Тайна Святой Плащаницы

20

Аддай расположился за огромным столом из резного дерева. Незатейливое кресло, на котором он сидел, явно не соответствовало его импозантной внешности.

Он был абсолютно лысым, однако морщинки в уголках глаз и складки возле рта явно выдавали возраст этого человека, так же как и узловатые руки с проступающими под кожей венами.

В комнате было два окна, но толстые шторы не пропускали ни лучика света. Все было погружено в полумрак.

По обе стороны внушительного стола стояло по четыре стула с высокими спинками, и на них, опустив глаза, сидели восемь облаченных в строгие черные одежды мужчин.

Им открыл дверь и провел их сюда, в кабинет Аддая, скромно одетый тщедушный человечек.

Зафарин дрожал. Лишь присутствие отца удерживало его от того, чтобы вскочить и убежать. Мать сжимала его руку по дороге сюда, и жена, Айат, вместе с дочуркой тоже шли рядом с ним, такие же напуганные, как и он.

Тщедушный человечек отвел женщин в отдельное помещение.

— Подождите здесь, — сказал он и затем поспешно проводил мужчин к деревянной, богато украшенной двери. Открыв одну из ее створок, он пропустил вперед Зафарина и его отца.

— Ты провалил это дело!

Голос Аддая отразился эхом от заставленных полками с книгами деревянных стен. Зафарин опустил голову, будучи не в силах скрыть выражение боли, мучившей душу. Его отец сделал шаг вперед и бесстрашно посмотрел на Аддая.

— Я дал тебе двоих своих сыновей. Оба были мужественными и принесли себя в жертву уже тем, что согласились, чтобы им отрезали языки. Они ничего не смогут сказать Господу Богу в день Страшного Суда. Наша семья не заслуживает твоих упреков. Уже несколько веков лучшие из нас посвящали свою жизнь Иисусу, нашему Спасителю. Но мы всего лишь люди, Аддай, всего лишь люди, поэтому у нас не всегда все получается. Мой сын считает, что среди нас есть предатель, который знает, когда мы намереваемся ехать в Турин, и в курсе всех твоих планов. Зафарин умен, и ты это знаешь. Ты сам обещал, что он, так же как и Мендибж, поступит в университет. Причина неудач — здесь, Аддай, и тебе нужно найти среди нас предателя, который появился в нашей Общине, наверно, уже давно. Именно этим и объясняется тот факт, что мы до сих пор терпим неудачи, пытаясь вновь обрести то, что по праву принадлежит нам.

Аддай слушал, оставаясь абсолютно неподвижным, и лишь его взгляд был полон с трудом сдерживаемого гнева.

Отец Зафарина подошел к столу и положил перед Аддаем пачку бумаг, состоящую более чем из пятидесяти листов, исписанных с обеих сторон.

— Возьми, здесь описывается все, что произошло. А еще мой сын излагает здесь свои подозрения.

Аддай даже не взглянул на бумаги, положенные перед ним отцом Зафарина. Он поднялся и стал, молча ходить взад-вперед по комнате. Затем он решительным шагом подошел к Зафарину, поднял руки и сжал кулаки, словно собирался ударить Зафарина по лицу, но затем опустил руки.

— Ты знаешь, что означает этот провал? Пройдут месяцы, многие месяцы, а может быть, даже годы, прежде чем нам удастся предпринять новую попытку! Полиция проводит детальное расследование, некоторые из наших могут попасть ей в лапы, и, если их заставят говорить, что тогда?

— Но они не знают правды, они не знают, ради чего они все это делали… — вмешался отец Зафарина.

— Замолчи! Что знаешь ты сам? Наши люди в Италии, в Германии, в других странах знают то, что им необходимо знать, и, если они попадут в руки полиции, их заставят говорить, и тогда могут добраться и до нас. Что мы тогда будем делать? Все вырежем себе языки, чтобы не предать нашего Господа?

— Если это произойдет, значит, на то будет воля Божья, — твердо сказал отец Зафарина.

— Нет! Это не будет Божьей волей. Это будет лишь следствием неспособности и глупости тех, кто не в состоянии выполнить его волю. И моя вина в том, что я не сумел подыскать лучших людей для выполнения воли Иисуса.

Дверь открылась, и тщедушный человечек ввел двух молодых людей — также в сопровождении отцов.

Расит, второй немой, и Дермисат, третий немой, стали обниматься с Зафарином, несмотря на гневный взгляд Аддая.

Зафарин не знал, что его товарищи уже приехали в Урфу Аддай приказал родственникам и друзьям держать язык за зубами, чтобы эти трое не виделись друг с другом вплоть до этого момента.

Отцы Расита и Дермисата по очереди высказались в защиту своих сыновей, прося у Аддая понимания и милосердия.

Аддай их почти не слушал. Он с рассеянным видом думал о чем-то своем, в его взгляде читалось отчаяние.

— Вам нужно очиститься от греха, который вы совершили по отношению к нашему Господу, провалив порученное дело.

— Тебе мало того, что наши сыновья пожертвовали своими языками? Какое еще наказание ты хочешь им придумать? — отважился спросить отец Расита.

— Ты смеешь мне дерзить?! — крикнул Аддай.

— Боже упаси! Ты знаешь, что мы верны нашему Господу и что мы подчиняемся тебе. Я лишь прошу тебя о сострадании, — ответил отец Расита.

— Ты — наш духовный пастырь, — осмелился вмешаться отец Дермисата. — Твое слово — закон, и твоя воля исполняется, ибо ты — представитель Господа на земле.

Они опустились на колени и начали молиться, склонив головы. Им оставалось лишь ждать решения Аддая.

Вплоть до этого момента те восемь человек, которые с самого начала находились в комнате Аддая, не промолвили и слова. По знаку Аддая они поднялись и перешли в другую комнату. Аддай последовал за ними, чтобы обсудить, какое решение нужно принять.

— Ну, так что? — спросил Аддай. — Вы верите в то, что среди нас есть предатель?

Гробовое молчание этих восьмерых вывело Аддая из себя.

— Вам что, нечего сказать? Вам нечего сказать после всего, что произошло?

— Аддай, ты наш духовный пастырь, избранный нашим Господом. Это ты должен наставлять нас, — сказал один из людей в черном.

— Только вы знали об этом плане. Только вы знали наших связных. Кто предатель?

Восемь мужчин обеспокоенно зашевелились, глядя друг на друга и пытаясь понять, является ли вопрос их пастыря риторическим или же он их на самом деле обвиняет. Они вместе с Аддаем были опорными столпами их Общины. Они принадлежали к древним родам, верным Иисусу, верным его городу, верным его завету.

— Если кто-то нас предал, он умрет.

Это заявление Аддая испугало присутствующих, ибо они знали, что он способен пойти и на такую меру. Их духовный пастырь был благочестивым человеком и жил скромно. Каждый год он неизменно постился в течение сорока дней в память о том, как Иисус постился в пустыне. Он всегда помогал тем, кто обращался к нему: содействовал в поиске работы, или же ссужал деньгами, или же становился посредником в улаживании семейных раздоров. Он умел быть убедительным. Его уважали в Урфе, где его знали как защитника людей, а потому признавали его авторитет и считались с ним.

Так же, как и эти восемь человек, Аддай с самого детства жил двойной жизнью, молясь втайне от своих соседей и друзей, ибо он был хранителем секрета, ставшего судьбоносным для них, как раньше и для их отцов, и праотцев.

Он предпочел бы не становиться духовным пастырем, однако, когда его все-таки избрали, он принял эту честь, став на путь самопожертвования, и поклялся, как клялись его предшественники, что выполнит волю Иисуса.

Один из присутствовавших кашлянул. Аддай понял, что тот хочет что-то сказать, и обратился к нему: Говори, Талат.

— Мы не должны позволять, чтобы подозрения разожгли огонь, который испепелит в нас доверие друг к другу. Я не верю, что среди нас есть предатель. Нам просто приходится бороться с могущественными и умными людьми, которые смогли воспрепятствовать обретению нами того, что по праву принадлежит нам. Нам нужно снова взяться за это дело и выработать еще один план, и, если у нас опять ничего не выйдет, мы все равно предпримем и следующие попытки. Сам Господь решит, когда посчитать нас достойными успешного завершения нашей миссии.

Талат замолчал, ожидая реакции Аддая. Седина сделала шевелюру Талата белой как снег, а морщины придавали лицу этого старика мудрое выражение.

— Прояви снисходительность к этим троим избранным, — предложил еще один из людей в черном, которого звали Баккалбаси.

— Снисходительность? Ты считаешь, Баккалбаси, что мы сможем выжить, если будем проявлять снисходительность?

Аддай скрестил руки на груди и глубоко вздохнул.

— Иногда мне кажется, что вы ошиблись, избрав меня, что я — не тот пастырь, который нужен Иисусу в такую эпоху и при существующих обстоятельствах. Я соблюдаю пост, каюсь и прошу Господа укрепить меня, просветить меня и указать мне дальнейший путь, но Иисус не отвечает мне, не посылает мне никаких знамений…

Голос Аддая был полон отчаяния, но этот человек все же сумел быстро взять себя в руки.

— Но пока я пастырь, я буду совершать те поступки и принимать те решения, которые мне подсказывает моя совесть, причем с единственной целью — вернуть нашей Общине то, что дал ей Иисус, и добиться для всех нас процветания, а прежде всего — безопасности. Господь не хочет, чтобы мы умирали, он хочет, чтобы мы жили. Ему больше не нужны мученики.

— Что ты сделаешь с этими парнями? — спросил Талат.

— В течение некоторого времени они будут жить в уединении, молясь и соблюдая пост. Я буду наблюдать за ними и, когда наступит надлежащий момент, верну их в их семьи. Но они все же должны понести кару за этот провал. Поскольку ты, Баккалбаси, являешься хорошим математиком, ты и займешься расчетами.

— Какие расчеты я должен сделать, Аддай?

— Я хочу, чтобы ты вычислил, могут ли в нашей среде быть предпосылки для предательства, а еще подумай, как и по какой причине происходит утечка информации.

— Так ты, стало быть, поверил домыслам отца Зафарина?

— Да. Мы не должны закрывать глаза на очевидное. Мы выявим предателя, и он умрет.

Людям в черном стало немного не по себе: они знали, что Аддай не бросает слов на ветер.

Когда они возвратились в комнату, где их ждали трое немых, они увидели, что немые и их отцы стоят на коленях и молятся, склонив головы. Аддай и восьмеро в черном снова сели на свои места.

— Поднимитесь, — приказал Аддай.

Дермисат молча, плакал. У Расита во взгляде сверкал гнев, Зафарин же выглядел спокойным.

— Чтобы очиститься от греха своего провала, вы будете молиться и поститься в течение сорока дней и сорока ночей. Для этого вы останетесь здесь, со мной. Вы будете работать в саду, пока хватит сил. Когда назначенный срок закончится, я скажу вам, что делать.

Зафарин озабоченно посмотрел на своего отца. Тот понял смысл взгляда сына и обратился к Аддаю:

— Ты позволишь им попрощаться с семьями?

— Нет. Искупление уже началось.

Аддай позвонил в маленький колокольчик, стоявший на его столе. Через несколько секунд в дверях появился тщедушный человечек.

— Гунер, проводи их в комнаты, выходящие в сад. Выдай им соответствующую одежду, а еще воду и сок. Это будет их пищей, пока они находятся здесь. Расскажи им о распорядке дня и правилах поведения в этом доме. А теперь ступайте.

Трое юношей обнялись со своими отцами. Прощание было коротким: они боялись снова вызвать гнев Аддая. Когда юноши вышли вслед за Гунером, Аддай сказал:

— Возвращайтесь домой, к своим семьям. Вы снова встретитесь со своими сыновьями через сорок дней.

Мужчины поклонились и поочередно поцеловали ему руку, а затем почтительно склонили головы перед восемью соратниками Аддая, которые оставались неподвижными, словно статуи.

Когда отцы юношей ушли, люди в черном вышли из комнаты. Аддай повел их по окутанному полумраком коридору к маленькой закрытой двери. Он отомкнул ее ключом. За дверью была молельня, там люди в черном и Аддай провели остаток дня.

Ночью Аддай не спал. Хотя он простоял несколько часов на коленях и теперь они болели, он все равно чувствовал, что должен наказать себя физически. Бог знал, как Аддай любил его, но эта любовь не была достаточным основанием для того, чтобы простить Аддаю его вспыльчивость, которую он никак не мог искоренить в своей душе, а ведь она была явно от лукавого.

Когда Гунер тихонько зашел в его комнату, рассвет уже давно перешел в утро. Верный слуга принес Аддаю чашечку кофе и кувшин с питьевой водой. Он помог Аддаю подняться на ноги и сесть на единственный стул, имевшийся в этом аскетическом жилище.

— Спасибо, Гунер, кофе поможет мне собраться с силами для нового дня. Как там немые?

— Они уже некоторое время работают в саду. Их дух сломлен, а глаза покраснели от слез, которые они не смогли сдержать.

— Ты не одобряешь назначенного им наказания, так ведь?

— Я подчиняюсь тебе, я ведь твой слуга.

— Нет! Не слуга ты мне! Ты — мой единственный друг, и ты это прекрасно знаешь. Ты помогаешь мне…

— Я тебе служу, Аддай, и служу хорошо. Моя мать отдала меня тебе в услужение, когда мне было десять лет. Она считала за честь то, что ее сын будет тебе служить. Умирая, она попросила меня, чтобы я всегда заботился о тебе.

— Твоя мать была святой женщиной.

— Она была простодушной женщиной, принимавшей учение своих предков без тени сомнения.

— Так что же, у тебя есть сомнения в нашей вере?

— Нет, Аддай, я верю в Господа Бога и Иисуса, но я сомневаюсь в правильности того, что духовные пастыри нашей Общины уже несколько веков охвачены одержимостью. Бога нужно любить всем сердцем.

— Ты осмеливаешься подвергать сомнению сами основы существования нашей Общины! Ты осмеливаешься говорить, что святые пастыри — мои предшественники — ошибались! Думаешь, легко выполнять заповеди наших предков?

Гунер наклонил голову. Он знал, что Аддай нуждается в нем и любит его как брата, потому что он был единственным, кто был близок к Аддаю. Пробыв его слугой много лет, Гунер знал, что только перед ним Аддай именно такой, какой он есть на самом деле: вспыльчивый человек, обремененный тяжестью возложенной на него ответственности, не доверяющий никому и величественно демонстрирующий свою власть всем и каждому, но только не ему, Гунеру, стирающему его одежду, чистящему его костюмы, поддерживающему порядок в его спальне. Только он, Гунер, видел, как у Аддая гноились глаза и каким он был потным и грязным после того, как переболел лихорадкой. Только он, Гунер, знал о допущенных этим человеком промахах и о его отчаянных попытках выглядеть величественным перед людьми, духовным пастырем которых он являлся.

Гунер никогда не разлучался с Аддаем. Он дал обет целомудрия и послушания, и его семья — его родители, когда они еще были живы, а теперь его братья и сестры и их дети — пользовалась небольшими материальными привилегиями, которые предоставлял Аддай, а еще уважением, оказываемым в Общине.

Гунер уже сорок лет служил Аддаю и знал его так же хорошо, как и самого себя, а потому боялся его, несмотря на доверие, которое возникло между ними с течением времени.

— Как ты думаешь, может ли среди нас быть предатель?

— Да, может.

— Ты подозреваешь кого-нибудь?

— Нет.

— А если вдруг заподозришь кого-нибудь, ты ведь не скажешь мне об этом, так ведь?

— Нет, не скажу, если только не буду уверен, что мои подозрения оправданы. Я не хочу никому навредить лишь какими-то подозрениями.

Аддай пристально посмотрел на него. Завидуя доброте Гунера, его сдержанности, он иногда думал, что в действительности Гунер был бы лучшим пастырем, чем он сам. Те, кто избрал его, совершили ошибку, придавая слишком много значения его происхождению в силу нелепой старинной традиции преклоняться потомкам великих людей, оказывая им почести и предоставляя им привилегии, зачастую абсолютно незаслуженные.

Семья Гунера была обычной крестьянской семьей, и предки Гунера, так же как и предки Аддая, хранили тайну их веры.

А что, если отказаться от своего поста? Если созвать совет и предложить, чтобы духовным пастырем избрали Гунера? Но Аддай знал, что с ним не согласятся, даже могут подумать, что он сошел с ума. Ему иногда казалось, что он и в самом деле потихонечку сходит с ума, играя роль пастыря, подавляя свою человеческую суть, пытаясь сдерживать свою — греховную — вспыльчивость, борясь за укрепление веры в своей пастве, когда это требовалось, и, храня тайны Общины.

Он с болью вспомнил тот день, когда его отец, очень взволнованный, привел его в этот дом, где до этого жил прежний пастырь — прежний Аддай.

Его отец, уважаемый в Урфе человек, тайный борец за истинную веру, еще с детства говорил ему, что если он будет хорошо себя вести, то когда-нибудь сможет стать преемником тогдашнего Аддая. Он отвечал отцу, что ему этого не хочется, что ему больше нравится бегать по зеленым садам, плавать в речке и общаться со сверстниками — такими же юными, как и он.

Ему тогда очень нравилась дочка их соседей, хорошенькая Рания — девочка с миндалевидными глазами и темными волосами. Он часто думал о ней, лежа ночью в своей комнате.

Однако у отца были совсем другие планы, а потому, едва он повзрослел, отец привел его жить в дом тогдашнего Аддая, заставив дать соответствующие обеты, чтобы подготовить сына к миссии, которую, как считалось, на него возлагает сам Бог. Его решили сделать Аддаем, не спрашивая его согласия.

Его единственным другом все эти мучительные годы был Гунер, который никогда не выдавал его — даже тогда, когда он, тайно выскользнув из своего жилища, шел к дому Рании в надежде увидеть ее хотя бы издалека.

Гунер, так же как и он сам, был заложником воли своих родителей, подчиняться которым было для него делом чести. Эти бедные крестьяне желали для своего сына — да и для всей их семьи — лучшей доли, чем тяжкий труд от зари до зари. Родители же Аддая избрали для него такой жизненный путь, который, по их мнению, соответствовал социальному положению их семьи.

Они оба — и Аддай, и Гунер — подчинились воле своих родителей, оставшись при этом в душе совсем другими — самими собой.