Столицы мира (Тридцать лет воспоминаний)

II

Раса, исторія, національный складъ жизни во Франціи и Великобританіи. — Международные предразсудки, мешающие пониманію чужой культуры. — Обѣ столицы, какъ центры государственной и общественной жизни. — Перемѣны въ нихъ со второй половины шестидесятыхъ годовъ до конца XIX вѣка

Есть ли у насъ, даже въ средѣ русскихъ, считающихъ себя образованными — вполнѣ серьезное пониманіе французовъ и англичанъ, взятыхъ какъ цѣлое, какъ раса и нація?

Да и вообще многіе русскіе — нечего грѣха таить — не отличаются вполнѣ спокойнымъ и вдумчивымъ отношеніемъ къ какой бы то ни было другой національности.

И французовъ — далеко не всѣ среди насъ — умѣютъ оцѣнивать хотя бы такъ какъ въ послѣднее время, нѣкоторые французскіе писатели, вродѣ Анатоля Леруа-Больё, Мельхіора де-Вогюэ, профессора Рамбо, старались опредѣлять нашъ психическій типъ и культурный складъ жизни. Или изъ англійскихъ — сэръ Меккензи Уоллесъ. О нѣмцахъ я умолчу, такъ какъ, о нихъ не собрался вести рѣчь на этихъ страницахъ.

И тридцать лѣтъ назадъ, и въ эту минуту я замѣчалъ и замѣчаю, что, какъ разъ, тотъ слой русскаго общества, гдѣ не переставали и французить, и обезьянить съ парижескихъ фсасоновъ — всего менѣе связанъ съ лучшими сторонами французской націи, съ самыми дорогими завоеваніями французскаго генія во всѣхъ областяхъ знанія, творчества, соціалыпагои политическаго движенія.

До сихъ поръ, иной русскій баринъ — чиновникъ, офицеръ, просто свѣтскій шелопай или карьеристъ съ крупнымъ чиномъ, (не иначе изъясняющійся, какъ по-французски не только съ дамами, но и въ мужскомъ обществе — себѣ подобныхъ) — не считаетъ для себя ни малѣйшимъ образомъ обязательнымъ быть солидарнымъ съ тѣмъ, что намъ съ вами близко и симпатично во французахъ и ихъ исторіи, общей культурѣ, идеяхъ, наукѣ и общественныхъ порядкахъ.

Въ нашихъ свѣтскихъ женщинахъ это иногда еще рѣже. Есть, конечно, исключенія, но масса думаетъ и теперь такъ, какъ было тридцать и больше лѣтъ тому назадъ.

Я помню, меня особенно поразило (въ первые годы моей заграничной жизни) такое брезгливо-невѣжественное отношеніе къ Франціи и Парижу въ одномъ молодомъ дипломатѣ, который, съ тѣхъ поръ, сдѣлалъ блестящую карьеру. Это было въ 1867 году: и разговоръ происходилъ не въ Парижѣ, а въ другой «столицѣ міра».

Дипломатъ считалъ себя очень серьезнымъ и убѣжденнымъ молодымъ человѣкомъ въ аглицкомъ вкусѣ и тотчасъ же заговорилъ со мною о Франціи и спеціально о Парижѣ. откуда я приехалъ въ тоне щепетильнаго фырканья. Онъ какь бы не признавалъ возможности относиться къ Парижу иначе, какъ къ фривольному увеселительному мѣсту недостойному никакого болѣе серьезнаго и сочувственнаго пониманія. И разница между такимъ выкормкомъ петербургскихъ канцелярій и массой русскихъ мужчинъ и женщинъ, стремящихся въ континентальную столицу міра — только то, что онъ напускалъ на себя щепетильность и чопорность, а они болѣе откровенно идутъ па приманку того, что Парижъ доставляетъ прожигателямъ всѣхъ странъ, возрастовъ и денежныхъ средствъ.

Сейчасъ я привелъ имена трехъ французовъ и одного англичанина, занимавшихся Россіей. И что же? Вѣдь у насъ, дѣйствительно, не найдется, по настоящий моментъ, ни одной обстоятельной и притомъ сочувственной книги о современной Франціи, взятой какъ національное и государственное цѣлою которую можно было бы поставить рядомъ съ книгой того же Анатоля Деруа-Больё. У насъ нѣтъ и книги о французскомъ ромене какую написалъ Вогюэ о русскомъ романѣ, съ такой же искренней попыткой войти въ творческую душу цѣлой расы, Несмотря на сотни тысячъ поѣздокъ русскихъ всякаго рода въ послѣдніе тридцать лѣтъ, во Францію и въ ея столицу, у насъ опять-таки, нѣтъ ни одной книги, настолько серьезной и талантливо выполненной, какъ книга сэра Меккензи Уоллеса, проникнутая теплымъ желаніемъ отдаться пониманію душевнаго склада русскаго народа, особенностей его культуры, учрежденій, обычаевъ, настроеній и упованій.

Французамъ и англичанамъ, (какъ я уже указалъ отчасти въ первой главѣ) въ силу давнишняго антагонизма, чрезвычайно трудно дается взаимное пониманіе, а между тѣмъ мы имѣемъ нѣсколько книгъ, показывающихъ прямо, что и тѣ, и другіе могутъ, оставаясь съ своимъ національнымъ складомъ ума и понятій, оцѣнивать сосѣдей серьезнѣе и разностороннѣе, чѣмъ дѣлали до сихъ поръ мы. Припомните высокодаровитыя замѣтки объ Англіи покойнаго Ипполита Тэна. Конечно нельзя требовать отъ всѣхъ его таланта, знаній и блистательной способности наблюдателя и мыслителя; но, помимо всѣхъ этихъ качествъ, въ этихъ замѣткахъ вы, на каждой страницѣ, чувствуете самое чистосердечное желание: проникнуть въ суть англійскаго строя жизни, въ типичнѣйшія свойства британской души, въ самыя характерныя стороны частнаго и общественнаго быта, и притомъ съ не менѣе искреннимъ желаніемъ вездѣ воздерживаться отъ односторонняго, чисто французскаго мѣрила. Тэну такое отношеніе къ предмету было, можетъ быть, легче, чѣмъ большинству французовъ его времени и развитія. Онъ съ дѣтства любилъ англійскую литературу, зналъ хорошо языкъ, воспитывался въ высокомъ почтеніи къ крупнѣйшимъ представителямъ британскаго мышленія, знанія и литературнаго творчества. Но возьмите вы другого француза, у котораго не было такого предрасположенія къ Англіи — Луи Блана, попавшаго въ. Лондонъ эмигрантомъ, передъ падениемъ второй республики, человека совершенно французскаго склада политическихъ и соціальныхъ идей — и онъ въ своихъ письмахъ изъ Лондона, оставаясь французомъ-социалистомъ, принципіально не одобряющимъ многихъ коренныхъ сторонъ английской конституции и жизни, все-таки же далъ своимъ со отечественникамъ цѣлую хронику соціально-политическаго и литературнаго движенія Англіи за все время его пребыванія на островѣ.

Замѣтьте, что французу, по своему душевному складу, гораздо труднѣе относиться къ самому себѣ съ нѣкоторой строгостью. Они только въ послѣдніе годы, послѣ цѣлаго ряда пораженій и публичныхъ скандаловъ, стали обличать себя; но въ большинствѣ ихъ все-таки же сидитъ самодовольство, мѣшающее имъ въ дѣлѣ пониманія и оцѣнки другихъ національностей. Мы, русскіе, даже какъ бы кичимся тѣмъ, что можемъ, походя, бранить самихъ себя, мы всегда указываемъ на то, что ни въ одной современной литературѣ нѣтъ такого обилія сатирическихъ изображеній, направленныхъ на родное общество, какъ у насъ. Все это такъ; ио спрашивается: подобная склонность къ самообличенію и самобичеванію — помогла ли она намъ въ дѣлѣ болѣе глубокаго и тонкаго пониманія особенностей даже такой націи, какъ Франція, которая считается теперь связаниой съ нами узами политической дружбы?

Раса — вотъ, слово, которымъ привыкли злоупотреблять, Ею многое объясняется; но далеко не все. Многовековая исторія такихъ двухъ образчиковъ кельтической и саксонской расъ, какъ французы и англичане, въ свою очередь изменила многія коренныя свойства чисто расоваго происхожденія. Положимъ, тотъ же Тэнъ былъ правъ, когда находилъ въ своихъ соотечественникахъ два преобладающие свойства, о какихъ говоритъ еще Тацитъ, наблюдавшій галловъ своей эпохи. Тотъ находилъ, что двѣ черты отличаютъ всего ярче тогдашнихъ кельтовъ: склонность къ военному дѣлу и къ краснобайству, умѣнье тонко и красиво говорить. Но развѣ можно теперь довольствоваться установленіемъ только такихъ двухъ преобладающихъ признаковъ слѣдуя номенклатурѣ, употребляемой Тэномъ въ его «философіи искусства»? Тоже и на счетъ англичанъ. Въ Англіи раса все-таки смѣшана. Саксонскія свойства получили перевѣсъ; но и въ нихъ такая же многовѣковая и пестрая исторія произвела разныя помѣси и скрещиванья.

He дальше, какъ въ послѣднюю мою поѣздку въ Лондонъ я имѣлъ на эту тему разговоръ съ мистеромъ Бисли, профессоромъ исторіи человѣкомъ самаго серьезнаго научно-философскаго направленія. Онъ какъ разъ, одинъ изъ тѣхъ изслѣдователей культурнаго развитія своей страны, которые ставятъ, въ вопросе образованія національныхъ и культурныхъ типовъ, соціологическія вліянія гораздо выше расовыхъ въ тѣсномъ смыслѣ.

— Я много изучалъ Шотландію, — говорилъ онъ мнѣ — въ разныхъ ея областяхъ, и на крайнемъ сѣверѣ, и въ центрѣ, и въ южныхъ провинцияхъ, гдѣ шотландское население переходитъ постепенно въ чисто-англійское, и могу привести множество фактовъ, доказывающихъ, какъ расовыя особенности стушевывались подъ вліяніемъ обще-національной культуры. Извѣстная доля шотландцевъ — настоящіе кельты по происхожденію. Когда они населяли свои горы, они сохраняли складъ жизни и характеръ, которые считаются типическими для ихъ расы; а спустившись внизъ и смѣшиваясь все больше и больше съ народомъ саксонской расы, подчиняясь давленію высшей культуры, они, въ нѣсколько поколѣній, пріобрѣтали обще-британскій складъ, и въ языоѣ, и въ нравахъ, и въ настроеніяхъ, и въ склонностяхъ.

Мнѣ кажется, что мой соціологъ во многомъ правъ, и въ дѣлѣ пониманія извѣстной націи, какъ цѣлаго, надо прежде всего, брать въ разсчетъ особенности обще-національнаго склада, гдѣ многія чисто расовыя свойства перегорели уже какъ въ горнилѣ.

Такое же точно значеніе имѣютъ и тѣ два громадныхъ центра Французской и британской жизни, которые мы не даромъ считаемъ, «столицами міра». И ихъ коренные жители дѣйствительно представляютъ собою среднюю пропорціональную многообразныхъ особенностей, гдѣ оттѣнки расы, мѣстныя условія, всякаго рода характерныя черты психическихъ типовъ переработались въ двухъ колоссальныхъ лабораторіяхъ западноевропейской цивилизаціи. Вы, конечно, слыхали, попадая во Францію и въ Англію, фразы вродѣ слѣдующихъ:

— Парижъ — не Франція. Парижанинъ — не французъ, a только уроженецъ города Парижа.

Тоже приводилось слышать и въ Англіи о коренныхъ лондонцахъ.

Въ извѣстномъ смыслѣ, конечно, это такъ. Если бы мы, русскіе, вмѣсто того, чтобы ограничиваться поверхностнымъ знакомствомъ съ столичной жизнью, живали больше во французской провинціи, предпринимали серьезныя экскурсіи въ самыя характерныя ея области, то, конечно, мы бы знали, что до сихъ поръ въ этой странѣ образцовой централизаціи и государственнаго единства областныя особенности далеко не умерли. И раса не одна и та же на сѣверѣ и югѣ, въ центрѣ и на крайнемъ юго-западѣ, и діалектовъ множество, изъ которыхъ одинъ (а, можетъ, и больше) считается даже самостоятельнымъ, языкомъ. И темпераменты населенія различныхъ полосъ Франціи отличаются не меньше, чѣмъ темпераменты ирландца и шотландца. И все-таки же парижанинъ и лондонецъ не уроженцы только своихъ городовъ, а самые типическіе представители націи, и надъ ихъ складомъ работала исторія обѣихъ столицъ міра.

Какая громадная разница существуетъ при этомъ — между государственнымъ строемъ двухъ націи, по ту, и по сю сторону Ламанша. Здѣсь — централизація, доведенная до послѣднихъ предѣловъ; тамъ — совсѣмъ иной строй политической и соціальной жизни: на каждомъ шагу остатки партикуляризма, напоминающіе средневѣковые порядки. Въ самомъ Лондонѣ — отсутствие единства въ управлении, въ хозяйствѣ, въ представительствѣ, въ правосудии, въ полицейскомъ надзорѣ. И, обѣ столицы міра въ то же время — несомнѣнные типичнѣйшіе центры интернаціональной жизни во всѣхъ смыслахъ.

Остатки и пережитки средневѣковаго строя поражаютъ въ Лондоне иностранца своей запоздалостью, рѣзкимъ противорѣчіемъ съ тѣмъ, что на материкѣ Европы считается давнымъ-давно самыми законными завоеваніями публичнаго и общиннаго права. Вы возвращаетесь ночью домой въ извозчичьемъ кэбѣ — и вдругъ одна изъ улицъ на вашемъ пути загорожена. Шлагбаумъ опускается послѣ извѣстнаго часа и пропускъ бываетъ только для собственныхъ экипажей домовладѣльцевъ и квартирантовъ этой улицы и квартала. Частное право «лэнд-лорда», которому принадлежитъ этотъ кусокъ земли, уживается рядомъ съ центральной, властью короны и города. И нельзя предвидѣть, когда всѣ подобные пережитки средневѣковаго строя рухнутъ и Лондонъ будетъ такимъ же типическим представителемъ государственныхъ порядковъ, господствующих на материкѣ, какъ и Парижъ.

И несмотря на все это, оба города сложились въ столицы міра, достигнувъ, прежде всего, центральнаго значенія для своей страны и націи.

Каждая изъ нихъ жила и развивалась какъ огромный культурный организмъ и все, что происходило съ націей во внѣшней политикѣ и во внутреннихъ дѣлахъ, ие могло кореннымъ образомъ переиначить этихъ организмовъ. Напротивъ, они все выносили, росли и расширялись, полные самобытной жизни. He будемъ заглядывать въ глубь вѣковъ; ограничимся только тѣмъ, что происходило на нашихъ глазахъ. Въ теченіе тридцати лѣтъ Париж, вмѣстѣ съ Франціей, пережилъ нѣсколько политическихъ переворотовъ. Мы застали его во время видимаго, хотя и раздутаго, апогея имперскаго режима. Прошли каких-нибудь пять лѣту и война съ Германией превратила этотъ режимъ въ мыльный пузырь. Ужасы войны и съ внѣшнимъ врагомъ, и междуусобной тянулись больше года, и ни одинъ городъ Франции не потратилъ столько жизненныхъ силъ на отстаиваніе своего «я», какъ Парижъ. Въ какомъ другомъ городѣ пришлось испытать осаду, равную парижской, гдѣ было пролито столько крови, израсходовано столько денегъ, истощено всевозможныхъ видовъ энергіи, проявлены такая живучесть и такое страстное чувство національнаго единства и патриотическаго достоинства, какъ все въ томъ же фривольном, развратномъ, вырождающемся, на оцѣнку иныхъ пессимистовъ, Парижѣ. Ни одинъ городъ Франции, за всю эту годину испытаній, не изображалъ собою болѣе ярко, души цѣлой націи, какъ эта столица мира, дорогая по своему всемірно-культурному значению не одной Франціи. А потомъ — новые ужасы коммыны еще не испытанные ни однимъ крупным европейскимъ городомъ въ такихъ размѣрахъ, даже если мы забьемся въ глубь средневѣковія!..

Мнѣ лично суждено было воочію видѣть то, что война и коммуна сдѣлали съ Парижемъ. Я здѣсь не буду повторяться, а только приглашу моихъ читателей, которые пожелали бы освѣжитъ въ своемъ воображеніи эпическія испытанія Парижа: заглянуть въ очерки, которые я печаталъ въ 1871 г. въ «Отечественныхъ Запискахъ» подъ заглавіемъ «На развалинахъ Парижа», послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, проведенныхъ мною на театрѣ войны, когда мнѣ привелось побывать во всѣхъ четырехъ концахъ Франціи, начиная съ восточной ея окраины и вплоть до ея крайняго юга, пройдя черезъ такой тогда центральный пунктъ государственной власти, какъ городъ Туръ.

Изъ развалинъ, оставленныхъ войной и коммуной, Парижа, возродился, отстоялъ республиканскую форму правленія, съ новой конституціей, по счету зашедшей за дюжину, пережилъ цѣлыхъ четверть вѣка борьбы партій, массовыхъ волненій рабочаго класса, вспышекъ всевозможныхъ страстей, ненависти и соперничества; далъ сложиться анархизму, какъ цѣлому учению которое все болѣе и болѣе охватывало и развитое менышинство, и полуневѣжественную толпу. Все это — элементы, способные подъѣдать общественное тѣло, какое представляетъ тобою этотъ всемірный городъ, а между тѣмъ онъ не переставалъ развиваться. Въ немъ вмѣсто полутора милліона два с половиной милліона жителей, бюджетъ его — громадный, хозяйство достигло небывалыхъ размѣровъ; обаяние на иностранцевъ нисколько не уменышилось; за послѣднія десять — двадцать лѣтъ иностранныя колоніи — русская, нѣмецкая, англiйская, американская — разрослись. Прежде самые подвижные изъ туристовъ — англичане и американцы — такъ охотно не устраивались на житье въ Парижѣ, не пріобрѣтали такъ часто осѣдлости, не покупали домовъ и отелей, имѣніи, виллъ, какъ въ послѣдніе годы, несмотря на то что Парижъ менѣе подчищенъ, чѣмъ былъ, при Наполеонѣ III и вызываетъ даже часто недовольство тѣхъ иностранцевъ, которые остались съ воспоминаніями Бонапартова режима.

Тоже видимъ мы и въ Лондонѣ, и ростъ этой столицы міра еще внушительнѣе. За тѣ же тридцать лѣтъ онъ удвоилъ свое населеніе и, сравнительно съ Парижемъ, сдѣлался еще грандіознѣе и красивѣе, потратилъ громадныя суммы на колоссальныя постройки, превратившія многія местности, прежде невзрачныя и грязноватыя, въ образцы городского великолѣпія.

Есть ли это идеалъ, къ которому надо относиться безъ всякой критики? Я не стану здѣсь разбирать. Тѣ, кто выступаютъ непримиримыми врагами современнаго общественнаго строя, могутъ находить безобразнымъ такое непомѣрное развитіе извѣстныхъ центровъ національной жизни; но мы здѣсь не предаемся теоріи, а стоимъ лицомъ къ лицу съ органическимъ развитіемъ всемірныхъ центровъ культуры, сложившихся не зря, не произвольно, а какъ типичнѣйшіе выразители многовѣковой жизни двухъ націй и всего цивилизованнаго міра.

Ростъ Лондона — за эти тридцать лѣтъ— не въ одномъ захватѣ сосѣднихъ мѣстечекъ, въ поражающемъ увеличеніи населенія, въ грандіозныхъ постройкахъ — набережиыхъ, мостахъ, вокзалахъ, докахъ, отеляхъ; но и въ томъ, что онъ все больше стряхиваетъ съ себя прежнюю узко-британскую оболочку.

Во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ одинъ изъ моихъ сверстниковъ по заграничнымъ скитаніямъ — покойный К. — большой знатокъ англійской жизни и литературы, встрѣтившись со мною въ Лондонѣ у общаго знакомаго, тоже русскаго — говорилъ съ тихимъ славянскимъ юморомъ: — Въ который разъ въѣзжаю въ Лондонъ — и все на Оксфордстрит, въ окнѣ знакомой таверны, выставлена та же самая сырая баранья котлетка, какъ и пять лѣтъ назадъ.

Мы разсмѣялись. И тогда этотъ символъ былъ, пожалуй, довольно типиченъ; таверна, окно ея съ холодной ѣдой, классическая баранья котлетка все это какъ бы застыло въ вѣковѣчныхъ формахъ.

Теперь такой символъ уже не даетъ вѣрной ноты Лондона. Онъ развился въ громадные размѣры и какъ британская столица, и какъ столица міра. Прежняго Лондона, чуравшагося континентальныхъ порядковъ, вы не найдёте уже въ бойкихъ пунктахъ столичной жизни. Когда вы попадаете прямо съ бульваровъ Парижа, въ одинъ и тотъ же день, въ самое пекло лондонской вечерней сутолоки напр., на Piccadilly Circus — вы охвачены сразу чувствомъ чего-то болѣе универсальнаго, чѣмъ въ Парижѣ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, вы видите — какъ Лондонъ послѣднихъ годовъ вѣка поддался вліяніямъ съ материка во всѣхъ, смыслахъ и направленіяхъ.

Навѣрно всякій, кто не раздѣляетъ закоренѣлыхъ расовыхъ предразсудковъ, согласится, поживя въ Лондонѣ двѣ-три недѣли — что этотъ колоссальный городской организмъ имѣетъ неотъемлемое право считать себя столицей міра, даже въ болѣе обширномъ смыслѣ чѣмъ Парижъ.

Лондонъ — притягательный центръ для всего внѣевропейскаго человѣчества, какъ ни одинъ пунктъ въ мірѣ, не исключая и крупнѣйшихъ американскихъ городовъ. Онъ — въ этомъ смыслѣ—занимаетъ настоящее срединное мѣсто между старымъ и новымъ свѣтомъ.

Европеецъ съ континента, не предубѣжденный противъ Англии и англичанъ — признаетъ въ британской столицѣ высококультурный центръ, гдѣ все, что и онъ — въ своей странѣ — считаетъ достояніемъ высшей цивилизаціи — нашло самобытное и богатое развитіе и, въ то же время, видитъ воочію — какой этотъ архиевропейскій городъ пріобрѣлъ верховное значеніе для внѣевропейскихъ странъ… Вся мощь европеизма: богатство, предпріимчивость, стойкость, смѣлость въ распространеніи общечеловѣческой культуры — текутъ отсюда, и даже американцы — главные соперники своихъ старшихъ братьевъ — до сихъ поръ добровольно подчиняются британскому престижу, идущему все черезъ, тотъ, же Лондонъ.

А Парижъ — столица Стараго свѣта, живучій и вѣчно мятущійся организму въ которомъ душа культурныхъ расъ доработалась до такихъ «послѣднихъ словъ» развитія, какія Лондонъ переноситъ къ себѣ гораздо позднѣе, передѣлывая ихъ на свой ладь.

Здѣсь царство мышечной энергіи и двигательной воли; тамъ — нервная игра самыхъ тонкихъ фибръ собирательной души человѣчества конца вѣка.