Сыновья

ЗАПИСКА

Дни шли за днями. Ребята уже хорошо изучили двор, своих охранников, которые дежурили в три смены.

Леонов и Николаев познакомились со всеми пленными. По единодушному мнению образовали взвод. Командиром был избран старший сержант Тамарин, а его заместителем младший сержант Леонов.

Некоторые солдаты мысль о побеге сначала восприняли как несерьезную затею, но постепенно даже они воспряли духом. Еще больше стали уделять внимания ослабленным, чтобы они побыстрее окрепли и могли обходиться без посторонней помощи. Особенно тяжело было Мещерякову и Киселеву. Парни практически не могли самостоятельно ходить по камере. Они лежали на бетонном полу, молча переносили страдания.

Вот и сейчас Киселев лежал с закрытыми глазами, а Мещеряков отрешенно глядел в потолок. Леонов подсел к ним, дотронулся до плеча Мещерякова:

— Что грустишь, Серега? Сильно болит что-нибудь?

— Душа болит, сердце болит от того, что мы, солдаты, в плену у этих пакостников, — он поморщился и лег поудобнее. — Я кляну себя, что не вцепился в горло хоть одному из них и не прихватил с собой на тот свет. Смог же это сделать Володя Каширкин.

— А кто он?

— Отличный парень, рядовой. Его духи без сознания взяли после того, как БТР наскочил на фугас. Володе ногу оторвало, а он, придя в себя, руками и уцелевшей ногой отбивался от духов.

Антон понимал, что Мещерякову надо дать возможность излить душу, выговориться. Поэтому он попросил:

— Расскажи мне Серега, как ты оказался у духов и о парне этом, о Каширкине.

— Да попал я в их лапы, как и ты, и Каширкин, как большинство наших ребят: будучи без сознания. Помню, пришел в себя, чувствую, что по рукам и ногам крепко связан. Вскоре оказался в Панджшере. Слышал небось об этом ущелье?

— Там, где лазурит духи добывают? Слышал. Наш батальон там бывал.

— Да, там Ахмад-Шах командует духами. Страшный район. Горы до самого неба. Ущелья глубоко в землю уходят. А духов с любыми, самыми современными видами оружия — хоть пруд пруди. Меня привезли в кишлак. Сразу же привели какого-то иностранца. Все уговаривал меня написать расписку о том, что я добровольно ушел из части и прошу политического убежища на Западе. Ну я, конечно, послал его куда положено. Иностранец тут же ушел, и за меня, наверняка по его команде, взялись духи. Били тонкой металлической цепью, резиновой палкой, шлангом с завинченной на конце большой гайкой. До костей, сволочи, тело рассекли. Лупят, а их переводчик по-русски долдонит: «Примешь ислам?! Примешь ислам?!»

Меня на дворе приковали цепью к двум разлагавшимся трупам, даже без сознания слышал их запах. Не помню, сколько дней прошло. Пришел в себя и вижу: сбрасывают недалеко от меня с арбы нашего парня. Ноги у него нет, вместо ноги кровавое месиво. Духи заставили крестьян бросать в него камнями. Затем привязали его веревкой к лошади и в небольшую пещерку отволокли. Думали, наверное, что он скончался. Пещера была недалеко, к вечеру и меня туда бросили. Смотрю, а парень жив. Когда мы чуть окрепли, удалось сбежать. Ну куда денешься в Панджшере, когда все вершины ихние? Нас поймали, били долго и ногами и цепями, чем попало. После этого мы расстались. Однажды один дух, который чуть-чуть по-русски разговаривал, мне неожиданно рассказал целую легенду об одноногом русском, которого смерть не брала. Я сразу же догадался, что речь идет о Володе Каширкине. Он несколько раз убегал, его ловили и зверски избивали, а он выживал и снова пытался бежать.

Как-то раз во время налета афганской авиации на душманскую базу Володя снова убежал. Но куда может убежать изможденный парень на костыле? Дух мне сказал, что его поймали и убили.

Мещеряков помолчал и с тихой яростью промолвил:

— И почему я не сделал того же? Лучше в земле лежать, чем здесь вшей и блох кормить.

— Ничего, друг, потерпи. Теперь нас много, рванем все вместе.

— Нет, Антон, я уже отбегался. Сдохну в этой яме.

— Ты что, спятил?! Брось, Серега, не дрейфь!

Мещеряков грустно улыбнулся.

— Нет, Антон, я точно знаю, что моя песня спета. Не смогу я даже эту камеру пересечь…

В дверях послышался лязг запоров, и разговор пришлось прервать. Вошли четверо мужчин и женщина. Леонов сразу же отыскал глазами Николаева: узнает ли он старую знакомую Людмилу Торн? Николаев толсе посмотрел на Антона, узнал, значит.

— Мальчики, здравствуйте, — весело сказала Торн. — И в ответ на глухое молчание капризно спросила: — Чего вы на меня-то сердитесь? Я же здесь ни при чем. Я за вас болею, хочу вам помочь. Я недавно приехала из Штатов. Возила туда одного вашего паренька. Он оказался умнее вас и сейчас дышит воздухом свободы и любви. Неужели вам хочется умереть в этой яме? Вы же знаете, что для Советов вы — отрезанный ломоть, да и контрреволюционеры отрицают, что вы в плену. Со мной пришли журналисты. Они хотят лично убедиться, как с вами здесь обходятся.

— Они писать об этом будут? — хмуро спросил Тамарин.

— На Западе свобода печати, и если они найдут что-нибудь интересное для своих газет, то, конечно, напишут. Так что старайтесь им понравиться, мальчики, — с улыбкой закончила она.

— Вот пусть и расскажут, как нам здесь живется, — сказал Викулин. — Только правду.

— Мы уже забыли, что такое свежий воздух, солнце, — добавил Салуецкий.

— Нас здесь почти не кормят, издеваются.

— Почему о нас не хотят сообщить советскому посольству? Красному Кресту?

Возмущенные голоса доносились со всех сторон.

— Тише, тише, мальчики, — подняла руку Торн, — спокойно. Мы будем с каждым из вас беседовать в отдельности и всех выслушаем.

Она повернулась и, увлекая за собой мужчин, вышла.

— Мужики, честное слово, они что-то задумали! — подхватился Николаев. — Наверняка какую-то провокацию.

— Хотят побеседовать с каждым по отдельности, это какая-то ловушка, — согласился Тамарин.

Вакеев вскочил на ноги.

— Товарищи, а если нам объявить бойкот? Будут вызывать по одному — не ходить и требовать, чтобы разговаривали сразу же со всеми, со всем коллективом.

Леонов тоже поднялся.

— Нет, ребята, давайте не отказываться от беседы. Но каждый пусть требует одного: передачи нас советскому посольству или встречи с представителями пакистанских властей. Пусть они убедятся, что нас даже по одиночке не сломить.

Принесли еду. Леонов и Николаев чуть не вскрикнули от удивления. Среди шестерых молчаливых мужчин, принесших еду, был и их старый знакомый возница. Вел он себя так, словно никогда не видел ни Леонова, ни Николаева. Когда он наливал Леонову в маленькую металлическую мисочку суп, коротко взглянул ему в глаза. Антон в этом взгляде уловил доброжелательность, а когда принимал миску, то под пальцем почувствовал маленький бумажный комочек. Он отошел подальше от раздатчиков пищи и незаметно положил комочек в карман. Сердце билось громко и часто, мысли путались.

«Неужели это какой-то сигнал? — думал он, с нетерпением дожидаясь, когда раздатчики уйдут. — Не зря же этот афганец так часто оказывается рядом с нами».

Когда пленники остались одни, Леонов осторожно развернул бумажку и тут же воскликнул:

— Петя, Тамарин! Леша! Идите сюда!

На бумажке было по-русски написано: «Советские друзья, здесь, в душманском центре, вас содержат в тюрьме. Мы — афганские солдаты, сержанты и офицеры, которые попали в плен, тоже находимся в тюрьме. Наши тюрьмы расположены в одном дворе. Через человека, который принесет вам записку, передайте список всех вас. Мы сможем переправить его через афганское командование вашему руководству, и они потребуют от пакистанского правительства возвратить вас на Родину. Да здравствует афганосоветская дружба!»

— Вот это да! — тихо воскликнул Николаев.

Но Тамарин приложил палец к губам: молчи, мол. И спросил Леонова:

— Как ты считаешь, не провокация ли?

Леонов не успел ответить. Лязгнули запоры, и в камеру вошли четверо. Двое с короткими израильскими автоматами остались у дверей, а двое безоружных подошли к Мещерякову. Один из них легонько пнул его ногой и жестом показал, чтобы он вставал.

Мещеряков отрицательно покачал головой и рукой показал на ноги. Сейсейбаев громко объяснил душманам, что Мещеряков не может передвигаться сам.

На удивление солдат, душманы восприняли слова Сейсейбаева с пониманием. Подхватив Мещерякова, они вывели его из камеры. Дверь захлопнулась, и парни сразу же взволнованно заговорили между собой.

Тамарин, пользуясь тем, что его никто из солдат, кроме Николаева и Леонова, не слышит, сказал:

— О записке пока никому ни слова. Ребят будут вызывать на допрос, как бы кто не проговорился в горячке.

Антон и Алексей согласно кивнули головами.

Леонов и Николаев подробно рассказали Тамарину о вознице. Тот слушал внимательно, изредка задавая вопросы. Леонов сменил позу и задумчиво продолжал:

— Понимаешь, Петя, меня смущает только то, что он появился здесь в одно и то же время с этой Торн. Уж не выполняет ли он ее задание?

— Ну а какую цель душманы или Торн хотят достигнуть? — спросил Николаев. — Что им наши фамилии не известны? Известны.

— Не скажи. Не все ребята назвали свои фамилии. По крайней мере, трое, у которых на момент плена не было при себе документов, не сказали им, кто они. Так что, может быть, и из-за фамилий комедию эту затеяли. Но в то же время, мы не имеем права игнорировать эту записку Среди афганцев, особенно офицеров, многие учились в Советском Союзе и хорошо знают русский язык. Меня лично не смущает то, что записка написана грамотно. Да и этот афганец, передавая записку, действовал крайне осторожно. Передал ее только тому, кому сам верит.

— Я думаю, что нам не следует составлять для них список фамилий, — Леонов задумался. — Давайте для начала завяжем переписку. Попросим, к примеру, нарисовать схему этого центра с указанием душманской системы охраны. И выясним, насколько они правдивы с нами.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Тамарин. — Только где нам бумаги найти, писать же не на чем?

— Ответим на этой и заодно бумаги попросим.

— Как бы не так, — горько усмехнулся Николаев. — А ручка или карандаш у вас есть? То-то.

— А может, спросить у ребят? — предложил Леонов.

Тамарин встал и громко, чтобы перекричать парней, продолжавших между собой разговор, спросил:

— Ребята, может, у кого карандаш есть?

— Что, решил домой письмецо черкнуть? — съехидничал кто-то.

— Нет, он решил воззвание написать, — поддержал другой.

Все примолкли. Конечно, ни карандаша, ни ручки не было. В наступившей тишине особенно громко лязгнули запоры, открылась дверь, и в камеру те же двое ввели под руки Мещерякова. Один из них, очевидно, старший, ткнул стволом своего автомата Брея, который был ближе к дверям, и громко сказал:

— Буру!

Брей встал и молча направился за душманами.

Как только они вышли, парни сразу же обступили лежавшего на полу Мещерякова. Он, не скрывая слез, плакал.

— Что, били тебя? — спросил Тамарин.

Мещеряков молчал. Леонов подложил ему под голову свою куртку.

— Серега, они издевались над тобой?

Мещеряков, глотая слезы, заикаясь, сказал:

— Они мне, сволочи, дали прослушать передачу их радиостанции на русском языке, записанную на магнитофон. Там говорится, что я сам, добровольно, перешел на их сторону и сейчас воюю в банде против своих.

— Перестань, Сергей, — положил руку на грудь Мещерякову Леонов, — они же — провокаторы. Все, что хочешь, придумают. Мне, знаешь, что они подсовывали?

— Знаю. Журнал, где ты с автоматом сфотографирован, а рядом убитые мирные жители лежат. Там еще есть фотография твоего военного билета. Один из дружков этой Торн меня даже пытался убедить, что ты уже дал согласие написать расписку.

— Как, дал согласие?! — ошарашенно переспросил Леонов. — Я же их, гадов, сейчас зубами грызть буду!

Тамарин положил руку на плечо Леонову.

— Успокойся, Антон! — Он встал на ноги и обратился ко всем: — Видите, товарищи солдаты, они хотят посеять между нами недоверие и таким образом склонить к предательству. Никто не должен верить этим провокаторам. Мы — солдаты Советского Союза и верность Родине сохраним навсегда! Так что никаких сомнений друг в друге!

— Конечно.

— Правильно, не поддаваться на провокацию, — дружно отвечали ребята.

В этот момент в камеру ввели Брея, и старший душманской группы ткнул стволом автомата в Леонова. Антон побледнел и молча посмотрел в лица своих товарищей. К нему подошел Тамарин и твердо сказал:

— Запомни, Леонов! Никаких шуточек и физических протестов! Понял? Я тебе запрещаю любые действия против них. Ради всех нас сдержи себя, Антон.

Леонов молча кивнул головой. Во дворе его встретило море света. От яркого солнца глазам стало больно.

Один из охранников грубо толкнул его автоматом в спину и что-то зло сказал. Леонов и сам понимал, что стоять ему не дадут, и зашагал к небольшому домику.

Внутри, было прохладно, работал кондиционер. Его ввели в довольно большую комнату, где кроме Торн и четырых мужчин, сопровождавших ее в момент посещения камеры, Антон увидел американца Роберта. Тот улыбался ему как старому знакомому. Роберт сидел за столом, на котором лежали стопка бумаги и шариковые ручки.

«Вот бы спереть!» — подумал Антон, вспомнив о записке.

— Как вы себя чувствуете? — спросил через переводчика Роберт. В его верхней челюсти хищно блеснул золотой зуб.

— Нормально, — ответил Леонов. Он теперь увидел несколько журналов, разбросанных на столе. В одном из них, наверняка, те провокационные фотографии.

Антона усадили возле стола на металлическом стуле. Он даже успел подумать, что если схватить этот стул, то можно кое-кому из этих господ и ребра пересчитать. Но тут же вспомнил слова Тамарина, которые звучали как приказ, и отбросил эту мысль. Роберт обошел вокруг стола и уселся напротив.

— Я уверен, что вы, Антон, деловой человек и в конце концов примете единственно верное решение и согласитесь с нашим предложением. Информация, которой мы располагаем, свидетельствует о том, что даже те, кому неожиданно повезло и им удалось вырваться из душманского плена, а таких, скажу вам откровенно, четверо, причем бежали они еще на территории Афганистана, уже находятся в лагерях далекой Сибири. Им всем военно-полевой суд дал по пятнадцать лет. Неужели вы думаете, что сейчас они не жалеют, что убежали от своей судьбы? Мне искренне жаль вас, молодого, современного и умного человека. Для вас же выбора нет, Для оппозиционеров вы — пустое место. В любой момент они вас отправят в небытие, или же вы заживо сгниете в иχ яме. Пакистан неоднократно официально заявлял, в том числе и Советам, что ни одного русского военнослужащего в качестве пленного на территории страны нет. Так что и пакистанскому правительству совершенно невыгодны и неприемлемы любые акции, связанные с вашим побегом или освобождением.

— А как же выкрутятся пакистанцы, если я или кто-нибудь из моих товарищей окажется в вашей стране? — неожиданно спросил Леонов, обдумывая, каким бы образом завладеть хотя бы листком бумаги и ручкой.

— Если вы согласитесь на предлагаемый вариант, — еще больше оживился Роберт, он даже успел бросить в сторону Торн радостный взгляд, — то мы все устроим.

— Каким образом вы все это устроите?

— Очень просто. Вы пишите официальное заявление, что добровольно сдались душманам, и просите правительство любой западной страны предоставить вам политическое убежище. Ну а как вы попали в избранную страну, уже никого не будет интересовать. Вы свободный человек, можете проживать где хотите.

Леонов кивнул на журналы, лежавшие на столе.

— Это в них мои фотографии? Можно посмотреть? — и, не дожидаясь ответа, Антон потянулся к стопке бумаги, взял несколько листов и начал ими вытирать руки.

— О да, конечно, посмотрите, — Роберт сам дотянулся до одного из журналов. — Вот, пожалуйста, здесь они. Я понимаю, что в данном случае, налицо нечестный прием, но что поделаешь, на войне люди хотят обхитрить друг друга. Иначе не выживешь.

Алтон небрежно смял листы бумаги и посмотрел по сторонам: куда бы выбросить. Сделав вид, что не желает выбрасывать бумагу на пол, сунул в карман. В душе парень был рад: фокус удался. Никто из присутствующих ничего не заподозрил.

Полистав журнал, пристально и долго смотрел на фотографии и, с огромным трудом сдерживая себя, подумал: «Господи, и эта грязная провокация подается во многих странах как правда о нас, советских солдатах!»

— Я пойду.

— Вы хотите подумать? — спросил Роберт. — Пожалуйста, думайте. Я надеюсь, что благоразумие возьмет верх.

— Я могу взять ручку и несколько листов бумаги с собой? — рискнул задать вопрос Антон.

— Нет, нет. Писать вам лучше всего здесь, без свидетелей, — поспешно ответил Роберт.

А Торн добавила:

— Зачем вам выслушивать упреки от тех, кто не понимает этой ситуации.

Леонов направился к дверям. Ни Торн, ни Роберт, ни молчавшие все время журналисты не протестовали. Они боялись торопить события, чтобы не спугнуть солдата.

Придя в камеру, Антон рассказал обо всем Тамарину и Николаеву. Они тщательно разгладили оба листа бумаги и ломали голову, как добыть ручку или карандаш.

Наступила ночь. Леонов долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок. Все его мысли были о побеге, и он обдумывал все новые и новые варианты. Уснул он поздно, а проснулся от разрывающего душу крика:

— Серега, Серега, зачем ты это сделал! Сергей! Леонов вскочил на ноги и увидел, что в петле, сделанной из разорванной рубашки, висел Мещеряков. Сережа повесился ночью.