Тайной владеет пеон

16. СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ

Второй, третий, четвертый день ходят мальчишки к своей стеле. Каменные люди молчат. Они молчат уже двенадцать столетий; с той поры, как их создатели покинули Киригуа и, гонимые голодом или угрозой чужеземного нашествия, бежали и растворились в дру­гих краях. Великую тайну этого загадочного исчезно­вения стелы хранят. Так раскроют ли они свои уста ради маленького секрета, который хотят извлечь из них двое обыкновенных гватемальских мальчишек?

А мальчишки верят, что камни заговорят. Ведь так обещал их команданте!

Днем они стараются не выходить из будки обход­чика, чтобы не натолкнуться на агентов компании. Когда же солнце катится к горизонту и площадь у развалин пустеет, Хосе и Наранхо пробираются в лес и осматривают свою стелу. Они знают каждую ее изви­лину, каждый выступ. Но ничего нового не находят.

— Хосе, а вдруг команданте в бреду перепутал? Сказал об одном столбе, — думал о другом.

Хосе не согласен:

— Два раза об один камень не спотыкаются. Ко­манданте все время повторял: «Стела с ошибкой».

Наранхо испугался какой-то мысли; глаза его чуть не вылезли из орбит, а голос стал пронзительным:

— Хосе, а вдруг сами рисунки наводят на след? Если знаешь шифр...

Хосе сел на землю и, глядя куда-то вдаль, тихо от­ветил:

— Наранхо, мы проиграли. Мы не умеем читать на стелах. Но мы будем ждать, Наранхо.

Они не проиграли.

На пятый день, когда мальчишки подошли к столбу, они нашли на его боковой поверхности, почти у самой земли, две легкие царапины.

Схватившись за руки и присев на корточки, маль­чики всматривались в царапины так, будто разгляды­вали сокровище.

— Вчера их не было, — шепотом произнес Наранхо.

— Не было, — подтвердил Хосе. — Что изображают?

— Царапина изображает царапину, — пояснил На­ранхо.

— Догадался, — шепотом сказал Хосё. — Одна ца­рапина — цифра один. Надсмотрщик вместо связки ба­нанов тоже ставил колышек. Две царапины...

— Одиннадцатого, — вдруг сказал Наранхо. — Они нас ждут одиннадцатого. А сегодня десятое. Давай по­кажем, что мы прочитали.

Подумав, ребята выцарапали букву «К»— первую букву от слова Кондор. К вечеру прежние цифры были стерты, а вместо них появилась новая цифра — 9 и легкая стрелка, указывающая вниз.

— Девять шагов вниз, — вслух размышлял На­ранхо.

Хосе вскрикнул:

— Куда вниз, Наранхо? Они нас ждут здесь. У стелы. В девять часов вечера.

— Почему вечера?

— К девяти стемнеет. Здесь никого не будет. А для верности напишем, как на железной дороге: двадцать один час. Это все равно как девять вечера.

Санчео ждет ребят.

— Ваш Нингуно несколько раз просыпался... Смо­трит и молчит.

— Сеньор Санчео, — взмолился Хосе, — можно нам к нему? На минутку. Он нас узнает.

— Нет, племянник. — Санчео даже взмахнул рукой для убедительности. — Он никого не узнаёт, а девушку вы подведете. Тереса — клад.

Хосе и Наранхо еле дождались темноты. День, как назло, тянулся особенно долго. Зной стоял такой, что люди и птицы попрятались в своих жилищах. Каза­лось, плавится и воздух. Если всмотреться, — можно было увидеть, как он вибрирует.

Мальчишки забились в беседку, сооруженную из старых рельсов: она стояла между вокзалом и лесом; обвивающий ее плющ служил туристам укрытием от солнца. Но сейчас даже плющ не спасал.

Путевой обходчик долго не понимал, зачем ребятам понадобился фонарь. И вообще зачем уходить в темень?

— Нечего в молчанку играть, — рассердился он. — Сидите до утра. И без писка!

Пять минуг они просидели молча. Потом Хосе встал:

— Спасибо за все, сеньор.

Ребята пошли к двери.

— Ладно, — уступил обходчик. — Но возвращайтесь сюда. — Дал старый фонарь, подтолкнул их к двери да еще каждому всучил по красному плоду в форме звезды. — Карамболь и еду и питье вам заменит, — про­ворчал он. — А фонарь вернуть!

Наверно, страшно пробираться в кромешной тьме в мертвый город. Но еще страшнее подумать, что чью-то шутку ты принял за серьезное приглашение, что камен­ные громады снова посмеются над тобой.

Не шелохнувшись стоят деревья-исполины. Спят памятники. Пустует площадь. А небо придвинуто к земле так близко, что кажется, протяни руку — и ты коснешься черного бархата; пошевели его — и посып­лются звезды, подставь ладонь — и почувствуешь лас­ковое прикосновение золотого дождя.

— Хосе, — шепчет Наранхо, — как мы узнаем, что уже девять?

— Нам не надо знать, — отвечает Хосе. — Пусть они знают. Мы можем ждать полночи и ночь.

Они садятся у своей стелы прямо на землю, еще горячую от дневного жара, прижимаются друг к другу и, чтобы не заснуть, освещают фонариком то одно де­рево, то другое. Так проходит около получаса.

— Погасите фонарь! — раздается приятный моло­дой голос. — Очень ослепляет.

Хосе быстро прикрывает стекло фонаря ладонью. В темноте трудно разглядеть того, кто отделился от деревьев и подошел к стеле. Минутная пауза. Пришед­ший вглядывается в ребят.

— Сеньор, — окликает он своего спутника, — здесь мальчишки и никого больше. Мы можем походить и поспорить об этих руинах, не боясь, что нам помешают.

У Наранхо вырывается возглас разочарования: тот самый юноша, с которым он говорил у стелы! А спут­ник его — тот же бородач. Не обращая внимания на застывших ребят, юноша и старик обходят стелу и продолжают начатый спор о ее истории.

— Надо уходить, — шепчет Наранхо. — Напута­ли мы.

— Ты очень быстрый, Наранхо, — с насмешкой го­ворит Хосе. — Подумай, — зачем им смотреть стелы ночью, когда есть день?

— Днем здесь люди, шум...

— Десять человек на огромной площади не ме­шают один другому.

— Значит, ты думаешь?..

— Думает ученый. Хосе — пеон. Пеон привык ждать.

Юноша и старик отошли, снова приблизились.

— Сейчас девять часов, — громко сказал юноша.— Точные люди могли успеть в срок. Они не успели. Бу­дем выбираться.

— Я знаю точных людей, — обратился Хосе к На­ранхо, но так, чтобы его услышали незнакомцы. — Их ждали на пять дней раньше. Они опоздали. Они теперь жалуются на других.

Юноша подошел поближе и зажег спичку, чтобы осветить лица мальчишек.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Читаем вывески на камнях,— довольно смело ответил Хосе.

— А я-то думал, кто это царапает на стелах, — за­смеялся юноша. —И буква «К» ваша?

— Да.

— От какого же она слова откололась?

— От слова Кон... Юноша остановил его:

— Такими словами не швыряются... Поезд из Пу­эрто, — сказал он со значением, — выходит утром, в столицу приходит вечером.

Хосе почувствовал, что незнакомец сказал пароль и ждет условленного ответа.

— Не ждите от нас пароля, сеньор, — грустно ска­зал Хосе. — Человек, который его знает, тяжело заболел.

— Сеньор Молина, — окликнул незнакомец своего спутника, — подойдите сюда. Непредвиденное затруд­нение.

Через несколько минут Андрес и Молина легко убе­дили мальчиков, что они и есть те самые, с которыми должен был встретиться еще один человек. Имени его им даже не назвали. Хосе скупо рассказал, что случи­лось с их другом и где он сейчас.

— Что же делать? — заволновался Молина.

— Утром мы к нему пойдем, — начал было Хосе.

Андрес перебил его:

— Вот что, мой дорогой Хосе, — будь не так темно, мальчики увидели бы на его лице сконфуженную улыб­ку, — нам, быть может, придется работать вместе. До­говоримся с самого начала: никто ничего не делает и никуда не идет без разрешения старшего.

— Старший у нас другой, команданте...

— Пока он болен, старшим буду я. Уясните это хо­рошо, или мне придется расстаться с вами и найти себе других помощников. И не сметь выходить из будки обходчика! Ни на минуту.

— Откуда вы знаете? — удивился Наранхо.

— Когда человек живет долго под чужим име­нем, — засмеялся Андрес, — он невольно становится наблюдательным. Вы даже не дали себе труда огля­нуться, подойдя к будке.

Наранхо сказал «да». Хосе колебался. Андрес не дал ему времени на раздумье.

— Хосе,—строго сказал он, — разве там, откуда ты пришел, каждый делал, что хотел? Или ты думаешь спасти команданте, если будешь тянуть не за тот узел, что тяну я?

И Хосе сдался.

А человек, которого они боялись назвать по имени, даже по кличке, ради которого находились здесь, в мертвом городе, начинал приходить в себя. Карлос Вельесер уже несколько часов пытался восстановить в памяти цепь событий, разорванную лихорадкой. Не­сколько раз к нему обращалась девушка, которая за­ботливо поправляла подушки и поила его лекарством. Он догадывался, что находится у нее в доме, следил за ее ловкими движениями, за каштановой прядью волос, которая выбивалась из-под косынки и которую девушка то и дело подбирала. Она стояла к нему в профиль. По резко очерченному подбородку, по надменным и зам­кнутым линиям губ Карлос угадал в ней волю и скры­тую силу. Девушка неожиданно повернулась, и Карлос не успел закрыть глаз.

— Это нечестно! — заявила она. — Я шесть суток выхаживала вас, а вы не хотите даже подать знак, что пришли в сознание.

— Шесть суток? — Карлос попытался сесть, но голо­ва его упала на подушку; он застонал. — А как же?.. Шесть суток...

— Сеньор, вы больной, а я — сестра милосердия, — сказала Тереса. — Если вы начнете метаться, я не дам за вашу жизнь и сентаво.

— Когда я смогу встать? — спросил Карлос.

— Тогда же, когда я смогу заснуть, — улыбнулась Тереса. — Это будет зависеть от вас.

Карлос внимательно на нее посмотрел.

— Вы не спали все шесть суток? Так легко и сва­литься.

Она переставляла лекарства на тумбочке и не от­ветила.

— Как вас зовут, сестра?

— Тереса, сеньор Нингуно.

— Почему вы меня так называете? — Удивился Карлос

— Так вас представили ваши мальчишки. Они та­кие замечательные, сеньор Нингуно.

И Тереса коротко рассказала своему больному всё что знала о Хосе и Наранхо. «Настоящие гватемальцы», — убежденно заключила она.

— Вы тоже выросли в Гватемале, Тереса? — спро­сил Карлос.

Тереса села возле его кровати с вышиванием.

— Это скучная тема, сеньор Нингуно. Я воспиты­валась далеко отсюда — в довольно богатой американ­ской семье. Но отец мой гватемалец. С детства мне внушали, что он спился, семья матери взяла с него расписку, что он не будет претендовать на меня и ви­деться со мной. Я ничего не слышала о нем, пока один человек из сьюдад Гватемала не передал мне пред­смертное письмо отца. Он писал его в тюрьме перед казнью. Он поднял руку на карлика Убико. Карлика ненавидела вся Гватемала, но не каждый решился па­лить в него из ружья. «Не забывай, — писал отец, — что твоя родина Гватемала». Я переехала сюда. С боль­шим трудом устроилась в больницу. Вокруг много горя, и я иногда бываю полезной пеонам.

Она перекусила нитку и всмотрелась в узор. Потом сказала:

— Нет, право же, ваш Хосе настоящий мужчина. Вы бы видели, как мальчишки старались не выдать себя, когда я читала им о стелах...

— О стелах? — с волнением спросил Карлос. — Кто им велел? Вы не знаете?

— О, у них ничего не узнать, — улыбнулась Тереса. Она отложила вышивание и налила Карлосу паху­чую настойку.

— Выпейте это, сеньор бородач, и вы перестанете атаковать меня вопросами.

Карлос отпил и слабо улыбнулся.

— Я, наверное, похож на дьявола. Не брился ме­сяц. — Он потрогал бороду. — Но пока не могу ее сни­мать.

Тереса заметила:

— Вы избрали себе опасную жизнь, сеньор. Зато она настоящая. — Тереса снова взялась за узор. — Я не любопытна. Но в бреду вы много раз называли Мадрид. Вы были там?

— Я командовал батальоном интербригадовцев.

— Должно быть, интересные люди?

— Да. Они говорили на тринадцати языках. Я пере­сек океан вместе с пилотом-американцем. Славный товарищ. Если бы он мог услышать, что с нами проде­лывают его правители, он был бы сейчас рядом со мною.

— Вы с ним в переписке?

— Он остался в мадридской земле. — Карлос обо­рвал себя. — Давайте поговорим о чем-нибудь повесе­лее, сеньорита Тереса. Что за комичный больной при­ходил несколько раз, пока я, — Карлос подмигнул, — валялся без сознания?

— Сборщик бананов и отличный парень. Ни одна забастовка поблизости не обходится без него. Компания решила его подкупить и, когда к Санчео подкралась лихорадка, его забрали сюда. Но он такое наговорил репортерам, что дирекция в панике. Кстати, о дирекции, сеньор. Я выдала вас за дядьку. Смотрите не прогово­ритесь в бреду, — засмеялась она.

— У вас могут быть большие неприятности, если меня здесь застигнут.

— Догадываюсь. Вы, верно, не маленький человек.

— Вы тоже не маленький человек, сеньорита, — ска­зал Карлос.

Через двое суток в тесной будке путевого обходчика состоялась встреча Карлоса с Андресом и сеньором Молина. Двое бородатых людей пристально всматрива­лись друг в друга, прежде чем начать разговор.

— Сеньор Молина извинит меня, — сказал Карлос Вельесер, — если я разглядываю его чересчур долго. Но мне придется ноcить не только имя сеньора Молина, но и его платье, арендовать не только его дом, но и его манеры.

— Сеньор Молина Второй простит, — едва заметно улыбнулся антиквар, — если и я смотрю чересчур при­стально. Меня можно понять: отец пытается получше разглядеть людей, к которым ушел его сын.

— Да. Андрес рассказал мне вашу горькую исто­рию, сеньор Молина. Я читал некоторые работы ва­шего сына — они отмечены талантом. — Карлос зорко всматривался в антиквара. — Нет, — сказал он уверенно, — вы не человек корысти и вряд ли были им прежде.

Молина опешил.

— Мы не встречались прежде, сеньор, — резко ска­зал он. — Откуда вам знать старика-антиквара?

— У вас глаза честного человека. Кроме того, я знавал антиквара из Кецальтенанго. Он говорил, что вы не очень-то любите перепродавать иностранцам славу Гватемалы.

И при этих странных обстоятельствах, в которых оба находились, в крошечной путевой будке обходчика, охраняемой снаружи двумя мальчуганами, антиквар Молина поведал Карлосу Вельесеру о «мадридском деле» и о своей давней мечте. Он говорил о прошлом и сам не заметил, как перешел к настоящему. Он расска­зал о встрече со своим гондурасским коллегой и весь кипел от негодования. Его затрясло, когда он припо­мнил, как английские туристы срезали каменные рель­ефы в древнем поселении на берегу Усумасинты и перевезли их на берег Темзы. Потом он сообразил, где находится, и остановился.

— Извините, — перевел он дыхание. — Я немного увлекся и задержал вас. Я ни с кем еще не делился своими планами.

— Вы умный человек и добрый патриот, — сказал Карлос. — Наши президенты торговали землями, ле­сами, недрами. Что было им до индейских чаш и скульптур! Если мне доведется снова выступать в своем парламенте, который разогнал Армас, я вспомню «мад­ридское дело», я потребую национализировать все па­мятники майя.

Они говорили о доме Молины, и старик объяснил, что прислуга рассчитана, старые клиенты перестали за­глядывать; что его мало знают в городе, так как он больше жил за границей. Он приготовил перечень за­казов клиентов и историю их прежних взаимоотноше­ний. Вот адреса и характеристики антикваров, с кото­рыми связан Молина.

Педантизм и предусмотрительность старика пора­зили Карлоса. Принимая бумаги и связку ключей, он хотел поблагодарить, но Молина остановил своего преемника.

— Если я услышу, что вы загнали в угол крово­пийцу Армаса, считайте, что мы квиты. Может быть, я и захочу вернуться, сеньор Молина, в свой дом, — улыб­нулся антиквар. — Вы сообщите мне, когда я смогу это сделать. Буэнос-Айрес, до востребования. А сейчас по­звольте мне пройтись с вашими мальчуганами, а Андрес вам скажет все, что не решается сказать при мне.

Юноша деловит и спокоен:

— Я доставлю старика к границе, товарищ, и мигом вернусь. Мы встретимся в Сакапа, откуда я берусь вас довезти до столицы невидимкой, но до Сакапа вас про­водят другие. Впрочем, имя и платье Молины вам послужат недурно. Ривера вас не может дождаться.

— Вы знаете мое имя, Андрес?

— Да. Феликс Луис Молина.

— А другое?

— Другое мне пока знать незачем, но могу дога­даться.

— Почему вы не дали сразу о себе знать? Впрочем, я все равно трясся бы еще в лихорадке.

— Молина задержался. Не все было готово к ва­шему приезду. Но, как и договорились, специальный человек предупрежден.

— Мальчики этого не знали. Кажется, они неплохо поработали.

— Вы возьмете их с собой? — осторожно спросил Андрес.

Карлос встревожился:

— А что — вызовут подозрение?

— Нет. У сеньора Молина есть несколько разносчи­ков заказов. Обычно они живут с ним. Но со мной в комнате еще двое, и вам придется разыграть сцену найма разносчиков.

— Кто эти двое?

— Один приехал с севера — негр Роб.

— Здесь все в порядке. А второй?

— Человек замкнутый, но, по-моему, честный. Дон Габриэль — тореро.

Карлос спросил:

— Вы студент, Андрес?

— Да. Если точнее, — Андрес улыбнулся, — сейчас я забастовщик.

Он обрисовал последние события в столице; Карлос выслушал и только однажды перебил юношу:

— Вы связаны с мастерскими? С кофейной зоной?

— Мало, — признался Андрес. — Мы главным обра­зом пикетируем учебные заведения.

— Я только потому спросил, — пояснил свою мысль Карлос, — что небольшой отряд офицеров легко разго­нит ваших пикетчиков, но достаточно маленькой вспышки в кофейной зоне — и войска оттягиваются туда, а вы уже становитесь грозной силой в столице.

— Ясно, — согласился Андрес. — Но мы еще не всё умеем.

Он не обошел происшествия в кафе «Гватемала». Карлос нахмурился и потребовал подробностей.

— Вы мальчик или коммунист? — гневно спросил он. — Это же чистейшей воды провокация. Кто такая Рина Мартинес?

Андрес опустился на стул; лицо его побелело, он что-то хотел оказать, и не мог. Карлос отвернулся к окну и терпеливо ждал, пока Андрес успокоится.

— Я знаю всех членов нашего комитета два года, — наконец ответил Андрес. — А Рину Мартинес все четы­ре. Я... я ручаюсь за нее, товарищ. Это была неоправ­данная вспышка, выходка школьницы, но не более того. Я сам с трудом сдерживался... и вмешался.

— Вы должны были не сдерживаться, товарищ Ан­дрес, — спокойно сказал Карлос, — а сдержать других. Четыре человека в лапах у армасовцев. Четыре члена комитета! И это в дни, когда вы подняли молодежь на борьбу. — Он снова вскипел. — Да и вообще, что за ма­нера ходить стадом?

— Мы собрались в кафе на заседание.

— С этим еще надо будет разобраться. Я не допу­скаю мысли, что потасовка возникла сама собой. Кто спасся, кроме вас?

— Рина и Адальберто.

— Обоих на время придется отстранить от руковод­ства. Да что с вами, Андрес?

— Это несправедливо, товарищ, — пробормотал Ан­дрес и вдруг выпалил: — Я знаю, что сказал сейчас глупость. Но я не хочу быть неискренним с вами. Я люблю Рину Мартинес. Вы поймете меня, если сами когда-нибудь любили.

Карлос положил руку на плечо Андреса:

— Ты хорошо сделал, что сказал мне об этом.

Обычно Карлос говорил «ты» людям, которых знал давно и привык уважать, но горячность и искренность Андреса понравились ему.

— Любовь бывает разная, Андрес. Иногда она по­могает, иногда мешает. Когда-то я тоже любил... Она была со мной всюду. Вот так же, как сейчас, мы жили под чужими именами. Агенты Убико подстерегли и бросили мою жену в тюрьму. Когда мне сказали, я за­был все — дело, товарищей. Я готов был проломить стены тюрьмы головой. Жена переслала мне запиоку. «Они схватили меня, но ждут тебя, — предупреждала она. — Не лезь в петлю». Она отрезвила меня. Да и что я мог сделать, Андрес? Они выпустили ее калекой... Жена прожила недолго, а любовь осталась.

Он улыбнулся печально:

— Я сам поговорю с Риной Мартинес. Она поймет. И любовь останется, если она настоящая.

— Не надо, —быстро сказал Андрес. — Они будут отстранены. Это справедливо. Но главная вина моя.

— С тебя и взыщем больше, чем с других, — согла­сился Карлос. — Тебя давно знает товарищ Ривера?

— Я подрабатывал перепиской бумаг, когда он слу­жил под началом Ториэльо. Ривера рекомендовал меня в партию.

— Значит, косвенным образом ты мой протеже, — улыбнулся Карлос.

— Как так, товарищ?

— Дело в том, что Риверу рекомендовал в партию я.

Их разговор прервали. Хосе вбежал и растерянно сообщил:

Был Санчео. Он пошел за людьми на плантацию. Приехали армасовцы. Схватили сеньориту...

— Какую сеньориту, Хосе?

— Сеньориту Тересу, мой команданте. Позволь нам ее выручить.

— Пока здесь хозяин не команданте, — строго ска­зал Андрес. — Старший я. Ты забыл, Хосе?

Он живо повернулся к Карлосу.

— Немедленно выбирайтесь, товарищ. Я думал вас отправить завтра. Печально, но нас опередили. Обход­чик договорится с машинистом. Первый по счету поезд остановится на секунду в пятистах метрах за вокзалом. У красного кустарника. Ваш шанс на спасение в этой секунде.

— Андрес, я слишком многим обязан Тересе...

— Вы ей ничем не поможете.

— Я обязан сделать все, что смогу, для этой де­вушки.

— Они целятся не в Тересу, — тихо сказал Ан­дрее. — Вспомните записку жены.

Тересу в маленьком врачебном кабинете допраши­вал личный советник президента — Аугусто Чако.

Сюда его привел длинный, но быстрый путь. Само­лет доставил советника снова в Ливингстон, где Чако убедился, что оба Наранхо исчезли в ту же ночь, когда партизаны совершили налет на карательную экспеди­цию. Хотя старики подтвердили, что болото в джун­глях непроходимо, Чако пересек его в воздухе и при­землился в районе плантаций в верхнем течении Рио Дульсе. Здесь о партизанах не слышали, но на Исабаль-озере торговцы рыбой показали, что в последние дни несколько изможденных и оборванных людей пере­бирались на южный берег. Приказав патрульным кате­рам обследовать все южное побережье и сообразив, что кратчайший путь к столице лежит вдоль железной до­роги, Чако выслал на все станции сторожевые посты. Они получили приказ задерживать и проверять при по­садке каждого иногороднего пассажира и подробное описание примет Вельесера. Сам же Чако вылетел в Пуэрто, где, как он знал, у Вельесера были широкие связи.

Но едва он прибыл в Пуэрто, как из Киригуа позво­нил молоденький лейтенант и сообщил, что сестра милосердия укрывала своего родственника, который, по ее словам, уже уехал. Никто из персонала не видел, как он входил и как выходил. Чако приказал ее немедленно арестовать и усилить пост в Киригуа.

И вот советник президента допрашивает сеньориту Тересу. Он сух, лаконичен, но корректен.

— Я надеюсь, сеньорита, наши солдаты не доста­вили вам особого беспокойства?

Тереса подмечает бесстрастное лицо, колючий, чет­кий взгляд, холеные, страшно белые ногти. «Малокро­вие, — со злорадством отмечает она. — Бьются жилки на висках. Нервничаете? Холерик.[52] А корчите из себя сангвиника».[53]

— Все солдаты одинаковы, — холодно замечает она. — Они делают то, что приказывает им начальство.

Чако кивает головой: выдержана, умна; интерес­но, — из какой семьи?

— Простите, сеньорита, откуда вы родом?

— Родилась здесь. Но воспитывалась в Лос-Анжелосе. Моя мать —американка.

Наверно, не врет. Это легко проверить. Впрочем, не все ли равно!

— Вы знаете, почему вас задержали?

— Нет, но догадываюсь. Облава на ведьм?

— Не шутите, сеньорита. Партизаны причиняют нам много хлопот. На днях компания лишилась целого эше­лона.

— Сеньор советник, — недоумевает Тереса. — А соб­ственно, какое дело мне и вам — гватемальцам — до финансовых дел компании?

Удар попал в цель: добродушный сангвиник дер­нулся и исчез, а вместо него появился холерик с дер­гающимися уголками губ, злым блеском глаз, забара­банившими о стол пальцами.

— Я вижу, ваш родственник уже успел поработать с вами, сеньорита. Где он?

— Он уже уехал, сеньор советник.

— Почему его никто не видел? Он боится людей?

— Он неделю провалялся в лихорадке. Его ждали дела.

— Где?

— В столице.

— Послушайте, сеньорита, — вкрадчиво сказал Ча­ко. — Один кивок головой — и вы свободны. Только вы и я будем знать об этом кивке. Слово офицера. Ваш па­циент похож на свой портрет?

Он протягивает руку с зажатой в ней карточкой: бритое лицо Вельесера — крупные черты, высокий лоб, чеканный профиль. Чако напряжен; ему хочется крик­нуть: «Скорей же!» Но Тереса холодно смотрит на карточку.

— Вы ошиблись, сеньор, если из-за этого сюда при­летели. В моем дядьке меньше испанской и больше ин­дейской крови.

Чако убирает портрет и медленно говорит:

— Если мы его найдем, — я тебя вздерну, лгунья. А пока мы лишим тебя носа и глаз.

— Сеньору угодно шутить! — вскрикнула Тереса. — Вы говорите с женщиной, негодяй!

Врачи из соседней комнаты слышат страшный крик и стоны. В оцепенении они смотрят друг на друга. Мо­лодой американец не выдерживает и врывается в сосед­нюю комнату. Его выпроваживают жандармы.

Через полчаса Чако выходит из врачебного каби­нета и, проходя мимо врачей, салютует. Ему не отве­чают. Кто-то из женщин говорит по-английски:

— До чего омерзительный тип!

— Я говорю на четырех языках, мисс, — отзывается Чако. — Если вам угодно чертыхаться, изберите язык папуасов.

В аллее к нему подбегает лейтенант и показывает на сидящего на скамье бородатого мужчину.

— Болтался у руин, мой полковник. Выдает себя за антиквара Молину.

Чако подходит к задержанному.

— Что вы здесь делаете?

Взгляд свысока, пожатие плеч.

— Странный вопрос вы задаете антиквару, сеньор. Киригуа — наша житница.

— Скажите, это не у вас была маленькая неприят­ность с сыном?

— Не будем касаться больных мест, — твердо гово­рит Молина. — Я порвал с сыном задолго до его конца.

— Да. Я знаю. — Чако вдруг осеняет догадка. — Сеньор Молила, вы перенесли приступ лихорадки?

— Да.

— И вы останавливались?..

— У своей родственницы. У сеньориты Тересы.

— Мне очень неприятно, — говорит Чако. — Если бы сеньорита Тереса назвала сразу ваше имя, она избавила бы себя от вспыльчивости нашего лейтенанта.

— Мой полковник! — возражает лейтенант.

— Покайтесь, покайтесь, лейтенант! — вздыхает Чако, пронизывая молодого офицера острым взгля­дом. — Ваш удар стеком может иметь опасные послед­ствия для зрения сеньориты Тересы. Если так, вам при­дется подать в отставку. Мы не любим, когда под офи­церским мундиром бьется сердце мясника.

Лейтенант остолбенел.

— Что с моей племянницей? — возвышает голос Мо­лима.

Он все понимает. Он готов убить стоящего перед ним с застывшей улыбкой Чако. Если бы у него был сын, — он послал бы его на этих с оружием. Но сына уже убили. Он сделал все, что мог. Он отдал свое имя человеку, который лучше им воспользуется, чем сам Молина. Андрес попросил его выручить девушку. Он сделал, что мог, но, кажется, опоздал.

— Лейтенант, — приказывает Чако, — выдайте сень­ору Молина сеньориту... И позаботьтесь, — говорит он громче, — чтобы сеньора Молина без задержки и про­верок пропустили в столицу. Телефонируйте на все по­сты. Я сделал для вас все, что мог, сеньор антиквар, — любезно откланивается Чако.

И сеньор антиквар не откажет себе в удовольствии сделать все, что сможет для личного советника прези­дента. Он поднимает на руки рыдающую, ослепленную Тересу и выносит ее к подъезду больницы.

У подъезда — врачи, больные, жандармы. Слышатся крики. Это Санчео привел с собой пеонов. Он тоже опо­здал, неугомонный Санчео.

— Тереса, это я! — кричит он и подбегает к де­вушке. — Это я — Санчео. Посмотри, как я шевелю ушами.

— Я не смогу уже больше увидеть, Санчео, — плачет Тереса. — Я никогда не смогу увидеть. Нагнись ко мне.

Он скорее догадываетоя о ее вопросе, чем слышит его, и шепчет:

— Сейчас он садится в поезд... Машинист задер­жался за станцией. Слышишь гудок? Значит, все в по­рядке.

— В операционную сеньориту Тересу! — приказы­вает старший хирург.

— Санчео, — шепчет Тереса. — Он сказал, что я тоже не маленький человек.

И когда двери операционной захлопнулись, Санчео обратился к жандармам:

— Сеньоры, давайте расплачиваться.

Пеоны взяли их в круг и начали оттеснять к прово­лочным сеткам. Завязалась стрельба.

Ее услышал другой Феликс Луис Молина, сидящий в поезде со своими юными спутниками. Одетый в легкий черный костюм, какой носил антиквар, с аккуратно под­стриженной бородой, бледный, но спокойный, он подо­шел к окну и попытался рассмотреть, что происходит там, где стреляют. Но солнце било в глаза и вагон уже вынесся за холмы, в песчаную долину. У высохшей реки на камнях стояли прачки с корзинами: зной опередил их и забрал всю воду, какая предназначалась для белья.

Хосе и Наранхо сидели печальные и неразговор­чивые.

— В жизни не всегда делаешь то, что хочешь, — тихо сказал Карлос.

Он словно просил прощения у ребят за то, что не оставил их выручать сеньориту Тересу.

За спиной Карлоса раздался голос:

— Приготовьте документы, сеньоры пассажиры. По­лиция.