Тайна Святой Плащаницы

25

Гунер закончил чистить черный костюм Аддая и повесил его в просторный платяной шкаф. Вернувшись в спальню, он аккуратно сложил бумаги, оставленные Аддаем на письменном столе, и поставил пару книг на этажерку. Аддай вчера работал допоздна. Его незатейливую по убранству комнату наполнял приторный запах турецкого табака. Гунер настежь распахнул окно и замер на несколько секунд, вглядываясь в сад. Он не услышал тихих шагов вошедшего Аддая и не увидел, что тот озабоченно посмотрел на него.

— О чем ты думаешь, Гунер?

Гунер обернулся, стараясь казаться невозмутимым.

— Да, в общем-то, ни о чем. Просто стоит хорошая погода, и мне захотелось выйти прогуляться.

— Ты можешь сделать это после того, как я уеду. Ты даже можешь провести несколько дней со своей семьей.

— Ты уезжаешь?

— Да. Поеду в Германию и в Италию, хочу навестить там наших людей. Мне нужно разобраться, в чем причина наших неудач и кроется ли здесь измена.

— Это опасно, тебе не следует туда ехать.

— Я не могу допустить, чтобы все наши приехали сюда. Вот это действительно было бы опасно.

— Встреться с ними в Стамбуле. В этом городе круглый год полно туристов, и туда можно явиться незамеченным.

— Нельзя, чтобы собрались сразу все. Уж лучше поезжу туда-сюда я, чем заставлять приезжать их. Это уже решено. Завтра я уезжаю.

— А как ты объяснишь причину этой поездки?

— Я скажу, что устал, а потому беру небольшой отпуск и еду в Германию, и Италию, где у меня много хороших друзей.

— И сколько времени ты будешь отсутствовать?

— Неделю, а может, дней десять, не больше, включая и работу, и отдых. Мое отсутствие в течение нескольких дней пойдет тебе на пользу. В последнее время я не раз замечал, что ты стал каким-то напряженным и что я тебя раздражаю. Почему?

— Я скажу тебе правду: мне жаль этих парней, и меня огорчает то, что ты обрекаешь их на такую мученическую жизнь. Мир вокруг нас изменился, а ты пытаешься настаивать на том, чтобы все оставалось по-прежнему. Нельзя больше посылать юношей на смерть, вырезая им перед этим языки, чтобы они, в случае чего, не проговорились, и…

— Если они проговорятся, они тем самым уничтожат нас. Мы выживали в течение двадцати веков именно благодаря самоотверженности и молчанию наших предшественников. Да, я требую больших жертв, но ведь и я сам пожертвовал своей жизнью — я никогда себе не принадлежал, как не принадлежишь себе и ты. Умереть во имя нашего дела, как и вырезать себе ради него язык, — большая честь. Я лично им языки не вырезаю, они это делают сами, ибо понимают, что это необходимо. Они тем самым оберегают всех нас и самих себя.

— А почему бы нам не заявить о своем существовании?

— Ты сошел с ума! Ты что, и в самом деле думаешь, что мы сможем выжить, если откроем, кто мы такие? Что с тобой происходит? Что за бес в тебя вселился?

— Иногда мне кажется, что бес — это ты. Ты всегда был суровым и жестоким. Ты не чувствуешь никакого сострадания ни к кому и ни к чему. Я думаю, что эта твоя суровость — месть за то, что ты являешься тем, кем не хочешь быть.

Они некоторое время помолчали, пристально глядя друг на друга. Гунер подумал, что он сказал больше, чем хотел сказать, а Аддай удивился тому, что он — в очередной раз — слушал упреки Гунера и признавал, что они справедливы. Жизни этих двух людей были неразрывно связаны между собой, и ни один из них не был этому рад.

Смог бы Гунер его предать? Аддай отогнал эту мысль. Нет, Гунер не предаст его. Аддай полностью доверял Гунеру, в руках которого, в общем-то, была его собственная жизнь.

— Приготовь мой багаж на завтра.

Гунер ничего не ответил. Он отвернулся и стал закрывать окно, чувствуя, что его челюсти сжались от напряжения. Услышав, как Аддай, выходя, тихонько закрыл за собой дверь, Гунер глубоко вздохнул.

Тут он заметил, что на полу возле кровати Аддая лежит лист бумаги. Подняв его, он увидел, что это — письмо, написанное на турецком языке, не смог удержаться и прочел его.

Аддай иногда давал ему читать письма и документы и затем интересовался его мнением. Гунер понимал, что сейчас поступает нехорошо, однако он почувствовал настоятельную необходимость ознакомиться с содержанием найденного на полу письма.

Письмо было без подписи. Тот, кто написал его, сообщал Аддаю, что Совет общественной безопасности Турина рассматривает вопрос о том, чтобы выпустить Мендибжа на свободу, и просил дать инструкции, как поступить, когда это произойдет.

Гунер спросил самого себя, почему Аддай не спрятал такое важное письмо. Может, Аддай хотел, чтобы он, Гунер, нашел это письмо и прочел его? Может, Аддай думает, что он, Гунер, — предатель?

Держа письмо в руках, Гунер направился в кабинет Аддая. Он осторожно постучал костяшками пальцев в дверь и дождался, когда пастырь разрешит ему войти.

— Аддай, это письмо лежало на полу возле твоей кровати.

Пастырь спокойно посмотрел на Гунера и протянул руку, чтобы взять письмо.

— Я его прочел, так как подумал, что ты умышленно оставил его там, желая, чтобы я его нашел и прочел, и сделал это для того, чтобы заманить меня в ловушку и выяснить, не предатель ли я. Нет, я не предатель. Я уже тысячу раз говорил себе, что мне нужно уйти отсюда, и тысячу раз думал о том, что следует открыть всем людям, кто мы такие и каковы наши цели. Но я этого не сделал и не сделаю, и поступлю так в память о моей матери, ради того, чтобы члены моей семьи могли по-прежнему ходить с высоко поднятой головой и чтобы жизнь у моих племянников была лучше, чем у меня. Я — всего лишь бедный человек, к тому же слишком старый для того, чтобы пытаться начинать новую жизнь. Я трус, такой же, как и ты, ибо мы с тобой оба примирились со своей судьбой.

Аддай молча смотрел на него, пытаясь уловить в выражении его лица чувства, которые могли бы подтвердить, что этот человек говорит искренне.

— Теперь я знаю, почему ты завтра уезжаешь. Ты озабочен тем, что может произойти с Мендибжем. Ты поставил в известность его отца?

— Раз уж ты так уверен в том, что не предашь меня, я скажу тебе: меня действительно беспокоит то, что Мендибжа выпускают на свободу. Если ты прочел письмо, то знаешь, что наш человек в той туринской тюрьме видел, как Мендибжа навещал руководитель Департамента произведений искусства. Наш человек также подозревает, что директор тюрьмы что-то затеял. Мы не можем рисковать.

— И что ты будешь делать?

— То, что необходимо для выживания нашей Общины.

— Включая убийство Мендибжа?

— Кто пришел к такому выводу — я или ты?

— Я тебя хорошо знаю и знаю, на что ты способен.

— Ты — мой единственный друг, и я от тебя никогда ничего не скрывал. Ты знаешь все тайны нашей Общины. Однако я отдаю себе отчет в том, что ты не чувствуешь ко мне ни малейшей привязанности. И никогда не чувствовал.

— Ты ошибаешься, Аддай, ошибаешься. Я всегда был твоим хорошим другом, с того самого дня, когда меня привели в твой дом десятилетним мальчиком. Ты понимал, как я страдаю оттого, что меня разлучили с моими родителями, и ты нарушал запреты, позволяя мне хотя бы иногда с ними видеться. Я никогда не забуду тех часов, не забуду, как ты отводил меня в мой дом и оставлял там до вечера, а сам уходил в поле, чтобы не смущать нас своим присутствием. Я не могу упрекнуть тебя за твое отношение ко мне. Я упрекаю тебя за твое отношение к другим людям, к нашей Общине и за ту огромную боль, на которую ты обрекаешь людей. Если ты хочешь знать, испытываю ли я к тебе привязанность, то ответ — да. Однако я должен тебе признаться, что иногда я чувствую глубокую неприязнь к тебе из-за того, что моя судьба неразрывно связана с твоей. Но знай, что я тебя не предам, если этот вопрос тебя действительно так волнует.

— Да, меня волнует то, что среди нас есть предатель, и мой долг состоит в том, чтобы подвергать сомнению все и подозревать всех.

— Позволь сказать тебе, что оставлять там это письмо было уж слишком явной провокацией.

— А может, я просто хотел, чтобы ты нашел это письмо, желая предупредить тебя, если ты действительно предатель. Ты ведь мой единственный друг и единственный человек, которого я ни в коем случае не хотел бы потерять.

— Отправляясь в Италию, ты подвергаешь себя опасности.

— Если я ничего не предприму, мы все подвергнемся опасности.

— В Турине у Нас есть люди, которые выполняют все, что ты приказываешь. Если полиция что-то замышляет, тебе лучше не высовываться.

— С чего ты решил, что полиция что-то замышляет?

— Это следует из письма. Ты опять пытаешься заманить меня в ловушку?

— Я сначала поеду в Берлин и лишь затем — в Милан и Турин. Я высоко ценю семью Мендибжа, и ты это знаешь, однако я не могу допустить, чтобы у нас из-за него возникла серьезная проблема.

— Ты вытащишь его из Турина, когда он выйдет на свободу?

— А если это ловушка? Если его выпускают на свободу, чтобы затем следить за ним? Именно так я и поступил бы на их месте. Я не могу допустить, чтобы возникла какая-либо угроза для нашей Общины, ты это хорошо знаешь. Я несу ответственность за многие семьи, в том числе и за твою. Ты что, хочешь, чтобы нас уничтожили, чтобы у нас отняли то, что у нас есть? Ты хочешь, чтобы мы предали наших предков? Мы — те, кем мы должны быть, а не те, кем мы хотим быть.

— Я повторяю: если ты поедешь в Турин, то подвергнешь себя большой опасности. Это безрассудство.

— Мне не свойственно безрассудство, ты это прекрасно знаешь, однако из этого письма следует, что, возможно, для нас готовится западня, а потому нам нужно действовать так, чтобы не попасть в нее.

— Выходит, дни Мендибжа сочтены.

— У всех родившихся на белый свет дни сочтены. А теперь дай мне возможность поработать. Как только прибудет Талат, сообщи мне об этом.

Гунер вышел из кабинета и направился в молельню. Там, стоя на коленях, обливаясь слезами у покоящегося на алтаре распятия, он пытался найти ответ на мучившие его вопросы.