Там, где папа ловил черепах

Ляльку мы победили, но…

Приехала с дачи Лялька и опять стала показывать язык.

Наш дом со стороны двора был полутораэтажный. Правда, под балконами ютились весьма неказистые дощатые сарайчики со всяким хламом, но эта «высота» меня и Люсю несказанно радовала: хоть Лялька и ломается и хвастается игрушками, мы — выше.

— Ага, а мы наверху! А ты где-то там, внизу, фи!

Не довольствуясь этим явным превосходством, мы спустились во двор. Лялька насторожилась. Но ей было скучно. Она вытянула свое остренькое личико, чтобы рассмотреть, чем мы занимаемся, усевшись на корточки в углу двора. А мы с желудями играли. Я привезла из Мухатгверды много желудей. Из них при помощи спичек сделали свинюшек. Вот они пасутся. Все хорошо и прекрасно. Но мы, пастухи, наткнулись нечаянно на логово барса. И несколько желудей стали очаровательными барсятами.

— Давай возьмем их на воспитание, Люся.

— Да, да, лови их, лови!

— Ой, какие пушистые, какие толстые!

— И даже красивее котят!

Конечно, сценарий этот мы придумали на ходу, но потом до того увлеклись, что забыли о главной цели. Лялька тоже забыла об опасности. Она подходила все ближе и ближе и наконец не выдержала — стала рядом со мной. Сгоряча мы предложили ей посторожить свиней — ведь барсиха могла явиться в любую минуту, а у нас ни ружей, ни сетей. Мы хотели побежать в сад за палками.

— Я — сторож? — возмутилась Лялька. — Ни за что!

Тут мы вспомнили, для чего вся эта игра затеяна, и я трах Ляльку по голове, а Люся хвать ее за волосы.

Зато потом попало пам. Немного успокоившись, мама сказала:

— Ты вот безобразничаешь, а отцу твоему из-за твоей глупости плохо будет.

— Почему?

— Гжевского назначили ревизором подсобных хозяйств. И так много неприятностей из-за крыши, а теперь еще…

— Знаю. Гжевский со своей мадамой ходит к брату Назарбекова.

— Откуда ты знаешь?

— А я слышала, как тетя Дали…

— Боже ты мой! И даже фамилию запомнила! Оставьте Ляльку в покое, иначе я не знаю, что с тобой сделаю!

— Хорошо, мама, хорошо, больше не буду.

— И вообще я запрещаю тебе болтать об этом!

— Хорошо!

— Отца своего не жалеешь! — Мама снова шлепнула меня.

— Ой, жале-ею!

Когда разрешено было выйти из угла, я пошла в сад, Села под кустом сирени, задумалась: почему мама считает, что я не жалею отца?.. Я его очень даже жалею…

По двору прошел Гжевский. Я внимательно поглядела на него: тощенький, лысый… Что он может сделать моему сильному пане? Пойти расспросить бабушку, что ли?

Только просунула нос в комнату, а там мама:

— Растолкуйте своему сыну, Мари Карловна, что не к лицу директору совхоза есть на подоконнике и спать на полу! Посмотрите, как себя обставил Гжевский, и его уважают. Но если и не уважают, то хотя бы считаются с ним. А мой муж: ему чем проще, тем слаще. И конечно, если он сам на себя плюет, с ним и в управлении не считаются. Скотина Гжевский был с ревизией в совхозе, а потом за спиной у Эрнеста раскритиковал его работу! Это Гжевский подстроил, чтобы управленцы не утвердили проект прокладки водопровода. Им-то что? Они думают: а действительно, кто такой Эрнест? Он когда-нибудь что-нибудь требовал для совхоза? Нет! Значит, и теперь обойдется. Ему хоть плюнь, хоть поцелуй, все равно рад до смерти неизвестно чему! — И она в бессилии заплакала.

Я снова убежала в сад. Скорей бы папа приехал. Мама плачет, а по двору ходит… скотина. А почему же тогда мама завидует ему? Ну и пусть он не спит на полу, ну и пусть не ест на подоконнике! В совхозе нет кроватей. Папа сказал: «Трактор бы получить, вот мечта». А чем занимается этот Гжевский? Что он делает? В совхозе я его ни разу не видела. И на субботнике он там не был. Деповские рабочие лес корчевали, чтобы побольше земли для посевов отвоевать. Они привезли из Тифлиса зурну[20], гармошку и барабан. Такие танцы были, такие песни! И мама, хоть и ругается сейчас, в те дни готовила вместе с поварихой обеды, а мы с Колей и другими совхозными ребятишками собирали ветки и жгли костры. А как много кроликов развелось в клетках, а какие цыплята вылупились в инкубаторе! Пищат, сбиваются в кучу около больших электрических ламп. Они, оказывается, думают, что лампа — курица. Нет. Завидовать Гжевскому не стоит.

Убедив себя таким образом, я попробовала убедить и маму. Тетя Тамара тоже как могла успокаивала ее. Бабушка в той тете Тамаре поддакивала и грозила кому-то кулаком. Пришел с обхода дядя. Разговор о Гжевском, принявший более спокойный характер, продолжался, и я поняла, что не так-то просто отмести «преимущество» Гжевского — он теперь папино начальство.

— Неужели Адель — делопроизводитель в управлении — не могла бы там как-то помочь Эрнесту? Вместо того чтобы крутить роман с машинистом…

— Адель дура.

Я, конечно, не была согласна с мамой. Но меня никто и не спрашивал. В самый разгар обсуждения этого вопроса пришла тетя Адель. Она как-то умела появляться в самые острые моменты. Села в качалку и рассмеялась: дверь у нее от постоянных хлопаний — папа не рассчитывает силу — повисла на одной петле. Это ужасно забавляло тетю Адель.

— А твой здоровенный альфонс на что? — взорвалась мама. — Ишь повадился! Загсом тут и не пахнет! Пусть чинит! И вообще, Адель, я тебя не понимаю. О чем ты думаешь?

— Ни о чем. Будущего у меня нет. Есть только сегодня. Я это знаю.

— Неправда! Будущее нужно строить!

— Я не умею.

— Что там уметь? Найди себе мужа, создай уют!

— Как люди не понимают, что быт мешает жить? Я бы все выбросила: кушетки, стол, но на чем есть? — И она опять рассмеялась.

Мама съязвила:

— На подоконнике, как твой братец в совхозе.

— Это неудобно. Колени будут упираться в стену.

— Только и того?.. Чему ты рада?

— А зачем горевать? Ведь от того, горюю я или смеюсь, ничего не меняется. Так лучше смеяться. И вообще, — вдруг вспылила она, — ты счастливая женщина и потому никогда не поймешь меня! — Тетя, хлопнув дверью, ушла.

На другой день дядя Эмиль поругался с Гжевской. Она сказала, что мы обязаны отремонтировать крышу.

— Ваш брат, кажется, директор совхоза? Так надо его одернуть. Там он якобы за народное добро радеет, а здесь… Что-то одно с другим не сходится!

Дядя обозвал ее интриганкой, она его — недобитым буржуем, на том и покончили. Мама строго-настрого запретила мне не то что разговаривать с Лялькой, но даже и смотреть в ее сторону.

Первого сентября произошло событие, которое я ждала уже много месяцев, — я пошла в школу. И она оказалась совсем не такой, какой я ее представляла. В глазах рябило от множества лиц. Словно попала в дремучий лес с одинаковыми деревьями и не знаю, как оттуда выбраться. Наконец немного освоилась, но тут меня начали дразнить:

— Скажи «мерси».

— Мерси.

— Больше не проси! — дергая меня за волосы, кричали мучители.

Я начинала плакать.

— За-плачь — дам калач! За-плачь — дам калач!

Бабушка сказала, что плохие люди достойны жалости и их нужно перевоспитывать. Но как перевоспитать половину моего класса? Две девочки особенно усердствовали. И почему они так прицепились ко мне, я понять не могла. Стоило заняться чем-нибудь посторонним, и они поднимали руку:

— Учительница! А эта девочка складывает лодочку!

— Ира, встань, — говорила учительница, — постой немножко.

Я встала, пряча лодочку в парту. — Стоять на виду у всех было стыдно, и слезы катились из глаз. А класс смеялся. Оказалось, что я смешно плачу.

Обнаружилось также, что я растяпа. Да еще какая! Школа наша была одноэтажной, с галереями, в которые выходили двери всех классов. На каждой перемене мы перебирались из одной классной комнаты в другую, и я забывала в классе или теряла по дороге то одно, то другое. А пока подберу и засуну в расстегивающийся портфель, первоклассники уже скрылись. Хожу потом, ищу, в какую же комнату их завели?

Однажды потеряла портфель. Такой большой, бывший Колькин, а вот потеряла. Всхлипывая, бродила в поисках по всей школе: мама же спросит, где портфель? А что я отвечу? Обращалась к ребятам. Одни не знали, а пять-шесть человек, в том числе и те две девочки, вместо того чтобы помочь отыскать, начали дразнить: «Раз-зява, раззява!» Пошла я во двор рыдать и по дороге вспомнила: мы же с Надей Барабулиной на перемене в классы играли и портфель я поставила у стены. Ну конечно, вон он валяется.

Пошли домой вместе с Надей. Оказалось, что она тоже живет на Лоткинской, ниже нас, через двор. Смеялись, как это я портфель потеряла, и подружились. Но в классе кроме Нади было еще сорок три человека.

Пожаловалась маме: так, мол, и так. Она в том году тоже поступила в школу работать учительницей, и первое время я очень жалела: почему не в мою?

— Сама учись ладить с товарищами, — сказала спокойно и ничуть не сочувствуя мама. — И запомни главное: всегда борись за справедливость. Тогда товарищи любить будут. И головой работать надо. Школа не дом, где бабушка приятные сказки на французском языке рассказывает. Палец в рот другим не клади.

— А я не кладу.

— Да не в буквальном смысле. Не будь растяпой.

— А как это?.. Мама, ты все же скажи им!

— Нет. Обходись сама.

Так вот мы с ней беседовали, и не раз. В другой форме помощи я от нее не получала.

Не было надежды и на брата. Коля иногда заглядывал в наш класс. Мальчишки шептали: «Радист». Тогда это звучало, как «Космонавт». Но его слава даже тенью своей не падала на меня. Спрашивал учительницу о моей учебе и исчезал. Живи как знаешь.

Я была совершенно растеряна, подавлена, я невзлюбила школу, своих мучителей, и вдруг… Его звали Володей. Фамилия была удивительная: Борщ. Этого Борща я сначала высмеивала вместе с теми бойкими, которые на некоторое время оставили меня в покое. Уж очень смешная была фамилия. Но когда учительница посадила его наискосок от меня в соседнюю колонну, я глядела, глядела и почувствовала, что Володя прекрасен. Мне понравились его волнистые блестящие волосы, белоснежный отложной воротничок. А какие были глаза!.. Синие, синие.

Что-то в груди дрогнуло, оборвалось, класс озарился светом. Свет исходил от Володи. Я видела только Володю, я готова была умереть за него. Моя грудь разрывалась от переполнявших ее чувств. А он не замечал, совершенно не замечал меня.

Я видела его во сне. Отныне школа привлекала меня только потому, что там был Володя. Эта безотрадная, так неожиданно нахлынувшая любовь мучила меня целую учебную четверть. Стало легче как-то сразу: Володя среди всех девочек отдал предпочтение одной — такой же, как он, аккуратной и всегда причесанной отличнице Оле Виноградовой. После этого я начала яростно мечтать: вот стану такой, как Оля, и даже лучше!.. Закрывая глаза, я видела себя в пышном, как у Ляльки, платье, только оно было длинное, до пола, а волосы у меня были как у Люси, но до колен… Неужели такая красавица не затмит Олю? Затмит!

Никто не подозревал о моих переживаниях. В доме все заняты были вопросом: что сделать, чтобы стало хоть немного попросторнее? Всех мучила теснота. То и дело из-за мелочей вспыхивали ссоры. Бабушка маялась в проходной галерейке. Несмотря на покладистый характер и неугасимый оптимизм, она заметно приуныла. Не было ей покоя ни ночью ни днем. Буфет, который поставили напротив ее кровати у противоположной стены, сделался складом. Мы толклись перед ним постоянно, что-нибудь отыскивая или рассматривая в обдумывании своих дальнейших действий. Бабушка в галерее даже молиться не могла. Как молиться, если в самых патетических местах ее отвлекали.

— Ирэн, что ты там ищешь? — спрашивала она нервно по-французски.

— Пуговицу.

— А зачем вытащила все из ящика?

— Чтобы найти пуговицу.

— Это я и без тебя знаю. Положи все на место. О боже мой! Прости нам наши прегрешенья! — И она продолжала усердно замаливать свои и наши грехи.

Но не тут-то было! Снова зачем-нибудь приходил Коля, или мама начинала разбираться в своем хозяйстве.

Бабушка пробовала отсиживаться в передней. Там было душно. Она снова возвращалась в галерею и только вздыхала.

А ночью были хождения по балкону мимо окон галереи. То Нана поздно возвращалась домой, то тетя Адель. Застекленная дверь их комнаты, служившая также и окном, выходила на общий балкон, и вне зависимости от того, открыта она или притворена, отчетливо слышались голоса.

Я видела однажды, как бабушка плакала. Она попросила дядю Эмиля отвезти ее, когда будут деньги, в Квирилы. Ей хотелось побывать в тех местах, где она прожила счастливые годы, и хотелось посидеть у могил матери и свекрови. Дядя Эмиль обещал ей это: обязательно, но как-нибудь уж весной.

— О да, да, — сразу согласилась она.

В ту осень я, как это ни странно, сдружилась именно с дядей. В один из особенно скучных вечеров сидела у него в комнате, думала, чем бы заняться, и увидела стетоскоп.

— Дядя Эмиль, а зачем вам это?

Дядя охотно объяснил. Я не ожидала, что он может быть таким разговорчивым.

— А как выслушивать больного? Покажите.

Он выслушал меня, потом я его. Его сердце стучало гулко, как в бочке. И были там какие-то шумы. Даже страшно стало: что это там, внутри, происходит? Неужели и у меня так? Он объяснил, что так у всех. По характеру этих шумов врачи определяют болезни сердца.

— А как вы лечите?

— Ты хочешь знать?

Дядя светло улыбнулся. Улыбка очень шла к нему. Я подумала: «Жаль, что он всегда грустный».

— Хочешь пойти со мной на участок?

— Хочу!

Не знаю, почему ему в голову пришла такая фантазия. Может быть, ему, как и мне, было одиноко?

На другой день после обеда — дядя всегда приходил домой обедать — мы отправились. Он приостановился, заколебавшись:

— Ты не устанешь?

— Что вы, нет!

— Тут недалеко, но нужно ходить по горам.

— Ну и что, ну и что?

До верха Лоткинской улицы был коротенький квартал в шесть дворов. Наверху, на конечной остановке, стоял трамвай, вагоновожатый поворачивал бюгель, чтобы ехать обратно. На поляне была двухэтажная школа, я знала, в ней работает мама. Это было последнее здание города. Мы пошли вдоль школы налево. На крутом склоке лоткинской горы заизвивались, перепутываясь, улочки, иногда длиною в три-четыре долга. Улочки эти еще не имели названий. Дядя Эмиль искал больного Бердзенишвили. Спросил у первого встречного. Тот так обрадовался, будто месяц ни с кем не разговаривал.

— Сейчас подожди, вот слушай, — он, как и большинство жителей Нахаловки, знал дядю. — Школу видел?

— Да.

— Правильно. Это белановская школа. Беланов построил, добрый человек был, просветитель. А ты идешь налево. Иди так, иди, только немножко наверх, понимаешь? Там, прямо перед глазами, высо-окая чинара будет, не обращай внимания, немножко вниз спустись и в ту же минуту поверни налево. Красные ворота увидишь, тоже мне маймун[21], в какой цвет покрасил, — усмехнулся рассказчик, — это дом Павленишвили. Наш кузнец, ударник, хом[22] знаешь? — знаю.

— Да его там каждая собака знает — золотой человек. Иди мимо его ворот, понимаешь, мимо. Вдоль колючего кустарника пробирайся. А потом в переулок спрыгни. Там высота один метр будет, не больше. Там, над обрывом, узкий-узкий проход будет. Я тебе кратчайшую дорогу предлагаю, а то есть еще одна дорога со стороны Грма-Геле, наши заводские оттуда домой добираются, но: ты же от белановской школы пошел… Так вот. В узком-узком проходе две калитки увидишь. Но ты сначала повернись и на город посмотри. Дорогой Эмиль Эмильевич! Весь Тифлис увидишь, какая картина, вах!.. А воздух?!.. Аух, шени чиримэ![23] И вот там позови хозяек, спроси, где ’ живет твой больной Ачико Бердзенишвили. Ты меня понял?

Мы пошли дальше. Все улочки одной стороной были наклонены к городу, ноги скользили по щебню, за заборами рычали, сопровождая нас по ту сторону изгородей, лохматые псы. У дяди была тяжелая палка для удобства ходьбы и на случай, если какой-нибудь пес сорвется с цепи. Расспрашивали и других встречных — никто не торопился с объяснениями. На шум голосов выходили из до-; мои хозяйки, стояли у заборов и принимали участие в разговоре. Наконец мы отыскали пациента. Приветливости его домочадцев не было границ. Приход врача в те годы был приходом дорогого, редкого на этих высотах гостя. На этих высотах Ленинского района селились в то время преимущественно крестьяне, совсем недавно выехавшие из деревни, где остались родия и душа.

Крестьяне болеть не любят и чувствуют себя неловко от сознания, что заставили врача подняться к ним. Дядю начали усаживать, больной не утерпел, вскочил с кровати и подал стул. Хозяйка поднесла на блюдечке стакан с холодной водой и распахнула пошире окна, чтобы дядя мог отдышаться и остыть с дороги. Узнав, что я племянница доктора, она с таким умилением посмотрела на меня, что я смутилась. Она угостила большой чурчхелой[24], дядя Эмиль в это время осматривал больного. Они вызывали терапевта, потому что была высокая температура. Но оказалось, что причина ее — нарыв на руке. Чтобы не откладывать лечения на завтра в поликлинике, дядя сам вскрыл нарыв и обработал рану. Ведь совсем недавно, когда дядя был единственным врачом в районе, он и роды принимал и, случалось, делал несложные хирургические операции.

Научив хозяйку делать перевязку и подробно разъяснив этим людям, как проводить лечение дальше, дядя измерил температуру у больного. Она значительно спала. Не успели мы встать со стульев, на столе уже появилась еда. Хозяева умоляли нас разделить с ними трапезу. Дядя Эмиль отказывался, оправдываясь тем, что у него сегодня еще несколько вызовов. Тогда больной, полыхая желанием угостить, начал выбираться из кровати. Дядя сдался.

Мы ели горячее лобио и гоми[25] со свежим деревенским сыром, заедая всевозможными травками. Это было необыкновенно вкусно. Говорили об урожае прошлого и нынешнего года, о том, как строили тут, на горе, своими руками этот дом. Дом небольшой, из камня и глины, и во всю длину его была галерея, служившая в праздничные дни залой для гостей.

Больной полулежал на кровати, жена подносила ему еду, в стаканах розовело вино из родной деревни, где остался деревянный дом с участком и старики. Они не захотели жить в городе.

Дядя Эмиль сам жил в детстве в деревне, давил виноград, помогая своим дружкам во время ртвели[26]. Он неторопливо отпивал из стакана маленькими глоточками и наслаждался звуками грузинской речи. Это был язык его детства. До поступления в гимназию ни отец мой, ни дядя не знали русского языка, выучили потом.

Хозяин дома хорошо говорил по-русски, хозяйка могла вставлять в свою речь только отдельные словечки. Говорили то по-грузински, то по-русски. Однако надо было идти к другим больным. Мы находили их таким же способом, как нашли Бердзенишвили, и трудно было определить, у кого нас принимали лучше.

Я, конечно, очень устала от этого похода, но возвращалась домой как с праздника:

— Дядя Эмиль, я решила, стану доктором.

— Думаешь, лечить — это есть чурчхелы? — усмехнулся он.

— Нет, я хочу лечить по-настоящему.

— Ну и прекрасно. Знаешь, я на участке отдыхаю. От домашней сутолоки.

В доме действительно была сутолока. Это ощущалось все сильнее и сильнее, потому что на дворе похолодало, мы с Люсей предпочитали играть дома. И как-то так повелось, что несмотря на молчаливость и кажущуюся угрюмость дяди, все собирались именно в его комнате. Правда, она была самая большая, да к тому же и проходная. У меня появилась забота: проходя мимо, каждый раз закрывать дверь в галерею. Летом на это никто не обращал внимания, а подошли холода, и дядя начал требовать, чтобы ее закрывали. Но вот беда: бегая через его комнату, я, как назло, про дверь забывала. И каждый раз он терпеливо напоминал:

— Ферм ля порт!

Мама наказывала меня за невнимательность, я плакала и обещала помнить требование дяди. Если бы дядя знал, как мне не хотелось огорчать его. Я мучилась, видя, что он нервничает, но… пробегая через его комнату бесчисленное количество раз, в половине случаев я про дверь забывала.

Как-то под вечер приехала тетя Дали и сообщила о постановке новой грузинской оперы.

— Немедленно поезжайте, началась дополнительная продажа абонементов на этот сезон! И вот еще какая напасть, — она понизила голос, — жена Гжевского и жена доктора Назарбекова — двоюродные сестры.

Мама расстроилась.

— Что же вы, — обратилась она к дяде, — знаете всех врачей в городе, а о Назарбекове не удосужились разузнать. Гидра-то здесь, оказывается, под боком!

Дядя как раз только что вернулся с участка и был какой-то весь ушедший в себя.

— Как я жалею, как жалею, что мы приехали в Тифлис!

Он опять промолчал. Мама заметила мой любопытный взгляд и вспыхнула:

— А ты?.. Чего бегаешь туда-сюда, как скипидаром подмазанная? Тебе хоть кол на голове тещи…

— Нет, не надо кол, — забеспокоилась бабушка. Она не поняла иносказательности выражения, и ей так хотелось, чтобы все жили в мире.

— Эмиль, давайте обменяемся комнатами, — предложила мама.

— Не хочу.

— Почему не хотите? Вы же на проходе.

— Зато я пользуюсь подъездом. Я люблю сидеть у дома по вечерам.

Помолчали.

— Ну ладно, — сказала мама, — это в конце концов полбеды. А вот насчет Гжевского… Эмиль, по-моему, вы должны…

— Какая вы неспокойная!

— Зато вы очень спокойны, очень. Меня, например, волнует: где будет жить зимой Мари Карловна?

Нам отказали в квартире, как вы знаете. Что же делать?

— А я буду жить в передней, — сказала по-французски бабушка.

— Там зимой холодно.

— А я буду класть в кровать бутылки с горячей водой и не простужусь.

Пришла тетя Адель. Она слышала конец разговора.

— Предлагаю утеплить галерею — это будет комната моммо, а балкон застеклить и построить перед ним еще один балкон — до самого флигеля, ха, ха, ха!

— Насчет утепления галереи — это идея, — серьезно сказала мама, — но нужны деньги.

— Всюду деньги, деньги, деньги! — пропела тетя Адель.

— Постой! — рассердилась мама. — Имеешь изолированную комнату…

— Я живу в бывшей кухне!

— Но это все же лучше, чем…

— Что за шум, что за крик? — Нана остановилась в дверях.

— Пришла. — Дядя сразу надулся. — Крыша флигеля опять течет. А что я говорил? И, между прочим, Гжевские нас ненавидят главным образом из-за крыши. Еще бы. Когда льется на голову…

— Ску-у-учно, — скривилась тетя Адель. — Как скучно. О крышах, о ненависти… Какие убогие мы ведем разговоры!

— Я не буду чинить крышу. — Дядя отвернулся к окну. — Найми кровельщика, может, это спустит тебя на землю?

— О Эмиль, ты такой добрый, — бабушка погладила его по руке.

Приехал из совхоза папа. Вошел стремительно. От него пахнуло свежим ветром, и в комнате стало как будто; светлей.

— Мы получили породистых кур!

— А знаешь новость? — Мама подошла к нему вплотную, понизила голос: — Гжевская и жена доктора Назарбекова — двоюродные сестры.

Папа молчал целую минуту. Потом протяжно присвистнул. Они посмотрели друг на друга и устало усмехнулись.

— Эрнест, — тетя Адель взяла его за руку, повела в галерею, — мы решили утеплить галерею. Для моммо. Ты согласен?

Ну конечно, он был согласен.

Когда легли спать, я услышала шепот мамы. Что-то о Гжевском, о том, что это одна «бражка» в управлении. Потом об утеплении галереи.

— Хорошо бы, но откуда деньги взять? Кольке вон ботинки нужны, ходит как беспризорник. Ирка тоже без обуви. Добро бы, Эмиль с Аделью свою долю приложили. Знаю, у них нет денег. А разве у нас есть?

Папа уехал и опять не приезжал целую неделю. Стало еще холоднее. Дядя Эмиль по настоянию бабушки перетащил в переднюю ее кровать, секретер, круглый столик для лекарств и все молитвенники.