетъ вамъ любой французъ, изъ тѣхъ, кто охотники до обличенія своихъ сосѣдей — гдѣ же, какъ не въ Лондонѣ, да и вообще въ Англіи, вы найдете такое соціальное и экономическое неравенство? Вся эта хваленая конституція и общественная самопомощь сдѣланы для тѣхъ, у кого есть по крайней мѣрѣ пятьсотъ фунтовъ годового дохода.

И тутъ начнутся обычные нападки на британскій складъ жизни, не позволяющій человѣку безъ большихъ средствъ, ни получать высшаго образованія, ни добиваться правосудія иначе, какъ тратя очень крупныя деньги.

И каждый такой французъ правъ. Я помню, что тотъ же самый Артуръ Бенни, про котораго я говорилъ въ одной изъ предыдущихъ главъ — съ тихимъ юморомъ любилъ повторять мнѣ одну фразу, водя меня по Лондону — Англійскіе порядки хороши для того, у кого есть, по крайней мѣрѣ, золотые часы, но не совѣтую быть въ кожѣ тѣхъ, у кого нѣтъ даже и оловянныхъ.

Если оно такъ, то это указываетъ на безпощадное царство шиллинга и фунта стерлинговъ, гораздо болѣе безпощадное, чѣмъ какое мы видимъ въ жуирующемъ и въ развращенномъ Парижѣ?..

И да, и нѣтъ!

Бѣднякамъ, дѣйствительно, очень трудно подняться и выйти въ люди. Прежде чѣмъ рухнутъ всякаго рода привилегіи, для множества способныхъ бѣдняковъ нѣть никакой возможности добиться извѣстнаго положенія, диплома, мѣста И, въ то же самое время, сотенные и тысячные оклады и стипендіи получаются или наслѣдственно, или по старшинству людьми, принадлежащими къ извѣстнымъ учрежденiямъ и корпораціямъ. Уничтожить такой порядокъ вещей можно только тогда, когда всѣ эти остатки средневѣковья рухнутъ.

И, несмотря на то, даже самые закорузлые защитники наслѣдственныхъ, и всякихъ другихъ привилегій стали въ послѣдніе годы искреннѣе и серьёзнѣе заниматься положеніемъ рабочаго пролетаріата. Я уже имѣлъ случай сообщить, что теперь и въ самыхъ аристократическихъ кружкахъ не боятся призрака «французскаго» соціализма. Это даже модная тема въ лондонскихъ салонахъ, и англиканское духовенство, не менѣе французскаго, подалось въ этомъ направленіи, при чемъ, англійскіе духовные, какъ принадлежащіе высшей церкви, такъ и диссиденты, дѣйствуютъ свободнѣе, съ большей личной иниціативой, чѣмъ это возможно при католической іерархіи.

Но и тутъ является вопросъ: кого считать въ Лондонѣ и въ Англш вообще народомъ? Отвѣтить на этоть вопросъ точно такъ же нельзя будетъ, въ нашемъ русскомъ смыслѣ, какъ нельзя было, когда мы говорили о Парижѣ и Франціи.

Народа, по крайней мѣрѣ, для Англіи (Шотландіи и Ирландии мы касаться не будемъ), строго говоря, вовсе нѣтъ, даже въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ преобладаетъ сельское населеніе. Во Франціи крестьяне-мужики, хотя и не вызываютъ къ себѣ такого отношенія интеллигенціи, какъ у насъ, но все-таки же — огромный классъ въ семь милліоновъ собственниковъ, быть можетъ, единственное сословіе, какое сушествуетъ еще во Франціи, хотя оно и не имѣетъ сословныхъ правъ и преимуществъ. Оно всего больше тамъ сохранило коренныхъ простонародныхъ французскихъ свойствъ. Оно, съ эпохи Великой Революціи, захватило землю дворянъ и духовенства и жадно въ нее впилось. Французскій крестьянинъ считаетъ себя кореннымъ собственникомъ всей національной территоріи и постоянно стремится только къ тому, чтобы всякими средствами пріобрѣтать все новые и новые клочки земли отъ буржуа и отъ дворянъ-землевладѣльцевъ. Даже и французскіе фермеры сохраняютъ почти вездѣ крестьянскій пошибъ. Да и землевладѣніе во Франціи — гораздо болѣе доходная статья и для среднихъ, и для крупныхъ владѣльцевъ. Тамъ каждая ферма съ ея инвентаремъ представляетъ собою опредѣленный доходъ. Съ каждымъ новымъ срокомъ эти оброчныя статьи скорѣе поднимаются, чѣмъ падають въ цѣнѣ.

Въ Англіи, какъ мы сейчасъ видѣли, крестьяне или фермеры совершенно буржуазнаго типа — или работники, нанимающіе у владѣльца коттеджъ и клочекъ земли, или чистѣйшіе батраки, находящіеся въ такомъ же положеніи, какъ и всѣ пролетаріи фабричнаго или промышленнаго труда. Вѣроятно, въ теченіе двадцатаго вѣка въ Англіи, въ особенности около городовъ, вымретъ совершенно типъ крестьянъ. Да и теперь войдите вы въ любой крестьянскiй домикъ и вы не найдете ни въ образѣ жизни, ни въ одеждѣ, ни въ пищѣ, ни въ говорѣ почти что никакой разницы съ бытомъ увріеровъ, тутъ же гдѣ-нибудь въ верстѣ или въ двухъ отъ фабрики помѣщающихся внѣ города или въ городѣ.

И англійская интеллигенція не зашибается нашимъ народничествомъ, не приписываетъ особенныхъ нравственныхъ и гражданскихъ свойствъ и добродѣтелей сельскому населению но, насколько мнѣ приводилось замѣчать, руководящіе классы относятся къ сельскому люду съ большимъ интересомъ и сочувствіемъ, не считаютъ его совсѣмъ такимъ бездушно-хищническимъ, какъ во Франціи, готовы помогать его безграмотности, бороться съ пьянствомъ, устраивать всевозможныя общества для поднятія его благосостоянія, не менѣе, чѣмъ во всемъ томъ, что дѣлается англійскими обезпеченными и образованными классами для бѣдныхъ людей въ городахъ.

Но какъ бы тамъ ни смотрѣть на народъ — по-русски, по-франдузски или по-англійски — въ Лондонѣ вы сильнѣе, чѣмъ гдѣ-либо, наталкиваетесь на простонародную нищету. И, употребляя слово «простонародный», я долженъ сейчасъ же оговориться: это совсѣмъ не нашъ простой народъ, это западно-европейскій пролетарій въ самомъ трагическомъ смыслѣ слова. Разумѣется и тутъ масса состоитъ изъ мало развитаго, иногда. даже почти безграмотнаго люда. Но въ эту массу могутъ попасть и всякаго рода неудачники, отщепенцы, пожираемые тѣмъ минотавромъ, который въ столицѣ съ пятимилліоннымъ населеніемъ неминуемо долженъ поглощать сотни и тысячи жертвъ.

Бѣдность, а тѣмъ паче нищета! — это настоящее позорное клеймо въ Англіи. До сихъ поръ быть бѣднымъ (а еще болѣе быть нищимъ) — это значитъ въ Англіи признавать себя отверженцемъ, терять всякое право на сколько-нибудь уважительное отношеніе къ своей личности. Истый Джонъ Буль смотритъ на бѣдность, какъ на порокъ, вопреки нашей народной пословицѣ. А въ Лондонѣ нищета превращается въ своего рода наслѣдственное клеймо и бремя. Но рядомъ съ этимъ никакая страна такъ давно не занималась своими бѣдными и нищими, какъ Великобританія, и если подвести статистическія цифры всѣмъ тѣмъ безчисленнымъ обществамъ, какія занимаются въ Лондонѣ бѣднымъ, невѣжественнымъ и пьянымъ народомъ, то всякій сторонникъ существующаго status quo, всякій защитникъ коренныхъ консервативныхъ устоевъ какъ бы въ правѣ доказывать, что большаго нельзя и требовать отъ того общества, основы котораго хотятъ расшатать и совсѣмъ разрушить и соціалисты, и анархисты.

Слово пауперизмъ точно нарочно выдумано для лондонскихъ пролетаріевъ. Въ британской столицѣ сложился издавна очень большой классъ не рабочихъ въ такомъ смыслѣ, какъ въ Париже, а именно «пауперовъ», не имѣющихъ и того положенія, какое пріобрѣтаетъ большинство увріеровъ, работаюшихъ на фабрикахъ и въ мастерскихъ.

Уже въ сезонъ 1868 г., проведённый мною въ Лондонѣ, я присматривался къ лондонской нищетѣ. Моимъ вожакомъ былъ часто мистеръ Рольстонъ — тотъ пріятель русскихъ и поклонникъ нашей литературы, о которомъ я говорилъ. — Онъ состоялъ членомъ въ двухъ-трехъ обществахъ, занимающихся посѣщеніемъ бѣдныхъ и раздачей имъ пособій вещами, а не деньгами.

Помню, въ первую нашу экскурсію повелъ онъ меня въ одинъ изъ переулковъ квартала бѣдныхъ, который, по злой насмѣшкѣ судьбы, носитъ (вѣроятно, и до сихъ поръ) названіе «Golden-Lane», т. е. Золотой переулокъ. И впослѣдствіи я нигдѣ не получалъ такого яркаго и сразу охватывающаго васъ впечатлѣнiя, какъ въ этомъ Золотомъ переулкѣ, Онъ похожъ на узкій коридор обставленный закоптѣлыми трехъ-этажными домами. На него выходитъ много дверей и изъ этихъ дверей выползаетъ, точно изъ муравейника, населеніе пауперовъ. Женшинъ и дѣтей всегда больше, чѣмъ мужчинъ. Старыя женщины — часто наслѣдственныя пьяницы, одѣтыя въ лохмотья, босикомъ — тѣ самыя, которыхъ вы встрѣтите на улицѣ— грязныхъ, оборванныхъ, но непремѣнно въ шляпкѣ; и въ дырявой засаленной шали. И мостовая этого переулка служитъ какъ бы общимъ салономъ. Тамъ, въ мало-мальски сносную погоду, все-таки же свѣтлѣе и менѣе сыро, чѣмъ внутри. Загляните вы въ квартиру или, лучше сказать, въ одну комнату— вамъ эта нищета покажется все-таки менѣе ужасной, потому что вы у себя дома давно привыкли къ картинамъ нашей простонародной нужды, темноты и грязи. Чтобы видѣть крайнюю одичалость лондонскихъ бродягъ и нищихъ, надо спускаться по ночамъ въ переулки, идущіе къ Темзѣ, гдѣ всего больше всякаго рода кабаковъ и притоновъ. Безъ лондонскихъ доковъ тысячи и десятки тысячъ поденщиковъ, не имѣющихъ никакого прочнаго заработка, были бы предоставлены только аппетитамъ голодныхъ звѣрей.

А тѣ бѣдные, у которыхъ есть помѣщеніе, даже и въ такихъ прославленныхъ своей нищетой мѣстностяхъ, какъ та, гдѣ находится знаменитый Golden-Lane, могутъ смотрѣть на себя, какъ на своего рода рантье. Они приписаны къ лондонской благотворительности. Имъ не дадутъ умереть съ голоду, ихъ посѣщаютъ, безплатно лечать, приносятъ одежду и билеты на полученіе даровой ѣды. Въ такомъ пролетаріатѣ на первомъ планѣ стоитъ не вопросъ куска хлѣба, а вопросъ вырожденія. Дьявольски трудно превратить этихъ наслѣдственныхъ декадентовъ въ трудовой людъ, измѣнить его привычки, отучить его отъ пьянства. Это можно дѣлать, только перевоспитывая дѣтей, чѣмъ въ Лондонѣ и занимаются, постоянно и усердно нѣсколько обшествъ.

Маленькіе пролетарій, обреченные на уличную жизнь, не могутъ считать себя заброшенными; во всякой спеціальной отрасли уличнаго труда, начиная съ чищенія сапогъ, уже давно существуютъ общества. Маленькій уличный пролетарій — членъ какого-нибудь клуба, вноситъ еженедѣльно одно или нѣсколько пенни, знаетъ, что онъ не пропадетъ, если будетъ продолжать работать и не превратится въ пьяницу, когда подрастетъ.

Пьянство — вотъ мрачный призракъ Великобританіи, и этотъ національный наслѣдственный порокъ разъѣдаетъ вовсе не одинъ только классъ отверженныхъ, онъ отравляетъ весь рабочій людъ. Есть цѣлыя области, какъ напр., во всей Шотландіи, гдѣ пьянство укоренилось и въ трудовомъ населеніи, среди сельскихъ батраковъ, фабричныхъ, рабочихъ на большихъ гаваняхъ и верфяхъ, во всѣхъ видахъ промышленности. А пьянство поддерживаетъ одичалость, ту грубость и часто жестокость, какія попадаются до сихъ поръ въ англійскомъ простомъ народѣ и даже въ мелко-буржуазномъ классѣ чаще чѣмъ гдѣ-либо. Безобразное битье женъ и любовницъ, дѣтей, всѣхъ, кого пьяница можетъ бить у себя дома и въ кабакѣ—еще далеко не выводится изъ нравовъ. Но тѣ, съ кѣмъ я бесѣдовалъ на эти темы, въ послѣднюю мою поѣздку въ Лондонъ — и англичане, и иностранцы-серьезно изучающіе англійскую жизнь, въ одинъ голосъ говорили мнѣ, что въ Лондонѣ рабочій классъ сталъ менѣе пьянствовать, чѣмъ это было тридцать-пять и даже двадцать лѣвъ тому назадъ. И насколько я могъ судить, въ моихъ поѣздкахъ и въ моихъ экскурсіяхъ по городу — это пожалуй и такъ.

Бывало, въ концѣ 6о-хъ годовъ, по субботамъ, не только въ Истъ-Эндѣ, какъ центрѣ бѣднаго и рабочаго люда, а и во есѣхъ мѣстностяхъ Лондона, кромѣ самыхъ аристократическихъ, возвращаясь домой послѣ полуночи, вы безпрестанно на самыхъ тротуарахъ и на крылечкахъ домовъ, между двумя рѣшетками, наталкивались на мертвыя тѣла. И полиція не обращала на это никакого вниманія или довольствовалась только тѣмъ, что констатировала присутствіе такихъ труповъ во время своихъ обходовъ. Видишь, бывало, передъ собою медленно двигающуюся крупную фигуру полисмена, все въ томъ же войлочномъ шлемѣ. Вотъ онъ остановился передъ подъѣздомъ. Раздается особый характерный трескъ — это полисмэнъ раскрываетъ свой фонарь, прикрѣпленный у него на кушакѣ и снопъ свѣта падаетъ на фигуру мертвецки пьянаго. Полисмэнъ видитъ по его лицу что онъ живъ, закрываетъ фонарь и идетъ себѣ дальше, той же невозмутимо спокойной походкой. Онъ очень хорошо знаетъ, что ему не было бы никакой возможности подбирать всѣхъ этихъ пьяныхъ. И теперь по субботамъ вы найдете во множествѣ улицъ и въ особенности на нѣкоторыхъ перекресткахъ такіе же ночные базары и ярмарки, какъ и двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Торгуютъ всякой провизіей и домашнимъ скарбомъ, съ прибавкою дешеваго краснаго товара, на столахъ или прямо на тротуарахъ, съ переносными газовыми рожками, которые развѣваются въ ночномъ воздухѣ, точно рядъ факеловъ., и придаютъ картинѣ очень своеобразный колоритъ. На другой день утромъ въ воскресенье все будетъ заперто и каждое семейство должно запасаться всѣмъ до понедѣльника. Но въ субботу же происходитъ и разсчетъ по рабочимъ книжкамъ. Кабаки или какъ прежде ихъ называли громко — «дворцы джина» переполнены и въ любомъ изъ нихъ вы найдете по крайней мѣрѣ на одну треть женщинъ. И пьянство идетъ тамъ болѣе мрачное, чѣмъ гдѣ-либо, потому что нельзя присѣсть и спросить себѣ чего-нибудь съѣстного, кромѣ какой-нибудь закуски, тутъ же на стойкѣ.

Въ 1895 г. по субботамъ вы находили почти тѣ же самыя картины, но, повторяю, количество мертвыхъ тѣлъ на вашемъ пути уменьшилось. Тридцать лѣтъ назадъ въ центрѣ города, на самыхъ бойкихъ улицахъ, какъ напр., въ Сити, или на Стрендѣ, или на Пикадилли, на Оксфордъ-стритѣ, въ самый развалъ наряднаго движенія на Реджентъ-стритѣ, или по дорогѣ къ Гайдъ-парку — вы, на имперіалѣ омнибуса, могли присутствовать при безобразно пьяныхъ сценахъ… Весьма часто какихъ-нибудь двѣ ужасныхъ дамы, босикомъ, въ стоптанныхъ башмакахъ и съ грязными шляпками, сбитыми на затылокъ вступали въ рукопашный бой и прохожіе никогда ихъ не разнимали, а полисмэны оставались довольно равнодушны къ этому зрѣлищу до тѣхъ торъ пока не показывалась кровь на физіономіяхь сражающихся мегеръ.

За нѣсколько недѣль пребыванія моего въ сезонъ 1895 г. мнѣ не удалось видѣть ни одной такой сцены; но я не рѣшусь сказать, чтобы мѣстъ пьянства, т.-е. кабаковъ, стало меньше и въ бѣдныхъ кварталахъ, и въ самыхъ нарядныхъ. Они прежде назывались «дворцами джина», а теперь большею частью, на американскій ладъ, превратились въ то, что называютъ «Bar». По внѣшней отдѣлкѣ, особенно въ мѣстностяхъ около Пикадилли и Лейстеръ-сквэра, они стали еще наряднѣе, чѣмъ это было въ концѣ 60-хъ годовъ. И пьянство въ нихъ приличнѣе. Постойте на перекресткѣ хоть съ полчаса и слѣдите внимательно за тѣми, кто выходитъ и кто входитъ въ такія заведенія — и вы увидите, что преобладать будутъ джентльмены, хорошо одѣтые мужчины, а вовсе не оборванцы. Даже и въ Истъ-Эндѣ, въ мѣстности Уайтъ-Чапелъ, кабаки теперь стали приличнѣе — и надо опять спускаться въ притоны и трущобы около рѣчныхъ доковъ, чтобы видѣть настоящее лондонское пьянство мизераблей. Съ однимъ русскимъ постояннымъ корреспондентомъ одной изъ нашихъ газетъ я въ іюнѣ 1895 г. походилъ по самымъ народнымъ улицамъ Истъ-Энда, омраченнымъ памятью о томъ извергѣ, который такъ до сихъ поръ и не попался въ руки правосудія — о знаменитомъ Джекѣ потрошителѣ. Можетъ быть, онъ, и въ это время, погуливалъ по тѣмъ же закоулкамъ и проникалъ къ несчастнымъ женщинамъ, изъ которыхъ онъ сдѣлалъ себѣ звѣрскую спеціальность.

Двадцать пять слишкомъ лѣтъ прошли не даромъ для лондонскаго бѣднаго трудового населенія. Сытые сдѣлали для голодныхъ по доброй волѣ и собственному почину больше, чѣмъ въ Парижѣ. Я посѣтилъ тотъ «Народный Домъ», о которомъ, въ послѣднее время, много писали и у насъ. Ничего подобнаго нѣтъ въ Парижѣ. И созданіе одного такого мѣста для отдыха, чтенія и художественныхъ удовольствій трудовои массы достаточно, чтобы показать, что у нѣкоторыхъ богатыхъ людей Англіи есть, дѣйствительно, великодушное желаніе дѣлать для меньшей братіи очень много. Вообще, какая бы то ни было благотворительность — можетъ ли она отклонить роковую борьбу между трудомъ и капиталомъ?..

А пока несомнѣнно, что въ огромной части города бѣдный людъ можетъ каждый день приходить въ обширную читальню, стало-быть, зимой сидѣть въ тепломъ помѣщеніи, a no вечерамъ слушать музыку, пользоваться концертами, гдѣ участвуютъ хорошіе артисты, иногда даже знаменитости. Дѣдъ такое учрежденіе для десятковъ тысячъ бѣднаго люда есть противовѣсъ одичанію и пьянству. Поддерживая привычку жизни на міру, развивая потребность въ чтеніи и въ ощущеніяхъ изящнаго, оно скрашиваетъ, несомнѣнно, жизнь каждаго пролетарія, и холостяковъ, и женатыхъ, позволяетъ находить внѣ своихъ тѣсныхъ и нищенски обставленныхъ жилищъ многое такое, что доступно было до сихъ поръ только богатымъ людямъ.

Общедоступность такого Народнаго Дома — великое дѣло. И такой же общедоступностью проникнута идея того, что теперь въ Англии, и не въ одномъ Лондонѣ, называютъ «расширеніемъ университетскаго образованія» (University — Extension Society). Раньше, чѣмъ въ какой бы то ни было странѣ европейскаго запада, въ Англіи университетская интеллигенція сама пошла навстрѣчу духовнымъ нуждамъ беднаго трудового люда и даетъ теперь каждому лондонскому пролетарію возможность слушать даровые курсы, получать и общее, и спеціальное образованіе. Это движеніе имѣетъ за собою великую будущность. Если оно не разрѣшаетъ всего соціальнаго вопроса, то во всякомъ случаѣ указываетъ на то, что теперь въ одной изъ передовыхъ странъ Запада самый развитый умственно классъ общества созналъ свою нравственную обязанность помогать просвѣщенію массы, не дожидаясь того, чтобы офиціальныя власти откликнулись на это. Такъ и должно было случиться, именно въ Англіи, гдѣ самопомощь и общественный починъ идутъ впереди всего, гдѣ до сихъ поръ почти все школьное дѣло носитъ на себѣ частный или общественный характеръ, а не офиціальный какъ это видимъ во Франціи, и въ Германіи, и въ Россіи.

Меня познакомили также съ однимъ изъ домовъ Энда, гдѣ живетъ такъ называемое «университетское поселеніе» (settlement). Вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ въ Оксфорде и Кэмбриджѣ возникло дѣло, проникнутое идеей сближенія съ лондонской трудовой чернью, съ цѣлью работать надъ разрѣшениемъ рокового соціальнаго вопроса. Такое «поселеніе» состоитъ изъ образованныхъ мужчинъ и женщинъ. И мужчины-поселенцы почти всѣ учились и воспитывались въ колледжахъ Оксфорда и Кэмбриджа. Домъ, существующий въ лондовскомь бѣднѣйшемъ кварталѣ Бетналл-грин такъ и называется «Oxford House», есть и женское отдѣленіе его, подъ названіемъ Маргарет-гауз. И въ десять лѣтъ это «университетское поселеніе», находящееся прямо въ связи съ движеніемъ, которое вызвало къ жизни популяризацію науки въ рабочихъ кварталахъ Лондона, сдѣлало уже очень многое. Руководятъ имъ люди религіознаго направленія. Это какъ бы своего рода англійское «толстовство», но безъ всякаго аскетизма, безъ отрицанія науки, культуры, всѣхъ преимуществъ образованія и матеріальнаго довольства. Англійскіе народолюбцы одушевлены самымъ искреннимъ желаніемъ: всячески помогать темной трудовой массѣ; но не какъ диллетанты благотворительности, не какъ чопорные джентльмены, а какъ настоящіе друзья бѣднаго люда, живущаго посреди нихъ, какъ сосѣди, совѣтники и сотрудники во всемъ, что можетъ только поддержать его и скрасить его жизнь.

И въ какихъ-нибудь десять лѣтъ этимъ «университетскимъ поселеніемъ» Истъ-Энда заведено множество всякаго рода обществъ, клубовъ, кружковъ для взрослыхъ, дѣтей и подростковъ. Влияние на всѣ стороны быта пролетаріевъ оказывается самымъ благотворнымъ: пьянство уменьшается, одичалость и заброшенность также, досуги скрашены посѣщеніемъ читаленъ, спектаклями, лекціями, экскурсіями за городъ. И все это проникнуто принципомъ личнаго учасгiя, потребностью уйти въ матеріальныя и духовныя нужды меньшей братіи.

Но и тутъ я еще разъ спрошу: даже такое прекрасное по идеѣ дѣло, какъ «университетскія поселенія» — могутъ ли они сколько-нибудь разрѣшить соціальный вопросъ? Они показываютъ во всякомъ случаѣ, что англійская интеллигенція гораздо великодушнѣе относится къ трудовому и бѣдному народу, чѣмъ французская. Въ университетской сферѣ Англіи, а не Франции явилось это движеніе въ сторону бѣднаго и одичалаго народа лондонскаго Истъ-Энда. Оно служитъ какъ-бы символомъ того, что руководящіе классы и въ такой странѣ, какъ Англія, гдѣ все держится за сословное и матеріальное неравенство, сытые и обезпеченные люди сами жаждутъ подвига и плодотворнаго сближенія съ неимущими.

Поразспросите вы одного изъ такихъ членовъ «университетскихъ поселеній» лондонскаго Истъ-Энда — и онъ вамъ прежде всего скажетъ, что пять шестыхъ бѣднаго трудового люда британской столицы состоятъ изъ поденщиковъ и мелкихъ рабочихъ, не имѣющихъ никакого обезпеченія въ своемъ трудѣ, находящихся въ постоянной тревогѣ за кусокъ хлѣба на завтрашній день. Если оно такъ, то что же показываетъ такое хроническое состояніе безработицы? Оно прямо говоритъ о безпомощности, въ какую поставленъ всякій пролетарій въ странѣ, гдѣ только одинъ, и притомъ ничтожный, численно, классъ считается настоящимъ собственникомъ земли, и гдѣ до сихъ поръ не можетъ пройти ни одна реформа, которая бы ставила соціальный вопросъ на твердую почву.

Въ томъ же Уайтть-Чапелѣ мой спутникъ привелъ меня еще въ одну изъ даровыхъ читаленъ, заведенныхъ также на деньги богатаго благотворителя. Она помѣщается въ двухъ этажахъ. Внизу большая зала для чтенія газетъ съ очень разнообразнымъ выборомъ. Приходятъ почти исключительно рабочiе и вообще бѣдный людъ. Видъ у всѣхъ совсѣмъ не мрачный и не оборванный, есть не мало и подростковъ. Соблюдается безусловная тишина. Прежде о такихъ даровыхъ читальняхъ не было слышно. Привычка къ чтенію непремѣнно возьметъ свое; да и теперь уже, выйдя изъ такой читальни, вы и въ вечерние часы не будете такъ часто наталкиваться на повальное пьянство и одичаніе, какъ это было четверть вѣка назадъ.

Мой спутникъ водилъ меня также и по тѣмъ огромнымъ домамъ все того же Истъ-Энда, которые въ послѣдніе годы компаніи и отдѣльные предприниматели выстраивали исключительно въ интересахъ рабочаго люда. Это на половину спекуляція, на половину благотворительность; но принципъ дешевизны и удобства преобладаетъ въ каждомъ изъ такихъ предпріятій. Эти дома выстроены въ нѣсколько этажей и раздѣлены на мелкія квартиры съ однимъ общимъ обширнымъ дворомъ. Я попадалъ въ нихъ какъ разъ въ тѣ часы, когда трудовой день кончается. Вездѣ раздавались дѣтскіе и женскіе голоса, ребятишки играли и бѣгали. Двери нижнихъ квартиръ были отперты настежь. Можно было черезъ окна заглядывать и внутрь. Конечно, это въ концѣ концовъ благоустроенныя казармы, но все-таки же жизнь ихъ неизмѣримо гигіеничнѣе, чѣмъ это было прежде: хорошая вентиляція, экономическое отопленіе, электричество, вода, разныя дешевыя удобства. Такъ у насъ живутъ бѣдныя семьи въ домахъ, устроенныхъ для дешевыхъ квартиръ въ Петербургѣ, въ Москвѣ; и кое-гдѣ въ провинціи. Но чистоты и духа дисциплины больше. Нашъ простолюдинъ — любой крестьянинъ, явившійся на заработки въ столицу, или даже мастеровой, родившійся въ Москвѣ; и Петербургѣ—найдетъ житье въ такихъ домахъ чуть не барскимъ. Рядомъ съ ними наша Вяземская «лавра» и углы другихъ домовъ на Сѣнной покажутся совершенными вертепами и логовищами. А тутъ-то и кишитъ пролетаріатъ.

Лондонъ, какъ городъ, сосредоточилъ въ себѣ столько, потребностей всякаго рода, что предложеніе труда все-таки же громаднѣе, чѣмъ гдѣ-либо въ Европѣ. И кто бы туда ни попадалъ, какіе бы мизерабли ни искали тамъ средствъ къ жизни— все-таки же они въ концѣ концовъ устроятся скорѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Наплывъ бѣднаго трудового люда изъ-за границы дѣлается все больше и больше. Я уже говорилъ — какъ въ прислугѣ преобладаютъ теперь по ресторанамъ, меблированнымъ комнатамъ, тавернамъ и пивнымъ всякаго рода— иностранцы, швейцарцы, нѣмцы, итальянцы, и даже французы. Но для насъ, русскихъ, будетъ поучительно то, что я нашелъ въ цѣломъ кварталѣ Истъ-Энда, куда меня повелъ мой спутникъ, хорошо знакомый съ трудовой жизнью Лондона.

Въ самые послѣдніе годы, когда у насъ обострился еврейскій вопросъ и множество ремесленниковъ и всякаго рода мелкихъ торгашей-евреевъ должны были выѣхать изъ великорусскихъ городовъ, въ тотъ районъ, который имъ приписанъ, тѣ, кто могли эмигрировать, отправились за границу и много евреевъ попали въ Лондонъ.

— Не хотите ли пройтись по двумъ-тремъ улицамъ гдѣ наши семиты свили себѣ гнѣздаѣ—сказалъ мнѣ мой спутникъ и повелъ меня въ одну изъ такихъ улицъ.

Разумѣется, евреи сейчасъ же занялись торговлей и въ ихъ кварталѣ идетъ постоянный торгъ. Одна изъ улицъ превращена въ настоящій рынокъ, какой вы найдете въ любомъ польскомъ или западномъ городкѣ. Даже и запахъ — рыбы, луку и чесноку — былъ специфическій. Ребятишекъ было такъже много, какъ гдѣ-нибудь въ Бердичевѣ. Но весь этотъ людъ устроился, живетъ, не нищенствуетъ, считается даже очень мирнымъ, трудолюбивымъ и гораздо болѣе трезвымъ населеніемъ, чѣмъ тѣ англійскіе пролетаріи, какіе окружаютъ его.

Проходили мы по тротуару мимо цѣлаго ряда мелкихъ квартиръ и на порогахъ крылечекъ сидѣли больше дѣвочки.

— Посмотрите, какая жидовочка, — сказалъ мнѣ мой спутникъ. — Настоящая бердичевская! А вѣдь она, какъ и всѣ другія, уже ходитъ въ англійскую школу…

Въ одно поколѣніе весь этотъ людъ «объангличанится», но, разумѣется, сохранитъ свои коренныя свойства и будетъ и здѣсь жить своими особыми интересами, имѣть синагогу своихъ рѣзниковъ и раввиновъ…

И такому шустрому и трудолюбивому племени въ Лондонѣ, можетъ быть, на первыхъ порахъ жутко, но здѣсь же, при полной свободѣ, при отсутствии какой бы то ни было стѣснительной регламентаціи всякій истый сынъ Израиля найдетъ себѣ и трудъ, и покупателя, и товарища по своимъ геще фтамъ, какъ бы они ни были на нашъ взглядъ мелки и ничтожны.

Во второй половинѣ 6о-хъ годовъ рабочее движение въ Англіи, а стало быть и въ Лондонѣ, было уже очень серьезное. Черезъ Фредерика Гаррисона я имѣлъ, возможность попадатъ на разные митинги и сходки въ сезонъ 1868 г. И тогда уже сказывалась характерная особенность англійскаго трудового люда: надѣяться прежде всего на самихъ себя, не прибѣгать къ поддержкѣ центральной власти или искать спасенiя въ политическихъ переворотахъ. Тогда уже дѣйствовали тѣ рабочіе союзы (Trade-Unions), которые впослѣдствіи охватили всю Англiю и владѣютъ теперь многомилліоннымъ капиталомъ. Для французскихъ и нѣмецкихъ соціалистовъ, а тѣмъ паче для анархистовъ — англійскіе рабочіе союзы — нисколько не идеалъ трудовыхъ ассоціацій. Они поддерживаютъ стачки; но избытокъ своихъ капиталовъ употребляютъ на созданіе разныхъ видовъ буржуазной капиталистической собственности. Эти обличенія, направленныя противъ рабочихъ союзовъ, стали раздаваться особенно сильно въ послѣдніе годы, когда Лондонъ сдѣлался мѣстомъ эмиграціи анархистовъ, съ материка Европы и изъ Америки.

Быть можетъ, въ этихъ нападкахъ и есть кое-что справедливое; но каждый изъ насъ, иностранцевъ, интересующихся судьбами пролетаріата на Западѣ, долженъ прежде всего разглядѣть, что въ данной странѣ преобладаетъ, чѣмъ англійскій рабочій отличается въ своей борьбѣ съ капиталомъ отъ французскаго, нѣмецкаго и итальянскаго. Я говорю объ англійскомъ рабочемъ въ тѣсномъ смыслѣ слова, не касаясь иностранцевъ, занимающихъ совершенно особое мѣсто. Мнѣ кажется, и болѣе четверти вѣка назадъ, и теперь англійскій рабочій въ массѣ гораздо менѣе податливъ на то разрушительное броженіе идей, какое мы видимъ въ Парижѣ. Нужды нѣтъ, что въ Лондонѣ живутъ и вожаки анархизма, и рядовые фанатики, имѣютъ тамъ свои клубы, сбираются на сходкахъ, печатаютъ всякія брошюры, памфлеты и прокламаціи — анархизмъ все-таки же не англійскій продуктъ. Точно также и соціализмъ принимаетъ тамъ гораздо болѣе умѣренныя формы. И тѣ депутаты въ Нижней Палатѣ, которыхъ считаютъ, болѣе или менѣе, сторонниками соціальныхъ идей, сохраняютъ все-таки свою британскую физіономію.

Съ однимъ изъ самыхъ передовыхъ членовъ Парламента, извѣстныхъ своими симпатіями къ судьбѣ рабочихъ, профессоромъ Стюартомъ я бесѣдовалъ разъ, въ послѣднюю мою поѣздку, на эту тему и не отъ него перваго услыхалъ то, что мнѣ и прежде доводилось слышать и отъ англичанъ, и отъ иностранцевъ, изучавшихъ рабочій вопросъ въ Англіи.

— Нашъ рабочий, — сказалъ мнѣ профессоръ Стюартъ, — желаетъ всегда и во всемъ быть обязаннымъ улучшеніемъ своего быта — личной иниціативѣ. Онъ неохотно допускаетъ вмѣшательство кого бы и чего бы то ни было въ свои внутреннія дѣла. — Очень многіе фабриканты или акціонерныя общества желали бы заводить на своихъ мануфактурахъ, фабрикахъ, каменно-угольньіхъ копяхъ, верфяхъ — школы, ясли, больницы и другія учрежденія благотворительнаго характера. Но рабочіе смотрятъ на это косо; они видятъ въ такихъ щедростяхъ патроновъ — предлогъ къ замаскированной эксплоатаціи; они не желаютъ быть ничѣмъ обязанными хозяевамъ — будь то частное лицо или компанія.

Въ этой бесѣдѣ, происходившей въ самомъ зданіи Парламента, участвовалъ и тесть профессора Стюарта — тотъ популярнѣйшій во всемъ свѣтѣ фабрикантъ горчицы старикъ Кольманъ, о которомъ я говорилъ въ другой главѣ. На его фабрикѣ, расположенной недалеко отъ Лондона, рабочимъ живется очень хорошо и онъ сдѣлалъ многое для улучшенія ихъ быта.

— Это совершенно вѣрно — подтвердилъ онъ слова своего зятя. — Приобрести довѣріе рабочихъ очень трудно у насъ. Если вы хотите что-нибудь сдѣлать для нихъ, то это не иначе будетъ принято, какъ если вы предоставите и имъ самимъ значительную долю участія, докажете имъ на фактахъ, что вы не имѣете ни малѣйшаго намѣренія играть роль ихъ благодѣтеля.

Во всякомъ коренномъ истомъ типѣ англійскаго рабочаго — (будь то въ Лондонѣ или въ большихъ промышленныхъ центрахъ Англіи) — вы чувствуете эту самостоятельность и горделивость, это недовѣріе къ подачкамъ съ богатой трапезы хозяйскаго капитала.

Лондонъ, если на него взглянуть какъ на городъ фабричнаго и кустарнаго труда, представляетъ громаднѣйшее поле наблюденій. Но каждому иностранцу я посовѣтовалъ бы побывать и въ одномъ изъ тѣхъ городовъ, гдѣ капиталъ и трудъ, стоятъ другъ противъ друга во всеоружіи, гдѣ вся жизнь заключается въ производствѣ цѣнностей и гдѣ только два типа людей интересны для наблюдателя: хозяева и ихъ батраки-пролетаріи.

Для насъ, русскихъ, кромѣ чисто фабричнаго труда на западный образецъ, болыпой интересъ представляютъ и тѣ отрасли ремесленнаго труда, которыя соприкасаются съ кустарной работой. Все наше крестьянство (въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ одно хлѣбопашество не можетъ кормить народъ.) — или идетъ на заработки, или же превращается у себя дома въ настоящихъ пролетаріевъ-кустарей, хотя всѣ они значатся землевладѣльцами, имѣютъ избы и принадлежатъ, въ великорусскихъ губерніяхъ, къ крестьянскимъ общинамъ.

Какъ уроженецъ Нижняго, я давно еще, чуть не въ студенческіе годы, сталъ интересоваться кустарями. занимающимися у насъ, на Окѣ, съ поконъ вѣка, производствомъ желѣзныхъ и стальныхъ издѣлій — ножей и замковъ. Въ селѣ Павловѣ, на берегу Оки, населеніе болѣе чѣмъ въ десять тысячъ человѣкъ, хотя и считается «крестьянскимъ» и образуетъ два сельскихъ общества одной волости, но, въ сущности, поставлено въ условія городского рабочаго труда, живетъ только производствомъ замковъ и ножей, находится совершенно въ рукахъ мѣстныхъ скупщиковъ и кулаковъ, работаетъ и у себя дома, и на мѣстныхъ фабрикахъ.

Въ 1876 г. мнѣ захотѣлось посерьезнѣе заняться этимъ интереснымъ селомъ Павловымъ и результатомъ моей поѣздки были статьи, помѣщенныя мною въ «Отечественныхъ Запискахъ» подъ названіемъ: «Русскій Шеффильдъ — очерки села Павлова». И вотъ, по прошествіи почти двадцати лѣтъ, въ послѣднюю мою поѣздку въ Англію, чтобы присмотреться къ рабочему міру въ одномъ изъ самыхъ характерныхъ центровъ, я отправился уже въ настоящій Шеффильдъ и нашелъ не село въ десять тысячъ человѣкъ крестьянъ, а городъ, почти съ 400,000 жителей, живущихъ только заводскимъ и фабричнымъ трудомъ и такъ же, какъ нашъ маленькій Шеффильдъ на берегахъ Оки, посвятившихъ себя обработкѣ желѣза и стали.

Мѣстные техники давно уже назвали свой англійскій Шеффильдъ «Стилополисъ» — отъ слова «steal» я сталь. И дѣйствительно, въ Европѣ врядъ ли есть какоенибудь другое мѣсто, гдѣ бы сталь представляла собою такой исключительный и всепоглощающій предметъ обработки. Техники, руководящіе въ Шеффильдѣ разными отраслями этого дѣла, не безъ гордости поповторяютъ вамъ, что только здѣсь и можно узнать — что такое сталь и какъ съ ней обращаться.

Отъ тогдашняго министра торговли, профессора Брайса и нѣсколькихъ депутатовъ, получилъ я рекомендательныя письма къ представителямъ или хозяевамъ разныхъ заводовъ и фабрикъ.

И въ Шеффильдѣ меня болѣе всего интересовали слесаря и ножевщики — родные братья, по труду и положенію, съ нашими павловцами. Первыя фабрики, на какія я попалъ въ Шеффильдѣ, были по этой спеціальности. Но теперь стальное дѣло такъ разраслось тамъ, что ножевое производство — только одна десятая всего того, что представляетъ собою этотъ громадный центръ стальной промышленности. Разумѣется, и тутъ размѣры не такіе, какъ въ нашемъ Павловѣ, и самая значительная павловская фабрика, напр., Варыпаевская, была бы въ англійскомъ Шеффильдѣ чуть замѣтна. Но мнѣ, какъ русскому, было пріятно засвидѣтельствовать, на первыхъ же порах, что наши павловскіе кустари, у себя въ избахъ и на плохенькихъ фабрикахъ, работаютъ, въ общемъ, ни какъ не хуже, чѣмъ въ Шеффильдѣ, и самый дещевый товаръ англійскаго производства, пожалуй, даже грубоватее и дороже.

Но дещевизной павловскихъ замочковъ и перочинныхъ ножей не слѣдуетъ восхищаться. Она прямо зависитъ отъ крайне низменной задѣльной платы. Такъ какъ все въ рабочемъ вопросѣ, до сихъ поръ сводится къ этому мѣрилу, то я постарался узнать отъ компетентныхъ и добросовѣстныхъ людей — между какими цифрами колеблется заработная плата въ различныхъ отрасляхъ стального производства въ Шеффильдѣ. Оказалось, что минимумъ недельной платы, даже для заурядныхъ рабочихъ — отъ одного до полутора фунта, т. е. русскихъ 9-ть—14 рублей. А что получаетъ павловскій кустарь?

И въ 1876 г., когда я писалъ свои очерки, и теперь, кустарь у себя въ избѣ, живя на всемъ своемъ, не могъ и не можетъ заработать больше двухъ съ полтиной въ недѣлю— средняя плата два рубля, т. е. онъ въ четыре недѣли получаетъ немножко больше того, что рабочій въ Шеффильдѣ— повторяю, самый ординарный — получитъ въ одну недѣлю. А нѣкоторые рабочіе на сталелитейныхъ или желѣзопрокатныхъ заводахъ доходятъ до заработной платы въ два и два съ половиной фунта, что составляетъ около ста рублей въ мѣсяцъ, т. е. годовой заработокъ средняго павловскаго кустаря.

Нечего поэтому и удивляться, что въ такомъ городѣ, какъ Шеффильдъ, гдѣ около 400,000 жителей, на четыре пятыхъ состоящихъ изъ рабочихъ, вы не видите нищеты. Я ходилъ по всему городу нѣсколько дней и утромъ, и вечеромъ, и ночью; ни на бойкихъ улицахъ, полныхъ лавокъ и магазиновъ, ни въ чисто рабочихъ кварталахъ я не находилъ признаковъ вопіющей бѣдности или одичанія.

Въ одинъ изъ такихъ обходовъ меня водилъ директоръ мѣстнаго профессіональнаго училища, еще молодой человѣкъ, образованный техникъ, сочувственно относящійся къ интересамъ рабочей массы. Мы останавливались по пути передъ многими домиками рабочихъ, построенными такъ, какъ строятся и въ англійскихъ деревняхъ: цѣлая линія двухъ-этажныхъ. кирпичныхъ коттеджей. И каждый рабочій, какъ въ Лондонѣ, такъ и здѣсь, желаетъ имѣть непремѣнно свой «home», т. е нанимать отдѣльное помѣщеніе, всегда въ два этажа, изъ трехъ или четырехъ комнатъ, минимумъ изъ двухъ; внизу столовая, а вверху спальни. Эти домики наемные и стоятъ на землѣ мѣстнаго владѣльца; а въ нашемъ Шеффильдѣ, въ селѣ Павловѣ, кустари живутъ какъ бы въ собственныхъ усадьбахъ, но развѣ отъ этого легче? Они ведутъ все-таки, сравнительно съ рабочими Шеффильда, нищенскую жизнь, кормятся впроголодь, самымъ грубымъ образомъ эксплуатируются базарными скупщиками, которые принуждаютъ ихъ. всегда забирать, по крайней мѣрѣ на половину, слежавшейся муки и поддѣльнаго чая.

Мой спутникъ по Шеффильду — симпатичный директоръ ремесленнаго училища — подтвердилъ мнѣ также, что английский рабочій вообще, точно такъ же какъ и въ Шеффильдѣ, надѣется прежде всего на собственныя силы и не охотно идетъ на зазыванья тѣхъ патроновъ, которые не прочь были бы играть роль благодѣтелей.

— Наши рабочіе — продолжалъ мой спутникъ — не особенно увлекаются крайними идеями; но они знаютъ, что безъ взаимной поддержки нельзя ничего добиться въ борьбѣ съ капиталомъ. Къ патронамъ они недовѣрчивы, но не могутъ не видѣть, что и здѣсь въ Шеффильдѣ, и вездѣ по большимъ промышленнымъ центрамъ Англіи, въ руководящихъ классахъ есть замѣтное сочувствіе ихъ долѣ. Имъ и не нужно никакихъ особенныхъ благодѣяній со стороны патроновъ. Дѣти ихъ пользуются даровой школой; у нихъ есть сберегательныя кассы и страховыя общества на случай увѣчья, и пенсіонныя кассы; а для семействъ тѣхъ, которые побѣднѣе; особенно для дѣтей ихъ, многіе образованные люди — мужчины и женщины — готовы дѣлать все, что возможно.

И тутъ онъ мнѣ разсказалъ, между прочимъ, какъ и въ Шеффильдѣ жены нѣкоторыхъ техниковъ, пасторовъ, купцовъ, адвокатовъ, домохозяевъ и землевладѣльцевъ доставляютъ самымъ бѣднымъ и заброшеннымъ дѣтямъ въ теченіе всего лѣтняго сезона возможность жить, цѣлыми недѣлями, въ деревнѣ на чистомъ воздухѣ; устраиваютъ дѣтскія поѣздки, партіями въ пятьдесятъ и сто человѣкъ, кормятъ ихъ, забавляютъ, читаютъ имъ, устраиваютъ игры и танцы. Точно также и зимой хлопочутъ о томъ, чтобы въ домахъ самыхъ бѣдныіхъ рабочихъ было больше и тепла, и довольства.

Но не всѣ проникнуты такими великодушными чувствами…

Когда я побывалъ на самыхъ крупныхъ фабрикахъ, гдѣ производится ножевый товаръ, я нашелъ, что представители этихъ торгово-промышленныхъ фирмъ весьма и весьма напоминаютъ нѣкоторыіхъ нашихъ московскихъ коммерсантовъ. Одинъ въ особенности поразилъ меня сходствомъ своего типа съ типомъ такихъ нынѣшнихъ уже полуобразованныхъ, или образованньіхъ хозяевъ; тотъ же благообразный видъ, франтоватость, солидность тона, условная вѣжливость, увѣренность въ себѣ и сознаше неприкосновенности хозяйскаго капитала.

Когда, обозрѣвъ одну изъ такихь фабрикъ, гдѣ, кромѣ стальныхъ издѣлій, производятъ также вещи изъ серебра и англійскаго металла, я приглашенъ былъ представителемъ фирмы въ изящный салончикъ, позади конторы, и у насъ завязался разговоръ на тему объ отношеніяхъ хозяина къ рабочимъ, я услыхалъ многое такое, что даже и для теперешней фабрикантской Москвы отзывалось бы слишкомъ большимъ хозяйскимъ равнодушіемъ и консерватизмомъ.

На мой вопросъ: какія при этой фабрикѣ существуютъ учрежденія въ интересахъ рабочихъ и по почину хозяевъ фирмы, шеффильдскій патронъ сказалъ мнѣ:

— Мы не считаемъ себя нисколько обязанными благотворить рабочимъ; да они и не нуждаются въ этомъ. Они не хотятъ быть намъ чѣмъ-либо обязанными. И вообще, мы полагаемъ, что такъ называемый рабочій вопросъ — очень раздутъ. Поживя здѣсь, вы убѣдитесь, что рабочая плата стоитъ довольно высоко и каждый можетъ безбѣдно пропитать себя и даже отложить копѣйку на черный день. У рабочихъ союзовъ есть свои капиталы, есть кассы и они дѣйствуютъ съ патронами такъ, какъ и мы имѣемъ право относиться къ нимъ.

Все это было высказано безъ раздраженія, но въ настоящемъ хозяйскомъ тонѣ. Вы сейчасъ чувствуете, что такой патронъ, по доброй волѣ, не пойдетъ ни на какия уступки.

Обоидя нѣсколько фабрикъ ножевщиковъ, я нашелъ ихъ помѣщенія довольно тѣсными, напоминающими и наши мастерскія. Рабочіе — мужчины — одѣты, разумѣется, по-городски; по выраженію лица каждый смотрѣлъ болѣе развитымъ, чѣмъ многіе изъ нашихъ павловскихъ кустарей. На женщинахъ, въ самыхъ дешевыхъ видахъ труда (какъ напр., полировщицы и красильщицы черенковъ) рабочій трудъ рѣзко отразился. По своему костюму, лицамъ, пріемамъ они также подходили къ нашимъ фабричнымъ бабамъ и дѣвушкамъ. работа вездѣ поштучная и нѣкоторые ея виды — напр., точенiе, достаточно изнурительны.

На фабрикахъ стальныхъ и серебряныхъ издѣлій капиталъ и труд ихъ взаимодѣйствіе и антагонизмъ — такъ рѣзко не выставляются, какъ въ огромныхъ акціонерныхъ сталелитейныхъ заводахъ. гдѣ мнѣ, благодаря моимъ лондонскимъ рекомендаціямъ, былъ оказанъ всюду очень радушный пріемъ. И тамъ, отъ техническихъ директоровъ и нарядчиковъ я получалъ все такой же отвѣтъ на мои вопросы о матеріальномъ положеніи рабочихъ и о томъ, какія идеи преобладаютъ среди пролетаріевъ Шеффильда. Кто бывалъ на сталелитейныхъ заводахъ. тотъ знаетъ, какъ внушительно дѣйствуютъ на свѣжаго человѣка картины, какія мечутся вамъ въ глаза, куда бы вы ни заглянули: раскаленныя зіяющія жерла, колоссальные молоты, столбы искръ, грохотъ, куски стальныхъ корабельныхъ обшивокъ, трубы, оси, цилиндры, стержни, и посреди всего этого грохота, шипѣнія, треска, столбовъ пламени и отраженія краснаго огня — рабочій, въ кожаномъ фартукѣ, съ засученными рукавами, молчаливый, двигающійся неторопливо, умѣющій обходиться съ расплавленною сталью, какъ мы обходимся съ теплой и холодной водой на умывальномъ столикѣ.

И тутъ, на одномъ какомъ-нибудь заводѣ, вродѣ всемірно извѣстнаго Атласа — вы можете ознакомиться съ разными ступенями, черезъ какія трудъ проводитъ рабочаго, отъ батрака, употребляемаго для передвиженія грузовъ, до нарядчика, руководящаго цѣлой какой-нибудь спеціальной отраслью производства.

Общее впечатлѣніе нисколько не грустное и не подавляющее. Вы видите, что въ каждомъ сидитъ не рабъ, а человекъ, знающій себѣ цѣну, по своему довольно развитой, чувствующій, что онъ не мизерабль, выброшенный на улицу, а членъ какой-нибудь сильной ассоциации. Старший нарядчикъ и инженеры, вплоть до директоровъ, обращаются съ нимъ спокойно и вѣжливѣе, мягче, чѣмъ это было бы въ Гермаши, или у насъ. Вы рѣже подмѣтите въ выражении лица, въ тонѣ рабочаго тотъ внутренній огонь зависти и ненависти, какой проскаль зываетъ въ нѣкоторыхъ. французскихъ увріерахъ. Скорѣе вы замѣтите, что всякий сколько-нибудь искусный рабочий смотритъ на своего ближайшаго начальника, какъ на равного себе, зная, что и онъ, если у него окажется больше смѣтки и трудолюбія, займетъ такое же положеніе.

И вопросъ о трехъ «упряжкахъ», т.-е. о восъмичисовой работѣ, совсѣмъ не такъ абсолютенъ. При задѣльной платѣ, иначе и не можетъ быть. Прямой интересъ каждаго — наработать какъ можно больше, и я самъ видѣлъ, какъ напр., на фабрикахъ металлическихъ издѣлій уже пожилой рабочій, подготовляющій остовы металлическихъ чайниковъ на особой машинѣ, производитъ это съ неимовѣрной быстротой и можетъ, работая до десяти часовъ въ день, поставить до ста штукъ, получая за каждую отъ одного до двухъ пенни, что составитъ ежедневную задѣльную плату на русскія деньги въ два рубля съ полтиной, т.-е. онъ въ одинъ день получитъ столько, сколько павловскій. кустарь въ цѣлую недѣлю, работая (какъ я самъ наблюдалъ на разныхъ примѣрахъ) до пятнадцати и до семнадцати часовъ въ день!

Я возвращался изъ Шеффильда въ Лондонъ съ такимъ выводомъ, что если судить по этому центру рабочаго класса въ Англіи, борьба между капиталомъ и трудомъ будетъ итти не такъ, какъ въ Парижѣ: у англійскихъ пролетаріевъ припасено уже не мало денежныхъ средствъ; они совсѣмъ не огульно увлекаются идеей разрушенія существующаго порядка вещей, въ нихъ заложено гораздо больше тѣхъ привычекъ, правилъ и взглядовъ, какіе на континентѣ признано считать буржуазными, что въ руководящихъ классахъ, въ образованныхъ и достаточныхъ людяхъ интересъ къ дѣйствительно бѣдному пролетаріату все поднимается, что, съ другой стороны, въ рабочей массѣ, которая умѣетъ сводить концы съ концами, преобладаетъ стремленіе стоять на собственныхъ ногахъ и не поддаваться ни на какія заигрыванья патроновъ, не надѣяться также и на правительственную власть.

И только что я вышелъ изъ вагона на одной изъ станцій Лондона, какъ наткнулся на нѣсколько мрачныхъ фигуръ уличныхъ «пауперовъ», которые длинной процессіей, по одному человѣку въ рядъ, двигались по краю тротуара, неся на желѣзныхъ помочахъ высокія деревянныя афиши, приглашающія публику въ какой-то кафе-шантанъ. Точно на подборъ была эта коллекція головъ и туловищъ. Ихъ нельзя было назвать оборванцами въ нашемъ смыслѣ. Почти всѣ были довольно прилично одѣты, въ потертыхъ пальто и сюртукахъ. Но отъ всѣхъ ихъ фигуръ вѣяло закоренѣлой бѣдностью и даже нищетой, и эти «сандвичи» — если вы мнѣ позволите эту метафору — сотнями и тысячами поглощаются лондонскимъ минотавромъ. И они-то всего болѣе заставляютъ сжиматься сердце всѣхъ, кто и между сытыми способенъ переживать вчужѣ безпомощность и одичаніе столичнаго пролетаріата.

Я сказалъ уже, что анархическія идеи въ Лондонѣ совсѣмъ не въ такомъ ходу, какъ въ Парижѣ, хотя тамъ и живутъ вожаки и фанатики международнаго анархизма. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы въ нѣдрахъ британской жизни не вызрѣло разрушительныхъ элементовъ. Одна Ирландія, съ ея стародавнимъ федеративнымъ вопросомъ — очагъ подпольнаго броженія, которое еще не такъ давно прорывалось въ видѣ кровавыхъ и разрушительныхъ покушеній.

Въ сезонъ 1868 г. я присутствовалъ на засѣданіяхъ суда надъ феніями. Изъ нихъ нѣкоторые были казнены. Я помню, какъ эти феніи держали себя на судѣ, какой глубокой вѣрой въ правоту своего дѣла были проникнуты они, и тогда еще каждый изъ насъ почувствовалъ, что въ Великобританіи по англійской пословицѣ тоже есть скелетонъ, и даже не одинъ. A въ эти двадцать пять слишкомъ лѣтъ почва для всякаго рода реформаторскихъ идей еще разрыхлилась.

Тогда, въ концѣ 6о-хъ годовъ, я часто удивлялся, какъ это въ такомъ городѣ, какъ Лондонъ, гдѣ стоитъ небольшой гарнизонъ, и гдѣ весьма не трудно было кликнуть кличъ и собрать на извѣстномъ пунктѣ сто и болѣе тысячъ безпокойнаго рабочаго народа — не происходило ничего серьезнаго.

На это многіе мои собесѣдники, и въ томъ числѣ такой умный, наблюдательный и даровитый публицистъ и общественный дѣятели какъ Фредерикъ Гаррисонъ, обыкновенно отвѣчали мнѣ:

— Армія готова, но нѣтъ полководца.

И теперь, по прошествіи двадцати семи лѣтъ, еще не явилось ни одного полководца, который бы сумѣлъ найти пароль и лозунгъ и повести уличную аттаку на устои британской конституціи. Такой человѣкъ можетъ явиться и явится онъ, по всей вѣроятности, въ средѣ интеллигенціи между членами руководящихъ классовъ.

Теперь вездѣ, и въ Парламенте и въ разныхъ обществахъ, и въ свѣтскихъ гостиныхъ, и въ кружкахъ университетскои молодежи, между купцами и промышленниками, офицерами и адвокатами — соціальный вопросъ — уже не пугало, а ежедневный «topic of conversation».

Разумѣется, интересъ къ соціальному вопросу получитъ въ Лондоне болѣе умѣренный оттѣнокъ, чѣмъ въ Парижѣ, умѣренный въ смыслѣ его серьезной обработки, потому что англичанинъ — врагъ насильственныхъ переворотовъ по темпераменту и принципу. Прежде, тридцать лѣтъ назадъ, вожаки лондонскихъ пролетаріевъ были почти всегда изъ самоучекъ: рабочіе или бывшіе уличные проповѣдники, а теперь — дѣти богатыхъ промышленниковъ, купцовъ, даже баронетовъ и лордовъ. Мужчины и женщины не могутъ уже оставаться равнодушными къ соціальному вопросу, сознаютъ, что нельзя предоставлять одному высшему привилегированному классу пользованіе почти всей земельной собственностью въ Англіи, что нельзя превращать крестьянъ въ простыхъ батраковъ, т.-е. деревенскихъ пролетаріевъ, что необходимо способствовать переходу орудій производства отъ капиталистовъ къ рабочимъ.

Въ послѣдніе годы, и въ печати, и даже въ свѣтскихъ гостиныхъ, стали говорить о лондонскомъ обществѣ «фабiанцевъ». Это одинъ изъ кружковъ новѣйшаго Лондона, гдѣ молодая интеллигенція занимается разработкой всѣхъ тѣхъ «проклятыхъ вопросовъ», какіе рано или поздно должны быть рѣшены въ культурномъ человѣчествѣ.

Фабіанцами они назвали себя отъ имени извѣстнаго римлянина Фабія — Фабія Кунстатора, т.-е. медлителя. На нашемъ жаргонѣ ихъ бы слѣдовало назвать «постепеновцами». Они не анархисты и даже не социалисты-революцiонеры; а приближаются къ оттѣнку парижскихъ поссибилистовъ, т.-е. сторонниковъ возможныхъ реформъ, въ данную минуту, съ тою только разницею, что поссибилисты вербуются почти исключительно, въ рабочемъ классѣ и что ихъ программа сосредоточена на извѣстныхъ пунктахъ, прямо касающихся городского пролетаріата.

Тотъ самый соотечественникъ, который водилъ меня въ рабочіе кварталы Лондона, предложилъ мнѣ посѣтить и одно изъ засѣданій общества «фабіанцевъ». Тамъ читаются рефераты и происходятъ пренія. Нанимаютъ они въ извѣстные дни залу недалеко отъ Странда. Я попалъ на засѣданіе, гдѣ молодой человѣкъ изящнаго вида, съ свѣтскимъ тономъ и манерами, читалъ рефератъ на тему о помощи сельскому населенію Англіи и приводилъ подробности того, что уже въ этомъ направленіи сдѣлано, какія попытки произведены для созданія сельскихъ кооперацій и облегченія теперешнимъ батракамъ пріобрѣтать единичную или коллективную собственность.

— А какъ вы думаете — спросилъ меня мой путеводитель— кто этотъ молодой человѣкъ.

— Сынъ богатаго банкира, и онъ въ своемъ родѣ не единственный. Теперь, среди молодыхъ людей изъ такого же класса общества, вы найдете уже искреннихъ сторонниковъ освобожденія рабочей массы, какъ въ городѣ, такъ и въ деревнѣ.

Въ публикѣ я замѣтилъ не мало дамъ. Въ преніяхъ принимали участіе и очень молодые люди, и люди среднихъ лѣтъ.

Одинъ изъ нихъ оказался членомъ лондонскаго городского представительства. Характеръ преній — дѣльныій, спокойный, съ обиліемъ фактическихъ доводовъ, совсѣмъ, не такой, какъ на большинствѣ парижскихъ сходокъ.

Когда молодой сынъ банкира произносилъ свой докладъ, его голосъ почти нигдѣ не возвышался, и для того, кто не знаетъ по-англійски могло казаться, что онъ читаетъ какой-нибудь протоколъ. Но вы чувствовали, вникая въ содержаніе что этотъ юный представитель всемогущаго капитала искренно чувствуетъ то, за что онъ ратуетъ. А разъ такія симпатіи и протесты закрались въ среду доводящихъ и обезпеченныхъ классовъ — движеніе не остановится. Не такова английская натура; для нея слово и дѣло — не такіе разъединенные полюсы, какъ это часто бываетъ на материкѣ Европы — и у французовъ, и у другихъ націй, не исключая и насъ русскихъ.

Нельзя исключить изъ соцiальнаго вопроса и женское движение въ Парижѣ и Лондонѣ. И тутъ тридцатилѣтнiя воспоминанія даютъ матеріалъ настолько большой, что трудно будетъ вдвинуть его въ тѣсныя рамки. Я намѣчу только самыя крупныя ступени этого движенія.

Въ концѣ второй имперіи, женскій вопросъ, въ зародышѣ, конечно, существовалъ, но не былъ еще на очереди для всей Европы. Парижанка представляла собою собирательное существо, какъ бы предназначенное судьбою на то, чтобы рядиться, блистать въ обществѣ, услаждать досуги мужчинъ, жить на ихъ счетъ и находиться постоянно на правахъ полумалолѣтней. Надъ прежними идеями 30-хъ и 40-хъ годовъ, надъ жоржзандизмомъ, въ обширномъ и тѣсномъ смыслѣ, веѣ подсмѣивались, и ни въ прессѣ, ни въ Палатѣ, никто, повидимому, не заботился о томъ, чтобы узнать, довольны ли мыслящія французскія женщины своимъ положеніемъ, желаютъ ли онѣ добиваться другихъ правъ, какое получаютъ образованіе и могутъ ли надѣяться на то, что хотя въ ближайшемъ будущемъ ихъ повелитель — мужчина посмотритъ на нихъ иначе?

Но и тогда уже броженіе началось. Не всѣ француженки только рядились, танцовали, занимались разнымъ вздоромъ, разоряли мужчинъ, торговали своей любовью въ свѣтѣ и полусвѣтѣ. И тогда, (какъ читатель видѣлъ въ одной изъ главъ этой книги), женщины уже проникали на лекціи и курсы Латинскаго квартала; а въ Collège de France давно имъ предоставляли даже лучшія мѣста въ аудиторіяхъ. Наполеонъ III врядъ ли былъ противъ того, чтобы французскія женщины сдѣлались по образованію серьезнѣе. Иначе бы онъ не согласился на опытъ, который его министръ народнаго просвѣщенія, Дюрюи, пустилъ въ ходъ передъ самымъ паденіемъ империи. Это были тѣ женские курсы, о которыхъ я уже упоминалъ, для молодыхъ дѣвушекъ, съ нѣсколько расширенной программой нашихъ женскихъ гимназій. А при третьей республикѣ лицеи для дѣвушекъ (т.-е. по нашему гимназіи) перешли уже въ дѣйствительность, и теперь всякая женщина имѣетъ не только въ теории, но и на практикѣ полную возможность получать высшее образование и пріобрѣтать даже ученыя степени.

Во второй половинѣ 6о-хъ годовъ, когда я жилъ въ Латинскомъ кварталѣ нѣсколько сезоновъ, «студентками» назывались совсѣмъ не слушательницы курсовъ, а просто-на-просто гризетки и даже болѣе легкія особы, которыя дѣлались подругами студентовъ и помогали имъ «прожигать жизнь». Но студентокъ, въ нашемъ смыслѣ—почти что не было видно, развѣ какія-нибудь русскія или англичанки, да и то какъ посѣтительница общихъ курсовъ, а не какъ женщины, желающія пріобрѣтать систематическое спеціальное образованіе. Теперь въ Латинскомъ квартале вы уже видите настоящихъ студен токъ; только между ними до сихъ поръ двѣ трети иностранки, въ Медицинской Школѣ, въ Ecole de droit; а на общихъ курсахъ Сорбонны и College de France масса женщинъ; опять-таки не студентки, въ нашемъ смыслѣ, а просто посѣтительницы, съ преобладаніемъ свѣтскаго элемента. Но времена настолько измѣнились, что теперь уже никому не въ диковинку видѣть молодую особу въ робѣ и въ шапкѣ доктора медицины или правъ. Припомнимъ по этому поводу, что едва ли не первый докторъ медицины парижской Медицинской Школы была наша соотечественница госпожа Скворцова — ученица Шарко, сдѣлавшаяся спеціалисткой по нервнымъ и душевнымъ болѣзнямъ.

При второй имперіи, до войны и коммуны, въ парижской интеллигенціи не мало уже было писательницъ въ разныхъ родахъ, но женщины съ серьезнымъ научнымъ образованіемъ были всѣ на перечетъ, въ томъ числѣ сотрудница журнала «Philosophie positive», госпожа Руайе, служившая нагляднымъ доказательствомъ того, что тогда женщина, и не получая ученаго диплома, могла сдѣлаться очень свѣдущей и пріобрѣсти имя статьями по естествознанію, политическимъ наукамъ и даже философіи.

Только въ 70-хъ годахъ, когда появились между парижанками публицистки, дѣйствующія и печатнымъ, и устнымъ словомъ, женскій вопросъ вступилъ въ періодъ болѣе обостренной борьбы. И тутъ опять жизнь выставила два типа женщинъ: одну, фанатически преданную революціонному движенію, другую — гораздо болѣе умѣренную, которая стала послѣдовательно ратовать прежде всего за то, чтобы французскія женщины были, хотя сколько-нибудь, уравнены въ своихъ правахъ съ мужчинами. Первая — Луиза Мишель; вторая — Губертина Оклеръ.

Съ Луизой Мишель я лично не былъ знакомъ. Я не стану здѣсь ни защищать ее, ни нападать на нее; она слишкомъ хорошо извѣстна всей европейской публикѣ.

Луиза Мишель и тогда уже пропѣла свою пѣсенку. Для революціонеровъ-соціалистовъ она надолго еще оставалась мученицей и сестрой милосердія всѣхъ обездоленныхъ современнымъ порядкомъ вещей. Но если на нее посмотрѣть, какъ на бойца за права женщины, то окажется, что собственно женскому вопросу она весьма мало служила. Всѣ такія фанатички соціальной революции — только пособницы и сообщницы мужчинъ, вплоть до женщины-памфлетиста, дѣйствующей въ газетной прессѣ подъ именемъ Северины, эксъ-подруги коммунара Жюля Валлеса. Это все женскіе перепѣвы застрѣльщиковъ мужской арміи, а не самостоятельные борцы за фактическое освобожденіе французской женщины отъ разныхъ запретовъ, которые тяготѣютъ надъ нею.

Совсѣмъ другой типъ — Губертина Оклеръ. Когда ея имя стало извѣстно, я, въ одну изъ моихъ весеннихъ поѣздокъ въ Парижъ, имѣлъ случай узнать ее лично. Тогда она уже организовала общество для защиты правъ женщины, и чтобы поближе съ нимъ познакомиться, я выразилъ желаніе поступить въ его члены и подвергался даже нѣкоторому экзамену въ ея квартирѣ, отъ членовъ комитета — трехъ или четырехъ женщинъ, въ числѣ которыхъ была и она сама. Тогда г-жа Оклеръ была еще довольно молодая дѣвушка, скромнаго вида, пріятной внѣшности, одѣтая, какъ одѣваются всѣ, и похожая по тону и манерѣ держать себя, на благовоспитанную учительницу или гувернантку.

Въ ея небольшой квартиркѣ, въ той комнатѣ, гдѣ она меня принимала, все дышало протестомъ противъ мужской несправедливости. Этотъ протестъ г-жа Оклеръ начала въ видѣ отказа платить тѣ сборы, какіе городъ взимаетъ съ квартирантовъ, имѣющихъ постоянныя помѣщенія. Сборщики являлись, она отказывалась платить, у ней описывали мебель и продавали ее каждый разъ. Къ этому она относилась стоически и все-таки не сдавалась… Вѣроятно, не сдается и до сихъ поръ. А тѣмъ временемъ продолжала свою пропаганду и на словахь, и на дѣлѣ. Вся ея рабочая комната (это было въ началѣ 8о-хъ годовъ) была увѣшана тѣми карикатурами. которыми юмористическіе листки осыпали ея личность, помогая этимъ, конечно, и популярности такой искренней и, скажу опять, серьезной поборнице женскаго образования и освобожденія отъ разныхъ вѣковыхъ запретовъ французскаго кодекса.

Да развѣ не вопіющая непоследовательность, чтобы не сказать больше: въ демократической республикѣ, гдѣ каждый гарсонъ можетъ попасть въ президенты, женщина, до сихъ, поръ, поставлена въ положеніе малолѣтней? Если она не замужняя, то до самой смерти все-таки находится въ вѣдѣніи попечителя; выйдетъ она замужъ — по одному изъ режимовъ, признанныхъ закономъ — она или совсѣмъ лишается права на. возможность распоряжаться даже собственнымъ имуществомъ, или же значительно отменена. И замѣтьте, что первая форма брачнаго договора — такъ называемая «общность имущества» есть самая распространенная во всѣхъ слояхъ французскаго общества; считается болѣе порядочной и солидной, чѣмъ вторая форма.

Что бы заговорили наши замужнія дамы, еслибы онѣ не имѣли даже права, безъ довѣренности мужа, получать страховыя письма на почтѣ, адресованныя на ихъ имя; а между тѣмъ это до сихъ поръ существуетъ во Франціи. Разумѣется, при такихъ порядкахъ французская женщина лишена вполнѣ какого бы то ни было участія въ общественных дѣлахъ. У насъ — въ Россіи — женщина, имѣющая недвижимую собственность, если не прямо, то чрезъ своихъ представителей, можетъ участвовать въ земскихъ и дворянскихъ выборахъ. А вотъ такая Губертина Оклеръ уже болѣе двадцати лѣтъ бьется изъ того же самаго — и все еще не можетъ ничего добиться. Ея отказъ платить пошлины не озорство, а только заявленіе того, что она желаетъ быть послѣдовательной. Съ нея, какъ съ квартирантки, городъ требуетъ совершенно такихъ поборовъ, какъ и съ мужчины, а между тѣмъ она не только не можетъ быть выбрана въ гласные, но даже и дать свой голосъ представителю мужчинѣ, что существуетъ уже во многихъ европейскихъ и американскихъ государствахъ.

Въ женскомъ вопросѣ, все равно какъ и въ рабочемъ, французскій буржуа, до сихъ поръ, выказываетъ себя упорнымъ и себялюбивымъ донельзя. Быть можетъ, четвертое сословіе, т. е. рабочіе, добьются въ скоромъ времени нѣкоторыхъ существенныхъ реформъ, но женщины врядъ ли будутъ приравнены къ мужчинамъ въ своихъ гражданскихъ и политическихъ правахъ, въ теченіе XX-го вѣка. Ни въ какой странѣ женщина не можетъ съ такой очевидностью доказывать, что законодательство — и государственное, и общественногородское — исключительно дѣло рукъ мужчины, который до сихъ поръ смотритъ на женщину, какъ ея законный повелитель.

Спокойно и съ юморомъ говорила со мною Губертина Оклеръ въ первую же нашу бесѣду на дорогую ей тему:

— Господа мужчины должны упорствовать. Всякая первая уступка поведетъ за собою и вторую, и третью. А они не могутъ отказаться отъ своихъ инстинктовъ. Они до сихъ поръ смотрятъ на женщину, какъ охотники, преслѣдующіе дичь. Возьмите любого гимназистика — онъ уже, тринадцати — четырнадцати лѣтъ, только и думаетъ о томъ, какъ бы ему пустить въ ходъ свои хищническіе инстинкты.

Развѣ это неправда? — спрошу я отъ себя. Обыкновенно всѣ истые французы, особенно парижане, любятъ повторять, что женщина царитъ въ французскомъ обществѣ, что она и въ дѣлахъ пользуется очень большимъ авторитетомъ, что фактически она ведетъ общество, а не мужчина.

Съ извѣстнаго угла зрѣнія оно можетъ быть и такъ; но сторонницы освобожденія женщины, вродѣ Губертины Оклеръ, очень хорошо знаютъ, что женщина — царица-раба. Она царица до тѣхъ поръ, пока служитъ мужчине, его женолюбію и его тщеславію; чуть что — и всплываетъ сейчасъ же повелитель и показываетъ Женщинѣ, до какой степени она еще безправна.

А новый законъ, связанный съ именемъ Наке? Разводъ даетъ возможность женщинѣ сбрасывать съ себя ненавистное иго… Да, но разводъ нисколько не гарантируетъ женщинѣ новыхъ гражданскихъ правъ. Выйди она замужъ во второй разъ — она опять попадаетъ въ ту же ловушку, и по-прежнему ей отказано въ тѣхъ выборныхъ правахъ, которыя имѣетъ каждый избиратель-мужчина — невѣжественный, пьяный, развратный, самой печальной репутаціи, до вѣхъ поръ, пока онъ не опороченъ судомъ.

«Господа мужчины — скажутъ Губертина Оклеръ и всѣ ея единомышленницы — соглашаются теперь выдавать докторскіе дипломы женщинамъ; а между тѣмъ ни одна изъ нихъ не попадетъ ни въ стряпчіе (avoués), ни въ судьи, ни даже въ. полицейскіе врачи; а когда одна изъ насъ была выбрана въ ассистенты въ одномъ изъ госпиталей, то это вызвало страшный гвалтъ между медицинскими студентами. Они показали: какъ они преклоняются передъ женщиной, какъ ограждаютъ ея достоинство! И это — образованные молодые люди, цвѣтъ Франціи; чего же ждать отъ другихъ?»

И теперь уже конкуренція безпощадна, и вездѣ, гдѣ женщина — простая работница, она роковымъ образомъ обойдена сравнительно съ мужчиной.

Съ начала 8о-хъ годовъ, въ средѣ образованныхъ парижанокъ, способныхъ посерьезнѣе посмотрѣть на положеніе женщины, образовалось нѣсколько обществъ, и въ томъ числѣ, одно, которое задалось цѣлью противодействовать тому возмутительному полицейскому режиму, который царитъ въ Парижѣ и во всѣхъ городахъ Франціи надъ міромъ проституціи. Я тогда попадалъ на засѣданія этого общества. Его идея была занесена въ Парижъ изъ Лондона англичанкой посвятившей всю свою жизнь на борьбу съ этой ужасной общественной язвой.

Съ тѣхъ поръ прошло уже болѣе двадцати лѣть, и крупная реформа женскаго средняго образования не можетъ остаться безъ послѣдствій. Прежде, французская дѣвушка выходила изъ монастырской школы; дрессированная въ традиционныхъ понятіяхъ, и заранѣе мирилась со всѣмъ тѣмъ, чего государство и общество лишили ее. А теперь, во всѣхъ слояхъ французскаго общества, дѣвушка, подрастая, гораздо чаще задумывается надъ своимъ безправіемъ. Но и для нея предстоитъ опасность додуматься до тѣхъ же разрывныхъ анархическихъ. идей, къ какими приходитъ ея повелитель мужчина. На любой сходке анархистовъ вы встрѣтите не мало молодыхъ женщинъ. и дѣвушекъ, увлекаемыхъ, конечно, примѣромъ своихъ мужей, братьевъ и возлюбленныхъ, уже фанатически преданныхъ принципу анархизма. Для нихъ обыкновенная борьба, вродѣ той, какую начала Губертина Оклеръ, и даже идеалы соціалистовъ— почти такое же ненавистное старье, какъ устои буржуазной морали, которые привели женщину къ такому безправному положенію.

Въ Лондонѣ, въ концѣ 60-хъ гг., я не нашелъ никакого шума вокругъ женскаго вопроса. Но и въ Англіи женщина, хотя и менѣе, обижена въ своихъ правахъ, сравнительно съ мужчиной. Американскіе порядки, до сихъ поръ, не обязательны для англійскаго общества, гдѣ въ бракѣ нѣтъ настоящей гражданской равноправности; а въ дѣлѣ наслѣдства англичанка гораздо болѣе обдѣлена, чѣмъ француженка, которая по кодексу пользуется равными правами наслѣдства съ своими братьями. Въ Англіи женщина, споконъ вѣка, вставлена въ извѣстныя рамки того, что тамъ называется «респектабельностью». Церковныя н фамильныя традиціи еще царятъ. И все-таки же каждаго изъ насъ, когда мы присмотримся немного къ англійской жизни, и около тридцати лѣтъ тому назадъ, поражалъ контрастъ между самостоятельностью личности въ средней англійской женщинѣ, сравнительно съ тѣмъ, что мы видѣли въ Парижѣ и въ остальной Франціи. Положимъ, парижанка въ дѣлахъ играетъ замѣтную роль, но она и у себя дома, и въ обществѣ—только придатокъ мужчины. Этого никакъ нельзя было сказать и въ концѣ 60-хъ годовъ про англичанокъ; a no прошествіи четверти вѣка и англійскія женщины стали добиваться другихъ правъ.

Надо помнить, что каждый годъ въ нижнюю палату представляютъ проэктъ, по которому женщины могутъ быть избранными въ палату и занимать мѣста судей и администраторовъ. Довольно того, что находится извѣстное число депутатовъ — членовъ парламента, мужчинъ, готовыхъ стоять за такой законъ. И число ихъ растетъ. Эта капля продолбитъ камень. Нигдѣ, въ сколько-нибудь образованныхъ слояхъ лондонскаго общества вы уже не наталкиваетесь на что-либо, принципиально враждебное идеѣ расширенія правъ женщины. Для этого англійская женщина, начиная съ шестнадцати лѣтъ, слишкомъ свободна и самостоятельна, не такъ еще, какъ американка, но больше француженки и нѣмки. Если она умна и наблюдательна, она ничего не боится, и разъ извѣстная идея западетъ ей въ голову, она будетъ преслѣдовать ее неустанно.

Въ донцѣ 60-хъ годовъ еще почти не существовалъ въ Лондонѣ и въ университетскихъ городахъ — въ Оксфордѣ и Кембриджѣ—типъ студентки, а теперь существуетъ. Молодыя дѣвушки слушаютъ и общіе, и спеціальные курсы. Въ университетскихъ городахъ образовались коллегіи для женщинъ, правда, по образцу мужскихъ. Изучать медицину не считается уже вовсе чѣмъ-нибудь безнравственнымъ или даже страннымъ. Въ послѣдніе годы множество образованныхъ женщинъ — замужнихъ и дѣвушекъ — отдаются изученію разныхъ общественныхъ золъ и недуговъ и, прежде всего, угнетенному и безпомощному положенію женщины въ трудовой народной массѣ. И всѣ эти англичанки, способныя самоотверженно отдаваться дорогимъ для нихъ задачамъ, очень хорошо знаютъ, что безъ извѣстныхъ коренныхъ реформъ законодательнаго характера женщинѣ невозможно будетъ дѣйствительно «эмансипировать» себя. И въ Англіи до сихъ поръ мужчина слишкомъ преобладаетъ во всѣхъ смыслахъ и направленіяхъ вдобавокъ, въ мелко-буржуазной и рабочей массѣ онъ часто грубъ, подверженъ пьянству, становится тираномъ семьи, склоненъ къ побоямъ и ко всякаго рода оскорбительнымъ выходкамъ. Чтобы бороться противъ этого, недостаточно прибѣаать къ правосудію, а надо пріобрѣсти права.

И этотъ лозунгъ сдѣлался уже общимъ и для свѣтскихъ, самыхъ фешенебельныхъ франтихъ Лондона, и для трудовыхъ серьезныхъ женщинъ и дѣвушекъ средняго общества. И нагляднымъ признакомъ такого движенія явились въ тѣ-же годы женскіе клубы.

Я слышалъ объ нихъ толки и до послѣдней моей поѣздки въ Лондонъ. Разумѣется, англичане старшего покроя, разсказывая вамъ объ этихъ клубахъ держались шутливаго и пренебрежительнаго тона, забывая, что, рано или поздно, женщины, да еще въ такомъ городѣ, какъ Лондонъ, должны были придти къ тому заключенію, что онѣ имѣютъ полнѣйшее право заботиться о предоставленіи себѣ средствъ пріятно проводить время, имѣть и внѣ дома и умственный, и матеріальный комфортъ. Такъ онѣ и стали поступать, и Лондонъ, къ концу столѣтія, уже насчитывалъ много женскихъ клубовъ, и очень роскошныхъ, и средней руки, и совсѣмъ скромныхъ. Въ нѣкоторыхъ — женщины, по примѣру мужчинъ, совершенно обособили себя, не допускаютъ такъ называемаго «сильнаго» пола, ни въ дѣйствительные члены, ни даже въ качествѣ гостей. Но такъ вѣдь поступаютъ всѣ почти безъ исключенія лондонскіе мужскіе клубы. Они ревниво ограждаютъ свои статуты, они хотятъ быть у себя въ полномъ смыслѣ, т.-е. не стѣсняться присутствіемъ прекраснаго пола, сидѣть въ какихъ-угодно позахъ, или лежать, играть на билліардѣ безъ сюртуковъ, чувствовать себя даже свободѣе, чѣмъ дома. To же пожелали имѣть и женщины. Но не всѣ лондонскіе женскіе клубы держатся такихъ строгихъ правилъ. Они поступаютъ разумно и послѣдовательно. Членамъ ихъ прежде всего хочется доставлять себѣ серьезныя развлеченія; для этого они устраиваютъ у себя лекціи и бесѣды; а до сихъ поръ все-таки же мужчины, по этой части, подготовленнѣе и бойчѣе женщинъ, и ихъ приглашаютъ, какъ лекторовъ. Допускаются они въ извѣстные дни, во многихъ лондонскихъ женскихъ клубахъ, въ качествѣ гостей и на вечера, и на лекціи, и на дообѣденный чай.

На одинъ такой five о’clock былъ приглашенъ и я въ клубъ, помѣщавшійся около перекрестка Риджентъ-стритъ и Оксфордъ-стритъ. Ввела меня туда немолодая уже особа, писательница, интересующаяся философіей; я съ ней и познако-мился черезъ профессора философіи. Это одинъ изъ самыхъ старыхъ женскихъ клубовъ Лондона. Помѣщался онъ не роскошно — въ двухъ-трехъ комнатахъ. Меня пригласили къ пяти часамъ и я нашелъ въ красиво декорированномъ небольшомъ салонѣ кружокъ въ десять-двѣнадцать дамъ и дѣвицъ, изъ которыхъ нѣкоторыя были совсѣмъ молоденькія. Сервированъ былъ чай съ сандвичами, и хозяйки весьма мило угощали мужчинъ — одного профессора, одного журналиста и одного китайца, секретаря или атташе посольства, довольно бойко, но съ забавнымъ акцентомъ говорившаго по-англійски.

Судя no этому клубу, въ лондонскихъ женскихъ кружкахъ, желающихъ помогать расширенію правъ женщины — вы не находите ничего рѣзко тенденціознаго. Вы попадаете въ гостиную хорошаго тона, безъ претензій, безъ чопорности и безъ какихъ бы то ни было выходокъ женской эмансипаціи дурного тона.

Я не буду произносить никакихъ приговоровъ о судьбахъ женскаго вопроса въ Парижѣ и въ Лондонѣ. Но лично мнѣ сдается, что вопросъ этотъ пойдетъ въ Англіи серьезнѣе и толковѣе, чѣмъ во Франціи, потому что, давнымъ давно, въ англійской жизни женщина иначе сознаетъ себя, привыкла, даже и въ обезпеченномъ, богатомъ классѣ, серьезно относиться къ своимъ правамъ и обязанностямъ. Вся мораль англичанъ сводится къ внутренней свободѣ и къ независимости личности. Такъ воспитываются и мальчики, и дѣвочки. Все, что несправедливо — возмущаетъ ихъ и въ юности, и въ старости. Но съ теченіемъ вѣковъ накопилось много неправды въ государственной и общественной жизни, которая выдавалась за правду, и женщины, подчиняясь во всемъ мужскому авторитету, мирились и съ своей долей, и со многимъ, что обездоливаетъ до сихъ поръ всѣхъ, кто не имѣетъ привилегированнаго положенія. Но разъ голова ихъ заработала въ другомъ направленіи— онѣ не остановятся на полпути.

Съ такимъ чувствомъ покинулъ я Англію и Лондонъ въ началѣ іюля 1895 г. Можетъ быть, по сю сторону Канала, броженіе разрушительныхъ идей въ Парижѣ и скорѣе отразится на судьбахъ женскаго вопроса; но въ Лондонѣ, какъ центрѣ британской жизни, дѣло будетъ поставлено прочнѣе, потому что оно скорѣе найдетъ себѣ поддержку въ нравахъ. Въ Парижѣ идеалъ — разрушеніе; а не созиданіе. Въ Лондонѣ какъ разъ напротивъ; тамъ подкапываются подъ старое запѣмъ, чтобы замѣнить его чѣмъ-нибудь болѣе устойчивымъ.

Судьбѣ угодно было, чтобы въ Лондонѣ, а не въ Парижѣ жилъ, работалъ и умеръ тотъ нѣмецкій еврей, который придалъ соціализму научно-философское обоснованіе и повліялъ всего больше на умы и воззрѣнія теперешнихъ вожаковъ соціализма и во Франціи, и въ Германіи, и въ другихъ странахъ.

Съ Марксомъ я не имѣлъ случая познакомиться въ сезонъ 1868 года. Тогда о немъ и въ Лондонѣ говорили — даже въ радикальныхъ кружкахъ — не особенно часто.

О немъ, какъ личности, о его семействѣ, домашней обстановкѣ, привычкахъ, вкусахъ, діалектикѣ, выходкахъ темперамента — я много слыхалъ отъ одного изъ нашихъ ученыхъ соціологовъ, который подолгу живалъ въ Англіи въ 70-хъ и 80-хъ годахъ.

Отъ него узналъ я, еще до смерти Маркса, что онъ успѣшно занимался русскимъ языкомъ, слышалъ и то — какъ мой знакомый засталъ его разъ съ русскимъ романомъ въ рукахъ. Отъ русскаго пріятеля получилъ я и письма къ старику Энгельсу, надолго пережившему своего друга и руководителя, Маркса. Энгельсъ считался всегда какъ-бы alter ego знаменитаго соціалиста, его лейтенантомъ и знаменоносцемъ.

Энгельса я нашелъ въ самомъ Лондонѣ, въ отдаленномъ тихомъ кварталѣ, въ небольшомъ трехъэтажномъ домѣ. Онъ жилъ, какъ человѣкъ съ хорошимъ достаткомъ, да и никогда не зналъ, кажется, нужды и заброшенности эмигранта.

Это былъ въ іюлѣ 1895 г. — старикъ хорошаго роста, державшійся довольно прямо, не очень сѣдой, съ головой крупныхъ размѣровъ, неправильными, но скорѣе симпатичными чертами лица и добродушно-игривой усмѣшкой безцвѣтныхъ глазъ. Въ Герыаніи вы встрѣчаете такихъ отставныхъ профессоровъ.

Хотя я отрекомендовался ему по немецки, но разговоръ почему-то пошелъ на французскомъ языкѣ. Энгельсъ говорилъ на немъ свободно и съ довольно пріятнымъ акцентомъ. Сидѣли мы въ его обширномъ, свѣтломъ кабинетѣ—библіотекѣ, вмѣщавшей не одну тысячу томовъ… Поговорили мы сначала о нашемъ пріятелѣ—и вообще, о Россіи; Энгельсъ много зналъ о русскихъ дѣлахъ и разныя слова, вродѣ „земство" „и община" — произносилъ старательно и чисто. Старикъ разговорился и приказалъ подать бутылку краснаго вина.

Разумѣется, рѣчь зашла объ ученіи Маркса… Тутъ сейчасъ-же зазвучала у Энгельса непоколебимая вѣра въ безусловную истину того, что его учитель установилъ, какъ роковой всемірный законъ общественнаго развитія. Все держится на экономическихъ устояхъ. И нѣтъ въ мірѣ никакихъ явленій, вплоть до творчества и изящнаго искусства, которыя не были бы прямыми продуктами матеріальныхъ экономическихъ причинъ.

He желая вступать въ принципіальный споръ, я усомнился, чтобы одни только бытовыя хозяйственныя условія — заработокъ и кусокъ хлѣба — сдѣлали, напр., то, что изъ нѣмцевъ создалась первая музыкальная нація. Другія націи — французы и англичане, не пріобрѣли такихъ же способностей — и въ сходныхъ экономическихъ условияхъ.

Энгельсъ пришелъ въ волненіе.

— Такого вопроса не разрѣшишь въ полчаса! вскричалъ онъ.

"Конечно, подумалъ я, но надо марксистамъ быть всегда приготовленными къ подобнымъ возраженіямъ".

На прощанье Энгельсъ подарилъ мнѣ свою нѣмецкую брошюру. И, когда я прощался съ нимъ я — глядя на этого, еще очень бодраго и стойкаго старика — никакъ не ожидалъ, что къ осени того же года онъ уже будетъ лежать подъ землею.

И теперь, кажется, нѣтъ въ живыхъ уже ни одного такого alter ego Маркса, какимъ былъ Энгельсъ.