Там, где папа ловил черепах

Уреки

— Ирина, бежим скорей, через десять минут почта!

Моя подружка, десятиклассница Нюра, была страшно взволнована. Еще бы. Переписывается с пограничником и именно сегодня ожидает ответа на свое особенно важное письмо.

В Уреках я со всеми девочками перезнакомилась и могу сказать твердо: лучшей подруги, чем Нюра, мне здесь не найти.

Каждый день я пишу по одному стихотворению. Вот, например:

Прочитав это, Нюра прослезилась. Тронутая до глубины души, я рассказала ей, как неожиданно и безжалостно легли между мной и моим любимым сотни километров.

— Я понимаю, понимаю тебя, как никто. Между мной и моим Олегом тоже легли сотни километров.

— Нас разлучила моя мама.

— А нас — Красная Армия.

Я ей сказала, что пишу письма в Тбилиси почти каждый день. Но увы. Тбилисцы не следуют моему примеру. От Отара получила всего четыре письма, от Ламары — два, от Нади только одно, хоть она клялась — при расставании, что будет описывать каждый шаг Отара, она же знает, что я без Отара жить не могу. Люся в Москве и вообще, наверно, забыла о моем существовании.

— А ты все равно всем пиши, — сказала Нюра. — Ни на кого не обижайся и пиши. Вообще пиши даже тем, кого плохо знаешь. И будешь получать много, много писем, так делаю, и письма ко мне идут потоком.

В Тбилиси представления не имеют, как мы встречаем почту в Уреках. Для нас это праздник. Каждый день к шести часам вечера мы сбегаем с горы на станцию. Сюда спускается, невзирая ни на какую погоду, почти вся молодежь. Стоим, смеемся, скрывая муки ожидания, делимся новостями, которыми живет этот маленький населенный пункт. Всю весну здесь идут дожди, то проливные, то моросящие, изумрудами сверкает листва на цитрусовых деревьях, как гурты вернувшихся с тучных пастбищ овец, бугрятся сплошными рядами чайные кусты, проглядывает между туч ослепительно яркое солнце, а вдали, за эвкалиптовыми рощами, голубеет море. Но нам совсем, совсем не до этого. Мы жаждем писем и гибнем без них в этом светлом раю.

Вот вынырнул из-за зелени холма поезд. Почтовый вагон, по нашим расчетам, окажется далеко впереди. А поезд стоит полминуты. Бежим к вагону вслед за нашим почтарем, хромым Доментием. Доментий в совхозе важная фигура. Все льстят ему и необыкновенно вежливы с ним, будто от этого зависит, придет письмо или нет. Доментий важно забирает у проводника почту и не спеша возвращается в помещение станции. Там он отдает кое-какие корреспонденции начальнику и разговаривает с ним о том о сем. Потом выходит, смотрит на небо. Мы стоим поодаль и покорно ждем, пока он перекидывается приветливыми словечками со знакомыми, а знакомы тут между собою все. Потом за ним мы поднимаемся на гору, к почте. В почту он нас не впускает. Она слишком тесная. Он выкрикивает в крохотное оконце фамилии, счастливчики подскакивают, хватают письма, благодарят и тут же вскрывают конверты. Если нет тайн от других, письма читаются вслух, и чего-чего только не услышишь о всем белом свете!

В тот день я получила два письма, Нюра — целых восемь. Побежали к ней домой и прочли эти письма друг другу с соответствующими, конечно, пояснениями. Я получила от мамы и от Отара, а Нюра — от своего пограничника, от двоюродной сестры и племянницы и от девочек, которые в разное время побывали в Уреках и имели неосторожность оставить ей свои адреса. Правда, эти девочки не всегда отвечают на Нюрины письма, но она ведь не обижается. Так и не прерывается переписка.

Прочитав все письма по нескольку раз, мы вышли на летнюю площадку. Сели рядышком на скамейку и запели в два голоса: «Серый камень, серый камень, серый камень в пять пудов, серый камень так не тянет, как проклятая любовь!..»

Совхоз на пятачке холма. По краям этого пятачка одноэтажные и двухэтажные бараки, столовая, клуб, контора, почта, детский сад, школа. А посредине пятачка летняя площадка с эстрадой и рядами скамеек. Оттуда видна, прямая как стрела, грунтовая дорога к морю.

— Нюра, как здесь красиво! Если бы здесь жила моя мамочка и Отари, я бы отсюда никогда не уехала.

— А мой Олег хочет после армии остаться там, где служит. Я, конечно, поеду туда, но сначала попробую уговорить его… Здесь наши родные. А может, будем жить в Москве.

— О, в Москве — это замечательно. Но лучше всего в Тбилиси. Приезжай к нам, Нюра.

— Обязательно. Мы с тобой будем дружить всю жизнь.

— Конечно.

— Смотри, у клуба объявление вывешивают!

Побежали мы к клубу. Оказалось — сегодня кино.

В точение этого месяца сюда только раз приезжала кинопередвижка. Показала «Мы из Кронштадта».

Я помчалась домой. Надо было взять в столовой ужин, и пол я сегодня не мыла. Здесь девочки моют полы каждый день. Вот и я мою. Наш пол некрашеный и стал белым и бархатистым.

— Завтра воскресенье, — сказал папа. Он сидел и писал письма. — В лес пойдем за дровами. Мало дров у нас.

По ночам здесь еще холодно, потому что сыро — дожди без конца. Мы с папой приносим из леса небольшие стволы сухих деревьев, распиливаем их, рубим топором и топим жестяную печку.

— Папа, а сегодня кино.

— Какая картина?

— Не объявили. Но не все ли равно? Я так давно не была в кино. Папа, пересядь-ка на кровать, я должна помыть пол.

— Он же чистый.

— Все равно надо мыть.

Я принесла с балкона тазик с водой и тряпку. Как легко и приятно мыть чистый пол.

— Тебя, Ирина, в Тбилиси не узнают.

— Я и в Тбилиси хотела бы жить так, как живу здесь. Знаешь, папа, когда я несу бревно из леса или воду с родника, я чувствую себя сильной, ловкой. Вообще здесь как в сказке: воздух какой-то необыкновенный, красота вокруг…

— Субтропики.

— И вообще я люблю деревню. А тбилисцы жалеют нас, я уверена, глупые горожане, правда?

— Это те, кто не знает, что такое деревня. А я в свое время учился в сельскохозяйственной академии потому, что люблю природу.

— Папа, а может, мне пойти потом на агрономический? Но… хочется стать врачом.

— Еще есть время. Выбирай.

— Трудно. Все профессии нравятся, что же делать?

— Надо чем-то одним заняться. Кто разбрасывается, тот обычно дилетант.

— А мой товарищ, Отари, очень многое знает, но он не дилетант.

— Приятно, что ты выбираешь умных друзей.

— Да, папа, ты знаешь, какой он умный?.. Очень умный. Знаешь, папа, жизнь моя как бы разделилась надвое. На ту, в Тбилиси, и эту — здесь. Я сейчас совсем, совсем другая, веришь?

— Верю. Я это заметил.

— Уже заметил?

— Да.

— Знаешь, папа, я мечтаю: стану хирургом. Вот привозят тяжелобольного. Экстраординарный случай, как сказал бы дядя Эмиль. Никто не берется делать сложнейшую операцию. А я берусь. И рядом со мной мой друг, друг всей жизни, ты понимаешь? Он тоже врач. У мужа и жены должна быть одна профессия, правда? Как жаль, что Отари не хочет стать хирургом!

— Я однажды сделал операцию.

— Ты?

— Да. Когда я учился в гимназии в Тифлисе, я жил нахлебником у вдовы, генеральши. Это была старая знакомая нашей семьи, и меня ей доверили. У генеральши была курица. Она разгуливала по комнатам на правах любимицы, и однажды, когда хозяйки не было дома, курица стала задыхаться. А Эмиль в те годы учился на медицинском факультете, и, когда приезжал на каникулы, я его расспрашивал об операциях. Мне тогда было пятнадцать лет, я интересовался хирургией и вообще анатомией и физиологией. Вот и решил оказать птице помощь. Осмотрел ее. Зоб был твердый как камень. Я взял иголку, нитку, продезинфицировал их в духах «Коти», зажал курицу между колен и осторожно разрезал продезинфицированным кухонным ножом зоб. В нем оказался комок седых волос генеральши и застрявшая в этом комке пища. Я освободил зоб и осторожно зашил его, а затем и верхнюю кожу.

— И что?

— Ничего.

— Сдохла?

— Не-ет. Правда, некоторое время она была какая-то вялая. Я же не давал ей пить и есть. Потом поправилась.

— А потом?

— Не знаю. Мне вскоре пришлось перейти на другую квартиру, потому что при всем своем уважении к нашей семье генеральша все же не смогла привыкнуть к моей неистощимой фантазии. Мне, например, нравилось спускаться со второго этажа не по лестнице, а по водосточной трубе. Это и еще многое другое нервировало генеральшу… Наверно, та курица жила долго.

— Ты молодец, папа.

— Жаль было курицу. Мы не опоздаем в кино?

Быстренько помыла пол. Поужинали. Когда пришли в клуб, там было полно народа. Я протискалась в задние ряды, где сидели наши старшеклассники. Нюра держала для меня место. Папу тоже пристроили. Приехала кинопередвижка. Но как же долго ее устанавливали. Обо всем мы успели переговорить, насмеялись вволю и съели, наверно, целый мешок жареной сои — здесь сою сеют, и она тут вместо семечек.

Наконец свет погас. Какая будет картина, никто не знал. От нетерпенья хлопали в ладоши и громко выкрикивали предположенья.

Началось. Киножурнал. Хлоп — свет погас. Засвистели, зашумели: «Электрика на мыло!» Минут через десять свет зажегся, но порвалась лепта. Опять темнота. Снова свет. «Туши, туши!» — приказал оператор. Темнота. И на экране выразительными буквами:

На другой день всюду только и слышалось:

— Вот накормили нас вчера, так накормили.

— Да-а-а. А вообще-то хорошая картина «Мы из Кронштадта».

— Хорошая-то хорошая…

— Как это получилось?

— Помощник механика, говорят, перепутал. Должны были привезти «Большой вальс».