Там, где папа ловил черепах

Тетя Адель

Меня разбудил протяжный заводской гудок. Он заменял всему району часы.

Папа тихо сказал:

— Надо вставать. Пора.

Мама спросила:

— Когда поедешь в ЗаГЭС? Я должна знать, мало ли что?

— Сегодня. Или, в крайнем случае, завтра.

— Это что же, прямо война?

— А как ты думала?

— Знала бы, ни за что не приехала бы в Тифлис.

— А что, до Тифлиса было не так? — Он помолчал. — Мы дадим охране ЗаГЭСа рассаду и поможем построить парники, а солдаты, если понадобится, окажут помощь в защите совхоза.

— А почему этому Назарбекову вовремя не дали по шапке?

— Говорят, у него есть какая-то сильная рука в Тифлисе. Замполитотделом управления посоветовал держать связь с охраной электростанции, поскольку она близко. Он так и сказал: «С врагами нам нельзя церемониться».

Я вспомнила дочку бабушкиных квартирантов, Ляльку. До моего приезда в Тифлис она безнаказанно дразнила Люсю. Люся робкая, всегда в одном и том же платьице, перешитом бабушкой из кофты, а у Ляльки много платьев. Меняет она их по три раза в день и прогуливается по двору. А как встретит грустный и зачарованный взгляд Люси, показывает язык. И меня она начала встречать таким же образом. Как ее проучить? Я вскочила со своего сундука, чтобы побежать к Люсе — посоветоваться. Но мама схватила за руку:

— Стоп. Это тебе не Трикраты.

Да, это были не Трикраты. Дядина комната проходная. Чтобы не беспокоить дядю и тетю лишний раз, нужно было позавтракать и всем вместе пройти через их комнату.

Пока умывались, мама вскипятила на керосинке чайник и накрыла на стол. Ели быстро: и папа, и Коля, и я очень торопились. Через дядину комнату прошли гуськом, пожелав им доброго утра и приятного аппетита, — они завтракали. В галерее бабушка еще лежала в своей массивной деревянной кровати, в руках был молитвенник. Папа поцеловал ее и ушел на вокзал, Коля — в школу, я побежала к Люсе.

В середине девятиметровой комнаты впритык к трем деревянным кушеткам с плоскими тюфяками и истертыми хлопчатобумажными покрывалами стояла некрашеная табуретка. Нана, поставив на нее ногу, чистила туфли так, что казалось, искры из-под щетки летят. Табуретка жалобно скрипела, Нана насвистывала песенку.

— Пришла? — обожгла меня — ласковым взглядом.

Я стояла в дверях, заложив руки за спину, и чувствовала себя рядом с Наной какой-то букашкой.

Накануне она крепко побила чрезвычайно назойливого ухажера. Многие парни досаждали ей своими ухаживаниями, а этот и вовсе жил рядом и надоедал окликами из-за забора и записками, которые бросал в форточку дяди Эмиля, совершенно не подозревая, что избранница его сердца живет не там.

Я смотрела на широкие плечи сестры и без труда представила, каким жалким выглядел черноглазый, приземистый Сандро после того, как она его «отвадила».

Люся сидела на своей кушетке, скрестив по-турецки ноги, и ела яблоко. Тетя Адель ездила недавно со своими сослуживцами на экскурсию и привезла оттуда целый мешок. Теперь они будут питаться этими яблоками, пока мешок не опустеет. Не то что мы. Моя мама без супа жить не может. Каждый день суп, и попробуй не съешь.

Почистив туфли, Нана раскрыла видавший виды чемоданчик, вытряхнула из него на свою кушетку манку, трусы, тапочки, набросала в пустой чемоданчик взятые с полки учебники и тетради, прихлопнула крышку широкой сильной ладонью, щелкнула застежкой и, насвистывая, отправилась в школу. Я вошла в комнату:

— Люся, давай побьем Ляльку.

Она послушно слезла с кушетки и спохватилась:

— А молиться?

— Ах да, я и забыла! Каждое утро мы должны молиться вместе с бабушкой.

Пошли к ней. Она уже встала, умылась, надела нарядный чепчик в лентах и кружевах.

Уселись на кровати: она в середине, мы по бокам.

— «Вене а муа ву, ту ки суфре…»[8], — начала она, глядя в молитвенник.

Мы смотрели на длинные печальные лица святых и повторяли за ней молитву слово в слово. Потом бабушка рассказала небольшую поучительную историю про непослушного ребенка. Эту историю она рассказывала нам каждое утро, и мы должны были ей ее пересказывать. Не все французские слова были понятны мне, но беседы повторялись изо дня в день, да к тому же бабушка обращалась к нам только на французском языке, и обучение шло успешно.

Я очень любила бабушку Мари: она подолгу гостила в Рязани, где родилась я, и в Трикратах. Но почему говорят, что я ее копия? У бабушки загнутый книзу нос, нависшие над глазами веки. А у меня?

Побежала в дядину комнату, подошла к трюмо. Нет, я ничуть не похожа на бабушку. Нос у меня чуточку вздернут, глаза… Я приблизила лицо к самому зеркалу и опешила: расширенные глаза показались чужими. Я это или не я? Отдалилась от зеркала. Нет, вроде бы я. Приблизилась — опять не я… Посмотрела на волосы. Ну почему мама подстригает меня так коротко? Мне хотелось верить, что я тоже стала бы красивой, как Люся, если бы у меня отросли волосы. Вот и у Ляльки длинные волосы, одна я…

Вздохнув, уселась в качалку. Как приятно качаться в ней! Будь на то моя воля, я бы раскачивалась в качалке с утра до вечера. Но нельзя. Дядя Эмиль не позволяет.

Потому что мы с Люсей меры не знаем. А он знает меру — раскачивается чуть-чуть.

— Ирэн, Люси! — донеслось из сада.

Маленький, зажатый с трех сторон кирпичными стенами домов, сад весь в цветах. — Дорожки посыпаны битым кирпичом, нигде ни соринки. Бабушка ходила вдоль грядок с лейкой, потом пошли наводить порядок во дворе. Та, с которой мы жаждали сразиться, не появлялась на своем пороге. Мы подметали и без того чистый двор и поглядывали на дверь квартиры Гжевских: где же Лялька? Чего не выходит?

А бабушка подошла к низенькому трухлявому заборчику и, ужасно коверкая слова, осведомилась о здоровье соседей. С той стороны к забору подошла тетя Юлия — мать недавно пострадавшего от Наны Сандро, и начался удивительный грузинско-русско-французский разговор. После обоюдной радости по поводу обоюдного крепкого здоровья, «вот только ноги, ноги», — вздохнула бабушка, начали хвалить водопровод. Его недавно провели из Натахтари. Прежде мучились, таская воду из колонки, которая была на улице, за сквером. Там, у водопроводной колонки, сидела дежурная. Люди подходили с ведрами, давали ей монетку и просили: «Сона, гаушви». И Сона «пускала», то есть открывала кран.

А теперь вода в каждом дворе, да какая вкусная, родниковая.

— Прогресс, карашо, шарман [9].

— Дзалиан[10], дзалиан шарман! — подхватила тетя Юлия.

— Ильфо онкор[11] подметайт куча[12].

— Да, ауцилеблат [13], маладец субботник!

Потом они стали говорить о своих детях.

Тетя Юлия гордилась сыном — Сандро студент медицинского института. Будет врачом, как уважаемый Эмиль Эмильевич. Бабушка одобряюще закивала. Но где же Лялька? А, вот. Вышла.

Она появилась в открытых дверях галереи в пышном шелковом платье, которого мы прежде не видели, и показала нам язык. Ошеломленные ее нарядом, мы в первое мгновенье лишились дара речи, потом я сказала:

— А ну выйди во двор, мы тебе покажем.

Она помолчала, подумала и подтащила к дверям полный ящик дорогих игрушек: вот вам. Ну как?

Видеть мы Ляльку не могли.

Бабушка ушла в дом, а у нас продолжалось выяснение отношений.

— Ты чего показываешь язык?

— А я была на даче.

— Подумаешь: на даче! А мы были в горах!

— А у нас есть дача, а у вас нет дачи!

— У нас не то что дача, у нас целый совхоз!

— А-а-а, — она подумала. — А мой папа большой начальник!

— А мой папа, — я поперхнулась от ликованья, — будет кормить целое депо!.

— Один?

— Нет, зачем же один? С рабочими. Вот получат трактор, опрыскают деревья, разведут кур, кроликов, понятно?

На такое Ляльке нечем было ответить. Мы ликовали. Что бы еще сказать ей? Но придумать не успели — пришла Нана. Она была грустная. Такое настроение у нее бывает, я заметила. Потому что она влюблена. Пришли как-то в школу из Госкинпрома, выбрали ее для съемок. Она там снималась и влюбилась в кинорежиссера. А он женат.

Бросив в комнате чемоданчик, Нана взяла оттуда покрывало, хлеб и яблоко, взобралась по дереву на крышу флигеля и легла там на покрывале загорать. А Лялька тем временем ушла. Ну и что? Мы уже победили.

Все было хорошо в тот день, только Нана очень злила бабушку. Тетя Адель не умела и не любила воспитывать дочерей. Она считала, что воспитание — это разновидность угнетения. А так как всякое угнетение ей было противно, она сразу посадила дочерей себе на голову, уступая им во всем, и лишь изредка тревожилась — что же из них получится? Легкомысленная душа ее ни в коем случае не предполагала, что дети могут вырасти эгоистами. Тетя Адель опасалась только одного: как бы они не выросли слабохарактерными. Она постоянно внушала им, что все мужчины деспоты, поэтому нужно оберегать свою независимость и ничего мужчинам не прощать, как прощала десять лет она сама. На этом тетя Адель была просто помешана. Остальные же стороны воспитания своих дочерей она целиком предоставила бабушке, и бабушка по своей немощи часто выходила из себя, даже била Нану, за что та отвечала ей откровенной ненавистью.

В тот день, несмотря на уговоры и угрозы бабушки, Нана не слезла с крыши, а потом, вместо того чтобы учить уроки, нагрубила ей и ушла на лодочную станцию. Там она занималась греблей.

Вечером дядя Эмиль сел после ужина в качалку. Взял балалайку. Полилась тихая нежная мелодия. Мы с Люсей, довольные победой над Лялькой, играли под столом в куклы.

Раздался стук в дверь подъезда. Не успел дядя выбраться из качалки, стук повторился, резкий и нетерпеливый. Дядя отложил балалайку, прошел в переднюю, готовясь отругать того, кто так невоспитанно себя ведет. У подъезда стояла взбешенная Нана.

— Моя мать сейчас опять привела этого!.. Я не войду в комнату, пока там находится этот!.. Не желаю, чтобы он приходил! Я такой скандал подниму!..

Дядя не успел ответить, она проскочила мимо него в переднюю, прошла через дядину комнату в галерею.

— Громоммо! Скажите маме! Я не позволю, чтобы дверь передо мной была заперта!

Бабушка не могла простить Нане недавней грубости и начала выговаривать ей, но Нана твердила свое и заплакала, с ненавистью глядя на стену комнаты, за которой раздавался веселый смех матери и бас ее друга Арчила Давидовича.

Тетя Тамара увела Нану в свою комнату.

— Тише, тише, что о нас люди подумают!

Нана топала ногой:

— Если бы знал мой отец, как она тут ему изменяет.

— А сам, а сам? — возмутилась тетя Тамара. — Твоей маме нужно устраивать свою жизнь. Может быть, она выйдет замуж за этого человека. Он машинист первого класса, солидный…

— А я не хочу!

— Что значит не хочу? Ты, как твой отец, только о себе и думаешь!

— Он вернется, мой папа вернется!

— Ему нельзя возвращаться, как ты этого не понимаешь?!

— Так что же, я должна терпеть этого?.. Не хочу!

Тетя Адель, наверно, услыхала громкие голоса. Через некоторое время бабушка крикнула нам из галереи:

— Ушли, ушли!

Нана, взяв за руку Люсю, повела ее в свою комнату.

О необычной жизни тетушки Адели стоит рассказать поподробнее.

С пяти лет ее усадили за пианино, и она поражала всех незаурядными музыкальными способностями. В шестнадцать лет ее, чтобы подавить в ней чрезмерную неуравновешенность и эмоциональность, отвезли в Стамбул и поместили в католический монастырь. Воспитывалась она там два года, потом поехала учиться в Сорбонну. Родным казалось, что она стала сдержанной и вполне готовой к серьезной самостоятельной жизни. Но оказалось не так. Ей быстро наскучили университетские аудитории и лекции убеленных сединами профессоров. Бросила учебу, вернулась в Грузию. С блеском поступила в консерваторию. В это время приехал из Москвы ее жених, который там учился в кадетском корпусе и был помолвлен с ней еще в детстве. Они стали встречаться. И Адель захотела стать его женой немедленно, без всяких отлагательств. Юноша говорил, что не имеет права жениться до окончания учебы, он взывал к ее добропорядочности и разуму — ведь осталось всего три месяца учебы, и они с честью пойдут под венец. Но Адель умоляла, она распустила перед ним свою русую косу. И все-таки он, хоть и было ему мучительно трудно сдержаться, не посмел перейти запрещенную воспитанием черту.

Произошла ссора. Семьи жениха и невесты не могли понять причины и переживали эту ссору как трагедию. Они давно были знакомы, почитали друг друга и о лучшем брачном союзе для своих детей даже и не мечтали. Володя уехал заканчивать учебу. Адель обожала и ненавидела его. Вот в такой-то момент и подвернулся молодой грузинский князь, только что закончивший в Петербурге математический факультет. Он был не менее красив, чем Володя, был умен и гол как сокол, или, как говорили тогда в Грузии про разорившихся и обедневших дворян — имел двух баранов, зато смелости и мужества было ему не занимать. Он стал работать ревизором на станции Квирилы, а жил в вагоне Теймураз Михайлович сразу заприметил Адель, но — о ужас! — Мари Карловна этого не ожидала: вместо того чтобы долго и искусно ухаживать, как это принято в Европе, Теймураз Михайлович на третий день после знакомства явился в дом и сказал:

— Отдайте мне Адель, иначе я…

В руке у него был револьвер, черные глаза сверкали.

Мари Карловна с перепуга сначала не поняла, ее он собирается застрелить или себя. Она только ахнула, но потом, собрав все свое мужество, а оно у нее было, проговорила, конечно, по-французски:

— Я вас прошу оставить мой дом. Моя дочь помолвлена.

— Это не имеет значения, — поправив на поясе кинжал, ответил по-французски князь таким тоном, будто дело, за которым он пришел, уже улажено. — Я ее никому не уступлю! — повысил он голос и опять распалился: — Она моя!

Но Мари Карловна не сдалась.

— В нашем кругу… — начала с чопорным видом она и объяснила ему, как нужно ухаживать в ее кругу, чтобы завоевать руку и сердце девушки.

Князь слушал внимательно и не сводил глаз с Адели. Когда Мари Карловна выговорилась, он поблагодарил, извинился и, вежливо раскланявшись, покинул дом. А вечером Адель убежала к нему в его вагончик, стоявший на запасных путях в тупике.

Скоро Теймураз Михайлович перевелся на службу в Тифлис, они обвенчались — и вот тут началось. Он стал во всем подчинять ее себе, бешено ревновал и, когда уходил из дома, для большей верности запирал на ключ. Тетя Адель негодовала: как, ее, свободолюбивую француженку, и держат под замком? А консерватория? Консерваторию пришлось бросить, потому что Теймураз Михайлович ревновал жену к старичку профессору. И вообще он не желал, чтобы она ходила по улице одна. Никакие уверенья в ее европейском воспитании, никакие мольбы и протесты не помогали, князь думал иначе. Тогда она вспомнила о своем преданном, так безжалостно брошенном женихе и в порыве отчаянья послала ему письмо. Он получил его, он готов был спасать любимую, но… воздержался, понимая, что с восточным мужем шутки плохи.

Тетя продолжала затворническую жизнь и каждые полтора года обзаводилась новым ребенком.

Когда родилась первая девочка, Теймураз Михайлович кровно обиделся: как, почему не сын? Это что же? Значит, у отца какой-то изъян? Но он быстро смирился, потому что девочка была очаровательна. Начали придумывать имя. Теймураз Михайлович поставил условие: имя должно быть грузинским. Так пожелала его мать. А Мари Карловна сказала, что имя ее внучки должно быть также и французским.

Трудноватое было положение. И вдруг на улице кто-то крикнул:

— Нана, Нана, шемоди чкара сахши, торе моклам! [14]

О боже! Как же мы сами-то раньше не додумались?

Назовем ее Нана. Таким образом удовлетворятся желания всех, и девочка получит великолепное имя! Будет разница в ударении, только и всего. Ну, слава богу.

Те же самые поиски были, когда родился сын. Амиран?.. Автандил?.. Тариэл?..

— Нет, нет! — протестовала Мари Карловна. — А Франция?

— Леван! — окончательно постановил Теймураз Михайлович. — Моего деда так звали. Вас устраивает Лэо?

— О да, да! Лэо — се шарман! [15]

И следующим детям подбирали имена таким же образом. А когда появилась на свет самая младшая, князю было не до имен, и Мари Карловна без всяких помех назвала девочку в честь своей любимой, рано умершей сестры — Люсьен.

Чем только не занимался князь-математик! Октябрьскую революцию и Советскую власть он приветствовал, потому что был человеком умным и образованным. Но как представить себе дальнейшую жизнь без роскоши? Этого он представить себе не мог. Хотелось разбогатеть и для того, чтобы утешить хоть на старости лет горячо любимую мать, вернув былое величие ее семье.

В 1922 году он открыл в Тифлисе частную женскую гимназию. Сам преподавал там математику, Адель преподавала французский язык. Гимназия считалась образцовой, но через год стало ясно, что она разорит вконец. Тогда он решил разводить в Кюрдамире коз. Планы были грандиозны: торговля козьим пухом в Закавказье и за границей. Может быть, это так и было бы, но козы не размножались с той поспешностью, на которую рассчитывал Теймураз Михайлович, руководствуясь каким-то заокеанским справочником. Наоборот, они стали чахнуть и передохли. Тогда он решил купить целый квартал в Нахаловке, чтобы перестроить его под гостиницу. Сам начертил план, составил смету, но так как его финансы пели, как говорится, романсы, он решил начать перестройку квартала с дома Мари Карловны. Она, конечно, воспротивилась, она горячо молилась день и ночь, а когда бог не помог — Теймураз Михайлович прикатил на фаэтоне с рабочими и ломами, — она загородила дверь своей широкой полной грудью. Ведь зять собирался ломать дом! Всю жизнь ее муж, Эмиль Людвигович, работал, чтобы на старости лет семья могла жить спокойно. О нет! Только через мой труп!

И вот тогда, как и в былые дни в Петербурге, Теймураз Михайлович стал снова ночи напролет играть в карты. Когда везло, он приносил жене бриллианты и накрывал столы. «Нам каждый гость дарован богом!» — распевал на таких кутежах. У него была уйма друзей, он одалживал деньги первому встречному и забывал о должниках. Приятели окружали его тесным кольцом, один из них устроил его в банк главным кассиром.

Финал был плачевный. Произошло это с ошеломляющей быстротой. Люсе едва исполнилось сорок дней, а отец ее уже собирался бежать в далекие края, так как сумма растраченных казенных денег была астрономической и ему грозил расстрел. Прощаясь, он приказал жене спрятать золото, обещал писать, поцеловал всех пятерых малюток и скрылся.

Всю ночь металась тетя Адель по своей огромной квартире. На одной руке у нее плакала Люси, в другой был чулок, набитый драгоценностями. Она никогда ничего ни от кого не прятала и потому не могла придумать, куда деть золото. Это золото жгло ей руки, она дико боялась и ненавидела его. Наконец додумалась — вручила соседке по лестнице, поклявшись памятью своего отца, что отдаст потом за хранение половину богатств, и, вздохнув с облегчением, уехала с детьми к матери в Нахаловку.

Она долго не возвращалась за золотом. А когда вернулась, соседка, глядя ей в глаза, сказала, что никаких драгоценностей не брала и, если Адель будет настаивать, придется обратиться в специальные органы. Ужас перед нуждой и глубокое презрение к этой женщине охватили мою тетю. Она горько заплакала и ушла из этого дома навсегда. Никто бы не лишил ее квартиры — были описаны только вещи, — в крайнем случае, может быть, утеснили бы. Но она не могла и не хотела возвращаться туда, где была такой несчастной и где волей-неволей пришлось бы встречаться с соседкой.

Но, несмотря на тесноту в доме матери, несмотря на крайнюю нужду и одиночество, в душе у тети была радость от так неожиданно обретенной свободы. Она не знала, как пользоваться этим бесценным богатством, потому что за десять лет совсем отвыкла от нее. Она медленно приходила в себя и твердила матери, что отныне посвятит всю свою жизнь только детям, ей никто не нужен, а если Теймураз когда-нибудь вернется, она больше не будет рабыней.

Через некоторое время свекровь стала тайно получать от Теймураза письма. Он писал, что жив-здоров, обосновался под чужим именем за Уральским хребтом и мечтает: пройдет десять лет, виновность преступления за давностью лет простится, он вернется. Его заботило лишь одно: изменяет ему Адель или нет? Об этом он спрашивал в каждом письме и грозился страшно отомстить. А потом и грозить перестал. Там он заболел, добрая красивая женщина приютила его и родила ему двух детей.

Через год после его бегства у тети Адели умерло от дифтерита двое детей. Маленького Леву увезла в Харьков и усыновила сестра, художница. Дядя Эмиль и тетя Тамара хотели удочерить Люси, но тетя Адель воспротивилась. Она очень любила эту тихую, совсем непохожую на отца девочку. Эта девочка была ее последней надеждой.