Столицы мира (Тридцать лет воспоминаний)

XIV

Національное чувство. — Французскій шовинизмъ до и послѣ войны. — Вражды и дружбы съ другими націями. — Отношеніе къ русскимъ въ Парижѣ, прежде и теперь. — «Аllіапсе». — Что есть серьезнаго въ франко-русскомъ союзѣ—Къ чему сводилось знакомство французовъ съ нашимъ языкомъ, литературой, исторіей и современной жизнью? Русскіе въ Парижѣ за тридцать лѣтъ. — Воспоминаніе объ А. И. Герценѣ.—Національное чувство англичанъ. — Ихъ островная обособленность. — Отношеніе къ Россіи и русскимъ. — Какъ мы себя чувствуемъ съ французами и англичанами

Что же есть у современныхъ французовъ, взятыхъ какъ цѣлая нація, самаго дорогого? Этотъ вопросъ, конечно, представлялся не мнѣ одному, а всѣмъ тѣмъ русскимъ, кто не хотѣлъ бы быть несправедливымъ къ «дружественной націи».

Идея отечества, его слава и могущество — вотъ что составляетъ еще нравственную силу нации. Другое дѣло, какъ французы понимаютъ эту славу, и удерживаетъ ли ихъ любовь къ отчизнѣ отъ многаго такого, что прямо ведетъ къ распаденію внутреннихъ основъ жизни. Національное чувство все-таки же сильнѣе и безкорыстнѣе многихъ другихъ мотивовъ и побужденій.

Но вѣдь не иностранцы выдумали слово шовинизмъ. Оно пошло въ ходъ еще въ первую половину девятнадцатаго вѣка. Въ одной пьесѣ Скриба старый военный, по фамиліи Gauvin, преисполненый того, что мы называемъ «квасаымѣ патріотизмомъ», сдѣлался типическимъ лицомъ, и его имя превратилось въ нарицательное, пустило въ ходъ кличку, которая, вѣроятно, проживетъ не одно столѣтіе. Выходитъ, стало-быть, что и самп французы, въ минуты отрезвленія, были давно уже способны критически отнестись къ своему національному задору. Но такіе французы были всегда въ меньшинствѣ. Въ последние годы ихъ стало больше въ Парижѣ и въ главныхъ городахъ, особенно между соціалистами и анархистами. И тѣ и другіе проповѣдуютъ всемірную солидарность человѣчества. Для нихъ патріотизмъ, какъ онъ понимается буржуазной массой, есть не что иное, какъ хищничество. Но вѣдь мы не видали этихъ соціалистовъ и анархистовъ — на дѣлѣ. Тѣ, кто долго присматривался къ французамъ, какихъ бы то ни было партій — имѣютъ поводъ говорить скептически, что и любой соціалистъ окажется, пожалуй, не меньшимъ шовинистомъ, чѣмъ патріотъ буржуа, чуть только дѣло дойдетъ до удовлетворенія чувства національнаго задора.

Нѣмецкая война, показавшая, какъ французы заносчиво и легкомысленно бросились въ схватку, не излечила ихъ отъ шовинизма. Она сдѣлала ихъ только осторожнѣе и вотъ уже 4о лѣтъ какъ они избѣгаютъ щекотливыхъ столкновеній съ своимъ врагомъ. Но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, что они внутренно присмирѣли — и было бы гораздо разумнѣе и цѣннѣе, — чтобъ они додумались, въ массѣ, до болѣе широкаго и осмысленнаго чувства любви къ родинѣ. Тревога оскорбленнаго славолюбія и теперь еще не умерла, и ее поддерживаетъ въѣвшееся во французовъ сознаніе своей первенствующей роли въ судьбахъ Европы.

И трудно упрекать ихъ въ этомъ. Слишкомъ два столѣтія и умственнаго, и матеріальнаго преобладанія не могли пройти даромъ. Обаяніе языка, литературы, всѣхъ формъ культурной общительности — до сихъ поръ еще на лицо; а военная слава, вплоть до начала 60-хъ годовъ, питала патріотическій задоръ, и не химерами, не вымыслами, а воспоминаніями о самой грандіозной завоевательной эпопеѣ. новыхъ временъ.

Но еслибъ у французовъ и не было такого прошедшаго, они все-таки, по складу натуры, врядъ ли въ состояніи были бы освободить себя отъ невыгодныхъ сторонъ своего національнаго склада. Они слишкомъ заняты собою, чтобы другія націи вызывали въ нихъ настоящій культурный интересъ. Разберите ихъ отношеніе и къ сосѣдямъ, и къ другимъ національностямъ, болѣе отдаленнымъ, начиная съ англичанъ. Ненависть Наполеона І-го къ островитянамъ, (хотя онъ и былъ корсиканскій итальянецъ, а не французъ), выражала собою коренное обще національное чувство, и до сихъ поръ французы, не смотря на то, что живутъ съ Англіей въ мирѣ, (а при Наполеонѣ III-мъ даже вмѣстѣ воевали), и несмотря на то, что въ послѣдніе годы французское свѣтское общество стало такъ обезьянить съ англійскаго, все-таки же терпѣть не могутъ англичанъ. Я помню какъ всѣ обрадовались въ Парижѣ, когда русскій канцлеръ далъ англійской дипломатіи очень чувствительный щелчокъ. На бульварахъ ходили возбужденные разговоры, точно будто Франція одержала надъ кем-нибудь побѣду. Самое развитое меньшинство, и въ немъ отдѣльныя единицы — писатели и ученые — способны были оцѣнивать Англію по достоинству, но масса, даже считающая себя образованной, до сихъ поръ не желаетъ присмотрѣться поближе къ англійской жизни, хотя это такъ легко для каждаго француза, особенно для парижанъ. Что же помогаетъ такому отсутствію интереса, какъ не основная черта натуры француза, кто бы онъ ни былъ — крестьянинъ, рабочій, лавочникъ, судья или даже дипломатъ?

Передъ нѣмцами, послѣ наполеоновскихъ побѣдъ и завоеваній, въ французахъ не могло не закрѣпиться чувства своего безусловнаго превосходства. И это чувство смягчало непріязнь къ нѣмцамъ даже и послѣ того, когда союзники взяли Парижъ и обрѣзали Францію на огромную территорію. Къ 30-мъ годамъ, къ расцвѣту романтизма въ наукѣ, въ литератур и въ историческихъ изученіяхъ, французы даже носились съ Германіей, съ ея наукой, философіей, поэзіей, искусствомъ — и это продолжалось довольно долго. Такой типическій французъ, какимъ былъ Ренанъ, преклонялся передъ Германией, и для него война 1870 г., съ ея результатами, была страшнымъ ударомъ. Онъ и всѣ тѣ, кто высоко ставили Гер манію и нѣмцевъ— съ горечью увидали, что, и по ту сторону Рейна, національное чувство перешло въ исключительный патріотизмъ и представители нѣмецкой націи безпощадно отнеслись къ ихъ отечеству. Но ясное дѣло, что если бы все то, что въ Германіи есть самаго цѣннаго и высокаго, искренно признавалось французской массой, то послѣ войны должно было явиться усиленное желаніе изучать нѣмецкую жизнь, и не съ одной только цѣлью реванша. Преклоненіе передъ литературой, философіей и искусствомъ Германіи такихъ людей, какъ Ренанъ и немногіе его сверстники — такъ и осталось оазисомъ; въ массу французскаго общества оно не проникло.

Къ Италіи французы могли бы относиться всего лучше, и тутъ опять замѣшалось славолюбіе и сознаніе своего яко бы оскорбленнаго достоинства. Италія обязана была Франціи освобожденіемъ изъ-подъ чужеземнаго ига при первой республикѣ; но французы забываютъ, что Наполеонъ I обратилъ ее, въ сущности въ нѣсколько департаментовъ французской имперіи. Его племянникъ, по слабости своей къ «идеѣ національностей», дѣйствительно помогъ созданію самостоятельной Италіи, но эта помощь повела за собою только цѣлый рядъ взаимныхъ упрековъ и пререканій и кончилась почти враждебнымъ, чисто формальнымъ миромъ. Французы, по своему, правы; но правы и итальянцы. Когда ненавистное нѣмецкое иго было свергнуто и политическія комбинаціи привели ихъ къ союзу съ нѣмцами, они добровольно стали сближаться съ Германіей, изучать все то, что у ней стоитъ гораздо выше, чѣмъ у нихъ дома, и я лично встрѣчалъ уже, въ послѣдніе годы, множество итальянцевъ особенно изъ молодыхъ людей которые убѣжденно признавали превосходство нѣмецкой науки, школы, семейныхъ и общественныхъ нравовъ, разныхъ сторонъ культурнаго быта. И нѣмцы платятъ имъ тѣмъ же; они давно интересуются Ита ліей во всѣхъ смыслахъ. Въ посланіе годы нѣмецкіе туристы наводняютъ ее настолько же, насколько и англичане. Ничего подобнаго не было въ отношеніяхъ французовъ и итальянцевъ, даже и при Наполеонѣ III-мъ, потому что французы вообще мало способны входить въ жизнь какой бы то ни было націи — враждебной или дружественной. Вспомните какъ стояло дѣло въ періодъ, отъ конца 50-хъ годовъ до войны 1870 г. — Французы, помогая итальянцамъ, воевали собственно съ австрійцами, преслѣдуя и свои цѣли. Они помогли Виктору-Эммануилу провозгласить себя итальянскимъ королемъ, но они же вплоть до франко-прусской войны поддерживали свѣтскую власть папы. И какихъ французовъ видѣли римляне въ теченіе долгихъ годовъ? To войско, которое стояло гарнизономъ въ самомъ сердцѣ Италіи. И французское правительство показывало этимъ, каждый день, что оно смотритъ на Италію, какъ на страну, гдѣ можетъ хозяйничать какъ ему угодно.

И съ испанцами французы могли-бы быть въ гораздо большемъ единеніи. Эта страна стремится къ демократическимъ формамъ государственной и національной жизни и весьма вѣроятно, что она первая изъ сосѣдей Франціи сдѣлается опять республикой. Образованные испанцы очень интересуются Франціей, постоянно ѣздятъ въ Парижъ и учиться, и развлекать себя. Французы относятся къ нимъ мягче, чѣмъ къ итальянцамъ, но опять-таки съ преувеличеннымъ чувствомъ своего превосходства. Въ испанской литературѣ и прессѣ давно уже пишутъ на ту тему, что французъ, особенно истый, бульварный парижанинъ, никогда не интересовался своими сосѣдями по ту сторону Пиренеевъ, что онъ вообще ничего не знаетъ внѣ предѣловъ Франціи, избалованъ тѣмъ, что всѣ къ нему ѣздятъ въ гости, а стало-быть Парижъ есть настоящая столица міра и его жителямъ нечего куда-либо стремиться и что-либо изучать.

Всего нагляднѣе выступает суть французскаго отношенія къ чужимъ національностямъ въ томъ, какъ Франція, въ послѣдніе полвѣка, повела себя съ Польшей и поляками. Парижъ, вплоть до Франко-Прусской войны, сочувствовалъ польскому дѣлу. На этомъ сходились и бонапартисты, и либералы, и революціонеры вплоть до самыхъ крайнихъ партій. Польская эмиграція съ 30-хъ годовъ находила въ Парижѣ пріютъ и даже правительственную денежную поддержку. И что же изъ всего этого вышло? Въ послѣдніе годы (и это мы видимъ уже, по крайней мѣрѣ, двадцать пять лѣтъ) поляки для французовъ точно совсѣмъ не существуютъ. Болѣе рѣзкаго охлаж денія трудно себѣ даже и представить. Съ итальянцами у нихъ есть счеты, а тутъ былъ только великодушный интересъ къ націи, которой судьба приготовила въ политическомъ смыслѣ не красную долю. Охлаждение совпало съ тѣмъ сближеніемъ, какое произошло, на нашихъ глазахъ, между Франціей и Россіей. Но вѣдь польскія провинціи находятся во власти не одного нашего отечества; есть также австрійскіе и прусскіе поляки, и дѣло тутъ не въ одномъ только прямомъ угнетеніи извѣстной національности. Въ Галиціи, въ Львовѣ и въ Краковѣ руководящіе классы польскаго населенія чувствуютъ себя довольно свободно, играютъ даже первенствующую роль въ мѣстной областной политикѣ. Но прусскіе поляки, гораздо менѣе довольные своимъ положеніемъ, точно также не существуютъ теперь для французовъ, а между тѣмъ было бы по слѣдовательно хоть сколько-нибудь интересоваться ихъ долей и той борьбой, которая идетъ между прусскимъ режимомъ и польскимъ элементомъ. Это опять-таки показываетъ, что романтическія вспышки симпатій къ полякамъ не имѣли въ себѣ ничего серьезнаго, и масса французовъ, считающихъ себя образованными, до сихъ поръ находится, вѣроятно, въ полной невѣжественности на счетъ польскаго народа, его судьбы и его теперешняго положенія въ трехъ государствахъ, въ составъ которыхъ онъ вошелъ.

И вотъ мы и приблизились къ такъ называемому «алья нсу», уже гласно заключенному между Франціей и Россіей.

Вопросъ этотъ можетъ казаться щекотливымъ. Но читатели уже видѣли, что я, въ предыдущихъ главахъ, высказывался безъ всякой уклончивости. Для всѣхъ людей моего поколѣнія, а также и тѣхъ, кто пришелъ послѣ насъ, не безразлично: опредѣлить — что есть серьезнаго и прочнаго въ такомъ союзѣ, если взять его не какъ дипломатическій актъ, вызванный соображеніями внѣшней политики, а какъ выраженіе дѣйствительныхъ и прочныхъ связей между двумя націями.

Я уже говорилъ, что въ половинѣ 6о-хъ годовъ, въ Парижѣ, какъ центрѣ Франціи, къ намъ, русскимъ, относились или равнодушно, или весьма критически. Крымская война не могла оставить во французахъ раздраженія, потому что они побѣдили; а всякая побѣда дѣлаетъ ихъ великодушнѣе и снисходительнѣе. Но тогда все, что было самаго передового и въ политическомъ, и въ литературномъ мірѣ, судило о Россіи и русскихъ дѣлахъ, а, стало-быть, и о русскомъ обществѣ на основаніи своихъ идеаловъ и симпатій. — И то, что это самое развитое и передовое меньшинство считало чуждымъ, дикимъ, возмутительнымъ или печальнымъ, не превращалось въ доблестное и желательное потому только, что извѣстная страна сдѣлалась союзницей Франціи.

Поэтому, всѣ тѣ, кто за цѣлыхъ сорокъ лѣтъ, присматривался къ исторіи отношеній французовъ къ намъ, смѣло могутъ сказать, что теперешній подъемъ чувства франузовъ къ намъ является только отчасти результатомъ естественнаго сближенія, а на двѣ трети вызванъ все тѣмъ же тревожнымъ національнымъ чувствомъ, идеей реванша съ неизбѣжнымъ для Франціи оттѣнкомъ шовинизма.

He могу не записать здѣсь того, что сообщилъ мнѣ одинъ мой сверстникъ, русскій, живущій въ Парижѣ съ 6о-хъ годовъ.

Тогда, въ самый разгаръ чувствъ, вызванныхъ заманчивыми перспективами наступательнаго и оборонительнаго союза съ Россіей — нѣсколько парижскихъ дѣльцовъ-банкировъ и биржевыхъ маклеровъ давали обѣдъ одному высокопоставленному русскому. Разумѣется, говорились рѣчи все на ту же тему, съ неизбѣжными патріотическими возгласами. Но одинъ изъ участниковъ этого банкета, русскій парижанинъ— человѣкъ съ очень независимымъ характеромъ и свободной рѣчью — произнесъ спичъ весьма отрезвляющаго свойства и безпощадно разобралъ въ немъ мотивы теперешнихъ симпатій французовъ къ нашему отечеству. Спичъ этотъ вызвалъ протесты, начался шумъ и гамъ, дѣло, можетъ быть, дошло бы и до дуэли и въ разгарѣ спора одинъ изъ устроителей этого банкета — биржевой дѣлецъ — вскричалъ:

— По крайней мѣрѣ, мы надѣемся, что намъ будутъ платить аккуратно проценты съ тѣхъ миллиардовъ какіе у франціи есть въ вашихъ займахъ?!

Вотъ этотъ возгласъ даетъ довольно-таки вѣрную ноту для опредѣленія того — что для парижской денежной буржуазіи связано съ идеей франко-русскаго союза. He одинъ милліардъ французскихъ франковъ гуляетъ теперь по русской землѣ; и объ этомъ скопидомный французскій буржуа не можетъ забыть.

Если въ теперешнемъ сердечномъ союзѣ двухъ націй завязано что-нибудь серьезное, то оно должно вытекать изъ исторіи взаимныхъ отношеній, по крайней мѣрѣ, за послѣднюю четверть вѣка.

За мое время, въ Парижѣ перебывали десятки, а можетъ, и сотни тысячъ русскихъ; но спрашивается: сливались ли пріѣзжіе русскіе съ французскимъ обществомъ, съ жизнью Парижа настолько, чтобы могла закрѣпляться развиваться прочная связь между двумя націями? Это дѣлается не наѣздами туристовъ и не свѣтскими людьми, которыя пріѣзжаютъ въ Парижъ веселиться, а тѣми, кто приносилъ съ собою какое-нибудь внутреннее содержаніе, искалъ въ чужой странѣ сочувствіе у лучшихъ ея представителей.

За цѣлыхъ пять лѣтъ до Франко-Прусской войны я встрѣчался въ Парижѣ со многими русскими, принадлежавшими къ трудовымъ и мыслящимъ людямъ. Какого-нибудь крупнаго центра у русской интеллигенціи не было во второй половинѣ 6о-хъ годовъ, за исключеніемъ тѣхъ мѣсяцевъ, какіе прожилъ въ Парижѣ съ осени 69-го по январь 1870 года А. И. Герценъ. Онъ тогда пріѣхалъ въ Парижъ съ цѣлью основаться въ немъ, и у него сходились нѣкоторые русскіе и не принадлежавшіе къ эмиграціи. Онъ самъ сознавалъ уже, что то значеніе, какое его заграничная дѣятельность имѣла для Россіи до 1862 г., больше не повторится. Въ первый разъ увидалъ я Герцена въ Женевѣ, осенью 1865 г. Онъ пришелъ къ одному изъ моихъ русскихъ сожителей, и я засталъ его въ очень живомъ разговорѣ о какой-то петербургской исторіи. Ему было тогда около пятидесяти пяти лѣтъ. Извѣстный портретъ, написанный художникомъ Гэ, всего больше даетъ понятіе о его наружности, въ ту эпоху. Къ пріѣзду въ Парижъ, онъ, разумѣется, немножко постарѣлъ, сдѣлался полнѣе, съ большей просѣдью, но сохранилъ все тотъ же тонъ, голосъ, ту же московскую дикцію. Меня даже изумляло до какой степени, послѣ двадцатилѣтняго житья за-границей, послѣ долгихъ годовъ, проведенныхъ въ Лондонѣ, Герценъ сохранилъ въ себѣ всѣ типическія особенности москвича 40-хъ годовъ и прибавлю — москвича-барина, разумѣется, въ хорошемъ смыслѣ.

Въ Парижѣ мы встрѣтились на одномъ изъ четверговъ у Вырубова. Хозяинъ сообщилъ мнѣ, передъ тѣмъ, за нѣсколько дней, что Герценъ желаетъ со мной познакомиться, и говорилъ ему о моихъ романахъ и газетныхъ статьяхъ. На этомъ же первомъ четвергѣ Герценъ вступилъ въ философскую бесѣду съ старикомъ Литтре и явился въ ней не то, что противникомъ позитивизма, но во всякомъ случаѣ, человѣкомъ, воспитаннымъ на гегельянскихъ идеяхъ. По французски говорилъ онъ бойко, но съ московскимъ барскимъ акцентомъ. Употребляя безпрестанно фразы и обороты, которые онъ тутъ же переводилъ съ русскаго, онъ очень часто затруднялъ Литтре, не привыкшаго къ такой французско-русской діалектикѣ. Тогда намъ — мнѣ и двумъ-тремъ русскимъ — показалось, что Герценъ врядъ ли былъ особенно хорошо знакомъ съ движеніемъ новѣйшаго научнаго мышленія. Послѣ; того мы стали видаться довольно часто. Герценъ взялъ большую квартиру противъ Пале-Рояля, въ меблированномъ домѣ, который тогда назывался «Pavillon Rohan», тамъ онъ и умеръ. Онъ поселился со всѣмъ семействомъ, и съ младшей его дочерью Лизой — дѣвочкой лѣтъ двѣнадцати — мы стали вскорѣ большими пріятелями. Вечерніе пріемы бывали по средамъ. Я не помню чтобы много ходило французовъ. Герценъ всего ближе былъ къ французамъ изъ эпохи февральской революціи; но нѣкоторые, въ это время, жили заграницей, эмигрантами. Въ его гостиной я не познакомился ни съ однимъ такимъ французомъ. Къ тогдашней внутренней политикѣ Франціи Герценъ относился съ нѣкоторой надеждой на то, что бонапартову режиму подходитъ конецъ. Въ ту зиму произошло убійство Виктора Нуа ра, и А. И. присутствовалъ при уличныхъ волненіяхъ Парижа и самъ онъ симпатично волновался, при чемъ одного изъ своихъ русскихъ молодыхъ пріятелей упрекалъ въ равнодушіи.

— Это Богъ знаетъ что за молодежь — говаривалъ онъ мнѣ на эту тему. — Вотъ нашъ съ вами общій знакомый, это— какая-то мудрорыбица!

И у себя дома, и въ кафе за стаканомъ грога, и за обѣдомъ въ ресторанѣ Герценъ увлекалъ своей бесѣдой. Онъ могъ цѣлыми часами сряду разсказывать, спорить, защищать и нападать. Тургеневъ, говоря со мною разъ о его темпераментѣ и вспоминая подробности его супружеской жизни, замѣтилъ:

— He желая этого, А. И. подавлялъ и жену, и всѣхъ домашнихъ своимъ разговорнымъ темпераментомъ. Бывало бѣдная жена его совсѣмъ посоловѣетъ; а у себя онъ въ часъ ночи только расходился и способенъ былъ просидѣть до пѣтуховъ.

Трудно было со стороны догадаться, что Герцена уже подтачивала тогда серьезная болѣзнь — діабетъ. Разъ, зайдя ко мнѣ, по возвращеніи изъ Италіи, откуда онъ привезъ свою больную старшую дочь, онъ показалъ мнѣ на рукѣ, около сгиба, припухлость.

— Вотъ видите, это всегда у меня бываетъ отъ внутренняго волненія. Меня испугала депеша моего сына о здоровьѣ дочери и сейчасъ же діабетъ далъ себя знать вотъ въ этомъ гвоздѣ—«сlои», какъ называютъ французы.

Но онъ не берегъ себя, постоянно выходилъ и на публичной лекціи Вермореля въ salle des Capucines, гдѣ было очень жарко, простудился, слегъ, и черезъ нѣсколько дней его не стадо. Воспаленіе легкихъ на почвѣ діабета было осложнено нарывомъ, и мы уже за два дня до смерти знали, что онъ не встанетъ. На его похороны собралось не мало французовъ; но это все былъ больше совершенно безвѣстный народъ изъ тогдашнихъ рабочихъ революціонныхъ кружковъ. Они его знали, какъ знаменитаго русскаго эмигранта, и всѣ оппозиціонныя газеты напечатали о немъ сочувственные отзывы. Но, повторяю, за всѣ эти мѣсяцы знакомства моего съ Герценомъ я не видалъ, чтобы у него была какая-нибудь особенная связь съ тогдашней парижской интеллигенціей И все-таки же, за всѣ тридцать лѣтъ, я не знавалъ въ Парижѣ ни одного русскаго семейнаго дома, который игралъ, хотя бы такую роль. Въ моемъ романѣ «Солидныя добродѣтели», (гдѣ какъ разъ захваченъ періодъ отъ моего перваго пріѣзда въ Парижъ до ФранкоПрусской войны) есть образчики тогдашней русской молодежи изъ нелегальнаго міра. Къ нимъ надо прибавить тѣхъ молодыхъ ученыхъ, которые пріѣзжали въ Парижъ для своихъ спеціальныхъ цѣлей. Тогда не было ни русскаго клуба, никакого кружка или общества, гдѣ бы происходилъ постоянный обмѣнъ симпатій между французами и русскими; и съ кѣмъ я ни сталкивался изъ выдающихся французовъ, я ни въ комъ тогда не находилъ особеннаго интереса къ моему отечеству. Bee по этой части сколько-нибудь цѣнное я отмѣтилъ въ предыдущихъ главахъ, вспоминая о крупныхъ личностяхъ изъ міра знанія, литературы и искусства.

Къ половинѣ 70-хъ годовъ окончательно поселился въ Парижѣ И. С. Тургеневъ. Онъ жилъ въ домѣ Віардо, въ Rue Douai; а лѣтомъ на виллѣ въ Буживалѣ. У него, по условіямъ его обстановки, не могло образоваться настоящаго центра для русскихъ; но много молодыхъ людей, писателей, художниковъ и эмигрантовъ, обращались къ нему. Онъ сошелся съ кружкомъ парижскихъ «натуралистовъ», поддерживалъ Э. Зола, былъ пріятелемъ Флобера и постояннымъ участникомъ обѣдовъ въ ресторанѣ Маньи. Къ 1878 году, на первомъ писательскомъ конгрессѣ, онъ единогласно былъ выбранъ въ президенты. И можно прямо сказать, что въ лицѣ его наша литературная интеллигенція одна только и поддерживала серьезную связь съ французами, задолго до взрыва русско-французскихъ манифестацій. На проводахъ тѣла Тургенева изъ Парижа, тамошняя интеллигенція впервые воздала такъ торжественно дань сочувствія и уваженія русскому романисту, и рѣчь Ренана была прочтена всей Европой; а изъ статей посвященныхъ Тургеневу по поводу его смерти, статья Вогюэ оказалась одной изъ самыхъ талантливыхъ и содержательныхъ.

Къ концу 70-хъ годовъ русские стали наѣзжать еще чаще. Выдающіеся члены эмиграціи окружили себя представителями крайнихъ партій; въ Латинскомъ кварталѣ появилось больше нашихъ студентовъ и студентокъ. Но признаковъ особеннаго сближенія между русскими и французами я не замѣчалъ въ цѣлый рядъ моихъ пріѣздовъ въ Парижъ. Когда высшимъ вліяніемъ пользовался Гамбетта, онъ выручалъ нѣкоторыхъ русскихъ эмигрантовъ, но это должно было, конечно, охлаждать температуру въ офиціальныхъ дипломатическихъ сношеніяхъ двухъ странъ. Барская русская колонія въ Парижѣ то же разрасталась, но, вплоть до конца 8о-хъ годовъ, что-то не замѣтно было какихъ-нибудь особенно дружественныхъ проявленій. И я уже имѣлъ случай говорить, что въ нашихъ дворянско-свѣтскихъ сферахъ никогда не было серьезныхъ симпатій къ тому, что Франція и французскій народъ представляютъ собою самаго лучшаго и достойнаго изученія. То же, въ сущности, продолжается и по сей день. Русская колонія — на лѣвомъ берегу Сены — студенты, художники, курсистки — нѣсколько болѣе сплотились между собою, сходились на вечеринки, устраивали даже благотворительные вечера, но все это имѣло значеніе только для ихъ жизни на чужбинѣ. А связь съ французами, если и закрѣплялась, то опять-таки въ извѣстныхъ только кружкахъ, среди вожаковъ крайнихъ партій, въ томъ, что составляетъ интеллигенцію парижскаго рабочаго класса. Такъ стоитъ. дѣло и до сихъ поръ. И пріѣзжайте вы въ Парижъ — вы не найдете тамъ никакого центра: клуба, общества, учрежденія, салона, гдѣ бы теперешній «альянсъ» сказывался постоянно, какъ нѣчто прочное, вошедшее въ духовную жизнь французской: столицы. Манифестами въ Тулонѣ и въ Парижѣ пронеслись какъ шквалъ; онѣ вызвали во всей Франции подъемъ национальнаго чувства; но въ этомъ чувствѣ главный мотивъ — свои патриотическия мечты и упования а не безкорыстное влечете къ, намъ, русскимъ, какъ носителямъ извѣстныхъ качествъ, идей и стремленій. И съ тѣхъ поръ остается въ силѣ патріотическій пароль и лозунгъ: надо во что бы то ни стало дружитъ съ Россіей, т.-е. съ русскимъ государством, съ той силой, которая можетъ пригодиться въ ближайшемъ будущемъ.

Къ чему же сводится фактическое и притом искреннее добровольное знакомство французовъ съ нами? Самымъ яркимъ фактомъ духовнаго взаимодѣйствія является то мірное завоеваніе, которое русский романъ произвелъ въ Парижѣ къ половинѣ 8о-хъ годовъ. Но развѣ это сдѣлали французы? Завоева ніе произведено нашими писателями и ихъ переводчиками И среди этихъ переводчиковъ найдется какихъ-нибудь два-три француза, а остальные были русскіе. Подводя итоги моимъ личнымъ воспоминаніямъ, знакомствамъ и встрѣчамъ за цѣлыхъ тридцать лѣтъ, я приведу еще разъ нѣсколько именъ французовъ, которые стали изучать нашъ языкъ, литературу, исторію, государственный и общественный бытъ. Изъ слушателей русскаго поляка Ходозко, занимавшаго кафедру славянскихъ нарѣчій въ Collège de France, вышелъ профессоръ Леже— одинъ изъ первыхъ французовъ моего поколѣнія, которые стали преподавать русскій языкъ и знакомить публику съ нашей литературой. Всего больше узнала французская публика о Россіи, какъ о государствѣ, о внутренней жизни нашего общества, изъ статей и книгъ Анатоля Леруа Болье. Успѣху русскаго романа, какъ я уже говорилъ выше, способствовалъ. Мельхіоръ де-Вогюэ; русской исторіей занялся Рамбо; а теперь, въ числѣ профессоровъ Collège de France, какъ вы видѣли выше. есть французъ нѣмецкаго происхожденія, г. Флахъ, читающій постоянно лекціи по нашему государственному и обычному праву. Къ этому надо прибавить все то, что сдѣлано по преподаванію русскаго языка въ парижскихъ лицеяхъ и то, что пишется въ критическихъ статьяхъ, корреспонденціяхъ, очеркахъ и монографіяхъ и въ газетной прмссѣ, и въ болѣм спеціальныхъ серьезныхъ изданіяхъ.

Но проникла ли въ свѣтское парижское общество, въ буржуазную или народную массу потребность знакомиться съ Россіей и русскими, настолько, чтобы имѣть о насъ, о нашей государственной и общественной жизни, о нашихъ порядкахъ, нуждахъ и потребностяхъ, хоть какое-нибудь вѣрное представленіе. Та система замалчиванья, которой держится теперь французская пресса во всемъ, что касается Россіи, какъ только что-либо кажется ей сколько-нибудь щекотливымъ, конечно, не поведетъ къ настоящему знакомству съ нашимъ отечествомъ. Да у французовъ, повторяю, (за исключеніемъ нѣкоторыхъ выдающихся ученыхъ, мыслителей и публицистовъ), малая склонность уходить въ чужую душу, дѣлать чужую страну предметомъ продолжительныхъ и постоянныхъ изученій. Они могутъ быть сами, какъ нація, создавшая столько привекательныхъ (вещей — близкими намъ, быть можетъ, больше чѣмъ англичане: нѣмцы или итальянцы; но это уже ихъ счастье. И еслибъ всѣ остальныя націи, въ томъ числѣ и мы, отличались такою же малой воспріимчивостью ко всему тому, что не свое, то, конечно, и мы бы остались равнодушными къ тому, что французская надія создала, какъ она поработала для идеаловъ европейскаго человѣчества, чего добилась, въ лицѣ своемъ, и для другихъ націй.

И развѣ неправда, что французы вчерашняго для, тѣ, кто носятся теперь съ Россіей и русскими — все-таки же остаются, въ концѣ-концовъ, съ своими коренными свойствами, не могутъ отрѣшиться (какъ и другія націи) отъ взгляда сверху внизъ на кого бы то ни было, въ томъ числѣ и на насъ? Положимъ, намъ до сихъ поръ нельзя тягаться съ ними во многомъ, но развѣ неправда, что русскіе, прекрасно знающіе французовъ, находятъ сплошь и рядомъ, что даже самые воспитанные парижане, въ свѣтскомъ обществѣ, осыпая насъ любезностями всякаго рода, даютъ намъ все-таки почувствовать — какъ мы должны быть счастливы, вкушая всѣ тѣ блага и приманки жизни, какія можно имѣлъ только въ ихъ Парижѣ и вообще во — Франціи? Этотъ оттѣнокъ снисходительнаго превосходства сквозитъ въ самыхъ дружественныхъ и льстивыхъ обращеніяхъ къ вамъ французовъ. Но они предполагаютъ, что мы этого не понимаемъ и должны быть чрезвычайно счастливы за все то, что видимъ, слышимъ, испытываемъ въ ихъ обществѣ. И сами они, до сихъ поръ — даже и болѣе проницательные изъ нихъ — не догадываются, что въ «патріотическомъ» слоѣ русскаго общества, гдѣ французы думаютъ найти самыя искреннія симпатіи, на нихъ частенько смотрятъ весьма пренебрежительно. Поговорите вы съ любымъ нашимъ патріотомъ-консерваторомъ изъ высшихъ барски-чиновничьихъ сферъ— и онъ будетъ вамъ не иначе называть всѣхъ теперешнихъ представителей французской націи, какъ «панамистами». Одна эта кличка уже даетъ достаточно вѣрную ноту.

Сорокалѣтнее знакомство позволяетъ мнѣ, подводя всѣ эти итоги, придти еще къ тому заключительному выводу, что личныя сношенія наши съ французами разныхъ слоевъ и классовъ общества, вплоть до мелкихъ буржуа, рабочихъ и; прислуги, въ Парижѣ и въ провинціи, какъ бы ни повернулись политическія дѣла, — будутъ оставаться такими, какими ихъ сдѣлали особенности душевнаго склада французовъ и русскихъ Отрицательныя стороны француза вредятъ больше всего ему самому; онѣ мѣшаютъ также серьезному сближенію его съ нами, но не мѣшаютъ ежедневнымъ сношеніямъ. Мнѣ кажется даже, что наши недостатки, кое въ чемъ, похожи; a это и дѣлаетъ насъ терпимѣе къ французамъ, хотя и мы съ своей стороны, если взять массу русскихъ, даже и въ интеллигенціи, могли бы давнымъ давно разностороннѣе и безпристрастнѣе относиться къ французамъ, искреннѣе и серьезнѣе изучать все то, что они внесли съ собою въ европейскую культуру.

О «шовинизмѣ» англичанъ никто никогда не говоритъ, даже въ тѣхъ странахъ, гдѣ ихъ не долюбливаютъ, т.-е. во Франціи и надо прямо сказать — у насъ. Зато на счетъ гордости, высокомѣрія и въ особенности «коварства» и «алчности» — распространяются, болѣе и менѣе, всѣ. Но пора, мнѣ кажется, тѣмъ, кто сколько-нибудь присматривался къ Англіи, высказать свое болѣе терпимое и объективное мнѣніе, свободное отъ всякой преувеличенной англоманіи, въ которой, быть можетъ, иной русскій «патриот» и станетъ упрекать пишущаго эти строки.

Если во французахъ національное чувство, сознаніе своего единства и желаніе отечеству хотя и дурно понимаемой славы — до сихъ поръ есть самый главный оплотъ, ограждающій французскую націю отъ вырожденія и распаденія, то и у англичанъ это чувство не менѣе сильно и притомъ гораздо болѣе серьезно, по крайней мѣрѣ въ томъ, что составляетъ центръ Великобританіи, т.-е. въ чисто англійскомъ обществѣ и народѣ. Разумѣется, такой сплоченности, какъ во Франціи, вы не найдете и въ европейскихъ владѣніяхъ британской императрицы, какъ называли, по иниціативѣ покойнаго Биконсфильда, королеву англійскую. Тутъ каждый французъ, не безъ злораднаго подхихикиванья, будетъ вамъ указывать на то— какъ единство Великобританіи держится однимъ насилиемъ. Ирландія не только не примирена, но въ послѣдніе годы до шла до крайнихъ предѣловъ въ своемъ стремленіи къ автономіи. А это — говорятъ враги Англіи — почти цѣлая треть того коллективнаго государственнаго тѣла, которое называется Великобританіей.

Да и помимо Ирландіи, въ разныхъ частяхъ большого острова, гдЬ сгустилась англійская жизнь, вы найдете цѣлыя территоріи и области, до сихъ поръ проникнутыя своимъ мѣстнымъ духомъ, Ни одинъ порядочный англичанинъ — даже въ разговорѣ съ иностранцемъ — не будетъ скрывать того, напр., что между шотландцами и англичанами до сихъ поръ существуетъ извѣстнаго рода антагонизмъ. Англійская аристократія — французско-норманскаго происхожденія, а шотландская— болѣе своего, автономнаго, и многіе лорды не считаются потомками норманновъ. Но англійскіе лорды смотрятъ на шотландскихъ представителей, даже самыхъ древнихъ фамилій, свысока, хотя и среди нихъ есть не мало лордовъ новѣйшихъ, пожалованныхъ, совершенно мѣщанскаго происхожденія такихъ какъ Биконсфильдъ. И въ послѣднюю мою поѣздку, когда рѣчь заходила о лордѣ Розбери (а она заходила о немъ довольно часто) почти каждый разъ мой собесѣдникъ, бывало, не преминетъ замѣтить, что лордъ Розбери — «шотландскій» лордъ. И подъ всѣмъ этимъ есть еще рознь, которая дается расой, о чемъ я говорилъ въ одной изъ первыхъ главъ. Точно также и княжество Валлійское, населенное кельтическимъ народомъ, является какъ бы маленькимъ государствомъ въ государствѣ. Валлійцы до сихъ поръ не желаютъ сливаться во всемъ съ англичанами, у нихъ есть свои законы и обычаи, свое представительство и одинъ изъ членовъ кабинета завѣдуетъ, въ высшей инстанціи, дѣлами княжества Валлійскаго. Выходитъ, стало-быть, порядочный винегретъ расъ, нравовъ, политическихъ и всякихъ другихъ настроеній и тенденцій.

— Но повѣрьте — говорили мнѣ не разъ не одни чистые англичане, а также шотландцы и валлійцы — все это свои домашнія дѣла; а какъ только что-нибудь грозитъ общему отечеству, и шотландцы, и валлійцы, и даже ирландцы, встанутъ, какъ одинъ человѣкъ. Передъ внѣшнимъ врагомъ всѣ очутятся «англичанами».

Ирландія до сихъ поръ еще не получила своей автономіи и врядъ ли получить ее на дняхъ. Но то, что пріобрѣтено, останется, и разъ не будетъ больше этого «проклятаго» для англичанъ вопроса, разъ «Зеленый островъ» будетъ имѣть вожделѣнную автономію, патріотическое чувство отъ этого нисколько не потеряетъ, а, вѣроятно, выиграетъ. Выиграетъ вся Великобританія и въ глазахъ Европы. И тогда связь съ Франціей будетъ гораздо сильнѣе, потому что Ирландія, пріобрѣтя автономію, избытокъ духовныхъ силъ обратитъ не на борьбу съ центральной властью, а на развитіе своей собственной культуры, и на этой почвѣ найдетъ много сочувстія, и во Франціи, и въ другихъ національностяхъ.

Да, французскаго шовинизма у англичанъ нѣтъ, но національное самосознаніе, (а всего больше въ чистыхъ англичанахъ) придало ихъ патріотизму тотъ горделивый и часто своекорыстный оттѣнокъ, который ыа континентѣ Европы превратился въ общее мѣсто.

Не отъ однихъ французовъ случалось мнѣ слыхать оцѣнки образа дѣйствій Великобритании. Не такъ давно я имѣлъ случай бесѣдовать съ нѣмецкимъ дипломатомъ, хорошо знакомымъ съ Англией: по колоніальнымъ дѣламъ. И вотъ, что онъ мнѣ сказалъ:

— Съ французами, въ нашихъ колоніяхъ, мы ладимъ больше, чѣмъ съ англичанами. Во французахъ мы находимъ (несмотря на то, что они считаются нашими коренными врагами) и другія формы отношеній, и гораздо меньшую безцеремонность во всемъ томъ, что кажется Англии выгоднымъ въ данную минуту Довольно часто между нами выходятъ непрятные инциденты, которые вызываются недостаткомъ у англичанъ деликатности, а иногда и просто добросовѣстности.

Обвинения, какъ видите, довольно вѣскія и они исходятъ отъ нѣмца, а не отъ француза. Да и кто же не знаетъ, что Джонъ Буль дѣйствуетъ всегда и вездѣ только въ собственныхъ интересахъ? У него какъ бы двѣ мѣры и двое вѣсовъ: для всего того, что не бутанское, и для своей: внутренней жизни.

И, въ самомъ дѣлѣ, это такъ. Исторія выработала британскую островную отчужденность. Какъ нація, какъ государство съ центральнымъ правительствомъ, Англія никогда не чувствовала себя солидарной съ остальной Европой, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда ей выгодно было принять участіе въ какомъ-нибудь союзѣ. Необычайные размѣры захватовъ Великобританіи во всѣхъ частяхъ свѣта и сознаніе того, что бороться съ ней на людяхъ — очень трудно, повело за собою чувство своей неприкосновенности. Но преувеличено ли такое чувство, спросимъ мы?

Чтобы правильно судить объ этомъ, надо поставить другую націю на мѣсто англичанъ, и, всего лучше, французовъ. Населеніе европейской Великобританіи равно населенію Франціи. Представьте же себѣ, что французы, сидя на двухъ европейскихъ островахъ, въ силу своего морского могущества, предпріимчивости и культурнаго превосходства, захватили бы такое количество всякаго рода материковыхъ и островныхъ владѣній во всѣхъ частяхъ свѣта — неужели они были бы менѣе высокомѣрны и безцеремонны, чѣмъ англичане, и не только они но и нѣмцы, и всякая другая европейская нація? Сомнѣваюсь. Хотя у насъ знаютъ, что Англія владѣетъ непомѣрно большихъ количествомъ колоніальныхъ земель, но извѣстныя цифры какъ-то мало попадаютъ къ намъ или, во всякомъ случаѣ, не вошли достаточно въ нашу память и въ обычный разговоръ, To, что составляетъ англійскія колоніи и зависимыя отъ Великобританіи территоріи (dependence) представляетъ собою дѣйствительно нѣчто поражающее. Королева англійская, носившая титулъ «индѣйской императрицы» собрала подъ своимъ скипетромъ триста милліоновъ подданныхъ. Вы слышите и читаете: слишкомъ триста милліоновъ! Изъ нихъ до 260,000,000 жителей только въ одной Индіи. Возьмемъ офиціальныя цифры къ 1890 г. и окажется, что британская имперія со всѣми своими колоніями и депенденциями занимала 9 милліоновъ квадратныхъ миль съ населениемъ въ я 7 млн., что составляетъ, стало-быть, одну пятую народонаселенія всего земною шара. И англичане могутъ безъ всякаго хвастовства, (на основати сухихъ статистическихъ данныхъ, и при томъ совершенно вѣрныхъ) сказать, что съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ свѣтъ, не было еще под луною такою обширнаго, населеннаго и богатаго государства. Римская имперія, сравнительно съ теперешней британской имперіей, является чѣмъ-то относительно скромнымъ и если оно такъ, то повторяю, что же удивительнаго, что у англичанъ, съ ихъ склонностью къ національному субъективизму, нѣтъ той общечеловѣческой солидарности, какая желательна была бы въ ихъ сношеніяхъ съ другими націями?

Но у себя дома англичане совсѣмъ не такъ жестко іг своекорыстно поступаютъ съ тѣми, кто желаетъ пользоваться ихъ гостепріимствомъ. Не забудемъ, что Англія до сихъ поръ, почти единственная страна, которая защищаетъ свое стародавнее право: давать убежище всѣмъ изгнанникамъ. Она, и въ дѣлѣ выдачи по простымъ преступленіямъ, старается оградить всѣхъ иностранцевъ до послѣдняго предѣла. Мы это видѣли, еще не очень давно, no панамскому дѣлу.

На вопросъ: любятъ ли англичане кого-нибудь — нѣмцевъ, французовъ, насъ или итальянцевъ — надо, мнѣ кажется, отвѣтить такъ: никого они особенно не любятъ, но зато — въ нихъ самихъ нѣтъ никакихъ серьезныхъ препятствій къ тому, чтобы оцѣнивать въ другихъ національностяхъ все достойное сочувствія, а, главное, интересоваться тѣмъ, что происходитъ внѣ Англіи.

Въ этомъ смыслѣ, они стоятъ несомнѣнно выше французовъ и, быть можетъ, выше даже нѣмцевъ, хотя нѣмцы, по своему центральному положению въ Европе, имѣли и до сихъ поръ имѣютъ больше поводовъ духовнаго сближенія съ своими сосѣдями — ближними и дальними. При этомъ, надо отличать банальную британскую массу отъ людей дѣйствительно развитыхъ. Джонъ Буль банальнаго типа преисполненъ своей особенности и ничего не хочетъ знать, кромѣ своего я, своихъ англійскихъ порядковъ, идей, вкусовъ и привычекъ. Но вѣдь и французскій буржуа такогоже типа, ничѣмъ не лучше; онъ только менѣе чудаковатъ, общительнѣе и доступнѣе англичанина. Въ образованномъ обществѣ Лондона, и каждаго большого англійскаго города, вы всегда найдете не мало людей, которые чувствуютъ положительную потребность въ знакомствѣ съ тѣмъ, что дѣлается внѣ британскихъ владѣній. Да и какъ могло быть иначе, при всеобщей склонности культурныхъ англичанъ къ поѣз; камъ заграницу, къ большимъ и малымъ путешествіямъ, къ житью цѣлыми сезонами и годами, иногда десятками л?тъ, въ разныхъ концахъ Европы да и всѣхъ пяти частей свѣта? Пускай досужій человѣкъ, займется подведеніемъ статистическихъ данныхъ по части всего того, что на англійскомъ языкѣ напечатано о жизни современнаго человѣчества внѣ британскихъ владѣній — и, конечно, вы будете поражены громадными размѣрами такой литературы. Въ образованныхъ кружкахъ, и въ Лондонѣ, и въ провинціи, въ средѣ университетской даже въ веселящемся свѣтѣ вы на каждомъ шагу встрѣчаетесь съ людьми очень начитанными по литературѣ, исторіи, искусству, культурной жизни Франціи, Германіи, Италіи. Стоитъ только составить списокъ выдающихся статей за цѣлый годъ въ англійскихъ обозрѣніяхъ — ежемѣсячныхъ и еженедѣльныхъ, чтобы убѣдиться въ томъ, насколько англійское развитое общество интересуется тѣмъ, что дѣлается въ Европѣ. Итоги эти будутъ гораздо благопріятнѣе для Англіи, чѣмъ для Франціи. И только одна Германія можетъ поспорить съ Англіей по части всемірной любознательности.

Французы досихъ поръ не долюбливаютъ англичанъ и всего чаще распространяются объ ихъ заскорузлой и жесткой исключительности; а между тѣмъ въ Лондонѣ—и въ кружкахъ болѣе серьезныхъ, и въ свѣтѣ, и въ высшей аристократической сферѣ, даже въ достаточной буржуазіи — вы находите большое знакомство со всѣмъ тѣмъ, что пишется во Франціи, что волнуетъ парижанъ. Каждая новая книга, нарождающійся талантъ, пьеса, всякая исторія, о которой заговорятъ на бульварахъ, сейчасъ же дѣлается и въ Лондонѣ предметомъ всеобщихъ толковъ, и, повторяю, по этой части англійское общество несравненно менѣе ограничено, чѣмъ французское. Въ Парижѣ фешенебельная публика обезьянитъ во всемъ съ англійскаго общества, но читаетъ по-англійски, конечно, меньше, чѣмъ англичане по-французски; и вы только изрѣдка, даже въ писательской средѣ, встрѣчаете людей, хорошо знакомыхъ съ англійской литературой. И, конечно, англичане опять-таки послѣдовательнѣе французовъ. Тѣ терпѣть не /могутъ ихъ, а все больше и больше имъ подражаютъ. Англичане же (насколько я имѣлъ случай наблюдать во всѣ мои поѣздки въ Англію), совсѣмъ не отличаются такимъ недоброжелательнымъ задоромъ относительно Франціи и продолжаютъ интересоваться всѣмъ, что французская жизнь даетъ сколько-нибудь цѣннаго или привлекательнаго. Этого мало; самое чуткое и образованное меньшинство англійской публики всегда способно заволноваться изъ-за какого-нибудь возмутительнаго факта, гдѣ бы онъ ни произошелъ, и поддержать своимъ сочувствіемъ, вплоть до матеріальныхъ пожертвованій все то, что, по британскимъ понятіямъ, достойно симпатіи. Въ этомъ смыслѣ британская публика является менѣе себялюбивой и равнодушной, чѣмъ какая-либо, и остается болѣе вѣрной христіанскимъ идеаламъ. Правительство страны, парламентское большинство, министерства могутъ, во внѣшней политикѣ, дѣйствовать въ извѣстномъ смыслѣ; но въ націи происходитъ иногда совсѣмъ другое броженіе, если не во всей, то въ томъ, что въ каждой странѣ, составляетъ избранное меньшинство.

Тоже самое видимъ мы и въ отношеніяхъ английской публики и общества къ Россіи и къ русскому народу. Поживите вы въ Лондонѣ — или въ англійской провинціи — вы, конечно, убѣдитесь, что въ обществѣ нами интересуются меньше, чѣмъ французами, нѣмцами и итальянцами, и ограниченные англійскіе патріоты не любятъ насъ, но однако же больше, чѣмъ наши патріоты «отдѣлываютъ» Джона Буля при каждомъ удобномъ случаѣ. Когда общественное мнѣніе взволнуется и газеты начинаютъ печатать суровыя статьи, направленныя противъ Россіи, то это бываетъ, или по вопросамъ внѣшней политику или по поводу того, что происходитъ внутри России. Въ послѣдніе годы было нѣсколько такихъ темныхъ точекъ. Возьмемъ хотя бы еврейскій вопросъ. Онъ вызвалъ въ англійскомъ обществѣ цѣлую агитацію, что до сихъ поръ чувствуется. Съ точки зрѣнія нашихъ антисемитовъ, англичане «суются не въ свое дѣло», но это вмѣшательство — чисто духовнаго свойства — показываетъ, что въ англійскомъ обществѣ есть извѣстные идеалы и когда люди съ принципами культурнаго свойства и гуманными идеями возмущаются по поводу того, что происходитъ и внѣ Англіи, лучшая доля британскаго общества выражаетъ это возмущеніе и не остается только въ предѣлахъ однихъ фразъ и возгласовъ, а желаетъ всегда какъ-нибудь доказать это. Многимъ русскимъ это можетъ быть непріятно, но такіе факты прямо показываютъ, что у англичанъ, въ ихъ натур? и нравственномъ склад? нѣтъ никакихъ препятствій, чтобы быть солидарными со всякой націей, со всѣмъ. что они считаютъ честнымъ, великодушнымъ, желательнымъ.

Немногіе, въ нашей публикѣ, знаютъ и помнятъ, что освобожденіе русскихъ крѣпостныхъ было отпраздновано въ Лондонѣ, въ мартѣ 1861 г., какъ общеміровое событіе. Ничего подобнаго не произошло тогда ни въ Парижѣ, ни въ Берлинѣ, ни въ Вѣнѣ.

Съ 50-хъ годовъ Лондонъ сдѣлался убѣжищемъ для русской эмиграціи. Тамъ сталъ издаваться «Колоколъ», и Герценъ пользовался гостепріимствомъ Англіи все время, пока считалъ для себя удобнымъ или пріятнымъ оставаться въ ея предѣлахъ. Я не думаю, чтобы его личность добилась очень большой популярности въ англійской публикѣ. На это нѣтъ прямыхъ указаній, но во всякомъ случаѣ, всѣ тѣ англичане, которые въ печати и въ жизни сочувствовали ему — поступали сознательно и искренно. Они принадлежали къ англійскимъ радикаламъ и одинаково были способны поддерживать своими симпатіями и все то, что на материкѣ Европы стремилось къ свободѣ, независимости, сверженію всякаго рода — иноземныхъ ли, своихъ ли оковъ.

Наша интеллигенція, безъ сомнѣнія, давнымъ давно была. бы въ болѣе частыхъ и искреннихъ сношеніяхъ съ англійской, если бы мы сами болѣе интересовались Англіей и жили бы въ ней чаще, чего, какъ извѣстно, не было, да и до сихъ поръ нѣтъ настолько, насколько это желательно. Русская колонія кромѣ эмигрантовъ — какъ была въ 6о-хъ годахъ, такъ и теперь — очень невелика. Ни въ одну мою поѣздку въ Лондонъ я даже не могъ найти хотя бы два-три семейства, принадлежащихъ къ свѣтскому обществу, которыя основывались бы въ Лондонѣ. Точно также не находилъ я и никакого центра для тѣхъ русскихъ, которые ѣздятъ въ Англію, какъ туристы или молодые ученые. Но въ послѣдніе годы образовалось какое-то «англо-русское» общество, и предсѣдатель его обращался и ко мнѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Отъ нѣкоторыхъ моихъ близкихъ знакомыхъ изъ университетской сферы, живавшихъ въ Лондонѣ, я слыхалъ, что это — общество, задавшееся цѣлью сближенія Россіи съ Англіей, имѣетъ связь съ нашими охранительно-патріотическими кружками. Этого рода Россію приставляла довольно долго, въ лондонскихъ политическихъ и литературныхъ салонахъ, и одна дама, пишущая подъ иниціалами О.К. — довольно извѣстная и у насъ. Едва ли она была не единственная русская, завязавшая обширныя знакомства въ разныхъ сферахъ Лондона, начиная съ самыхъ высшихъ. До сихъ поръ разсказываютъ про ея пріятельство съ Гладстономъ и многими другими его сверстниками, по политической борьбѣ. Можетъ быть, этой представительницѣ русскаго охранительнаго патріотизма мы обязаны тѣмъ, что «великій старецъ», заинтересовался многими сторонами русской жизни и во внѣшней политикѣ держалъ нашу руку больше, чѣмъ его предшественники.

Нужно только пожалѣть о томъ, что до сихъ поръ въ Лондонѣ русская интеллигенція не имѣетъ настоящаго пристанища. Эмигранты должны по необходимости держаться особо, но и ими англійское общество, вплоть до самыхъ феше небельныхъ и респектабельныхъ кружковъ, интересуется серьезнѣе, чѣмъ, напр., парижскіе соотвѣтственные кружки, такими же русскими эмигрантами, живущими на берегахъ Сены. Въ послѣднюю мою поѣздку почти каждый мой собесѣдникъ спрашивалъ меня непремѣнно о двухъ выдающихся эмигрантахъ, изъ которыхъ одинъ тогда былъ ушибленъ до смерти локомотивомъ. Имя его было довольно популярно во всемъ писательскомъ мірѣ Лондона; но еще популярнѣе имя графа Толстого — и романиста, и вѣроучителя. Я думаю, что въ англійскомъ образованномъ обществѣ, въ особенности между женщинами, ученіе графа Толстого нашло всего боляще сторонницъ. Въ Парижѣ, какъ я уже говорилъ, престижъ русскихъ романистовъ, въ томъ числѣ и графа Толстого, значительно поослабъ; а въ Лондонѣ каждая новая вещь Толстого производитъ еще сенсацію.

И по тону вашихъ собесѣдниковъ и собесѣдницъ вы чувствуете, что для нихъ исканіе истины русскаго вѣроучителя не предметъ простого любопытства, не курьезъ, а нѣчто такое, что глубоко волнуетъ ихъ, отвѣчая на чисто британскую потребность прислушиваться къ запросамъ совѣсти, искать осуществленія своихъ нравственныхъ идеаловъ.

Нашимъ языкомъ и литературой, и общественной жизнью англичане, въ общемъ, за послѣдніе годы занимались, быть можетъ, и не больше французовъ; но все это сдѣлалось тѣ политическихъ комбинацій. То, что вы теперь находите — не подкуплено въ патріотическомъ смыслѣ, тутъ ничто не пахнетъ той шумихой какая поднята была во Франціи на тему «альянса». За послѣдніе сорокъ лѣтъ, нѣсколько англичанъ составили себѣ имя своими статьями о Россіи, ея литературѣ и ея обществѣ, ѣздили къ намъ и оставались у насъ подолгу. Такими британцами были Рольстонъ, Мэккензи Уоллесъ и профессоръ Морфилль, о которыхъ я въ своемъ мѣстѣ, говорилъ подробнѣе.

Если сравнить то — какъ русскаго принимаютъ теперь во Франщи съ темъ, какой онъ пріемъ находитъ въ Англіи, даже когда онъ и рекомендованъ, то конечно, у французовъ ему покажется пріятнѣе. Съ нимъ больше будутъ носиться, говорить ему любезныхъ и льстивыхъ фразъ, но такой оселокъ врядъ ли надежный. Положимъ даже, что англичане насъ не любятъ вообще, т.-е. въ массѣ; но разспросите любого русскаго: профессора, писателя, техника, просто туриста — если только онъ желалъ, обращаясь къ англичанамъ различныхъ положеній и слоевъ общества — серьеенѣе знакомиться съ какими бы то ни было сторонами англійской жизни — и. онъ вамъ скажетъ, что нигдѣ не наталкивался на недоброжелательный отпоръ. Англичанинъ въ своемъ обхожденіи нѣсколько суховатъ, иногда чопоренъ, но въ немъ вы не чувствуете того снисходительно самодовольнаго взгляда на васъ, которымъ проникнуты и самые воспитанные свѣтскіе французы. И повѣрьте у каждаго образованнаго англичанина, каковъ бы ни былъ его тонъ, есть все-таки большее желаніе ознакомиться съ вами, какъ представителемъ другой страны, чѣмъ это мы видимъ у большинства французовъ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда французъ отправляется «интервьювировать» васъ или ѣдетъ въ чужую страну въ качествѣ наблюдателя и корреспондента.