Там, где папа ловил черепах

Бедные учителя

В новом учебном году я наконец почувствовала, что совершенно органично слилась с коллективом. Класс просто не мог без меня жить, как, впрочем, и я без него.

— Ира, выйди из класса!

Я сделала вид, что не слышу.

— Ира, встань!

Встала.

— Чем вы там занимаетесь?

А мы селедку едим. Напротив нашей одноэтажной школы магазинчик, и я купил ее потому, что ничего другого там не оказалось. А буфет наш закрыт. Но мои друзья пришли в восторг: есть на немецком селедку — да ничего лучше и придумать нельзя! Наша компания занимает все последние парты, то есть галерку. Классная руководительница сказала, что на первых партах мы мозолили бы учителям глаза. Пожалуйста, не мозолим. И все равно учителя недовольны.

— Ира, я, кажется, спросила: чем вы там занимаетесь?

— Ничем!

— А почему смеетесь?

«Не можем разорвать селедку», — мысленно ответила я.

— Скажи стихотворение.

Я быстро протараторила:

— Ну вот видишь, — удовлетворенно проговорила наша немка, — урок ты знаешь.

Еще бы. Всю четверть учим это стихотворение.

— А почему ты так плохо ведешь себя?

Что ей ответить?

— Ты хуже всех, понимаешь, хуже всех! — снова взволновалась немка. — Такого ужасного ребенка я вообще не видела! — и опять замолчала. Класс жил своей шумной, веселой жизнью, и учительница спохватилась: — Дети! Я прошу только тишины! Неужели нельзя, ведь директор услышит, и меня снимут с работы. Вы хотите, чтобы я покинула класс и больше никогда не пришла к вам?

— Нет, но хотим! Сидите, Ванда Тимофеевна!

— Тогда пусть выйдут Ира, Клим, Арам и Саша!

Но на этом она не очень настаивала: мы опять-таки будем шуметь в коридоре, директор увидит и…

После селедки захотелось пить. Начали отпрашиваться сразу по двое, по трое. Ванда Тимофеевна, ужасаясь, отпускала. К концу урока немецким занимались только трое: сама учительница и сидящие на первой парте отличницы. Они переговаривались, максимально приблизив друг к другу лица и не сводя глаз с губ, дабы по их движениям угадывать сказанное. А вокруг разгуливали мы, и, не скажу, чтобы очень шумели: мы тоже боялись директора, вдруг пройдет по коридору и услышит, — мы просто делали разминку в томительном ожидании звонка.

Вот первый удар в колокол, что висит около комнаты сторожихи. Наша тетя Даша, кажется, вовремя позвонила. Мы рванулись с криками в коридор. Немка вслед кричала:

— Повторите «Вир бауэн мотореп»! Повторите «Вир бауэн мотореп»!

Из класса она вышла последней.

Примерно так же, нет, все же чуточку лучше, вел себя наш класс и на уроках истории. Историчка казалась странной: ярко красила губы, отчего на подбородке у нее и под носом всегда была помада, и юбку носила слишком короткую. Предмет свой она знала отлично и объясняла новый материал так, что в классе стояла полная тишина, зато потом… Она совершенно не знала, чем нас занять.

Наша буфетчица была удивительно осведомлена во всех делах и о семейном положении учителей, и она сказала, что Софья Павловна, историчка, раньше выступала на сцене. Там у нее был роман с режиссером, неудачный, бросила сцену, пошла работать в школу. А Ванда Тимофеевна по профессии зверовод. Она очень добрая. Но одно дело любить зверушек и совсем другое — дети.

— Сона-джан, пусть опять своей работой займутся!

— Теперь поздно.

Жалко стало этих учительниц. Договорились с Надей: будем этих неудачниц защищать.

Побеседовали и с Климом — он был заводилой мальчишек, — так, мол, и так, бедные учительницы, работают не там, где им хотелось, давай будем вести себя хорошо, ну что нам стоит? Охотно согласился: «Ничего не стоит», И сразу устроил драку на немецком. Мы с ним поссорились. Араму я без всяких объяснений надавала по шее — что за привычка сидеть во время урока в шкафу и петь песни? Надя поссорилась с Маргошкой, Сашка не стала с нами ссориться, честно заявила, что сидеть спокойно не может. Надя устала воевать с классом и опять занялась на уроках чтением, я не сдавалась: цыкала на девчонок, одергивала ребят. Мне уже стало казаться, что дела учительниц пошли лучше. И как же я огорчилась, когда мои подопечные, главное, обе в один и тот же день, сказали, что второй учительницы им в классе не надо.

Пораженная, я притихла. Вот бывает же так: тебя совсем, совсем не понимают и даже начинают относиться к тебе хуже за то, что ты добро им делаешь. Ну что ж, придется хоть самой сидеть тихо, как-никак, а это тоже помощь несчастным.

Я сидела беззвучно два урока подряд. Сидела как посторонний человек, потому что ни Софья Павловна, ни Ванда Тимофеевна, казалось, не желали замечать моего примерного поведения. Когда шум в классе особенно усиливался, они мгновенно поворачивались в мою сторону и, очевидно, не верили своим глазам: я была молчалива и неподвижна, как статуя.

А я сидела и наблюдала. И вдруг сделала открытие: как интересно глядеть на класс глазами постороннего человека! Я вдруг увидела то, чего раньше никогда не замечала. Что за картина? Все, в том числе и Ванда Тимофеевна, громко разговаривали о совершенно разном, и все занимались совершенно разными делами. Как будто с ума сошли. А какой крик стоял. У меня сразу заболели уши. Я заткнула их пальцами, и картина эта стала еще удивительней: все продолжали двигаться, но бесшумно, некоторые напевали — это было видно по их губам, — Ванда Тимофеевна о чем-то, как всегда, просила и что-то пространно объясняла, беспомощно взмахивая широкими плоскими ладонями.

Я открыла уши — снова крик и писк. Клим, отстукивая каблуком ритм, пел:

— Мы рождены, чтоб класс наполнить пылью…

Это пародия на наш любимый марш.

Арам Киракосов сидел в шкафу, где хранится скелет, и, приоткрыв дверцу, показывал всем череп:

— Ку-ку! Это чей котелок?

Надя, согнувшись над книгой, читала. Я толкнула ее ногой:

— Посмотри, что творится!

Подняла голову, обвела класс отрешенным взором:

— А что творится?

— Нет, я никогда не стану учительницей! Это самая трудная работа!

Она еще раз отрешенно оглядела класс и, ничего не ответив, снова погрузилась в чтение «Белого безмолвия».

А класс, гудел и бормотал. «Почему мои родители стали учителями? Призвание? И учителями были мои дедушка и бабушка. И прадед, говорят, был учителем… А вдруг и я стану учительницей? Нет! Ни за что!»

Часам к шести вечера собиралась у сквера вся компания, и Кирилл, усевшись с кряхтеньем на обочину высокого, заросшего травой тротуара, начинал говорить про воров, про тюрьму. Какие в тюрьме отношения между заключенными и как там заключенные, можно сказать, образование высшее по своей «профессии» получают. Об этом Кирилл узнавал от дядьки, который недавно отбыл срок.

Мы слушали раскрыв рты. Это был целый мир, скрытый от обычных людей, невероятно жестокий и страшный. Кириллу льстило, что мы, девчонки, пугаемся, для разнообразия он переводил разговор на политику, говорил о городских новостях и посмеивался снисходительно — наше внимание еще больше возвышало его в собственных глазах.

Изумляясь, мы слушали рассказы мальчишек о каких-то воронцовских головорезах… Кирилл и Витька собирались какие-то ящики стянуть.

Витька пояснил: дядька Кирилла сарай строит. А около магазина тара гниет.

— Взять тару — не воровство, — степенно сказал Кирилл. — Воровство — дело гиблое, что, я не знаю, что ли? Дядька украл в гараже покрышку и три года в тюрьме отсидел.

Мы поверили, что Кирилл не вор. Да потом еще Витька пояснил: жаль, мол, Кирилла. Дядька из него душу вынимает: «Неси да неси ящики, а то я тебя, дармоеда, кормить не стану».

Мы чуть не заплакали от жалости к бедному сироте и сами вызвались помочь. Побежали к магазину, схватили по ящику и — к дому Кирилла. Я об гвоздь ногу расцарапала, ну и что? Зато помогла товарищу.

Вскоре мы с Люсей отошли от этой компании из-за Ростика. Ростик мне изменил самым коварным образом.

Как-то под вечер, когда по улице стелились блеклые лучи заходящего солнца, он явился с очередной розочкой и преподнес эту розочку… Наде. Горько мне стало. Правда, этого следовало ожидать. В последнее время на Надю стали в школе мальчики поглядывать. И у нее очки… Ростик ведь с самого начала говорил, что ему нравятся очки. Было очень горько, когда он, все еще стоя около меня, раскачивал игриво деревце и напевал, поглядывая на Надю:

Очень скоро место свиданий было перенесено к скверу напротив дома Вардосанидзе. Там стали раскачивать деревца. Но толстая жена Эвгени не стала призывать к порядочности. Она подкралась с метлой и лупила мальчишек сплеча. Деревья были оставлены в покое. Скоро Надя разочаровалась в Ростике — он клятвенно уверял, что Майн Рид первый в мире сыщик. Такого невежества она не могла простить ему.