Столицы мира (Тридцать лет воспоминаний)

VI

Литературное движеніе. — Его итоги къ концу имперіи. — 70-е годы. — Натурализмъ и реакція противъ него. — Идеалистическія вѣянія. — Символизмъ. — Русскій романъ. — Скандинавская драма. — «Вольный театръ». — Декадентство и литературный анархизмъ. — Французская Академія. — Салоны. — Сравнительное движеніе въ Англія. — Мои знакомства

Русские писатели моего поколѣнія, въ течение всѣхъ шестидесятыхъ годовъ, не были особенно захвачены обаяниемъ тогдашней парижской беллетристики. Разумѣется, все, что появлялось сколько-нибудь замѣтнаго въ Парижѣ—читали и переводили у насъ, но тогда англійскими и нѣмецкими романистами интересовались, въ сущности, больше, Бальзака мало знали, да и до сихъ поръ не думаю, чтобы было много образованныхъ русскихъ, хорошо знакомыхъ со всей «Человѣческой комедіей» — этимъ колоссальнымъ памятникомъ творчества, какой оставилъ авторъ «Эжени Гранде» и «Кузена Понса». Къ первымъ годамъ того десятилѣтія прогремѣлъ романъ Виктора Гюго «Мизерабли» и едва ли надолго не остался самымъ популярнымъ у насъ, вплоть до семидесятыхъ годовъ. Чтобы убѣдиться — до какой степени и корифеи русской беллетристики мало цѣнили все, что было уже крупнѣйшаго въ тогдашней французской изящной литературѣ, я рекомендую моимъ читателямъ одно предисловіе Тургенева, прошедшее почти совсѣмъ незамѣченнымъ, къ русскому переводу тоже всѣми позабытаго романа Максима Дюкана, давно уже умершаго — когда-то друга и ближайшаго сверстника Флобера. Переводъ этотъ былъ изданъ редакціей тогда весьма распространеннаго у насъ журнала «Собраніе иностранныхъ романовъ» г-жи Ахматовой. Книжка вышла въ шестидесятыхъ годахъ, стало быть, въ то время, когда не только уже существовало огромное наслѣдіе Бальзака, умершаго болѣе десяти лѣтъ до того, но и явилось уже, нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, произведеніе Флобера, которое теперь считается «Epochemachend» въ развитіи художественно-реальнаго романа — «Мадамъ Бовари», и переводъ этого романа уже былъ сдѣланъ по русски. Въ то время начали писать братья Гонкуръ; въ области поэзіи Викторъ Гюго вступилъ едва ли не въ самый блистательный періодъ своего вдохновенія съ «Legende des siècles»;-пріобрѣталъ имя первокласснаго поэта и версификатора Леконтъ-де-Лиль; складывалась цѣлая школа парнасцевъ. А въ предисловіи Тургенева вы найдете весьма пренебрежительный взглядъ на тогдашнюю французскую беллетристику и, насколько мнѣ не измѣняетъ память, даже нѣтъ никакого упоминанія о томъ великомъ романистѣ, который впослѣдствіи вызывалъ въ самомь Тургеневѣ такой энтузіазмъ — о Флоберѣ.

Первая моя парижская зима была отдана, какъ я уже говорилъ, главнымъ образомъ, интересамъ философско-научнымъ. Я еще не искалъ тогда знакомствъ въ чисто писательской сферѣ, къ тогдашнимъ знаменитостямъ присматривался издали. Литературное движеніе представляли для меня гораздо больше такіе дѣятели, какъ Ренанъ, Тэнъ, Сенъ-Бёвъ, Мишле, Кине, выдаюшіеся публицисты и рецензенты, чѣмъ беллетристы и поэты. Въ Латинскомъ кварталѣ любили декламировать стихи изъ «Châtiments.» Виктора Гюго и читать его памфлетъ «Napoléon 1е petit», но и тогда уже въ некоторыхъ кружкахъ довольно критически относились къ его риторической прозѣ и постоянно подвинченному гиперболическому тону. На лѣвомъ берегу Сены пріобрѣлъ передъ тѣмъ нѣкоторую репутацію драматургъ Понсаръ своей «Лукреціей» и другими пьесами въ стихахъ; но и онъ далеко, не былъ «persona grata» тогдашней, болѣе литературной, молодежи, Ни классическихъ, ни романтическихъ вкусовъ вы уже не находили вэ чистомъ видѣ, и общее теченіе было въ сторону того, что послѣ паденія имперіи стало носить кличку «натурализма». Чувствовалась потребность въ большей правдѣ и простотѣ, въ измѣненіи тона и колорита. А правда изображенія была болѣе или менѣе непріятна тогдашнимъ офиціальнымъ сферамъ. Стоитъ только вспомнить, что изъ-за «Мадамъ Бовари» Флоберъ подвергся обвиненію въ безнравственности своего романа, и только послѣ его оправданія книга стала продаваться. Любимымъ романистомъ императрицы Евгении и всѣхъ благонамеренных свѣтскихъ кружковъ, вплоть до салоновъ Сенъ-Жерменскаго предместия, былъ Октавъ Фёлье — одинаково противный и тогдашней болѣе радикальной молодежи, и такимъ судьямъ, какъ Тургеневъ. Писатель безъ глубины и силы творчества, но почуявший куда идетъ интересъ публики — Фейдо, сразу своимъ небольшимъ романомъ «Фанни» надѣлалъ шума и заставилъ, тогда еще, первый критически авторитетъ, Сенъ-Бёва говорить о своей вещи, какъ о чёмъ то въ высшей степени замечательном, хотя содержание «Фанни» болѣе чопорной публикѣ казалось уже никакъ не менѣе безнравственнымъ, чѣмъ содержание романа флобера. Въ студенческомъ мирѣ были свои любимцы: Мюрже — авторъ всемирно-извѣстныхъ «Scènes de la vie de Bohême», и Шанфлёри, который одинъ изъ первыхъ пустилъ въ Парижѣ самый терминъ реализмъ, выступивъ убѣжденнымъ цѣнителемъ велктаго раманиста Бальзака. Но Бальзака стали цѣнить, какъ слѣдуетъ, и среди молодежи, только послѣ блистательнаго этюда, который посвятилъ ему Тэнъ, между тѣмъ какъ Сенъ-Бёвъ, ближайшій сверстникъ Бальзака, писавшш о немъ въ теченіе многихъ лѣтъ, никогда настоящимъ образомъ не думалъ оцѣнить силы его дарованія и значенія въ исторіи европейскаго романа. Стоитъ только заглянуть въ тѣ статьи, какія Сенъ-Бёвъ посвящалъ автору «Человѣческой комедіи» на протяженіи болѣе четверти вѣка.

Молодое литературное поколѣніе второй половины шестидесятыхъ годовъ не могло сше имѣть болѣе строгихъ литературныхъ вкусовъ и потому еще, что оно смотрѣло на все черезъ пары тогдашняго радикальнаго анти-правительственнаго настроенія. Я уже упоминалъ о скандалѣ, сдѣланномъ на первомъ представленіи пьесы братьевъ Гонкуръ изъ-за того только, что ихъ считали прихвостнями принцессы Матильды, двоюродной сестры императора. Гонкуры уже написали нѣсколько замѣчательныхъ романовъ; а я очень хорошо помню, что въ первыя двѣ зимы, проведенныя мною на лѣвомъ берегу Сены, никто изъ моихъ знакомыхъ не цѣнилъ Гонкуровъ и никто почти не читалъ этихъ романовъ. Зато публика пришла въ пріятное возбужденіе, когда драма Виктора Гюго «Эрнани» была заново разрѣшена цензурой и поставлена на театрѣ «Французской Комедіи». Не столько восхищались драмой, сколько радовались тому факту, что запретъ былъ снятъ съ пьесы Виктора Гюго, который продолжалъ все такъ же безпощадно клеймить «маленькаго Наполеона» и въ стихахъ, и въ прозѣ. Когда какая-нибудь старая знаменитость попадала въ Латинскій кварталъ, въ особенности на представление театра «Одеонъ», она, конечно, возбуждала любопытство молодежи; но я не помню, чтобы Дюма-отецъ или Жоржъ Зандъ дѣлались предметомъ особенныхъ овацій. И автора «Трехъ мушкетеровъ», и автора «Леліи» я видалъ въ одну изъ зимъ второй половины шестидесятыхъ годовъ, и каждый разъ въ театрѣ «Одеонъ», гдѣ всего чаще шли пьесы Жоржъ Зандъ, передѣланныя изъ ея романовъ: «François le Champi», «Le marquis de Villemer», «Les beaux messieurs du Boisdoré». Еше незадолго до смерти, Дюма-отецъ сохранялъ свою легендарную внѣшность: огромная голова съ шапкой курчавыхъ негритянскихъ сѣдыхъ волосъ, тучное тѣло, игривый взглядъ и чувственный ротъ; пестрый костюмъ. Но лѣта брали уже свое, и я прекрасно помню, какъ на одномъ представленіи онъ, на глазахъ всѣхъ, сидя въ своемъ бенуарѣ, заснулъ, склонивъ голову на плечо какой-то американской акробатки, которую взялъ себѣ яко бы въ секретарши. И Жоржъ Зандъ смотрѣла уже старухой, носила свон классическія двойныя бандо съ городками и неизмѣнную большую брошь, не любила выставляться на показъ и держала себя, какъ и всегда, чрезвычайно просто и дажезастѣнчиво.

Изъ всѣхъ видовъ изящной литературы меня тогда всего сильнѣе влекло къ театру; да къ концу имперіи самые талантливые сценическіе писатели играли несомнѣнно преобладающую роль. Они отвѣчали на все большую и большую потребность въ реальномъ изображеніи нравовъ и въ разнаго рода общественныхъ и нравственныхъ протестахъ. Этимъ требованіямъ отвѣчали, каждый по своему, три тогдашнихъ корифея французской сцены: Эмиль Ожье, Дюма-сынъ и Викторьенъ Сарду. И мы интересовались всего больше пьесами Дюма. Я лично, въ тотъ періодъ знакомства съ Ожье, какъ съ выдающимся драматургомъ, ставилъ его ниже Дюма, въ чемъ я, конечно, ошибался. И въ тогдашней молодежи такія оцѣнки встрѣчались довольно часто. Это произошло также и отъ того, что, къ концу нмперіи, Дюма-сынъ добился нѣсколькихъ громкихъ успѣховъ съ пьесами которыя тогда казались очень смѣлыми, по своимъ мотивамъ и задачамъ; а лучшія комедіи Ожье принадлежали къ предыдущему періоду и ихъ рѣдко возобновляли и въ «Comédie française», и на другихъ сценах, каковы напр.: «Les effrontes», или «Martre Gurnin», или Le mariaçe d’Olympe» или «Les lionnes pauvres». Въ нихъ безъ сомнѣнія, было больше творческаго таланта и хорошаго художественнаго реализма, чѣмъ въ тѣхъ тезисахъ, какіе Дюма-сьнъ такъ ловко облекалъ въ сценическую форму.

Кто полюбопытствуетъ заглянуть въ мою статыо, появившуюся въ концѣ 66-го г. въ одномъ изъ толстыхъ журналов, подъ названием «Міръ успѣха — очерки парижской драматургіи» — найдетъ въ ней эту неполную оцѣнку пьесъ Э. Ожье, объясняемую еще и тѣмъ, что какъ разъ въ сезонъ 65–66 г., на театрѣ Одеонъ поставлена была большая комедія его «La contagion» въ которой тогда и молодежь, и публика съ праваго берега Сены не нашла особенно крупныхъ достоинств. Но и позднѣе, въ этюдѣ напечатанномъ мною въ журналѣ «Philosophie positive» подъ заглавіемъ «Les phénomènes du drame moderne» я занялся всего больше Дюма-сыномъ, и эта сгатья доставила мнѣ личное знакомство съ авторомъ «La dame aux campas». Это случилось къ осени 1868 г., т. е. уже больше года спустя. Я только что вернулся изъ Лондона, гдѣ пробылъ весь сезонъ, съ начала мая до половины августа, и жилъ тогда около Итальянскаго бульвара въ rue Lepelletier, бъ небольшомъ отелѣ Victoria, напротивъ зданія впослѣдствіи сгорѣвшей оперы. Дюма самъ навѣстилъ меня, не засталъ дома и написалъ мнѣ весьма любезную записку, гдѣ благодарилъ за сочувственное отношеніе къ нему въ моей статьѣ и передалъ отъ жены — «une compatriote» — приглашеніе на обѣдъ.

Дюма-сынъ былъ тогда на вершинѣ своей писательской славы послѣ того, какъ онъ поставилъ комедію «Les idees de M-me Aubray», которая, въ тo время, считалась весьма передовой по своимъ соціально-нравственнымъ тенденціямъ. Для того поколѣнія, которое, нѣсколько лѣтъ спустя, само выступило въ изящную литературу и критику, Дюма былъ все еще однимъ изъ любимѣйшихъ авторовъ, умѣвшихъ въ ловкой и завлекательной формѣ ставить ребромъ вопросы общественной и частной морали. Изъ-за этого ему прощали и резонерство, и недостаточную рельефность характеровъ, и его лже-реализмъ, заключающійся вътомъ, что онъ облекалъ въ яко бы реальный колоритъ свои тенденціозныя темы.

Въ одномъ изъ моихъ газетныхъ фельетоновъ я разсказывалъ тогда про знакомство съ Дюма-сыномъ.

Дюма жилъ уже и тогда, какъ богатый «rentier», въ кварталѣ Елисейскихъ полей. Отдѣлка комнатъ, сервировка стола— все это было «перваго ранга». Въ его тонѣ и манерахъ чувствовался «левъ» литературной эпохи, которую переживала Франція. Бесѣду велъ онъ съ сознаніемъ явнаго превосходства, съ юморомъ человѣка, увѣреннаго въ томъ, что онъ беретъ «нотой выше» всѣхъ, кто дѣйствуетъ и задаетъ тонъ въ парижскомъ литературно-артистическомъ мірѣ.

Жена его — когда-то московская львица — была уже на склонѣ лѣтъ, но еще молодилась и держала себя тонкой дамой. Мужъ ея не церемонился наводить разговоръ на невѣжествен-

Александр Дюма-сьінъ.

несть и вздорность женщинъ, не исключая и русскихъ свѣтскихъ дамъ. He знаю — было ли это супружество удачно или нѣтъ; но весь домъ съ дочерью хозяйки дома отъ перваго брака и тѣми, которыя родились отъ Дюма, производилъ впечатлѣніе чего-то разношерстнаго. Во всякомъ случаѣ, самъ Дюма жилъ чисто писательскими интересами и велъ себя съ своими собратьями по литературѣ и артистами, какъ товарищъ. Къ нему запросто являлись литераторы и художники, вечеркомъ, на стаканъ пива (онъ очень любилъ этотъ напитокъ), въ пиджакахъ, курили, болтали, разсказывали довольно таки свободные анекдоты. Я не безъ удивленія нашелъ, въ числѣ его ближайшихъ друзей, Ксавье де Монтепена, автора фельетонныхъ романовъ довольно таки ординарнаго сорта.

Тогда уже вся квартира Дюма была полна картинъ французскихъ художниковъ, вплоть до его спальни, гдѣ онъ обыкновенно и писалъ. Онъ считалъ себя первымъ знатокомъ Парижа и самымъ удачнымъ покупщикомъ картинъ тѣхъ художниковъ, которые дѣлались потомъ знаменитостями. Такъ и составилась его галлерея. Онъ продалъ ее, по смерти первой жены, для составленія капитала, завѣщаннаго имъ той дамѣ, съ которой онъ обвѣнчался чуть ли не «in extremis».

Мнѣ кажется, что ласковый пріемъ, оказанный имъ мнѣ, былъ, главнымъ образомъ, вызванъ тѣмъ — какъ я говорилъ о немъ въ моей статьѣ «Les phénomènes du drame moderne». Псслѣ поѣздки въ Парижѣ, въ августѣ 1871 г., я больше не видалъ его.

Уже вскорѣ, въ самомъ началѣ семидесятыхъ годовъ, я пришелъ къ другой оцѣнкѣ его значенія, какъ драматурга и моралиста послѣ напечатанія имъ разныхъ предисловій и брошюръ, вплоть до знаменитаго возгласа: «Tuela!» Во время процесса надъ коммунарами Дюма-сынъ выказалъ, себя, какъ восторженный сторонникъ версальскаго правительства, посѣщалъ засѣданія и съ нескрываемымъ удовольствтмъ выслушалъ смертный приговоръ тремъ изъ коммунаровъ. Но и въ тотъ разъ, когда я впервые бесѣдовалъ съ нимъ и съ его женой — русской дамой, которую нѣкоторые московскіе старички, еще до сихъ поръ помнятъ, — я замѣтилъ въ немъ, сквозь условно-добродушный тонъ, слишкомъ ревнивое отношеніе къ своему тогдашнему сопернику Сарду. Онъ не могъ, конечно, не сознавать, что Ожье гораздо крупнѣе; но тотъ его не безпокоилъ своими ближайшими успѣхами, и видно было — съ какимъ удовольствіемъ Дюма анализировалъ то, въ чемъ заключается суть дарованія и ловкости Сарду, котораго я въ разное время видалъ, но знакомиться съ нимъ не стремился. Я и тогда находилъ, что всѣ его пьесы писались и пишутся по одному и тому же рецепту: сначала галлерея болѣе или менѣе забавныхъ лицъ, а подъ конецъ внѣшняя интересная интрига, разсчитанная на сентиментальные эффекты. Мнѣ кажется, это вѣрно для цѣлаго ряда комедій, отъ такихъ вещей, какъ «Nos intimes» и «Les ganaches» и вплоть до самыхъ послѣднихъ его пьесъ. Не очень увлекался я и такими его драмами, какъ «Patrie», данной въ концѣ имперіи на театрѣ Porte st. Martin, въ прекрасномъ исполненіи, съ Бертономъ-отцомъ, Дюменомъ и г-жей Фаргёль въ главныхъ роляхъ. Такого рода драмы Сарду кажутся мнѣ только красиво и ловко составленные оперными либретто.

Преобладающій интересъ къ театру вызвалъ давнишнее личное знакомство съ театральнымъ критикомъ, уже занявшимъ тогда, къ зимѣ 1868 г., едва ли не самое видное мѣсто среди парижскихъ рецензентовъ. Это былъ Франсискъ Сарсэ, принявшій меня просто и радушно. Въ то время онъ еще не былъ богатымъ человѣкомъ, жилъ почти исключительно перомъ театральнаго рецензента и литературнаго критика, занималъ очень скромную холостую квартирку въ улицѣ Tour d' Auvergne, вмѣстѣ съ своей старухой матерью, не былъ такъ толстъ, какъ впоследствии, но съ тою же внѣшностью жовіальнаго школьнаго учителя и съ той-же легендарной близорукостью. Онъ пригласилъ меня бывать на его завтракахъ по понедѣльникамъ. На одномъ изъ нихъ, какъ я разсказывалъ выше, я и познакомился съ Гамбеттой. Къ нему собирался всякій народъ; но преобладали журналисты, актеры, художники въ томъ числѣ—архитекторъ Гарнье, строитель Оперы и жанристъ Виберъ, разсказчикъ во вкусѣ покойнаго И. ф. Горбунова. Въ узкой столовой иногда не хватало мѣстъ тѣмъ, кто приходилъ попозднѣе. Начинались завтраки въ половинѣ двѣнадцатаго, Очень часто попадали и актрисы; а изъ актеровъ «Французской Комедіи» — Го, бывшій тогда еще свѣжимъ мужчиной. Сейчасъ начиналась шумная и веселая болтовня. Политическихъ разговоровъ избѣгали; зато не стѣснялись ни содержаніемъ, ни формой своихъ разсказовъ, анекдотовъ, остротъ и прибаутокъ всякаго рода. Признаюсь (хотя мнѣ было уже тридцать два года отъ роду и я никогда не считалъ себя грѣшнымъ въ преувеличенномъ ригоризмѣ), — мнѣ было трудненько привыкать къ тому, что говорилось на этихъ понедѣльникахъ, въ особенности, когда бывали и дамы. Помню, завтракала съ нами извѣстная тогда и талантливая актриса изъ театра «Одеонъ», Жанна Эсслеръ; и одинъ изъ забавниковъ, романистъ Шаветъ сталъ позволять себѣ такія циническія розсказни, что каждый нефранцузъ поневолѣ покраснѣлъ бы. По этой части сборища у Сарсэ не стали лучше и въ послѣдніе годы, въ его отелѣ, въ rue Douai (недалеко отъ дома Віардо, гдѣ жилъ Тургеневъ) и частенько превращались въ нѣчто слишкомъ парижское. Уже въ восьмидесятыхъ годахъ, мнѣ привелось, по просьбѣ извѣстнаго русскаго художника, привести его къ Сарсэ на одинъ изъ такихъ завтраковъ, Художникъ этотъ никогда не отличался особенной строгостью нравовъ; но и онъ былъ почти скандализованъ всѣмъ тѣмъ, что видѣлъ и слышалъ за столомъ у одного изъ самыхъ извѣстныхъ парижскихъ писателей. Можно прямо сказать, что ничего подобнаго вы не найдете ни въ Лондонѣ, ни въ Риме, ни въ Берлинѣ, ни даже въ Вѣнѣ.

Въ послѣдніе годы имперіи, Сарсэ сдѣлался типическимъ газетнымъ критикомъ и популярнымъ лекторомъ на литературныя темы. Въ то время какъ разъ стали входить въ большую моду такъ называемыя, «conférences», т.-е., по нашему, публичныя лекціи. На бульварѣ des Capucines круглый годъ, кромѣ лѣтнихъ мѣсяцевъ, каждый вечеръ, въ тѣсной и низкой залѣ, читались такия лекции на всевозможные сюжеты. Всего больше публики собиралось у Сарсэ, который выработалъ себѣ манеру полупріятельской, полуотеческой бесѣды, говорилъ о новых пьесахъ, романахъ и разныхъ теченіяхъ въ литературе. Хотя онъ былъ товарищемъ по выпуску изъ Нормальной школы Ипполита Тэна и считался свободнымъ мыслителемъ, т.-е. не долюбливалъ клерикализма, но его умственный складъ нисколько не отзывался той же силой систематической работы, какая привела Тэна къ постройкѣ своего метода — и въ исторіи философскихъ идей, и въ психологіи, и въ вопросахъ искусства. Мнѣ кажется, нѣтъ болѣе характернаго выразителя буржуазнаго здраваго смысла и преобладающихъ вкусовъ публики — франсиска Сарсэ — какимъ онъ сложился въ ту эпоху. Меня лично стали интересовать его фельетоны въ газетѣ «Temps», гдѣ онъ писалъ болѣе четверти вѣка. Но тогда онъ былъ менѣе слащавъ и запоздалъ въ своихъ оцѣнкахъ, чѣмъ напр., старикъ Жюль Жаненъ, который, въ то время, уже доживалъ свой вѣкъ и предавался, въ фельетонахъ газеты Débats, совсѣмъ неинтересной старческой болтовнѣ. Были тогда въ области театральнаго фельетона люди, гораздо болѣе даровитые, чѣмъ Сарсэ, напр., Готье и Поль де Сенъ-Викторъ. Но и тотъ, и другой относились къ современному театру: одинъ — съ усталой снисходительностью; другой — почти съ высокомернымъ равнодушіемъ. Готье всѣхъ хвалилъ и видимо тяготился обязанностями рецензента; а Поль де Сенъ-Викторъ писалъ только по рецепту новѣйшихъ англійскихъ «эстетовъ», т.-е. совсѣмъ не о томъ, что видѣлъ наканунѣ въ театрѣ, a пo поводу пьесы, или актера актрисы, импровизировалъ свой блестящія тирады, гдѣ чувствовался большой любитель античнаго искусства, человѣкъ, понимавшій и Шекспира лучше многихъ своихъ сверстниковъ. A Сарсэ бралъ все въ серьезъ, жилъ театромъ и всякой очередной злобой дня, появлявшейся на подмосткахъ. У него и тогда не было никакой оригинальной критической теоріи, и никогда ея не было. Ему нравилось то, что нравилось и массѣ, и онъ старался всегда показать — почему та или иная пьеса понравилась или провалилась; онъ поддерживалъ и старую трагедію, и комедію временъ Скриба, и водевили, и фарсы. Но въ то же время онъ сочувствовалъ и тѣмъ новымъ мотивамъ, какіе приносили съ собою болѣе выдающіеся драматурги; очень высоко ставилъ Дюма-сына, не боялся реальныхъ изображеній въ комедіяхъ Эмиля Ожье и хвалилъ Сарду, часто болѣе, чѣмъ онъ того заслуживалъ. Такимъ же онъ являлся и въ своихъ conferences каждую недѣлю, въ salle des Capucines;a въ послѣднія двѣ зимы, при второй имперіи, онъ же выступалъ и въ тѣхъ бесѣдахъ, какія стали, на утреннихъ классическихъ спектакляхъ, предлагать передъ поднятіемъ занавѣса, съ театральныхъ подмостковъ. Иниціатива этого дѣла принадлежала нѣкоему Балланду и эти conférences, раньше чѣмъ въ другихъ местах, начались на театрѣ Одеонъ.

Мнѣ кажется, что форма публичныхъ бесѣдъ на литературныя и публицистическія темы выработалась именно въ то время, и бульварная публика, на первыхъ порахъ, интересовалась ими, пожалуй, больше, чѣмъ и въ послѣдніе годы, когда, какъ мы видѣли, и въ Сорбоннѣ, и въ College de France нѣкоторыя аудиторіи сдѣлались очень популярными и даже модными. Въ одну изъ послѣднихъ поѣздокъ я нашелъ въ той самой salle des Capucines, которая честно послужила дѣлу литературы, искусства и популярной науки — представленія двухъ какихъ-то фокусниковъ. И на всемъ бульварѣ нѣтъ уже ни одной залы, куда, бывало, вы могли, по вечерамъ, какъ у насъ въ Соляной городокъ, входить съ улицы, платить франкъ или много два и слушать бойко и красиво говорящихъ лекторовъ. Съ каждымъ годомъ эта зала все падала и нѣсколько лѣтъ тому назадъ, уже въ концѣ восьмидесятыхъ годовъ, и «conferences» самого Сарсэ стали уже гораздо ниже сортомъ, превратилисъ въ какія-то отеческо-учительскія бесѣды о французскихъ поэтахъ и прозаикахъ, при чемъ Сарсэ обращался безпрестанно къ своей аудиторіи, состоявшей больше изъ молодыхъ дѣвицъ и производилъ имъ родъ экзамена. Зато, въ другихъ местахъ на лѣвомъ и на правомъ берегу Сены, во многихъ театрахъ, передъ утренними спектаклями, новые лекторы выступали передъ публикой и въ серьезномъ, и въ легкомъ родѣ.

Незадолго передъ войной чисто художественные и литературные интересы отступили на задній планъ, общественные и политические вопросы были болѣе на очереди. Тогда еще дѣйствовалъ Прево-Парадоль, кончившій тѣмъ, что перешелъ на на службу имперіи. Внутренней душевной борьбой и объясняли тогда его внезапную смерть, которую всѣ считали самоубийствомъ. Его товарищъ по Нормальной Школѣ, одного выпуска съ Тэномъ и Сарсэ — Вейсъ — и тогда уже имѣлъ хорошее имя публициста съ либеральнымъ и свободомыслящимъ оттѣнкомъ. Быстро поднималась и репутація ихъ же товарища Эдмона Абу — автора книгь о Греціи и Египтѣ—блестящаго стилиста и вольтеріанца, языкъ котораго и тогда уже многіе ставили не ниже языка самого Вольтера. Первыхъ двухъ я лично не знавалъ, а съ Абу встрѣчался уже позднѣе, въ концѣ семидесятыхъ годовъ, когда онъ игралъ роль одного изъ самыхъ выдающихся журналистовъ и стоялъ во главѣ газеты «Le XIX-me Sicèle». А изъ молодыхъ, начинавшихъ тогда свою карьеру, публицистовъ заставилъ говорить о себѣ, какъ разъ въ послѣдній годъ Империи, Верморель, печатавший книги объ ораторахъ-якобинцахъ, и его conférences въ salle des Capucines очень посѣщались въ зиму 1869—70 г. Впослѣдствіи онъ игралъ нѣкоторую роль и въ Коммунѣ.

Это преобладаніе политическихъ и общественныхъ мотивовъ оставляло въ тѣни литературно-художественное движеніе; но оно шло своимъ путемъ. Болѣе даровитые и чуткіе молодые писатели воспитались уже на идеяхъ и пріемахъ Сенъ-Бёва и, главнымъ образомъ Тэна. Они выступали уже врагами всякаго фразистаго и слащаваго романтизма, находили, что беллетристика страдаетъ фальшью, — не считали своими авторитетами ни Жоржъ Зандъ ни Виктора Гюго и еще мненіе такихъ романистовъ, какъ Октавъ Фёлье. Но и среди молодежи эти кружки поборниковъ реализма не настолько преобладали, чтобы давать уже совсѣмъ новую окраску настроеніямъ и вкусамъ читающей публики. Даже и мы высоко цѣнившіе талантъ и иниціативу Флобера въ области романа, не особенно оставались довольны другимъ его крупнымъ произведеніемъ, явившимся какъ разъ въ концѣ второй империи — я говорю о его романѣ «Сентиментальное воспитаніе». И опять Франсискъ Сарсэ, въ своей оцѣнкѣ этого романа, какъ рецензентъ и публичный лекторъ, выразилъ то, что думали о немъ большинство тогдашнихъ передовыхъ французовъ, которымъ трудно было оставаться равнодушными къ вопросу общественнаго движенія. А Флоберъ въ своемъ романѣ выказывалъ себя совершенно равнодушнымъ къ такого рода мотивамъ и вдобавокъ задѣлъ всѣхъ тѣхъ, кто, къ эпохѣ февральской революціи, сталъ бороться въ имя республиканскихъ идей. Въ такой вещи, какъ «Сентиментальное воспитаніе», скептицизмъ и пессимизмъ автора отзывались для нихъ преувеличеніемъ и непониманіемъ того, что они, будучи молодыми людьми, хотѣли внести въ разныя сферы жизни. Ho у Флобера и Гонкуровъ народились уже убѣжденные поклонники, и черезъ два-три года стали во главѣ школы, которая, тотчасъ же послѣ войны и Коммуны, всплыла наверхъ. И въ области поэзіи въ тѣсномъ смыслѣ образовалось уже теченіе, въ которомъ культъ формы смѣло поднялъ голову. Такъ называемые «парнасцы» несомнѣнно — продуктъ конца второй имперіи. Въ этой группѣ стихотворцевъ культъ формы дѣлалъ и взгляды молодыхъ людей болѣе широкими и терпимыми. Они, по своему, высоко ставили Виктора Гюго не за его политическіе памфлеты и общія мѣста морали, а за необычайный темпераментъ — источникъ великолѣпныхъ метафоръ и благозвучныхъ сочетаній. Для обыкновенной публики Готье былъ уже къ тому времени только благодушнымъ, утомленнымъ театральнымъ рецензентомъ; a у парнасцевъ онъ считался однимъ изъ отцовъ ихъ церкви. Его стих и прозу ставили они необычайно высоко по богатству и выразительности описательнаго языка, и въ этомъ смыслѣ Готье является однимъ изъ создателей живописи словомъ, рядомъ съ Тэномъ въ прозѣ; а въ поэзии съ Викторомъ Гюго. Прямымъ ученикомъ Готье считалъ себя и Бодлэръ — этотъ продуктъ чувственной развинченности и болѣзненнаго эротизма, который во всю послѣднюю треть девятнадцатаго вѣка производил обаяніе на нѣсколько молодыхъ генераций. Книжечка его стихотвореній «Les fleurs du mal» еще въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, проникла и въ Россию; но у насъ Бодлэра стали цѣнить гораздо позднѣе, въ тѣхъ кружкахъ, гдѣ сочувственно относились ко всякаго рода новшествамъ.

Ни Готье, ни Бодлэра я лично не знавалъ, съ самымъ крупнымъ изъ всѣхъ парнасцевъ Леконтомъ-де-Лиль также не встрѣчался, но въ одну изъ послѣднихъ зимъ передъ его смертью былъ съ нимъ въ перепискѣ по поводу его трагедіи написанной по трилогіи Эсхила «Эринніи». У меня была мысль поставить ее въ русскомъ переводѣ, когда я собирался завѣдывать репертуаромъ и труппой одного изъ частныхъ театральныхъ предпріятій. Къ парнасцамъ причисляютъ и двухъ поэтовъ, еще долго остававшихся въ живыхъ: Сюлли Прюдома и Франсуа Коппе. Извѣстность Коппе пошла на моихъ глазахъ въ концѣ имперіи, послѣ успѣха его одноактной пьесы «Le passant» Тогда только и заговорили о немъ, какъ о стихотворцѣ—авторѣ маленькихъ художественно-реалистическихъ поэмъ съ оттѣнкомъ нѣсколько сентиментальной морали. Мое знакомство съ нимъ относится уже къ восьмидесятымъ годамъ. Онъ тогда завѣдывалъ библіотекой и архивомъ «Французскаго Театра» и писалъ театральныя рецензіи, которыми очень тяготился. И онъ мнѣ показался весьма похожимъ на свои стихотворенія: та же мягкость, и тонкость отдѣлки фразъ, налетъ тихаго пессимизма, скептическое отношеніе ко многому, чѣмъ жилъ Парижъ бульварной сутолоки. Коппе началъ свою карьеру работой мелкаго чиновника и въ его наружности, въ этомъ бритомъ лицѣ и въ манерѣ держать себя — долго было что-то, отзывающееся воздухомъ канцелярій. Не знаю, повлияло ли на его тонъ и обхождение избрание въ академики (онъ еще не попадалъ въ число сорока безсмертныхъ), но тогда въ немъ не было еще никакой важности и рѣчь его пріятно отличалась отъ обыкновеннаго жаргона писателей, большей задушевностью или, по крайней мѣрѣ, простотой, съ оттѣнкомъ грусти, какая бываетъ у женщинъ въ критическій періодъ ихъ жизни. Онъ былъ уже старый холостякъ, на видъ довольно моложавый, и любилъ тихую домашнюю обстановку. Мнѣ случилось завтракать у него, въ небольшой квартиркѣ съ садикомъ. Его хозяйствомъ завѣды-вала сестра, съ которой онъ, повидимому, жилъ въ большой дружбе. И тогда онъ уже былъ наканунѣ нѣсколькихъ денежныхъ успѣховъ своими романтическими драмами; онѣ дали ему возможность отказаться отъ его синекуры библиотекаря «Французской Комедіи» и отъ обязанностей театральнаго рецензента. Но, парнасецъ по выработкѣ стиха и по умѣнью изображать жизнь разныхъ классовъ парижскаго населения — въ большихъ своихъ стихотворныхъ драмахъ онъ остался все таки же сладковатымъ романтикомъ.

Совсѣмъ съ другимъ міровоззрѣніемъ выступилъ въ области лирической поэзіи Сюлли Прюдомъ. Парижскіе позитивисты, времени моей молодости, не безъ основанія считали его сторонникомъ научно-философскихъ взглядовъ, несмотря на то, что въ его стихотвореніяхъ и тогда уже были лирическіе акценты, отзывавшіеся пессимизмомъ, а положительная философія: не должна вести къ такому пониманію человѣческаго бытія. Такъ или иначе, Сюлли Прюдомъ ввелъ во французскую поэзію душевные мотивы, руководимые не одними только инстинктами, а обобщающей мыслью, которая вышла изъ тисковъ традиціоннаго мистицизма или слащавыхъ общихъ мѣстъ морали. И по образованію своему Сюлли Прюдомъ ближе стоялъ къ точной наукѣ и до конца остался вѣренъ мыслительной свободѣ. Его репутація поднялась къ половинѣ семидесятыхъ годовъ и, когда я съ нимъ познакомился, въ одну изъ своихъ поѣздокъ послѣ выставки 1878 г., онъ уже занималъ положеніе всѣми признаннаго таланта, особенно послѣ своего принятія во французскую академію. Его друзья и поклонники собирались тогда къ нему въ дообѣденные часы, по воскресеніямъ въ скромно отдѣланную, также холостую квартиру. Никто изъ французскихъ романистовъ, драматурговъ., критиковъ и стихотворцевъ, за цѣлые тридцать лѣтъ, не производилъ на меня болѣе симпатичнаго впечатлѣнія своимъ пріемомъ и тономъ бесѣды, какъ Сюлли Прюдомъ. Во всѣхъ французскихъ знаменитостяхъ литературно-художественнаго міра вы чувствуете какую-то актерскую примѣсь, слишкомъ большое любованіе собою и что особенно непріятно — они почти всѣ черезчуръ люди своей профессіи и характеръ ихъ разговора фатально вращается вокругъ своего «я» или той спеціальности, которую они избрали. А у Сюлли Прюдома, по крайней мѣрѣ въ то время (онъ былъ уже человѣкомъ лѣтъ за сорокъ), этотъ оттѣнокъ не бросался въ глаза. Вы чувствовали въ немъ болѣе обще-человѣка, отзывчиваго не на одни щекотанья своей славы. Я не скажу, чтобы въ его извѣстной книгѣ о средствахъ художественнаго выраженія въ различныхъ областяхъ изящныхъ искусствъ — было много самобытнаго, новаго; но она все-таки показываетъ, что этотъ лирическій поэтъ глубоко преданъ вопросамъ искусства и всегда любилъ подвергать ихъ анализу, какъ серьезно начитанный и мыслящій человѣкъ. И наружность его я находилъ чрезвычайно благородной и своеобразной, очень похожей на общій тонъ его лирическихъ на-строений и думъ. Кажется, въ тотъ же пріѣздъ я познакомился и съ другимъ поэтомъ-мыслителемъ, извѣстнымъ переводчикамъ поэмы Лукреція «De rerum natura» — Андре Лефевромъ. По своимъ идеямъ онъ былъ солидаренъ съ тѣми писателями, которые въ области романа защишали союзъ свободной мысли съ реальнымъ изображеніемъ. У насъ Андре Лефевра совсѣмъ почти не знаютъ. Быть можетъ, и я не настолько заинтересовался бы имъ, чтобы искать личнаго знакомства, еслибъ его не цѣнили еще и въ концѣ шестидесятыхъ годовъ въ томъ кружкѣ позитивистовъ, гдѣ я всего чаще бывалъ. И онъ, по тону и характеру разговора, отличался отъ большинства парижскихъ литературныхъ извѣстностей. Да и вообще можно сказать, что люди, сложившіеся уже къ концу второй имперіи, были интереснѣе и пріятнѣе, при личномъ знакомствѣ, потому что они гораздо воспитаннѣе многихъ нынѣшнихъ извѣстностей литературнаго и артистическаго міра. Какой, напр., контрастъ представляютъ собою двѣ личности изъ той же области идейной лирики, какъ покойная поэтесса Аккерманъ и теперешній поставщикъ стихотворныхъ пьесъ во «Французскую Комедію», а въ началѣ семидесятыхъ годовъ поэтъ-нигилистъ Ришпенъ! Задолго до увлеченія пессимизмомъ Шопенгауэра г-жа Аккерманъ выливала въ рифмованные звуки откровенія своей огорченной души. До семидесятыхъ годовъ ее почти никто не зналъ. Она жила послѣ смерти мужа не одинъ десятокъ лѣтъ въ полномъ уединеніи, на югѣ, въ тогда еще итальянской Ниццѣ и воздѣлывала свой поэтическій талантъ вдали от суетныхъ тревогъ Парижа. Ея пессимизмъ былъ какъ бы предшественникомъ тѣхъ настроеній, которыя стали овладѣвать генераціей, явившейся въ жизнь и литературу послѣ погрома 1870-71 г. Когда г-жа Аккерманъ переселилась въ Парижъ, уже къ восьмидесятымъ годамъ, и выпустила книжку своихъ безотрадныхъ стихотвореній, она нашла откликъ гораздо болѣе въ молодежи, чѣмъ въ людяхъ своей генерации. Меня лично она заинтересовала не яркостью стихотворнаго таланта, а мужественнымъ складомъ своей психической природы и той искренней смѣлостью, съ какой она явилась, во французской поэзіи, сторонницей научно-философскаго пониманія жизни. Въ свое время я подѣлился съ русской публикой подробностями моего знакомства съ этой характерной старухой, прожившей послѣ того еще нѣсколько лѣтъ. Конечно, и въ ней, какъ въ истой француженкѣ, чувствовалось славолюбіе; вдобавокъ она, по многимъ своимъ привычкамъ и повадкамъ, могла казаться чудачкой и слишкомъ уже охотно повторяла итоги своей психіи… Но все это было умно и благодушно, безъ непріятной претензіи, и отзывалось жизненной бодростью, которая показывала, что ея пессимизмъ былъ болѣе головной, чѣмъ органическій. Она, вѣроятно, каждому своему посѣтителю говорила, что въ ея натуру вошли два наслѣдственныхъ элемента: отецъ былъ родомъ изъ Пикардіи, веселый и живой, а мать болѣе меланхолическая и тревожная парижанка. И каждое утро, по ея словамъ, просыпаясь съ вопросомъ: «зачѣмъ она живетъ и вообще стоитъ ли жить?» — эта старуха дожила до преклоннаго возраста, любя жизнь и производя впечатлѣніе умной, разносторонне развитой кумушки съ своимъ ридикюлемъ и заботами о тысячѣ мелкихъ подробностей ежедневнаго обихода.

И къ тѣмъ же годамъ относится мое личное знакомство съ Ришпеномъ, о которомъ я также бесѣдовалъ съ читателями въ этюдѣ, написанномъ по поводу его книги, которая, даже при третьей республикѣ, рисковала подвергнуться прокурорскому преслѣдованію. Это былъ томъ, озаглавленный «Les blasphèmes», гдѣ Ришпенъ, закусивъ удила, объявлялъ себя почему-то человѣкомъ туранской расы и плевалъ на все, что только человѣчество создало священнаго и высокаго. Сколько мне извѣстно, никогда еще во французской поэзии не раздавались такие буйные клики разнузданнаго нигилизма. Онъ себя такъ и называлъ всеуничтожаюшимъ нигилистомъ кичась своимъ грубо-матеріалистическимъ отношеніемъ ко всему на свѣтѣ. Съ тѣхъ поръ, онъ присмирѣлъ и сдѣлался поставщикомъ пьесъ въ «Comédie française», которыя, no общему тону, могли ему даже доставить кресло въ академіи. Но тогда онъ еще тѣшился своей репутаціей отчаяннаго отрицателя и богохульца, тѣшился, кажется, и скандальной хроникой своихъ любовныхъ похожденій съ Сарой Бернаръ, когда онъ написалъ для ея театра пьесу, въ которой самъ игралъ, покинувъ на время супружескій очагъ… Вотъ тогда-то я съ нимъ и познакомился и нашелъ въ немъ ражаго дѣтину, дѣйствительно, съ какимъ-то восточнымъ типомъ, хотя онъ родился въ Нормандіи. Онъ тогда только что вернулся опять на лоно супружеской жизни, послѣ своей бурной любовной исторіи съ знаменитой актрисой. И у себя дома Ришпенъ смотрѣлъ акробатомъ изъ цирка, носилъ восточныя одежды, вплоть до красныхъ сафьянныхъ сапоговъ, и любилъ окружать себя эффектной комнатной обстановкой тоже въ восточномъ, японско-арабскомъ вкусѣ. И тогда уже въ авторѣ циническихъ стихотвореній дерзкаго богохульца и отрицателя я нашелъ несомнѣнную рисовку. Онъ мнѣ показался, скорѣе риторомъ — себѣ на умѣ, выше всего ставящимъ громкую извѣстность. Ришпенъ учился въ Нормальной Школѣ и, по остроумному замѣчанію одного критика, о которомъ я еще буду говорить, въ этомъ наѣздникѣ литературнаго цирка чувствовался всегда «un normalien défroqué», какъ есть попы-разстриги — «des prêtres défroqués».

Я нѣсколько забѣжалъ впередъ и прошу моего читателя: вернуться опять къ литературному движенію Парижа въ самомъ концѣ шестидесятыхъ годовъ.

Бсе возраставшій духъ оппозиціи и борьба съ императорской властью выдвинула тѣхъ бульварныхъ писателей, которые стали заниматься игрой на этой нотѣ. Создатель газеты «Figaro» Вильмессанъ — самъ настоящій Фигаро по юркости и безшабашности своего поведения — отличался замѣчательнымъ нюхомъ въ выборѣ тогдашнихъ застрѣльщиковъ. Два сотрудника, которыхъ тогдашние карикатурные журналы изображали обыкновенію въ видѣ двухъ кузнецовъ, бьющихъ молотомъ по наковальнѣ—Рошфоръ и прусскій еврей Альберъ Вольфъ, превратившійся въ парижскаго boulevardier — всего больше способствовали выработкѣ особеннаго рода бульварной публицистики, для которой требовался, прежде всего, литературный талантъ, дурачливость, остроуміе и пріятный языкъ. Въ этой школѣ Рошфоръ подготовился и къ той серіи памфлетовъ, которые онъ, въ видѣ красныхъ книжечекъ, сталъ выпускать противъ бонапартизма.

Но эта игра въ радикализмъ, въ такихъ газетахъ, какъ Figaro и десятокъ другихъ ежедневныхъ и еженедѣльныхъ листковъ, шла рука объ руку съ развитіемъ фривольной и прямо порочной прессы и беллетристики. Правительство второй имперіи, до конца пятидесятыхъ годовъ, старалось, повидимому, очищать изящную литературу и бульварную прессу; но мы видѣли, что преслѣдованію подвергались и такія крупныя произведенія, какъ романъ Флобера «Мадамъ Бовари». А тѣмъ временемъ, легкая беллетристика и ежедневная хроника нравовъ стали все больше и больше занимать публику, дѣйствуя на ея чувственные инстинкты. Нравы кокотокъ и развратныхъ виверовъ дѣлались обязательнымъ содержаніемъ замѣтокъ, очерковъ, разсказовъ, цѣлыхъ романовъ. Такого рода литературой и прессой Парижъ сталъ щеголять въ самые послѣдніе годы имперіи. Обыкновенно ихъ считаютъ прямыми продуктами бонапартова режима; но врядъ ли это было такъ. Политическая свобода, форма правления не могутъ — одни — создавать нравовъ; и мы видимъ, что въ третью республику, съ каждымъ пятилѣтіемъ, беллетристика, театръ, газетная пресса дѣлались все распущение. Не при Наполеонѣ III-мъ, а въ семидесятыхъ годахъ, когда Франція стала пользоваться демократическими учрежденіями, сложился типъ такой ежедневной газеты, какой первоначально явился «Le Gil-Blas, гдѣ основаніемъ всему служитъ порнографія, разсчитанная на эротические вкусы публики. Ничего подобнаго до тѣхъ поръ не было ни въ одной европейской прессѣ и, повторяю, тутъ форма правления и расширение политической свободы не при чемъ. Напротивъ, такого рода пресса, только при теперешней свободѣ печати, можетъ доходить до геркулесовыхъ столбовъ испорченности. А въ свое оправдание безчисленные забавники такихъ журналовъ, какъ «Le Gil-Blas» и другіе, скажутъ вамъ, что они только изображаютъ дѣйствительною жизнь и нисколько не виноваты въ томъ, что нравы современнаго Парижа, да и всей Франции, скользятъ съ такой: быстротой по наклонной плоскости.

Всѣ тѣ, кто у насъ, въ Германіи, Англіи — не охотники до такъ называемаго «натурализма», нерѣдко смѣшиваютъ эту школу беллетристики съ бульварной литературой порнографическихъ забавниковъ. Но это смѣшеніе — грубое, часто недобросовѣстно умышленное. Слѣдуетъ припомнить, что натурализмъ, нашедшій въ Эмилѣ Зола самаго энергическаго и производительнаго бойца, ратуя за правду изображенія, за безпощадный реализмъ подробностей, впадая въ односторонность въ своихъ взглядахъ и теоріяхъ, не желалъ умышленно развращать публику и всего менѣе тѣшить ее легкой литературой, разсчитанной на одни грубые инстинкты или утонченный эротизмъ. Зола началъ дѣйствовать, какъ романистъ, уже въ концѣ шестидесятыхъ годовъ; но его знаменитая серія «Ругоновъ-Маккаръ» была задумана, какъ «естественная и соціальная исторія — одного семейства при второй имперіи». Зола однимъ этимъ общимъ заглавіемъ цѣлой серіи романовъ прямо показывалъ, что онъ приводитъ въ прямую связь испорченность нравовъ съ режимомъ, наступившимъ послѣ переворота 2-го декабря. Въ этомъ онъ отдалъ дань тогдашнему радикализму; но чѣмъ дальше онъ шелъ въ изображеніи современной Франціи, всѣхъ ея классовъ и сферъ: придворной, чиновничьей, парламентской, буржуазной, увріерской и крестьянской — тѣмъ все ярче показывалъ, что нравы— нѣчто коренное, основное и ихъ нельзя сразу измѣнять тѣми или иными политическими переворотами. По крайней мѣрѣ, въ цѣлой половинѣ серіи, составляющей эпопею семейства «Ругоновъ-Маккаръ», Зола заходитъ далеко за конецъ имперіи, впадая безпрестанно въ анахронизмы, изображая Парижъ семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ.

Этому типическому романисту конца девятнадцатаго столѣтія выпало въ удѣлъ сдѣлаться и глашатаемъ принциповъ художественно-литературнаго реализма, который, подъ его перомъ, какъ теоретика и бойца за этотъ принципъ, пріобрѣлъ и общепризнанную кличку натурализма. Имъ, а не кѣмъ-либо другимъ, (при явной симпатіи очень многихъ молодыхъ писателѣ начала семидесятыхъ годовъ) выяснена и программа школы, заново изучены и рекомендованы публикѣ тѣ романисты, которыхъ Зола считалъ отцами своей церкви: Стэндаль, Бальзакъ, Флоберъ и ближайшіе его предшественники и сверстники: братья Гонкуръ и Альфонсъ Додэ. У насъ въ журнальной и газетной критикѣ, хотя Зола сразу заинтересовалъ нашу публику, стали почти недружелюбно относиться къ натурализму и обвинять въ подражательности и тѣхъ изъ русскихъ беллетристовъ, которые, задолго до появленія романовъ Зола, были несомненными реалистами. И до сихъ поръ у насъ любятъ повторять, что парижскій натурализмъ для насъ совсѣмъ не новость, такъ какъ у насъ, уже въ сороковыхъ годахъ, сложилась своя «натуральная школа». Но я думаю, что пронатуральную школу зналъ и помнилъ и нашъ великій романистъ И.С. Тургеневъ, а между тѣмъ это ему не помѣшало, послѣ переселенія въ Парижъ, въ семидесятыхъ годахъ, сдѣлаться горячимъ защитникомъ принциповъ реальной школы, почитателемъ Флобера и прямымъ покровителемъ Эмиля Зола, который въ то время долженъ былъ еше работать въ очень тяжелыхъ матерьяльныхъ условіяхъ. Тургеневъ добылъ для Зола постоянную работу въ «Вѣссъикѣ Европы» съ ежемѣсячнымъ опредѣленнымъ содержаніемъ, что позволило автору «Ругоновъ-Маккаръ» освободиться изъ тисковъ своего издателя: по первоначальному условію съ фирмой Шарпантье Зола долженъ былъ, за сравнительно ничтожную плату, доставлять no два романа въ годъ.

Стало-быть, такъ или иначе, успѣхъ автора «Ругоновъ» связанъ и съ великодушной поддержкой нашего знаменитаго писателя. Слѣдуетъ также признать, что Эмиль Зола, когда велъ свою кампанію, какъ критикъ — не приписывалъ ни себѣ, ни своимъ ближайшимъ сверстникамъ — Гонкурамъ и Додэ— создаше натуралистической школы. Для него она была уже создана Стендалемъ, Бальзакомъ и Флоберомъ, въ произведеніяхъ котораго романъ девятнадцатаго вѣка вступилъ въ свой послѣдній фазисъ развитія.

До поѣздки въ Парижъ въ 1878 г., я никогда и нигдѣ не встрѣчалъ корифеевъ новаго реальнаго романа во Франции: ни Флобера, ни братьевъ Гонкуръ, ни Додэ, ни Зола. Но въ зиму 1876—77 г., эта школа беллетристики сдѣлалась предметомъ моего особеннаго интереса и я задумалъ предложив русской публикѣ нѣсколько чтеній, которыя происходили въ тогдашнемъ «Клубѣ художниковъ», а потомъ появились въ видѣ статей въ «Отечественныхъ Запискахъ». Первые романы изъ серіи Зола уже читались у насъ съ интересомъ и въ подлинникѣ, и въ русскихъ переводахъ. Чтобы познакомить нашу публику съ личностью и карьерой этого главнаго бойца натурализма, я сначала черезъ Тургенева, а потомъ лично вступилъ съ Зола въ переписку и, если не ошибаюсь, впервые сообщилъ русской аудиторіи подробности о немъ, взятыя изъ подлиннаго автобіографическаго письма его ко мнѣ. А менѣе чѣмъ черезъ два года, я съ нимъ познакомился и въ свое время описывалъ мои посѣщенія и бесѣды не только съ Зола, но и съ другими выдающимися романистами: съ Эдмономъ Гонкуръ и Альфонсомъ Додэ, а также и съ такъ называемыми меданцамщ т. е. съ молодыми писателями, примыкавшими къ этой школѣ. Флоберъ не жилъ въ Парижѣ ни въ одинъ изъ моихъ пріѣздовъ, такъ что мнѣ и не привелось видѣть его въ живыхъ.

Въ концѣ семидесятыхъ годовъ репутація Альфонса Додэ стояла никакъ не ниже, чѣмъ имя Зола, и эти два таланта какъ бы дополняли другъ друга. Я помню, что Зола относился къ дарованію и характеру произведеній своего собрата Додэ искреннѣе и сочувственнѣе, чѣмъ Додэ къ нему. Тогда еще Зола жилъ въ небольшой квартирѣ, не имѣлъ дачи въ Меданѣ и считалъ еще выгодной для себя постоянную работу въ «Вѣстникѣ Европы». И Додэ еще не вполнѣ оперился. Я и тогда находилъ его пріемы и тонъ бесѣды пріятнѣе, чѣмъ у Зола, который оказался совершенно такимъ, какимъ мнѣ описывалъ его еще Тургеневъ, въ первомъ своемъ письмѣ, въ отвѣтъ на то, гдѣ я его разспрашивалъ объ авторѣ «Ругоновъ-Маккаръ». И кажется, въ первое же мое посѣщеніе, Зола говорилъ мнѣ о нѣсколькихъ молодыхъ писателяхъ, признававшихъ себя его учениками или, по крайней мѣрѣ, большими почитателями: это были Юисмансъ и Сеаръ — каждый въ своемъ родѣ. О Флоберѣ и Гонкурѣ Зола и тогда еще говорилъ, какъ о своихъ непосредственныхъ руководителяхъ, между тѣмъ какъ у Додэ было къ нимъ нѣсколько иное отношеніе. Я думаю, что къ Флоберу Зола имѣлъ самое искреннее и нѣжное чувство, на какое онъ когда-либо былъ способенъ, любовно разсказывая всевозможные анекдоты, рисующіе личность, привычки, тонъ и чудачества Флобера. Кто поинтересуется большими подробностями моего личнаго знакомства съ парижскими романистами, тотъ заглянетъ въ статью мою, появившуюся въ тѣ же года въ журналѣ «Слово».

Ни одного изъ моихъ парижскихъ собратьевъ не привелось мнѣ изучать, какъ Зола. За него же мнѣ, всего больше, и доставалось въ русской печати. Я не стану здѣсь оправдываться во всѣхъ тѣхъ обвиненіяхъ и нареканіяхъ, какія пришлись на мою долю. Кто хочетъ знать — какъ я смотрѣлъ на талантъ и писательское дѣло Зола уже двадцать пять лѣтъ назадъ, тотъ пускай заглянетъ въ критическую статью «Писатель и его творчество», написанную еще въ 1883 г. (Наблюдатель, № 11), по поводу его романа «Au bonheur des dames». Съ тѣхъ поръ я, и въ послѣдніе годы, имѣлъ случай высказываться о немъ и, думается мнѣ, безъ всякаго пристрастія, свободно и объективно.

Здѣсь я приведу только итоги моего личнаго знакомства съ нимъ. Зола я уже давно не видалъ, съ конца восьмидесятыхъ годовъ, лѣтъ около десяти. Въ самыя послѣднія мои поѣздки я не ѣздилъ къ нему, даже когда онъ жилъ въ городѣ, въ своемъ собственномъ отелѣ. Скажу откровенно, онъ пересталъ уже интересовать меня, какъ человѣкъ и даже какъ писательскій типъ. Такія прямолинейныя натуры — рано складываются и упорно держатся своего основного склада. Какъ писатель, Зола далъ уже свою мѣру, что не мешало ему задумывать и выполнять все новыя крупныя вещи, какъ «Лурдъ» или «Римъ».

Знакомство наше — какъ я сказалъ — началось въ Парижѣ, въ концѣ семидесятыхъ годовъ. Тогда Зола не былъ еще тѣмъ полнымъ, почти тучнымъ южаниномъ, какимъ является на новѣйшихъ портретахъ. Жилъ онъ еще скромно, въ небольшой квартиркѣ, гдѣ сказывалась его страсть къ брикъ-а-браку. Я нашелъ у него, въ числѣ «objets d’art» финифтевый образокъ Митрофанія и русскій мѣдный складень. Говорилъ онъ и тогда много, менѣе увѣренно, чѣмъ впослѣдствіи, почти исключительно о себѣ, о своихъ работахъ, о парижскомъ литературномъ рынкѣ. У него не было южнаго акцента. Онъ — парижанинъ по дикціи, немного шепелявой. Въ разговорѣ былъ словоохотливъ; но совсѣмъ не ораторъ, что и самъ прекрасно сознавалъ. Тогда онъ еще снизу вверхъ смотрѣлъ на Флобера, Гонкуровъ и Тургенева. Но когда, послѣ смерти нашего знаменитаго романиста, во французской печати огласили его мнение о кружкѣ, съ которымъ онъ былъ всего ближе, то Зола, говоря объ этомъ со мною, держался уже огорченнаго тона свысока, примѣрно въ такихъ выраженіяхъ — «Nous tous, nous aimions beaucoupce garçon. Et il nous arrange si vertement» (Нам всем очень нравился этот мальчик. А он так груб с нами).

Это «ce garçon» — признаюсь — меня покоробило. Тургеневъ— какь вы видѣли — прямо открылъ Зола, носился съ нимъ, доставилъ ему работу въ «Вѣстникѣ Европы», когда онъ сильно перебивался.

И съ каждымъ годомъ натура автора «Ругоновъ» давала себя знать. Послѣ рьяныхъ нападокъ на французскую Академію онъ сталъ добиваться чести попасть въ число сорока безсмертныхъ и, до конца, срамилъ себя сяоими домогательствами. Точно также и къ «Socitée des gens do lettres» онъ относился чуть не съ прегрѣніемъ, до нѣхъ поръ, пока его не выбрали въ предсѣдатели.

Я уже говорилъ, что едва ли не въ первый мой визитъ къ нему, онъ мнѣ указывалъ на двоихъ молодыхъ людей, которыхъ онъ считалъ своими послѣдователями. Это были Сеаръ и Юисмансъ. О Мопассанѣ я тогда ничего еще не слыхалъ отъ него. Впослѣдствіи, Юисмансъ сталъ весьма иронически отзываться о Зола, какъ о «типѣ», и разсказалъ мнѣ и еще одному русскому характерный случай изъ его интимной жизни. Изъ перваго большого гонорара, полученнаго имъ, Зола сейчасъ же купилъ тебѣ «брилліантовый перстень въ пятьсотъ франковъ».

Въ денежномъ смыслѣ, Зола быстро оперился и въ 8о-хъ годахъ у него уже былъ загородный домъ съ землицей, на берегу Сены, въ Меданѣ. Тамъ и собиралась та молодая братія, которую онъ поддерживалъ въ критикѣ, прозванная «меданцами». Они такъ ивьшустили — вмѣстѣ съ хозяиномъ усадьбы — книжку «Les soirees de Medan», въ которой Мопассанъ сразу заявилъ себя, какъ первоклассный талантъ.

Въ Меданѣ я былъ раза два, и каждый разъ въ сопровожденіи Поля Алекси, одного изъ меданцевъ. Зола обстраивался, ушелъ весь въ свой комфортъ, жилъ въ деревнѣ три четверти года и къ Парижу сталъ очень равнодушенъ. Свой домашній обиходъ и работу онъ описывалъ самъ въ печати или сообщалъ своимъ біографамъ и репортерамъ. Парижскую жизнь онъ уже менѣе наблюдалъ и я позволилъ себѣ высказать ему это въ Меданѣ, во время прогулки по берегу Сены.

Тогда еще была жива его мать — умная старуха съ пріятнымъ тономъ. Жена его не представляла для меня особеннаго интереса. Своему мужу, его писательству и успѣхамъ она казалась очень преданной. Бездѣтный ихъ домъ оживлялся двумя собаками. На оцѣнку парижанина, и даже иностранца — Зола велъ самую однообразную жизнь, но этотъ филистерскій режимъ помогъ ему сохранить свой творческія силы.

Во вторую мою поѣздку въ Меданъ, мнѣ привелось и ночевать у Зола. Разговоръ опять исключительно вертѣлся около его работъ и авторскихъ дѣлъ или же носилъ на себѣ самый буржуазный оттѣнокъ. Хозяинъ усадьбы преисполненъ былъ, довольства своей обстановкой, садомъ, животными, покупками и планами построекъ.

Съ тѣхъ поръ мы больше не видались.

Альфонса Додэ я зналъ въ тѣ года, когда онъ жилъ въ старинномъ домѣ на Place Royale. Я къ нему пришелъ, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда его жена сбиралась производитъ на свѣтъ. Описаніе нашего перваго знакомства появилось порусски и сотрудникъ одной изъ петербургскихъ газетъ перевелъ изъ моей замѣтки нѣкоторыя подробности, которыя показались щекотливыми автору «Набоба». Не знаю, вѣрно ли то что передавалъ — и русскимъ, живущимъ въ Парижѣ—одинъ изъ бывшихъ секретарей Додэ: будто многіе разсказы, напечатанные за его подписью, въ той же петербургской газете, были цѣликомъ или на половину, написаны этимъ секретарём, съ тѣхъ поръ успѣвшимъ сдѣлать себѣ нѣкоторое литературное имя, какъ хроникеръ и беллетристъ.

Позднѣe, я навѣстилъ Додэ въ другой квартирѣ, около Луксанбургскаго сада и встрѣтилъ его на вечере у г-жи Аданъ. Онъ смотрѣлъ уже изнуреннымъ. Его хорошенькое лицо съ итальянскимъ типомъ все еще сохраняло привлекательность. Тонъ его очень подкупалъ, и голосъ, и складъ рѣчи. Онъ охотно знакомилъ съ своей системой писанія романовъ. Крайностей реализма у Зола онъ и тогда не одобрялъ. Въ немъ было что-то артистическое и женственное, изящество языка и манеръ и порывъ южанина, смягченный юморомъ. По своему общему развитію онъ казался мнѣ истымъ чадомъ литературной богэмы, какая сложилась уже къ концу второй имперіи.

He помню — кто меня привелъ къ Гонкуру, или съ чьимъ письмомъ я къ нему явился, въ его особнякъ, въ Отейль. Его я тоже давно не видалъ, съ самой выставки 1889 года. Но всякій разъ, посидѣвъ у него, я выносилъ нѣчто очень ценное для писателя, приподнятое и бодрящее чувство своего дѣла и призванія.

Гонкура я нашелъ, въ первое мое посѣщеніе — т. е. двадцать пять лѣтъ тому назадъ — еще довольно добрымъ пожилымъ человекомъ барскаго вида и тона, сѣдого, съ усами. Принималъ онъ наверху своего двухъэтажнаго дома, въ кабинетѣ, говорилъ тихо, безъ рѣзкихъ выходокъ, отвѣчалъ охотно на ваши вопросы о своихъ новыхъ работахъ, также охотно показывалъ свой домъ, картины, скульптурныя вещи, бронзу, коллекцiи гравюръ, рѣдкія книги. Онъ всегда жилъ внѣ политики и общественныхъ интересовъ и не скрывалъ своего скептическаго и даже брезгливаго отношенія ко всему, что не міръ изящнаго слова и художественнаго мастерства. Своему гостю онъ любилъ дарить что-нибудь изъ собственныхъ произведеній.

Какъ представитель своего поколѣнія и писатель, всю свою жизнь занимавшійся только искусствами и изящной литературой — самымъ интереснымъ для меня остался Гонкуръ. Впослѣдствіи онъ самъ описалъ свой изящный домъ въ Отейлѣ въ книжкѣ, озаглавленной «La maison d'un artiste». Сравнительно ст. Зола и Додэ, Гонкуръ былъ настоящій литературный баринъ съ тономъ и манерами свѣтскаго человѣка, способнаго мириться и со всякимъ консервативнымъ режимомъ. Онъ до смерти былъ страстный собиратель произведеній искусства. Конечно, онъ былъ влюбленъ въ себя и произведенія лично свои и совмѣстныя съ братомъ болѣе, чѣмъ кто-либо изъ людей его генераціи. Но всѣ бесѣды съ нимъ, въ тѣ разы, когда я былъ у него въ Отейлѣ, я находилъ гораздо болѣе содержательными, чѣмъ разговоры съ Зола и другими романистами изъ молодыхъ. Тѣ, въ сущности, способны говорить только о себе и о томъ, за что они въ данную минуту ратуютъ, опять-таки, какъ о своемъ личномъ дѣлѣ. Но и въ Гонкурѣ и въ Зола, и въ Додэ, и въ писателяхъ слѣдующей генераціи я находилъ, и до сихъ поръ нахожу коренныя и непріятныя французскія свойства. Внѣ себя, своей профессіи своего Парижа и Франціи ихъ, повидимому, очень мало что интересуетъ, по крайней мѣрѣ они никогда васъ ни о чемъ не спрашиваютъ; а о своихъ дѣлахъ, отношеніяхъ, планахъ и удачахъ могутъ говорить цѣлыми сутками.

Я уже упоминалъ, что изъ такъ называемыхъ меданцевъ, т. е. ближайшихъ молодыхъ сверстниковъ Зола — съ первыми, по его рекомендаціи, я познакомился съ Юисмансомъ и Сеаромъ, которому и нашелъ тогда работу въ одномъ изъ петербургскихъ журналовъ. Черезъ нихъ я увидался съ Энникомъ, бывшимъ тогда секретаремъ издательской фирмы Шарпантье и съ Мопассаномъ. Помню, всѣ они пригласили меня на завтракъ, гдѣ-то на верхнихъ бульварахъ, въ какомъ-то характерномъ кабачкѣ. Мопассанъ уже имѣлъ имя и пріобрѣлъ его сразу разсказом помѣщеннымъ въ сборникѣ «Soirées de Medan», Вскорѣ затѣмъ, онъ выпустилъ цѣлый сборникъ своихъ разсказовъ, гдѣ одна вещь была посвящена Тургеневу, который уже ставилъ его очень высоко. Онъ былъ ему представленъ Флоберомъ, его главнымъ руководителемъ. Мопассанъ считалъ Флобера своимъ литературнымъ духовнымъ отцомъ, а злые языки прибавляли, что онъ не безъ гордости намекалъ на то, что Флоберъ приходится ему тайнымъ роднымъ отцомъ. И тогда Мопассанъ, въ этомъ кружкѣ своихъ товарищей по натуралистической школѣ, выдѣлялся не однимъ талантомъ, a и всей своей повадкой. На мою тогдашнюю оцѣнку, онъ похожъ былъ па многихъ студентовъ, какіе водились въ мое время въ концѣ имперіи въ Латинскомъ кварталѣ: небольшого роста, коренастый, съ круглымъ лицомъ, лишеннымъ изящества, съ нѣкоторой франтоватостью и нѣсколько военнымъ тономъ. Пріятели за глаза язвительно называли его «Un officier du train», т. е. фурштадтскій офицеръ, no русской номеклатурѣ. Преобладающей нотой его разговоровъ было довольно циническое заявленіе о томъ, что онъ работаетъ для денегъ, а профессіи писателя не цѣнитъ и не уважаетъ. Онъ любилъ это повторять и впослѣдствіи, кажется вплоть до самой своей душевной болѣзни. И тогда онъ выдавалъ себя за любителя спорта, считался отличнымъ гребцомъ, въ особенности же (и среди парижанъ), отличался своимъ необычайнымъ эротизмомъ и любилъ этимъ хвастаться. Я затруднюсь, и по прошествіи болѣе чѣмъ двадцати лѣтъ, сообщать читателямъ о нѣкоторыхъ изъ его «prouesses». Флоберъ повліялъ на него и въ смыслѣ огорченнаго пессимизма и презрительнаго взгляда на человѣчество вообще и въ особенности на ненавистныхъ ему буржуа, хотя Мопассанъ и самъ жилъ и умеръ совершеннымъ буржуа-сексуалистомъ, далекимъ отъ какихъ бы то ни было возвышенныхъ порывовъ и чувствъ. Какъ и Флоберъ, онъ былъ скептикъ — матеріалистъ, съ огромнымъ творческимъ дарованіемъ и съ чувственно-поэтичнымъ отношеніемъ къ природѣ; но все-таки я прибавлю, что въ ту весну, когда я съ нимъ познакомился, онъ былъ проще и забавнѣе, чѣмъ впослѣдствіи, когда превратился уже въ знаменитость, въ самаго моднаго писателя, котораго на расхватъ приглашали разныя великосвѣтскія «gommeuses».

И Гонкуры, и Зола, и Мопассанъ, и ближайшій адъютантъ Зола — Поль Алекси, — авторъ очень смѣлаго разсказа «La fin de Lucie Pellegrin», лѣнивый вивёръ, вѣрный принципамъ узкаго реализма и восторженный критикъ и біографъ своего «учителя» — и Энникъ, и Сеаръ, по складу своихъ идей, принадлежали собственно къ концу имперіи, когда все выдающееся вѣрило въ науку и научные законы, выше всего ставило жизненную правду и отвергало всякій религіозный ли, моральный ли мистицизмъ. Люди того поколѣнія, къ которому принадлежалъ Зола, сложились уже вполнѣ до войны и ужасовъ Коммуны. Они обладали гораздо большей энергией и выдержкой, и вѣрностью своимъ принципамъ, чѣмъ то поклѣніе, которое подросло и вошло въ жизнь тотчасъ послѣ войны. «L’année terrible» — какъ называютъ французы годину войны и Коммуны — не могла перевернуть такъ всю ихъ душу, какъ это сдѣлалось съ послѣдующей генераціей. И тутъ надо искать одну изъ главныхъ причинъ новыхъ душевныхъ стремленій и вѣяній, принявшихъ къ концу 70-хъ годовъ явственныя черты реакцій противъ натурализма. Но довольно долго это теченіе еще не находило себѣ талантливыхъ выразителей. Однимъ изъ первыхъ явился Поль Бурже, выступивъ сначала какъ стихотворецъ, а главное, какъ критикъ, въ цѣломъ рядѣ статей, выпущенныхъ имъ впослѣдствіи подъ заглавіемъ: «Этюды по современной психологіи».

Это было уже въ началѣ 8о-хъ годовъ. Бурже, какъ авторъ этой книги, заинтересовалъ меня, и я познакомился съ нимъ въ одинъ изъ моихъ весеннихъ пріѣздовъ въ Парижъ, и нашелъ въ немъ молодого человѣка подъ тридцать лѣтъ, совсѣмъ не того умственнаго и вообще душевнаго облика, къ какому я привыкъ въ литературныхъ, артистическихъ и другихъ сферахъ Парижа. И наружность его отзывалась скорѣе Германией, чѣмъ Франціей, и въ особенности тонъ. Это былъ, безъ сомнѣнія, самый разносторонне развитой молодой писатель, какихъ я когда-либо встрѣчалъ во Франціи. Онъ въ первую же нашу бесѣду заговорилъ самъ о томъ, какъ его собратья вообще ничего не знаютъ, кромѣ Парижа и бульвара, не интересуются ни Германіей, ни Англіей, ни Италіей, постоянно копошатся въ самомъ узкомъ кругѣ своихъ идеекъ, дѣлишекъ, самолюбій и домогательствъ. Тогда Бурже жилъ въ отдаленномъ кварталѣ Парижа, около Инвалидовъ, въ оригинальной, тѣсной квартиркѣ. Изъ такъ называемыхъ меданцевъ всего ближе былъ онъ къ Мопассану. Къ этому времени онъ уже дѣлался моднымъ писателемъ; его «ляисировала» г-жа Аданъ, въ журналѣ которой онъ и началъ свою карьеру, какъ критикъ. Его, вмѣстѣ съ Мопассаномъ, видали въ однихъ и тѣхъ же модныхъ салонахъ, въ особенности часто въ салонѣ графини П-кой. Но, по духу и направленію, Бурже былъ уже изъ другого міра, чѣмъ Мопассанъ, и ие скрывалъ этого. Въ первое же мое посѣщеніе, когда мы отправились съ нимъ на квартиру Мопассана, въ фіакрѣ, онъ сталъ говорить мнѣ въ томъ духѣ, что крайній реализмъ уже не удовлетворяетъ молодыхъ людей и предсказывалъ, что не пройдетъ и двухъ трехъ лѣтъ, какъ заявятъ себя симптомы другихъ душевныхъ потребностей и спиритуализмъ будетъ брать верхъ. Все это говорилось умно, довольно искренно и ново. Вообще, Бурже необыкновенно подкупалъ своей бесѣдой, даже если вы не соглашались съ его мнѣніями и взглядами. Но, вмѣстѣ съ Мопассаномъ, и онъ тогда мнѣ во многомъ мало нравился. И тотъ, и другой слишкомъ были преисполнены своими свѣтскими успѣхами и общая бесѣда принимала тотчасъ же довольно-таки непріятный оттѣнокъ суетнаго профессіональнаго писательства.

Прошелъ годъ, и Бурже выступилъ съ своимъ романомъ «Cruelle énigme», имѣвшимъ сразу въ свѣтской публикѣ огромный успѣхъ, и этотъ успѣхъ такъ на него подѣйствовалъ что я весной того же года, случайно встрѣтившись съ нимъ въ одномъ отелѣ во Флоренціи, не сразу узналъ автора книги «Etudes de psychologie contemporaine» въ франтоватомъ французикѣ съ манерной, изнѣженной рѣчью и свѣтскими замашками. Крупнаго беллетристическаго дарованія я никогда въ немъ не признавалъ, даже и впослѣдствіи, послѣ другихъ его блестящихъ успѣховъ, вплоть до романа «Cosmopolis». Лично я съ нимъ больше не встрѣчался и, признаюсь, не искалъ этихъ встрѣчъ, даже и тогда, когда онъ жилъ въ часѣ ѣзды отъ меня, на Ривьерѣ; я въ Ниццѣ, онъ — въ Каннѣ. Его ближайшіе пріятели и сверстники говорили мнѣ не разъ въ Парижѣ, что Бурже уже не выноситъ никакихъ замѣчаній и отзывается только на льстивыя ухаживанья за собою Я искренно жалѣлъ, и до сихъ поръ жалѣю, что успѣхъ беллетриста вскружилъ ему голову и отвлекъ отъ работъ критика. Онъ, конечно, и какъ критикъ, врядъ ли бы двинулъ впередъ эту область, въ смыслѣ научно-философскомъ; но, по крайней мѣрѣ, онъ продолжалъ бы давать публикѣ, во Франціи и за границей, рядъ талантливо написанныхъ и оригинально задуманныхъ оцѣнокъ тѣхъ писателей, которые интересовали людей его поколѣнія.

Предсказаніе Поля Бурже въ значительной степени сбылось и съ каждымъ моимъ пріѣздомъ въ Парижъ я замѣчалъ, все больше и больше, что въ молодыхъ писательскихъ и артистическихъ кружкахъ ищутъ чего-то другого, тяготятся реализмомъ Зола и, признавая очень большой талантъ Мопассана, не могутъ уже довольствоваться скептическимъ матеріализмомъ и пессимизмомъ его отношенія къ жизни вообще и къ человѣчеству. Тогда уже стали поговаривать о томъ, что и въ Латинскомъ кварталѣ студенческая молодежь явно сочувствуетъ тѣмъ писателямъ и профессорамъ, въ которыхъ видитъ поборниковъ подновлённаго идеализма, вродѣ профессора Лависса и будущаго академика — виконта Мельхіора де-Вогюэ. А тѣмъ временемъ проникали съ сѣвера и востока новыя литературныя вѣянія. Производили свое мировое завоевание сначала русскій романъ, потомъ скандинавская драма. Въ области поэзіи символисты, встрѣченные сначала насмѣшками со стороны людей установившихся вкусовъ — выступали съ своими новыми требованьями и не въ одной только лирической области, а также и въ драмѣ, и въ романѣ. Нашлись страстные поклонники у Ибсена и у бельгійца Метерлинка. Поэты-символисты и декаденты Верлэнъ и Маларме дѣлались предметомъ заинтересованных толковъ. Въ бульварной прессѣ и скандальные нравы одного изъ нихъ уже не отвлекали, a возбуждали нездоровое и все возраставшее любопытство…

Для каждого свѣжаго человѣка ясно было, что къ 80-м годамъ не только литература романтическаго оттенка, но и реализмъ въ его крайнихъ проявленіях — перестали волновать попрежнему душу молодыхъ генераций.

Въ 1878 г. во время выставки, собрался первый по счету международный литературный конгресс. Почётным его президентомъ былъ Викторъ Гюго, а президентомъ на очередных засѣданіяхъ И. С Тургеневъ, избранный тогда «par acclamation». По русскому отдѣлу меня выбрали вице-президентом. И на этом конгрессѣ французская беллетристика была почти исключительно представлена романистами и хроникерами самого узкого профессiональнаго характера. Конгресс былъ созвань обществомъ писателей — («Société dcs gens do lettres») куда почти исключительно поступают беллетристы занимающиеся производствомъ фельетонныхъ романовъ. Для этого класса литераторовъ, который до сихъ поръ еще преобладаетъ на парижскомъ бульварѣ—и поднявшій тогда голову реализмъ былъ почти ересью. Врядъ ли многіе мнѣ повѣрятъ, если я припомню, что на банкетѣ, подъ предсѣдательствомъ Виктора Гюго, когда я позволилъ себѣ предложить тостъ за отсутствовавшаго тогда больного Флобера — тостъ этотъ былъ встрѣченъ весьма сухо и только два-три молодыхъ писателя подошли ко мнѣ благодарить за эту память; а сидѣвшій рядомъ со мною собратъ, какой-то фельетонный романистъ, даже спросилъ меня:

— Что же такого особеннаго написалъ Флоберъ?

На этомъ банкетѣ отсутствовали всѣ тогдашніе реальные романисты: Гонкуръ, Зола, Додэ. Мопассанъ еще не былъ извѣстенъ.

Вся литературная братія, которой принадлежалъ парижскій книжный и газетный рынокъ, призывали только патентованныя имена и въ поэзіи, и въ романѣ, и въ драмѣ и, разумѣется, безусловно преклонялась предъ «поэтомъ-солнцемъ». Прошло уже нѣсколько лѣтъ, какъ Викторъ Гюго вернувшийся изъ изгнанія, жилъ въ Парижѣ домомъ, превратившись заживо въ легендарную личность. Тогда собственно я и имѣлъ случай присмотрѣться къ нему, и слышать его рѣчь, произнесённую на торжественномъ собраніи въ театрѣ Chatelot. Ему было уже подъ восемьдесятъ лѣтъ; но говорилъ онъ еше зычным нѣсколько картавымъ голосом съ интонаціями старыхъ актеровъ. Лицо, съ сѣдыми какъ лунь волосами уже носило явственные слѣды старчества; но держался онъ еще довольно бодро и рѣчь свою читалъ все время стоя. Всѣмъ было извѣстно— въ какихъ уничтожающихъ выраженіяхъ онъ тогда отзывался о романистахъ реальной школы, хотя Флоберъ, оставшійся до самой смерти своей въ душѣ романтиком, раздѣлялъ культъ Виктора Гюго и любилъ громовымъ голосомъ нараспѣвъ цитировать его стихи.

Привелось мнѣ быть свидѣтелемъ и всенародныхъ похоронъ «поэта-солнца». Никогда ничего подобнаго еще не видалъ Парижъ. Но хоронили не одного Виктора Гюго; а вмѣстѣ съ нимъ и цѣлую эпоху литературы, и траурное торжество ночью, около Тріумфальной Арки, и длинная безконечная процессія на другой день, утромъ — смотрѣли, однако, скорѣе праздничнымъ зрѣлищемъ, чѣмъ похоронной процессіей, проникнутой чувствомъ всенароднаго горя. Тѣло поэта было набальзамировано и должно было лежать около недѣли, изъ-за сложныхъ пригоновлений къ похоронамъ. Доступъ въ домъ Виктора Гюго на аллеѣ, которая носитъ его имя, былъ довольно трудный. Я добылъ его черезъ Наке, бывшаго въ послѣдніе годы жизни Гюго своимъ человѣкомъ въ его семействѣ. Въ той блѣдно-желтой муміи, которая лежала, полуодѣтая, на кровати съ балдахиномъ, трудно было узнать живого старика, торжественно-ходульно обращавшагося къ намъ — членамъ международнаго конгресса — фразой, оставшейся у меня въ памяти:

— Вы послы человѣческаго духа! (Vous êtes les ambassadeurs do l’esprit humain).

Когда я въ аллеѣ Елисейскихъ полей, въ толпѣ зрителей, собравшихся со всѣхъ концовъ Парижа, смотрѣлъ на безконечную вереницу депутацій, слѣдовавшихъ за катафалкомъ, гдѣ лежало тѣло Виктора Гюго, трудно было не видѣть, что вся Франція, а за нею вся Европа, провожаетъ останки поэта, достигшаго самыхъ недосягаемыхъ высотъ національной и всемірной славы. Но тутъ же, на многихъ пунктах, гдѣ стояла толпа, а можеть быть и въ самихъ депутатахъ, находились уже молодые писатели, которые считали себя бойцами новой литературной эпохи. Въ эти годы уже и натурализмъ не считался послѣднимъ словомъ; народилось уже поколѣніе гораздо болѣе впечатлительных и требовательныхъ людей, съ ранней изломанностью души. Для нихъ «поэтъ-солнце» был уже чутъ не трескучимъ риторомъ и глашатаемъ общихъ мѣстъ деизма, гуманизма и морализма. Они искали своихъ божковъ вне Франции, съ презрением относясь ко всякому национальному самомнѣнию. Для нихъ гораздо дороже были и ближе къ ним: Тургеневъ, Толстой, Достоевский, Ибсенъ и Вагнер, не взирая на то, что онъ былъ такой архи-нѣмецъ, во всѣхъ своихъ увлеченіяхъ и ненавистяхъ…

Съ самаго начала 8о-хъ годовъ, пріѣзжая въ Парижъ, ночти всегда во время весенняго сезона, я находилъ вдо новые симптомы литературнаго движенія, отъ крайняго натурализма до порываній въ надземныя сферы. Какъ талантъ, головою выше всѣхъ своихъ сверстниковъ, продолжалъ стоять Мопассанъ. Но и этотъ выученикъ Флобера, его духовный питомецъ— одинъ изъ первыхъ призналъ русскихъ романистовъ своими образцами; сначала Тургенева, а вскорѣ потомъ Толстого, когда вышелъ въ Парижѣ первоначальный французскій переводъ «Войны и мира», сдѣланный одной русской дамой изъ большого свѣта. Мопассанъ и мнѣ, и, вѣроятно, многимъ другимъ повторялъ часто фразу:

— Намъ всѣыъ слѣдуетъ учиться у графа Толстаго, автора «Войны и мира».

И не прошло двухъ-трехъ лѣтъ, какъ парижская публика стала увлекаться нашими романистами, преклоняясь и передъ ихъ талантомъ, и передъ тѣмъ «нутромъ», которое имъ показывали всего больше Толстой и Достоевскій. Но не нужно забывать, что увлеченіе пришло несамостоятельно. Произведенія Тургенева давно уже были на парижскомъ книжномъ рынкѣ; его читали больше, чѣмъ другихъ иностранныхъ беллетристовъ; но онъ не сдѣлался «властителемъ думъ», даже и вскорѣ послѣ своей смерти, которая и подняла интересъ къ нему па нѣкоторое время. Повальное увлеченіе началось съ Толстого; но далеко не тотчасъ же послѣ появленія въ печати его лучшаго романа. Романъ этотъ довольно долго лежалъ у книгопродавцевъ безъ сбыта. Присяжные критики отозвались о немъ съ нѣкоторымъ сочувствіемъ и съ большими оговорками. Толкователемъ Толстого явился Мельхіоръ-де-Вогюэ, сдѣлавшій изъ него и вообще изъ русскаго романа свой конекъ. Въ цѣломъ рядѣ статей, появлявшихся въ «Revue des deux mondes», онъ истолковывалъ французской публикѣ душу русскаго человѣка, избравъ Толстого, а потомъ Достоевскаго, какъ самыхъ яркихъ, по его мнѣнію, выразителей этой русской души. И къ тому времени, когда онъ выпустилъ свои этюды въ видѣ цѣлой книги о русскомъ романѣ, наши беллетристы завладѣли парижской публикой; переводчики стали взапуски предлагать свои рукописи редакторамъ газетъ и издателямъ книгъ. Не прошло и пяти-шести лѣтъ, какъ парижскій литературный рынокъ былъ уже запруженъ этими переводами.

Когда я познакомился лично съ Вогюэ, онъ мнѣ говорилъ уже о такомъ непомѣрномъ наплывѣ, находя, что это неминуемо должно повредить обаянію нашихъ писателей, что и случилось, и въ началѣ слѣдующаго десятилѣтия стали всплывать признаки явнаго пресыщенія. Редакціи ежедневныхъ журналовъ и книгопродавцы-издатели, которые такъ еще недавно готовы были печатать все, что только имъ ни приносили переводчики уже дѣлами исключеніе только развѣ для Толстого, да и то, потому что онъ выпускалъ вещи очень маленькихъ размѣровъ.

Я не стану здѣсь разбирать книги Вогюэ «Русскій романъ», тѣмъ болѣе, что уже имѣлъ случай высказываться о немъ въ печати. Меня интересовалъ авторъ этой книги, какъ одинъ изъ тѣхъ образованныхъ и болѣе чуткихъ французовъ, которые серьзнее другихъ занялись изученіемъ нашей жизни, языка и литературы. Вогюэ жилъ довольно долго въ Россіи, еще молодымъ человѣкомъ женился иа русской и черезъ нее сталъ даже русскимъ помещиком. Въ бесѣдѣ съ нимъ я чувствовалъ, что передо мною сидитъ искренній почитатель тѣхъ корифеевъ нашей литературы которыхъ онъ облюбовалъ. Но и тогда и въ послѣдній мой визитъ къ нему, весной 1895 г. я распознавалъ въ немъ одного изъ тѣхъ французовъ-спиритуалистовъ, которые своей литературностью, прекраснымъ языкомъ, вкусомъ и симпатичными попытками объяснять душу цѣлой расы или цѣлаго общества маскируютъ свою приверженность къ нео-католическому идеализму. Вот, почему Вогюэ и сдѣлался одно время какъ бы руководителемъ нѣкоторой доли молодежи Латинскаго квартала въ концѣ 8о-хъ и въ началѣ 90хъ годовъ.

По своему происхожденію (мать его англичанка), фамильнымъ традиціямъ и натурѣ, онъ принадлежалъ къ типу серьезныхъ французовъ, какіе всего чаше попадаются среди французскихъ протестантовъ. У него и наружность такая: онъ — блондин похожъ на русскаго профессора или чиновника съ примѣсью даже чего-то нѣмецкаго. И говорилъ онъ не такъ, какъ пишетъ— гораздо проще и суше. Въ первый мой визитъ къ нему онъ еще не былъ академикомъ; но и послѣ избранія въ «безсмертные» оиъ мало измѣнился въ тонѣ, что ему, конечно, дѣлаетъ честь. Теперь чувствуется, однако, что русскіе беллетристы и вообще Россія для него уже то, что нѣмцы называютъ «сіn überwundener Standpunkt» или, лучше сказать, отступившіе на задній планъ подмостки, которые помогли ему сдѣлать себѣ довольно громкое имя и проникнуть въ академію. Тогда русскими романистами нельзя было заново захватить интересъ публики; и Богюэ благоразумно воздерживался отъ угощенія публики, какъ у насъ говорятъ, «подогрѣтымъ жаркимъ». Онъ остался представителемъ литературнаго эклектизма на подкладкѣ религіозно-нравственной пропаганды, но до конца способенъ былъ отдавать должное таланту и литературному блеску даже и мало симпатичныхъ ему новѣйшихъ беллетристовъ. Такіе критики предназначены попадать въ академики, въ одно время съ такими романистами, какъ Поль Бурже. Я думаю, что между ихъ направленіемъ есть связь, съ тою однако же разницей, что Вогюэ въ своей сферѣ—писатель съ большимъ темпераментомъ, чѣмъ Бурже.

Новаторскія идеи, подъ вліяніемъ заграничныхъ талантовъ, проникли и въ область драматической литературы. Въ ней Ибсенъ, Стриндбергъ, Метерлинкъ нашли себѣ такого энергическаго защитника и пропагандатора, какъ Антуанъ — основатель «Théâtre libre». Онъ же первый поставилъ и «Власть тьмы» гораздо раньше, чѣмъ эта драма попала на русские подмостки. Объ Антуанѣ—актерѣ и директорѣ труппы — я поговорю дальше, въ другой главѣ; а здѣсь остановлюсь на немъ, какъ на одномъ изъ самыхъ выдающихся бойцовъ и за общелитературное новаторство. «Вольный театръ» сдѣлался какъ бы ареной для всѣхъ, кто искалъ другихъ путей творческаго изображенія. Антуанъ испробовалъ всего: и Толстого, и Ибсена, и Метерлинка. и французскихъ молодыхъ драматурговъ, стремившихся создать особый типъ пьесъ ультрареальнаго характера, авторы которыхъ заново продолжали и развивали традиции краняго натурализма. Я уже высказывалъ мой взглядъ на самыя лучшія французскія произведенія «Вольнаго театра», въ той серіи статей, какія я помѣшалъ на эту тему въ журналѣ «Артистъ». Но какъ бы ни относиться къ такого рода репертуару, мнѣ кажется, что все-таки же болѣе удачныя вещи поставлены были на «Вольномъ театрѣ» молодыми французскими драматургами, въ безпощадно-реальномъ направленіи, a нe въ нотахъ скандинавскихъ драматурговъ и символиста Метерлинка. Да и вообще нельзя сказать, чтобы реальная беллетристика пропѣла совсѣмъ свою пѣсенку. Романъ только расширяетъ своп рамки и захватываетъ болѣе глубоко всякаго рода человѣческіе мотивы изъ религіозной, соціальной, политической и художественной жизни, и въ этомъ направленіи Зола, при всѣхъ своихъ недочетахъ, сдѣлалъ въ послѣдніе двадцать лѣтъ на много больше, чѣмъ его ближайшій сверстникъ Альфонсъ Додэ, не говоря уже о Гонкурѣ, который уже далъ все, что могъ. Разумѣется, такіе выученики Зола, какъ напр., Поль Алекси, его вѣрный сеидъ, представляютъ уже отживающую форму натурализма. Съ этимъ южаниномъ — лѣнтяемъ и циникомъ; я довольно часто встрѣчался, бывалъ съ нимъ вмѣстѣ въ гостяхъ и въ деревенскомъ домѣ Зола въ Меданѣ. Такого рода натуралисты, какъ Поль Алекси, дальше не пойдутъ. Но и тѣхъ писателей, которые выступали нѣсколько позднѣе, съ самыми широкими замыслами на социально нравственныя темы или ударялись въ исканіе эксцентрическихъ сюжетовъ, какъ напр., Ропи и Юисмансъ, все-таки же нельзя считать представителями чего то безусловно враждебнаго реальной беллетристикѣ. Они возросли на той же почвѣ. Юисманс, въ послѣдніе годы, сталъ предаваться какому-то писательскому озорству, создавая или, лучше сказать, сочиняя лица извращенныхъ декадентовь, съ ненавистью ко всему естественному и нормальному, а потомъ ударился въ какую-то клерикальную чертовщину, поражая своей эрудицией по этой части и выказывая несомненный талант и по игрѣ фантазии и по языку. И его, и Ропи я встречан; а Юисманса знаю даже давно съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ мне рекомендованъ Зола. Это одна изъ курьезныхъ писательских личностей, созданныхъ Пприжемъ послѣдней четверти вѣка. Онъ — голландскаго происхождения но по воспитанию и всѣмъ умственнымъ и душевнымъ склонностям — дитя извра щённаго Парижа, наружностью что-то вродѣ Мефистофеля, испитой, съ неряшливой бородкой и угловато-острыми чертами болѣзненнаго лица. Онъ — сознательный эксцентрикъ в, которомъ трудно распознать: умышленно ли онъ чудачитъ или искренно переходитъ отъ одного мозгового диллетантства къ другому. По своей карьере бывшій чиновникъ министерства внутреннихъ дѣлъ и завѣдовалъ тѣмъ бюро, которое надзираетъ за производствомъ и продажей взрывчатыхъ веществъ, главнымъ образомъ динамита Рони — авторъ романовъ съ философско-соціальными замыслами и языкомъ, набитымъ всевозможными техническими терминами — своимъ складомъ напоминаетъ нашихъ писателей изъ народническаго лагеря. Ему до сихъ поръ не удалось сдѣлаться моднымъ романистомъ. Онъ долго пробивался и въ Англіи, и въ Парижѣ; въ послѣднее время стало извѣстно, что онъ сотрудничаетъ съ своимъ братомъ, какъ дѣлали это когда-то Гонкуры.

Трудно подвести подъ двѣ-три крупныя рубрики то броженіе, какое за послѣднія двадцать лѣтъ происходило въ Парижѣ въ кружкахъ молодыхъ писателей. Блестящій болѣе прочный успѣхъ завоевывали себѣ очень немногіе. Изъ нихъ самымъ удачныхъ конкурентомъ и Мопассана и Бурже являлся, въ самые послѣдніе годы, Марсель Прево, авторъ эротическаго романа «Les demivierges». Если судить по его карьерѣ, то опять-таки никакъ нельзя сказать, что натурализмъ замираетъ, потому что и замыслы, и колоритъ романовъ Прево реалистическіе; даже до нельзя, съ прибавкою умышленнаго эротизма, того эротизма, который продолжаетъ царствовать на бульварѣ, угощая публику ежедневно фельетонными разсказами, повѣстями и цѣлыми романами, гдѣ старательность и часто даже блескъ формы вовсе не выкупаетъ цинической порочности содержанія. Въ этой области довольно долго съ неизмѣнным успѣхомъ дѣйствовали такіе писатели, какъ Арданъ Сильвестръ или Катуллъ Мендесъ. Многіе молодые люди, и въ Парижѣ, и за границей, высоко цѣнят талантъ, манеру и замыслы беллетристическихъ вещей Анатоля Франса, успѣвшаго завоевать себѣ имя и какъ литературный критикъ. Нѣкоторые изъ моихъ парижскихъ пріятелей не разъ предлагали мнѣ познакомиться съ нимъ; но, какъ критика, я не считалъ, и до сихъ поръ не считаю, его носителемъ какихъ-нибудь новыхъ идей или пріемовъ, а въ беллетристѣ вижу талантливую и очень блестящую игру въ какой-то двойственный полумистическій-полупорнографическій сексуализмъ. He думаю, чтобы онъ былъ для самыхъ молодыхъ кружковъ Парижа глашатаемъ новаго слова въ этихъ кружкахъ.

Въ послѣднюю мою поѣздку замѣчалъ я все разрастающіеся признаки литературно-этической анархіи. Началось это еще лѣтъ двадцать тому назадъ, когда стали нарождаться и скоро погибать небольшіе литературно-художественные журнальцы. Съ редакціей одного изъ нихъ я имѣлъ случай познакомиться. Въ ней главную роль игралъ нѣкий Фенеонъ— впослѣдствіи обвиненный уже прямо въ участіи въ какихъ-то подпольныхъ агитаціяхъ парижскихъ анархистовъ. Но онъ былъ оправданъ и тогда я его нашелъ руководителемъ журнала, который представлялъ собою уже послѣднее слово литературно-художественной анархіи. Журналъ этотъ назывался «Revue blanche». Въ немъ дѣйствовалъ также и молодой романистъ, помѣщающій свои болѣе крупныя вещи и въ фельетонахъ ежедневныхъ газетъ. Это — Поль Аданъ, который силится примѣнить принципы символизма къ роману, и въ послѣднюю мою поѣздку я имѣлъ случай бесѣдовать съ нимъ на эту тему. Пишетъ онъ, въ сущности, вещи на тенденціозныя темы, a no пріемамъ держится реальной правды; но по его толкованію, выходитъ, что каждое крупное лицо романа или группа лицъ должны собою что-то обозначать «символически».

Въ журнальцѣ «Revue blanche» вы находили образчики всевозможныхъ новшествъ, всякія разновидности эстетическаго сенсуализма и декадентства. Дѣло дошло до того, что тотъ самый романистъ Поль Аданъ весною 1895 г. напечатал формальную защиту нравовъ англійскаго писателя Оскара Уайльда, по поводу тогдашняго скандальнаго процесса, кончившагося приговоромъ Уайльда къ двухлѣтнему тюремному заключению, съ принудительными работами. И это извращеніе инстинктовъ и нравственныхъ устоевъ перемѣшивается какъто съ порываниями въ наземную область съ одной стороны, а съ другой доходитъ уже прямо до «садизма».

При такихъ успѣхахъ умственнохудожественной анархіи нечего удивляться, что болѣе трезвая литературная критика хотя и продолжаетъ развиваться въ Парижѣ, но дѣйствуетъ всего менѣе на молодыхъ начинающихъ писателей, бросающихся въ литературную свалку. Теперь нѣтъ ни СенъБёва, ни Тэна, но никакъ нельзя сказать, чтобы критика находилась въ полномъ упадкѣ. Напротивъ, въ ней мы видимъ движеніе впередъ, выработку болѣе ссрьезныхъ научныхъ методовъ, исканіе законовъ развитія. Я уже говорилъ объ одномъ изъ критическихъ дѣятелей послѣднихъ годовъ — лекторѣ Сорбонны, Эдилѣ Фаге. Онъ въ то же время принадлежитъ и текущей литературѣ, его цѣнятъ въ журналахъ и газетахъ; онъ состоитъ и театральнымъ рецензентомъ, и появляется передъ публикой, какъ conférencier. Раньше его добился, и очень скоро, успѣха Жюль Леметръ, еще не такъ давно безвѣстный учитель лицея въ провинціи. Одними критическими статьями и фельетонами онъ въ два, въ три года сдѣлался популярнымъ, и отъ критики перешелъ къ работѣ писателяхудожника — поставилъ нѣсколько пьесъ, имѣющихъ болѣе литературныхъ достоинствъ, чѣмъ большинство того, что ставится па театрахъ Парижа.

Я познакомился съ нимъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда онъ уже занялъ видное место въ критической прессѣ Парижа и нашелъ въ немъ человѣка, по своему умственному складу, приемам и манерѣ говорить, очень похожаго на то, чтѣ и какъ онъ пишетъ. Этотъ приятный скептикъ и цѣнитель способенъ смаковать рѣшительно все то, что можетъ доставлять ему чистоидейное или эстетическое удовольствіе. Когдато я въ одномъ газетномъ этюдѣ провелъ параллель между Леметромъ и другимь, теперь тоже чрезвычайно виднымъ парижским критикомъ Брюнетьеромъ. Съ тѣхъ поръ оба они успѣли очутиться въ академикахъ. Тогда, въ моей параллели, я становился на сторону такихъ критиковъ, какъ Леметръ, т. е. болѣе терпимых, безъ педантства, а Брюнетьера выставлялъ какъ противоположность такому типу рецензента и не одобрялъ его малой терпимости и учительскихъ замашекъ. Но съ тѣхъ поръ Брюнетьеръ, сдѣлавшійся редакторомъ «Revue dos doux mondes» и приглашённый Высшей Нормальной Школой читать лекции по истории французской литературы, предпринялъ большое изслѣдованіе о происхожденіи и развитіи самыхъ главныхъ родовъ творческой литературы: лирики, романа, драмы — началъ съ картины развитія французской критики; и въ основу своихъ работъ положилъ идею эволюціи, какъ бы примѣняя къ области творчества принципы дарвинизма. За это можно было ему простить многіе пороки его критической организаціи. Какъ бы Брюнетьеръ ни былъ одностороненъ, онъ все-таки же держится за пріемы научнаго изслѣдованія, ищетъ въ развитіи каждой формы творчества законовъ роста и движенія. А Жюль Леметръ, въ эти самые годы, по моему, размѣнялся на мѣдныя деньги диллетантства. Его замѣтки и рецензіи не дадутъ вамъ ничего ровно, кромѣ прелестно написанныхъ варіацій на тему чисто личныхъ вкусовъ и настроеній самого критика. Если хоть сколько-нибудь серьезно относиться къ задачѣ художественно-литературной критики— вы не можете сочувствовать подобному безпринципiю, не можете не жалѣть, что даровитый, начитанный и чуткій человѣкъ — только тѣшитъ себя и публику, но нисколько не двигаетъ впередъ то дѣло, которому служитъ.

Разумѣется, и но внѣшнему виду, и но тону разговора, Жюль Леметр и Фердинандъ Брюнетьеръ — крайние полюсы критического діаметра. Жюль Леметръ, когда я съ нимъ познакомился, былъ не старый еще на видъ мужчина, небольшого роста, мало похожий на типического парижскаго писателя. Въ немъ осталось что-то немножко провинціальное, по манерѣ одѣваться, прическѣ, манерамъ, оттѣнку вѣжливости. Въ его усмѣшкахъ, маленьких фразахъ, уклончивомъ тонѣ вы сейчасъ чувствовали, что это — натура, которая будет всегда отъ васъ ускользать. Глаза тоже улыбаются немножко съ хитриной, какъ-будто желая сказать: «стоитъ ли во что-нибудь класть свои убеждения, доискиваться до коренныхъ причинъ и всемирныхъ законовъ? Лучше воздѣлывать свое тонкое пониманіе и брать отъ литературы и вообще отъ жизни все то, что она можетъ дать пріятнаго или новаго». — Но этотъ скептикъ и диллетантъ иногда выступалъ съ протестами въ видѣ довольно таки безпощадныхъ разборовъ того, что ему казалось вреднымъ и ненужнымъ. Онъ одинъ изъ первыхъ началъ вести походъ противъ увлеченія русскими писателями — Толстымъ и Достоевскимъ. И ему нѣкоторые ставятъ въ положительную заслугу то, что онъ имѣлъ смѣлость не раздѣлять общаго восхваленія драмы Толстого «Власть тьмы».

И Брюнетьера я нашелъ весьма похожимъ на его критическую физіономію, особенно за тотъ періодъ, когда онъ громилъ и обличалъ Эмиля Зола и всю натуралистическую школу. Я познакомился съ нимъ около 20 лѣтъ назадъ, заинтересованный его лекціями о происхожденіи литературныхъ родовъ. Онъ тогда уже завѣдывалъ «Revue des deux mondes» какъ главный редакторъ и пробирался въ академію. Смахивалъ онъ на суховатаго, увѣреннаго въ себѣ и не любящаго шутить чиновника или педагога, также небольшого роста, съ просѣдью, съ рѣзковатыми чертами лица, быстрымъ и нельзя сказать, чтобы мягкимъ взглядомъ изъ-за стеколъ черепаховаго pincenez. Говорилъ онъ бойко, увѣренно, чрезвычайно ясно и отчетливо, гораздо проще, чѣмъ пишетъ. Также долженъ онъ былъ говорить и съ публикой на своихъ публичныхъ лекціяхъ, которыми въ тѣ годы, очень выдвинулся.

До большой парижской публики критическіе идеи и пріемы доходятъ всего удобнѣе въ формѣ публичныхъ лекцій— «conférences». По этой части Парижъ сталъ еще бойчѣе, чѣмъ это было тридцать пять лѣтъ тому назадъ. Хотя, какъ мы видѣли, зала бульвара des Capucines и покончила свое существованіе; но теперь бесѣдуютъ съ публикой вездѣ, и передъ утренними спектаклями большихъ театровъ, и въ маленькихъ театрикахъ, (гдѣ проповедуются разныя новшества и гдѣ я слышалъ разъ юнаго и восторженнаго защитника геніальныхъ произведеній Метерлинка), и въ закрытыхъ обществахъ вродѣ клуба S-t Simon, и во всевозможныхъ залахъ за плату и безъ платы. Лекторы распадаются на два типа: одни серьезные, убежденные, съ научнымъ оттѣнкомъ, какъ напр., Фагè или Брюнетьеръ; другіе тоже съ начитанностью, но уже въ болѣе легкомъ родѣ, какъ тотъ-же Жюль Леметръ и еще болѣе легкіе и цвѣтистые забавники, вродѣ нѣкоего Лефевра или Гюга Леру — изъ тѣхъ «conférenciers», которые служатъ живой рекламой для разныхъ актеровъ, актрисъ, даже опереточныхъ и кафе-шантанныхъ пѣвицъ, комментируя ихъ «productions». За исключеніемъ Брюнетьера и Фагè, мнѣ кажется, что каждый публичный лекторъ Парижа хромаетъ на ножку заигрыванья съ публикой, выѣзжая гораздо больше на громкихъ общихъ мѣстахъ, разсыпая по своей лекціи гирлянды довольно-таки, на нашъ вкусъ, прѣснаго прекраснословія. Такими оказываются и духовные ораторы или лекторы на чисто моральные сюжеты. Въ тѣ-же года, мнѣ привелось слышать знаменитаго отца Гіацинта, превратившагося потомъ въ женатаго неокатолическаго священника, подъ именемъ отца Луазонъ, который и въ Парижѣ и въ провинціи. разъѣзжая изъ города въ городъ, бесѣдовалъ съ публикой на разныя пикантныя темы, очень часто касаясь и соціальныхъ вопросовъ. Краснорѣчіе такихъ «conférenciers» производитъ на васъ всегда одно и тоже впечатлѣніе: въ началѣ, минутъ на десяти на пятнадцать, вы слушаете съ удовольствіемъ и про себя хвалите изящество фразы, красивый жестъ, звучность и пріятность интонацій, часто удачныя фразы и возгласы. Но чѣмъ дальше, тѣмъ васъ болѣе и болѣе тяготитъ то, что содержаніе дѣлается жидкимъ и форма переходитъ въ повтореніе однихъ и тѣхъ же пріемовъ, отзывающихся не мыслителемъ, не ученымъ, не серьезнымъ руководителемъ вкусовъ и направленій, а риторомъ и актеромъ.

Въ сторонѣ отъ литературнаго міра, волнуемаго всякими идеями, вѣяніями и новшествами, возвышается до сихъ поръ на берегу Сены зданіе Института, гдѣ сорокъ «безсмертныхъ» Французской академіи справляютъ отъ времени до времени свои торжества пріемовъ и раздачи наградъ. И для школы Зола, и для цѣлаго ряда новыхъ литературныхъ генераций академия — предметъ все тѣхъ же безпощадныхъ нападокъ болѣе того— презрителънаго равнодушія, не потому собственно, что въ неё до самой смерти не могъ проникнуть Зола, (который только срамилъ себя такой настойчивостью, а нѣкоторые говорятъ и такимъ ренегатствомъ), а потому что она донынѣ не находится во главѣ движенія, не даетъ толчка новымъ идеямъ и вкусамъ, и въ свою среду привлекаетъ довольно часто писателей, сумѣвш ихъ угодить и нашимъ, и вашимъ. Такъ смотритъ болѣе строгая молодежь и на всѣ послѣднія избранія въ академики Поля Бурже, Вогюэ, Пьера Лоти, Брюнетьера, Жюля Леметра и другихъ.

Самое яркое пятно на мантіи Французской Академіи это то, что лучшихъ три романиста современной Фракціи такъ и не засѣдали подъ куполомъ Института — Зола, Гонкуръ и Альфонсъ Додэ. Но изъ нихъ два послѣднихъ сами не желали бы быть избранными. Гонкуръ давно уже составилъ проэктъ своей собственной академіи и после его смерти открылось частное общество, которое поддерживается фондомъ изъ его средствъ, и туда попадаютъ, по строгому выбору писатели, оставшіеся вѣрными традиціямъ натуралистической школы. И Додэ упорно не желалъ выступать кандидатомъ, и его по веденіе — какіе бы мотивы ему ни приписывать— во всякомъ случаѣ послѣдовательнѣе и достойнѣе, чѣмъ поведение Зола. Про составъ теперешней академии нельзя сказать, что онъ совсѣмъ не отражаетъ уровня того, что во Франціи принято метафорически называть: «la repuqlique des lettres». Академія то и дѣло выбираетъ даже людей, не принадлежащихъ прямо къ писательской корпорации ученыхъ, адвокатовъ, иногда даже таких, которые почти что ничего не писали, а только всю свою жизнь говорили. Какъ къ ней ни придирайся, но все-таки въ ея составѣ за послѣднюю четверть века перебывали очень многіе выдающиеся умы и таланты. Перебирая въ памяти моей тѣхъ академиков, съ какими я встрѣчался и говорилъ, я могъ бы сейчасъ же насчитать болѣе дюжины именъ, и по тери понесенныя академіей въ последние годы были вмѣстѣ съ тѣмъ огромными потерями для всей Франции, и для всего культурнаго, міра — смерть такихъ людей какъ напр., Ренанъ или Тэнъ. Очень многіе изъ тѣхъ поэтов, романистовъ, драматуртов, имена которыхъ читатель находилъ на предыдущихъ страницахъ — принадлежали или принадлежатъ къ составу французской академии: и Дюма-сынъ, и Жюль-Симонъ, и Сюлли-Прюдомъ, и Коппе, и Бурже, и Вогюэ, и Гастонъ Буассье, и много другихъ. Въ Парижѣ давно уже раздѣляютъ академиковъ на три главныхъ группы: на герцоговъ (les ducs), на комедіантовъ (les cabots) и нa остальную братію, со смѣшаннымъ составомъ. Драматурговъ одно время накопилось много Дюма, Сарду, Пальеронъ, Лябишъ и знаменитые либреттисты оперетки, разорвавшіе, въ послѣдніе десять-пятнадцать лѣтъ, свое сотрудничество — Мельякъ и Галеви. Ихъ обоихъ я знавалъ когда-то; каждый изъ никъ самъ по себѣ талантливъ; но все-таки довольно было странно видеть авторовъ «Прекрасной Елены» и «Герцогини Герольштейнской» въ мундирѣ съ зелеными пальмами, въ то время какъ ни Додэ, ни Гонкуръ, ни Зола, ни Мопассанъ не были привлечены въ составъ сорока «безсмертныхъ». И это будетъ болѣе или менѣе такъ до тѣхъ поръ, пока не рухнетъ унизительный обычай — самому представляться кандидатомъ и делать обязательные визиты всѣмъ академикамъ. Обычай — архирутинный, какъ и очень многое, чего держатся французы въ разныхъ учрежденіяхъ, забывая, что оии — псрвая революціонная нація, Нельзя насильно заставлять никого попадать въ «безсмертные», но можно предоставить всякому научному, или литературному, или художественному обществу инициативу избрания новыхъ членовъ; а кто не пожелаетъ принять такое избрание, тотъ и будетъ отказываться.

Самые вліятельные свѣтскіе салоны въ Парижѣ съ литературнымъ оттѣнкомъ часто не что иное, какъ сборища претендентовъ въ академики и барынь, желающихъ интриговать въ пользу своихъ кандидатовъ. Ни на одну модную гостиную въ Парижѣ, не исключая и салона г-жи Аданъ нельзя указать какъ на мѣсто, откуда вѣетъ искренней любовью къ литературѣ; ни одна изъ нихъ не играетъ и не будетъ играть такой роли въ истории литературнаго движения, какъ это было въ восемнадцатомъ и во второй половинѣ семнадцатаго вѣка.

Но въ очень многихъ гостиныхъ, и дворянскихъ, и дѣлеческихъ, и растакуерскихъ (т. е. гдѣ хозяйки принадлежатъ къ иностраннымъ колониямъ), и демимондныхъ — ухаживаютъ за известными писателями, приглашаютъ ихъ иа обеды и вечера, выставляютъ ихъ на показъ, точно какихъ пѣвцовъ и актеровъ. Тщеславіе, по этой части, разрослось до огромныхъ размѣровъ и всякій изъ тѣхъ русскихъ, кто въ последние годы, знакомится со свѣтскимъ Парижемъ, знаетъ, что вечера съ литературно-артистическимъ оттѣнкомъ превратились давнымъ давно въ какіе-то безплатные кафе-шантаны, гдѣ васъ угощаютъ и настоящими и поддѣльными знаменитостями въ разныхъ родахъ. И вы находите вездѣ биткомъ набитые салоны, гдѣ немыслимъ никакой разговоръ, а происходитъ только томительная толкотня и слушаніе декламаціи, пѣнія или игры. To, что называется «lе tout paris» сдѣлалось, быть можетъ, гораздо податливѣе на литературу, чѣмъ было въ концѣ второй имперіи, но эта литературность скорѣе — реклама, пища для непомѣрной суетности и тщеславія разныхъ parvenus, которые изъ кожи лѣзутъ, чтобы быть «fin do sièclo». И только въ тихихъ гостиныхъ, на обоихъ берегахъ Сены, больше у пожилыхъ людей, вы найдете умную и тонкую бесѣду и сочувственное пониманіе того, что даровито и дѣйствительно ново, и хорошій тонъ, свободный отъ выходокъ модничанья. Писатели: стихотворцы, драматурги, романисты — поднялись в цене, во всѣхъ смыслахъ, въ свѣтскихъ сферахъ; по идеи и литературные вкусы вырабатываются чаше не на правомъ, а на лѣвомъ берегу Сены, на тѣхъ сборищахъ молодежи и курсахъ, гдѣ мы въ одной изъ предыдущихъ главъ побывали вмѣстѣ съ читателемъ.

Прошлаго вернуть нельзя, но еслибъ я отправлялся въ Англію впервые, десятью или пятнадцатью годами позднѣе, я бы, конечно, гораздо болѣе отдался интересу къ ея литературному движенію, чѣмъ это было въ первое мое посѣщеніе въ 1867 г. и даже въ тотъ полный лондонскій «season», какой я провелъ годъ спустя. Тогда я долженъ былъ, по обязанности корреспондента, слѣдить гораздо усерднѣе за политическимъ и общественнымъ движеніемъ и за тѣмъ, чѣмъ жила столичная публика. Міръ научно-философскихъ идей привлекалъ меня въ свою очередь сильнѣе, чѣмъ чисто литературная сфера. Но я, конечно, не былъ къ ней равнодушенъ и одно изъ первыхъ моихъ личныхъ знакомствъ было съ авторомъ «Адама Бида» — съ Джоржъ Эліотъ, тогдашней подругой Люиса. Ея салонъ былъ, въ то же самое врсмя, центромъ, гдѣ собирались почти всѣ лондонские позитивисты и лѣваго, и праваго лагеря. Она сама подъ конецъ жизни, стала сторонницей такъ называемаго религіознаго позитивизма. Чета Люисовъ жила въ пригородной мѣстности Лондона, въ красивомъ коттеджѣ, посреди сада. У нихъ собирались, сколько помню, разъ въ недѣлю. Изъ дамъ пріѣзжали конечно тѣ, кто стоялъ повыше обыкновенныхъ предразсудковъ. И Люиса, и Джоржъ Эліотъ считали въ респектабельномъ обществѣ вольнодумцами. Многимъ было извѣстно, что знаменитая романистка— невѣнчанная жена Люиса. Въ 1868 г. она была уже не молодая женщина и смотрѣла очень похоже на тотъ типъ англичанки, какой попадался у насъ въ Россіи, всего чаще среди гувернантокъ: такое же худощавое, некрасивое лицо, съ выдающимся ртомъ, такіе же локоны на ушахъ и такая же манера одѣваться. Держала она себя, и какъ хозяйка гостиной, очень скромно, почти застѣнчиво, говорила тихимъ голосомъ; могла довольно свободно объясняться и по-французски. He зная кто она и какое у ней литературное имя — весьма трудно было предположить, что имѣешь дѣло съ такимъ умомъ и талантомъ. Въ этомъ смыслѣ Джоржъ Элiотъ представляла собою рѣзкій контрастъ съ писательницами разныхъ странъ и эпохъ, съ какими мнѣ приводилось сталкиваться. Едва ли не одну только Жоржъ Зандъ, судя по тому, что я про нее слышалъ и читалъ, можно было поставить на ряду съ Джоржемъ Эліотъ, по скромной манерѣ держать себя и отсутствию всякаго желания импонировать собою. Но Жоржъ Зандъ, по отзывамъ тѣхъ, кто ее знавалъ, почти всегда и у себя, и въ гостяхъ, слишкомъ стушевывалась, даже непрятію дѣйствовала молчаливостью. Джоржъ Эліотъ говорила гораздо больше и умѣла, направлять общій разговоръ — на то, что ее интересовало въ данную минуту. Тогда ея слава достигла высшаго предѣла, но самая личность ея оставалась въ тени, не дѣлалась предметомъ овацій и всеобщаго поклонения въ фешенебельныхъ кругахъ Лондона. Зато всѣ свободные мыслители въ особенности настоящіе позитивисты, собиравшиеся въ домѣ Люиса, выказывали ей высокое почтение, родъ культа; всего больше профессоръ Бисли, о которомъ я упоминалъ въ одной изъ предыдущихъ главъ. Диккенсъ былъ еще живъ, но въ сезонъ 1868 г. находился въ постоянныхъ разъѣздахъ и жилъ больше на континентѣ. Я объ этомъ постоянно жалѣлъ, тѣмъ болѣе, что я имѣлъ полную возможность поближе съ нимъ познакомиться. Его пріятелемъ, собутыльникомъ и товарищемъ по прожиганію жизни былъ въ то время французско-англійскій актеръ Фехтеръ, о которомъ я еще буду говорить въ главѣ о театрѣ. Къ этому Фехтеру я имѣлъ рекомендательное письмо изъ Парижа и часто съ нимъ видался и за кулисами того театра, гдѣ онъ игралъ каждый вечеръ, какъ разъ въ пьесѣ, передѣланной имъ, вмѣстѣ съ Диккенсомъ, изъ романа «No thoroughfare», и у него въ коттеджѣ, гдѣ я нѣсколько разъ обѣдалъ. Тамъ познакомился я съ родственникомъ Диккенса — плодовитымъ и популярнымъ и у насъ романистомъ Уильки Коллинзомъ. Онъ мнѣ показался уже сильно утомленнымъ; кажется, у него передъ тѣмъ былъ первый ударъ. Изъ крупныхъ поэтовъ еще жилъ и дѣйствовалъ тогда королевскій поэтъ-лауреатъ Тениссонъ, пожалованный впослѣдствіи въ лорды, Браунингъ и Суинборнъ. Въ области романа заявилъ уже себя такой замѣчательный беллетристъ, какъ Джоржъ Мередитъ; но о немъ тогда, т.-е. въ 1868 г. въ литературныхъ кружкахъ и въ гостиныхъ, куда я попадалъ, никто ничего не говорилъ; а заливала литературнокнижный рынокъ второстепенная беллетристика большею частью женскаго производства, безконечныя книжки трехъ-томныхъ «novels», такихъ писательницъ, какъ Брэддонъ, Уйда, Олифантъ и tutti quanti. Мнѣ приводилось въ моихъ корреспонденцияхъ высказываться довольно таки свободно противъ этой второстепенной поучительно-моральной беллетристики. И впослѣдствіи я нашелъ у Зола еще болѣе строгое отношеніе къ англійскому роману. Зола хватилъ черезъ край, что съ нимъ часто случалось, забывая, что въ общей эволюціи этой формы изящной литературы, англійскому роману принадлежитъ очень большая доля. Начиная съ восемнадцатаго столѣтія англійскіе романисты расширяли сферу реальнаго изображенія жизни, а въ половинѣ девятнадцатаго вѣка такіе таланты, какъ Диккенсъ и Тэккерей, совершенно законно, привлекали къ себѣ интересъ всего культурнаго міра, а у насъ сдѣлались, по крайней мѣрѣ. лѣтъ на десять, на двадцать, самыми главными любимцами болѣе серьезной публики. Но сторонники творчества, свободнаго отъ всякой тенденціи и утилитаризма, имѣли право и на Диккенса — смотреть съ большими оговорками. И въ немъ огромный темпераментъ и богатыя творческія способности почти постоянно служили только средствомъ, чтобы приводить читателя въ то настроеніе, какое нужно было романисту для его обличительныхъ темъ. Даже и въ Тэккереѣ—болѣе объективномъ изобразителѣ британскаго общества — тѣ, кто видѣлъ въ Флоберѣ высокій типъ романиста имѣли поводъ находить слишкомъ много сатирической примѣси съ накладываньемъ слишкомъ густыхъ красокъ, въ условномъ юмористическомъ освѣщеніи. Точно также и лучшіе романы, Джоржа Эліота, для сторонниковъ художественнаго реализма, являлись умными и даровитыми сочиненіями на общественно-нравственныя темы. Поживя въ Англіи, не трудно было признать, что иначе и не могло быть, до поры, до времени. Собирательная душа британской націи, прежде всего, отзывчива на вопросы нравственнаго порядка; для нея внутренній психическій міръ, гдѣ должна царствовать совѣсть — важнѣе міра внѣшняго — красокъ, образовъ, звуковъ. Поэтическими настроеніями англійскіе стихотворцы были всегда чрезвычайно богаты, умѣли относиться къ природѣ какъ рѣдкіе изъ французовъ, но и въ ихъ лирическихъ изліянияхъ міръ внутренний звучитъ гораздо ярче и все богатство изобразительныхъ пріемовъ служить почти всегда только отражениемъ души поэта.

Съ литературнымъ Лондономъ въ сезонъ 1868 г. знакомилъ меня всего больше писатель, бывшій тогда однимъ изъ самыхъ преданныхъ друзей русской литературы. Имя Рольстона извѣстно и у насъ, какъ одного изъ немногихъ британцевъ, поработавшихъ на славу русской изящной словесности. Меня съ нимъ познакомилъ тотъ самый. Артуръ Бенни который сыгралъ какую-то полутаинственную роль въ нашемъ движении начала 6о-хъ годовъ. Припомню, что покойный Н. С Лѣсковъ напечаталъ о немъ маленькую брошюру, которая имѣла цѣлью очистить память этого человѣка отъ разныхъ подозрѣній. Онъ былъ нѣсколько лѣтъ сотрудникомъ многихъ петербургскихъ журналовъ и газетъ и болѣе года работалъ и въ «Библіотекѣ для чтенія», когда я издавалъ этотъ журналъ. Сколько помню, его и привелъ въ редакцію Лѣсковъ. Бенни былъ сыномъ протестантскаго пастора въ Варшавѣ, родомъ еврея, и кровной англичанки. Онъ, какъ истый энтузіастъ, кинулся въ тогдашнее передовое движеніе русскаго общества и его запутали въ одно политическое дѣло, за участіе въ которомъ онъ и былъ, какъ иностранецъ, высланъ изъ Россіи, послѣ чего поселился въ Лондонѣ и корреспондировалъ въ Италіи. Когда папскія войска дрались съ Гарибальди, шальная пуля какого-то паписта раздробила ему кисть руки; онъ попался въ плѣнъ, пролежалъ въ одномъ изъ госпиталей Рима и послѣ ампутаціи умеръ. Для меня Бенни, въ первый мой пріѣздъ, былъ очень цѣннымъ чичероне. Ему и Рольстону былъ я обязанъ всякаго рода указаніями по русской литературѣ и журналистикѣ. Тогда Рольстонъ состоялъ библіотекаремъ въ Британскомъ музеѣ и напечаталъ уже нѣсколько этюдовъ въ лондонскихъ обозрѣніяхъ о русскихъ писателяхъ — о Крыловѣ, о Некрасовѣ, объ Островскомъ. Онъ нѣсколько разъ побывалъ въ Россіи и. какъ большой поклонникъ таланта Кольцова, ѣздилъ даже въ Воронежъ, на поклоненіе его могилѣ. Съ нимъ я еше чаще видался въ сезонъ 1868 г. Онъ нашелъ мнѣ помѣщеніе рядомъ съ своей квартирой, и отъ него я узналъ про литературный и журнальный Лондонъ очень многое, во что было бы трудно въ короткое время проникнуть, безъ такой поддержки. Но Рольстонъ представлялъ собою характернаго любителя литературы и своей, и иностранной, чисто британскаго образца. Кто былъ признанъ выдающимся талантомъ, тотъ и дѣлался предметомъ его интереса. Черезъ него вы не получали никакихъ отголосковъ новыхъ идей и стремленій, а къ политическимъ и социальным вопросамъ онъ былъ и совершенно равнодушенъ, Такимъ же уравновѣшеннымъ британцемъ, но уже съ болѣе широкимъ кругозоромъ, нашелъ я Мэккензи Уоллеса, до тѣх порь единственнаго англичанина, сумѣвшаго такъ полно и талантливо изобразить характерныя черты жизни coвременной Россіи. Но съ нимъ я познакомился не въ Лондонѣ, а в Петербургѣ.

Насколько я попадалъ въ тогдашніе писательскіе кружки, я видѣлъ, что лондонскіе радикалы и свободные мыслители находились подъ несомнѣннымъ вліяніемъ французскихъ идей, но въ чисто литературной сферѣ не замѣчалось еше такого вліянія. Я помню, что никто, напр., съ настоящимъ интересомъ не говорилъ со мною ни о такихъ поэтахъ, какъ Альфредъ де-Мюссе, Ламартинъ, Викторъ Гюго, ни о такихъ романистахъ, какъ Бальзакъ и Флоберъ, которые были уже достаточно извѣстны и за предѣлами Франціи. Въ литературной критикѣ преобладалъ свой трезвый, чисто англійскій тонъ, болѣе содержательный и приличный, чѣмъ на континентѣ. Но критерій оцѣнокъ отзывался условной англійской порядочностью и никто еще не выступалъ съ болѣе смѣлыми требованіями, да и въ Парижѣ только еще назрѣвало новое литературное движеніе. Изъ тогдашнихъ французскихъ крупныхъ дарованій всего болѣе оцѣненъ былъ Тэнъ, какъ авторъ «Исторіи Англійской Литературы.» Критика самыхъ серьезныхъ обозрѣній воздала ему должное, говоря, что Англія не имѣла еще такого даровитаго и блестящаго изслѣдованія національной литературы. Да и вообще въ 6о-хъ годахъ въ Англіи относились къ французамъ съ большой мягкостью какъ къ своимъ недавнимъ союзникамъ. Трудно было также не признать въ такомъ писателѣ, какъ Тэнъ — искренняго почитателя британскаго литературнаго генія и одного изъ рѣдкихъ иностранцевъ, выказавшихъ столько доброжелательной наблюдательности, какъ сдѣлалъ онъ въ своей книге об Англіи.

Я уже вспоминалъ о моемъ знакомств съ Джономъ Морлей — тогдашнимъ редакторомъ «Fortnightly review» и авторомъ замѣчательных книгъ критическаго содержанія. Выборъ сюжетовъ такихъ монографій какъ «Ж. Ж. Руссо» или Дидро», прямо показывалъ, что радикально-мыслящихъ англичан Франція серьезно интересовала. И многіе изъ нихъ находили, что даже при порядкахъ второй империи, по ту сторону Канала гораздо больше свободы въ идеяхъ и нравахъ, чѣмъ по сю сторону. Я уже и тогда замѣчалъ, что нѣкоторыя англичане, изъ литературнаго и политического мира съ какими я знакомился, относились къ Франціи симпатичнѣе, чѣмъ, напр., къ Америкѣ и американцамъ, несмотря на близость расы и культуры.

Прошло болѣе четверти вѣка. Англійская литература, и художественная, и критичррская — продолжала интересовать меня. Были полосы, когда я особенно сильно занимался ею. По многимъ симптомамъ, можно было заключить и издали, не отправляясь въ Англію, что и тамъ происходитъ движеніе идей и вкусовъ, параллельное съ тѣмъ, какое я видѣлъ въ Парижѣ. Диккенсъ умеръ. Умерла и Джоржъ Эліотъ. Поэтъ лауреатъ Тэниссонъ доживалъ свой вѣкъ. Изъ новыхъ поэтическихъ талантовъ Браунингъ сталъ увлекать молодыя генераціи, и въ воздухѣ критики эстетическихъ идей запахло чѣмъ-то другимъ. Область искусства давно уже сдѣлалась предметомъ изслѣдованія очень большого критическаго таланта — писателя съ богатымъ и пылкимъ языкомъ и съ огромной эрудиціей по исторіи искусства. Это былъ Джонъ Рёскинъ. до сихъ поръ у насъ мало извѣстный, а онъ уже не только въ Англіи, но и на континентѣ, и во Франции, и въ Германіи, завоевалъ себѣ очень видное мѣсто, еще тридцать пять лѣтъ тому назадъ. Объ этомъ движении эстетическихъ идей я буду еще говорить въ главѣ объ искусствѣ, а здѣсь указываю только на то, что художественная критика вліяла и на тонъ» и направленіе литературной. Молодыя поколѣнія уже не могли довольствоваться безусловнымъ признаніемъ славы такого поэта, какъ Тэниссонъ, и такихъ романистовъ, какъ Диккенсъ, Тэккерей, Джоржъ Эліотъ. Росло недовольство профессіональной беллетристикой съ ея избитыми морально-нравоописательными темами.

И къ половинѣ 90-хъ годовъ, когда я пріѣхалъ въ Лондонъ въ послѣдній разъ, и сталъ присматриваться и прислушиваться къ тому, что писалось и говорилось и въ статьяхъ, и въ литературныхъ кружкахъ, и въ свѣтскихъ салонахъ, я нашелъ у многихъ молодыхъ людей полную солидарность со всѣми тѣми новыми требованіями и протестами, какіе раздавались и раздаются на берегахъ Сены. И англійская публика испытала уже вторженіе французскаго натурализма, затѣмъ. символизма и декадентства. Русскіе мотивы прошли черезъ Тургенева, Толстого и Достоевскаго, а въ послѣдніе годы особенно сильно увлекались Толстымъ, какъ проповѣдникомъ новаго христіанско-нравственнаго ученія. Вмѣстѣ съ тѣмъ развился и культъ формы, требованіе гораздо большей художественной отдѣлки, чѣмъ та, какую молодыя генераціи находятъ въ безчисленныхъ кропаніяхъ разныхъ досужихъ миссъ. Эти молодые люди ни мало не увлекаются на счетъ всего того, что до сихъ поръ еще преобладаетъ въ свѣтской и буржуазной публикѣ Лондона и провинціи, по части литературныхъ вкусовъ и симпатій.

— «Средняя англійская публика — говорилъ мнѣ одинъ изъ акихъ молодыхъ поборниковъ новыхъ вкусовъ и идей — до сихъ поръ еще тяготится изящной формой. Для нея стиль— вещь совершенно третьестепенная. Она поглощаеть съ удовольствіемъ самые банальные романы. Прежде они писались въ сантиментально-нравоописательномъ вкусѣ; а теперь на разныя темы соціальнаго характера. Но искусство тутъ не при чемъ, и еще не скоро настанетъ такое время, когда талантливый молодой писатель сразу въ состояніи будетъ завоевать себѣ имя, не поддѣлываясь подъ рутинно-банальные вкусы нашей большой публики».

Но время все-таки беретъ свое. Однимъ изъ доказательствъ можетъ служитъ то, что писатель, цѣлыхъ двадцать и больше лѣтъ остававшійся въ тѣни, теперь все-таки же voolens-nolens вездѣ, вплоть до свѣтскихъ гостиныхъ, признается самымъ выдающимся.

На мой частый вопросъ, въ послѣднюю мою поѣздку въ Лондонъ, обращенный къ англичанамъ и англичанкамъ всякихъ возрастовъ и слоевъ общества:

— Кого же слѣдуетъ теперь считать самымъ крупнымъ английскимъ романистомъ? Мнѣ почти вездѣ отвѣчали:

— Джоржа Мередита.

А между темъ, до тѣхъ поръ его считали въ той публикѣ, которая привыкла поглощать трехътомные «novels» — писателемъ съ ужасно труднымъ языкомъ. Онъ не льстит ни одной изъ рутинныхъ привычекъ и настроений большой публики. Интрига его романовъ не увлекаетъ; онъ позволяетъ себѣ безпрестанно вставлять въ ходъ дѣйствія авторскія отступленія и пестритъ страницы афоризмами и разсужденіями. И все-таки же онъ признанъ, правда, уже совершенно на склонѣ своей карьеры. Джоржъ Мередитъ— и стихотворецъ, и романистъ, и даже какъ романистъ онъ дѣйствуетъ съ конца 50-хъ годовъ; стало-быть, онъ выступалъ въ одно почти вреия съ Джоржемъ Эліотъ, и тогда, когда Джоржъ Эліотъ, къ концу 6о-хъ годовъ, пользовалась уже всеобщимъ признаніемъ, онемъ, повторяю, почти что никто не говорилъ.

И въ Лондонѣ сказались симптомы эстетическаго сенсуализма и нашли въ Оскарѣ Уайльдѣ своего пророка и проповѣдника. Я, какъ разъ, попалъ въ Лондонъ во время скандальнаго процесса, кончившагося приговоромъ надъ этимъ «эстетомъ», игравшимъ въ теченіе послѣднихъ годовъ роль литературноэстетическаго дэнди, Онъ успѣлъ заявить себя и какъ романистъ, и какъ драматургъ, и какъ критикъ, создавшій цѣлую теорію, въ которой поставлено вверхъ дномъ все то, что признавалось несомнѣннымъ въ творчествѣ и въ задачахъ критики.

Въ Парижѣ литературные символисты смѣло и даже цинически выступили въ защиту нравовъ Оскара Уайлда, а въ Лондонѣ сейчасъ же предали не только самую личность, но и имя Уайльда полнѣйшему остракизму. Пьесы его были сняты тотчасъ же съ афишъ двухъ театровъ, и ни одинъ книжный магазинъ не продавалъ его книгъ. Это только показываетъ, что въ вопросахъ морали английское общество не желаетъ дѣлать никакихъ уступокъ и, по-своему, оно конечно, право. Но теперь уже въ журнализмѣ по текущимъ вопросамъ литературнаго, политическаго, философскаго, религіознаго характера вы находите очень большую терпимость которая поражаетъ сравнительно съ тѣмъ, что вы видѣли двадцать пять лѣтъ назадъ. Тогда каждый журналистъ держался строго программы своей партіи. Еще не такъ давно замечательный критикъ, теперь покойный Мэттью Арнольдъ — повліявшій также на молодыя генераціи въ новомъ направленіи, жаловался на такую тенденціозность и партійность англійской критики и публицистики. Теперь возьмите любой журналъ, изъ самыхъ раснространенныхъ, будетъ ли то «Fortnightly» или «Contemporary» — вы въ немъ найдете какъ бы полнѣйшее безпринципіе въ выборѣ того, что въ одномъ же номерѣ редакція предлагаеть своимъ читателямъ. Журналъ былъ завѣдомо основанъ свободными мыслителями-радикалами четверть вѣка тому назадъ; а теперь онъ помещает рядомъ со статьей матеріалиста или позитивиста статью богослова, мистика. Въ концѣ 6о-хъ годовъ респектабельные журналы избѣгали печатать что-нибудь, отзывавшееся крайними соціальными теоріями, a теперь, въ любомъ обозрѣніи, рядомъ съ защитой буржуазныхъ принциповъ и разныхъ устоевъ британской конституціи — вы не только находите руководящія статьи и новые манифесты, написанные анархистами, но даже защиту самихъ анархистовъ и тѣхъ политическихъ фанатиковъ, которые въ послѣднее время, во Франціи и даже въ Англіи совершали цѣлый рядъ покушеній, пуская въ ходъ взрывы динамитныхъ бомбъ. Радоваться этому или печалиться этимъ — другой вопросъ, но несомнѣнно что и Лондонъ философскихъ, политическихъ и литературныхъ идей и вкусовъ весьма измѣнился. Разумѣется, фонъ остается какъ бы прежній. Культурная масса держится еще стародавнихъ устоевъ англиканства и конституціоннаго уклада нравовъ и обычаевъ, вкусовъ и пристрастій, но на этомъ фонѣ выступаютъ новыя и весьма рѣзкія арабески и зигзаги. Мало того, вы чувствуете, что интеллигенція (руководящая въ Лондоне и въ другихъ крупныхъ центрахъ Англии литературно-критическимъ движением), уже не желаетъ держаться интересовъ стародавняго британскаго cant'a и старовѣрства; напротивъ, она съ каждымъ днемъ показываетъ все больше и больше, что она хочетъ искать истины или, по крайней мѣрѣ, не считаетъ уже себя въ правѣ что-либо игнорировать, класть подъ спудъ, предлагаеть умственную пищу читателямъ самыхъ разнообразныхъ направленій и настроений. Однимъ изъ типическихъ редакторовъ новой полосы английского литературнокритическаго журнализма по праву считался мистеръ Бентингъ, главный редакторъ ежемѣсячнаго журнала — «Contemporary review» достаточно извѣстнаго и у насъ въ России. По оттѣнку своего направленія, онъ самъ спиритуалистъ, съ явію выраженной симпатіей къ народной трудовой массѣ, а по профессии адвокатъ съ наружностью и тономъ истаго «солиситора», когда вы къ нему придете въ кабинетъ его адвокатской конторы. Онъ вамъ охотно напечатаетъ и послѣднее поученіе графа Толстого, и статью анархиста князя Крапоткина, и этюдъ Ломброзо, и монографію Гладстона, все это бокъ-о-бокъ, на одной обложкѣ. Но про него нельзя сказать, что онъ лишенъ всякихъ принциповъ. У него есть своя физіономія. Только времена уже не тѣ, и злые языки говорятъ, что въ этой терпимости, въ этихъ широкихъ программахъ книжекъ журнала сказывается также и тотъ двухъ американизма, который пришелъ изъ-за океана. Я самъ лично испыталъ — до какой степени нынче пали разныя зацѣпки и загородки британскихъ порядковъ. На первыхъ же порахъ моего знакомства съ мистеромъ Бентингомъ, я ему далъ прочесть текстъ рѣчи объ англійскомъ вліяніи въ Россіи, которую я хотѣлъ произнесть въ одномъ изъ лондонскихъ обществъ. Чтеніе это, по разнымъ причинамъ, не состоялось; но редакторъ «Corteтрогагу» тотчасъ же взялъ ее и отдалъ въ наборъ, еще въ мою бытность въ Лондонѣ, такъ что я самъ могъ прочесть корректуру. Она появилась въ іюльской книгѣ его журнала за 1895-й годъ и обертка этой книжки могла бы служить типическимъ образцомъ нынѣшней широкой терпимости. Тутъ и церковноэтическая статья Джоржа Серрэля о бракѣ и разводѣ, и профессоръ Ломброзо съ теоріей атавизма, и попытка примиренія религіи съ наукой, въ видѣ публичной лекціи, итальянца Фогатцаро, и новый этюдъ Герберта Спенсера о музыкантахъ и танцовщикахъ.

Кончая эту главу, я долженъ былъ бы коснуться англійской драматической литературы; но я отлагаю это до того мѣста, гдѣ я буду говорить о театрѣ въ обѣихъ столицахъ міра.