Тайной владеет пеон

18. МОЛОЧНЫЕ РЕКИ СЕНЬОРА ПРЕЗИДЕНТА

— Августовские дожди льются не иначе, как из кро­вавых туч, — говорили жители гватемальской столицы.

Действительно, август 1954 года выдался кровавым. Кастильо Армас не успел вылезти из женского платья, в котором он подписывал соглашение с армией, и пере­бежать из ванной комнаты министра связи обратно в президентский дворец, как сразу же перечеркнул свою подпись. Американский посол обещал моральную поддержку, оружие, и Армаса понесло:

5—6 августа правящая хунта начинает аресты сре­ди руководителей восстания. Двенадцать офицеров, во­преки заверениям президента, предстают перед воен­ным трибуналом.

7 августа армасовские банды, которые должны были быть распущены, и подразделения гвардии — второй воо­руженной силы страны — окружают военно-воздушную базу «Ла Аврора», где появляются листовки с призывом проучить «лгуна в президентском кресле».

8 августа Кастильо Армас открывает в столице вто­рую серию облав на «красных». В тюрьмы заключа­ются служащие демократических учреждений, создан­ных при Арбенсе, прогрессивные журналисты, учи­теля, владельцы кинотеатров, разрешавшие у себя де­монстрацию советских, чешских, даже мексиканских фильмов.

10 августа хунта, упразднившая конституцию и разо­гнавшая парламент, выпускает свой «политический ста­тут». Хунта заявляет, что, «пользуясь свободно выра­женным желанием народа», присваивает «исключи­тельно себе» всю законодательную и исполнительную власть и заявляет, что в государственных учреждениях не могут работать служащие, заподозренные в сим­патиях к коммунистической идеологии. «Публикуй­те и исполняйте!» — заканчивалось послание, и по стране летят черные списки: сотни чиновников, почто­вых работников, учителей, врачей выбрасываются на улицу.

11 августа Армас объявляет о роспуске четырех политических партий и пяти профсоюзов. Первыми разгоняются профсоюзы учителей и железнодорож­ников.

16 августа за решетку отправлена большая группа курсантов военных училищ, замешанных в восстании.

22 августа становится известно, что 120 кофейных участков и 107 ферм, полученных крестьянами соглас­но реформе в центральной кофейной зоне, изъято армасовцами обратно в пользу крупных землевладельцев и частных компаний, причем оказавшие сопротивление избиты и арестованы.

31 августа семнадцать сторонников прежнего ре­жима, в том числе филателист — собиратель марок — и поэт высылаются в концлагерь «Колония Петен».

Хунта готовит декрет о запрещении под страхом казни любой организации, хотя бы отдаленно связан­ной с компартией. Хунта подписывает военное согла­шение с США, и удивленные гватемальцы узнают, что их маленькая армия по существу становится еще одним батальоном северной державы, а их плодородная зем­ля — заурядным полигоном.

Декрет за декретом вылетают из президентского дворца...

Все это походило бы на бред сумасшедшего, если бы не затрагивало тысяч жизней и судеб. Столица плачет и смеется. «Молочные реки сеньора Армаса почему-то красные», — острота, пущенная в одном из кафе, облетает весь город. Полиция ищет остряка, но среди трехсот тысяч жителей трудно найти того, кто засмеялся первым. Притом из кафе, что напротив, летит новая шутка, и довольно злая: «Фуражка и любовь к гватемальцам у сеньора Армаса всегда набекрень». Фат со скошенной тульей фуражки подкушен крепко. Гвате­мальцы продолжают издеваться, фат — свирепствовать.

Американский посол с иронией спросил, много ли молодых гватемальцев готово отдать жизнь за своего президента. И, когда подвернулся удобный случай, страницы нескольких газет обошел снимок юного Орральде, который из преданности к президенту стрелял в заговорщиков. Хусто был заснят рядом с Армасом, только не он смотрел на президента, а президент пожи­рал его глазами в поисках ответного проявления пре­данности.

Газета с таким снимком попала в маленький двух­этажный домик антиквара Молины и была положена перед хозяином. Антиквар просматривал утреннюю почту и небрежно скользнул по газете взглядом. Хотел было ее отложить, но крупный снимок привлек его вни­мание; он всмотрелся и крикнул:

— Хосе, зайди ко мне!

Вошел Хосе. Городская одежда преобразила маль­чика. Наверное, в потрепанных штанах, в каких он привык убирать бананы, или в своей блузе, в которой Хосе партизанил, он чувствовал себя удобнее, чем в кремовой рубашке, отутюженных синих брюках и желтых туфлях. Черные пряди, спадавшие прежде на лоб Хосе, были зачесаны назад, пробор придавал при­ческе изящество. Вряд ли с первого взгляда в этом прилизанном аккуратном подростке можно было узнать потомка племени ица, который простодушно смотрел на мир. Да и в антикваре Молина, который в шелковом халате сидел за плетеным столом и лукаво поглаживал черную бородку, не легко было увидеть прежнего Карлоса Вельесера. Тропическая лихорадка обострила черты его лица, на котором смуглый румянец сменился легкой желтизной. Если и отличали его от подлинного Молины немыслимой густоты брови, высо­кий лоб и глубокий, очень мягкий взгляд, то от преж­него Карлоса Вельесера нынешний Вельесер разнился еще больше.

В доме Молины он нашел все в таком виде, как опи­сывал антиквар, и еще раз подивился предусмотри­тельности хозяина. Подслеповатая консьержка, перед которой он учтиво снял шляпу, смеясь, крикнула ему: «Да не машите шляпой! Простудитесь!» — и он ей отве­тил, как отвечал Молина: «В двадцать лет не просту­жаются. А нам с вами, сеньорита, по двадцать». Впро­чем, обоим вместе было около ста. В большую входную дверь можно было позвонить, и ему открыл бы кто-либо из верхних жильцов. Но в большую дверь, как и во многих домах столицы, была искусно вделана меньшая, и ключ, врученный Молиной, ее открыл легко и бес­шумно.

Несколько дней Молина — Вельесер просидел вза­перти, изучая дом и коллекцию антиквара. Сегодня он ожидал друзей.

— Посмотри сюда, Хосе, — весело сказал Карлос. — Ты узнаешь этого молодого сеньора?

Хосе бросил острый взгляд на газетный лист.

— Ица не забудет тех, с кем поклялся идти вме­сте, — просто сказал Хосе. — Если Мигэль станет коро­лем, Хосе Паса готов стать его слугой. Если Мигэль станет нищим, Хосе готов поменяться с ним одеждой.

Такая нежная привязанность тронула Карлоса.

— А ему нелегко, — сказал Карлос.

— Команданте сейчас тоже будет нелегко, — не очень вежливо перебил своего старшего друга Хосе. — Сеньора Молина спрашивает владелец универсального магазина.

— Я никого не принимаю. Ты сказал?

— Да. С ним инспектор из полиции. Они хотят войти вместе.

Пауза.

— Лучше принять, мой команданте, — тихо говорит Хосе. — Тебя не узнать. Ица говорят: удача приходит с первым прыжком, со вторым — пол-удачи.

— Пусть будет так. Прыгну.

Карлос приспустил тростниковые шторы. Свет падал на ковер, стол, руки, но лицо Карлоса остава­лось в тени.

— Не все сразу, — сказал он, подбодряя себя. — Если им понравятся мои ноги, я, пожалуй, открою и лицо.

Разговор начал инспектор полиции. Он знает, что сеньор Молина долго болел. Но, кроме сеньора Моли­ны, некому выручить его, инспектора. На днях у совет­ника посольства выкрали два старинных индейских сосуда. Дело о краже поручили инспектору. Увы, он бессилен найти похитителей. Советник рвет и мечет, на­чальник полиции грозит инспектору увольнением. На­конец в отделе местной утвари универсального мага­зина нашлось два страшно похожих кувшина. Вот они... Если бы сеньор Молина взялся засвидетельство­вать их подлинность… Престиж гватемальской поли­ции...

Карлос бегло осмотрел сосуды. Настоящий Молина никогда не согласился бы подвергнуть сомнению свою честность. Но отказать инспектору и сразу нажить себе врага в полиции? Все одинаково плохо. Карлос всма­тривался в ширококрылых птиц, парящих на наружной поверхности сосудов, — древние бережно подбирали цвета. А затем память, острая, много вбирающая в себя память подпольщика, подсказала их удивительное сход­ство с другими чашами древних майя. Он видел их в Национальном музее. Те были настоящие. А эти, как и похищенные у советника, — одинаковая фальшивка. Воры были иностранцы (гватемальцы не знают в своей среде краж) и не очень большие знатоки древности. Карлос сверился с реестром. Так и есть.

— Вы принесли мне недурно сработанную поддел­ку, — сухо сказал Молина опешившим визитерам, и легким движением остановил вскочившего с кресла инспектора. — Но я вам помогу выбраться из неприят­ности, сеньор инспектор. Полиция может приобрести оба сосуда в магазине, они отлично сойдут за похищен­ные, и я готов подтвердить это. Настоящие, — он под­черкнул это слово, — настоящие в Национальном музее.

— Вы бог, сеньор антиквар, — с восхищением про­изнес инспектор. — Вам надо в полиции служить, а не здесь прозябать.

Владелец магазина, предвкушая крупный заработок, тоже расцвел в улыбке.

Посетители ушли. Карлос глубоко вздохнул и отки­нулся в кресле. Сердце стучало чаще, чем полагалось ему, находясь на службе у подпольщика с большим стажем. Сошло! А ведь владелец магазина десяток лет назад встречался с Молина и даже когда-то продал ему резной деревянный нож — эта деталь тоже значи­лась в реестре старика-антиквара.

— Сеньор Молина, — Хосе стоял в дверях, — при­шел человек. Назвался Грегорио. Предлагает странную игрушку. Бычок на подставке.

Вошел крестьянин с живым, хитроватым лицом. Ши­рокая красная повязка вокруг круглой шапчонки, такой же пояс, стягивающий талию, черная куртка в крас­ную полоску, клетчатые штаны, больше похожие на юбку.

— С озера Атитлан? — живо спросил Карлос.

— А бычок из Кецальтенанго, — не опровергая и не соглашаясь, ответил крестьянин.

Этот странный разговор, понятный обоим, закон­чился тем, что Карлос крепко пожал руку сборщику кофейных зерен — Грегорио Кинтана из-под Антигуа — и начал его расспрашивать о жизни и настроении ко­фейных рабочих.

А потом антиквар вышел из дому и в сопровождении Хосе, который нес за ним сверток со старинными миниа­тюрами, зашел в ближайшую парикмахерскую. Мастер подровнял пушистую бородку клиента и пригласил его в заднюю комнату взглянуть на редкую гравюру.

Из комнаты люк вел в подвальное помещение, где маленькое пламя свечи позволяло увидеть лишь си­луэты Риверы, Роба, Андреса, Ласаро и приезжего из Антигуа.

— Все члены комитета как будто здесь, — начал Карлос, — и мы можем начать свой первый серьезный разговор. Давайте же начнем с того, что почтим па­мять многих наших товарищей.

Люди встали и, по традиции, прикоснулись паль­цами к желтым расцветкам своей одежды. Грегорио Кинтана не нашел на себе желтого и притронулся к восковому нагару свечи.

Карлос предложил обсудить два вопроса: расширение контактов партии с другими силами Движения Со­противления и нанесение немедленных ударов по дик­татуре Армаса.

Ривера сказал:

— Согласен. Но лучше закончить дело с кафе «Гва­темала». В нем много странностей.

Все посмотрели на Андреса, и он понял это как приглашение отчитаться. Андрес признал личную вину в том, что четыре члена студенческого комитета — в ру­ках армасовцев.

— Ты и сейчас убежден, — спросил Карлос, — что в кафе вами двигало только слепое желание сразиться?

— Как я могу думать иначе, — ответил Андрес, — если сам участвовал в подборе членов студенческого комитета?

— Как случилось, — спросил Ривера, — что Рина Мартннес, которой ты доверяешь больше других, сыгра­ла в этом происшествии роль... запевалы?

— Скажите прямо — роль провокатора. Пока не знаю. С того дня я избегал разговора с Риной Мартн­нес.

Вмешался Ласаро.

— Что же ты делал все эти дни? — раздраженно спросил он. — С тобой рядом ходит провокатор, а ты бездействуешь. Ты называешь явку в Сакапа, а там ждет засада.

Андрес побледнел.

— Что я делал в последние дни? Подобрал новых товарищей в студенческий комитет. Рина и Адальберто отстранены от руководства. Завтра их — нет, нас тро­их — будут судить студенты. Что я еще сделал? Мы, социологи и агрономы, связались со студентами-меди­ками. Лекции прекращены и у них. Побывали в боль­ницах. Молодые врачи-хирурги на днях объявят заба­стовку под лозунгом: «Мы лечим только жертв прези­дента Армаса. Армасовцев пусть лечит Вашингтон!»

— Не мало, — сказал Карлос. — Если учесть, что товарищ Андрес вытащил меня из полицейской суто­локи в Киригуа и из кишащей шпионами Сакапа, пере­правил за границу одного сеньора и, вернувшись, вы­полнил кое-какие рекомендации комитета, — это не мало... И все же вина его превышает его заслуги. Отдать в руки полиции четырех отличных бойцов... Да и не только в этом дело. Коммунист должен воспитывать своих товарищей на умении жертвовать собой, когда этого требуют интересы дела, и умении беречь себя, когда впереди более высокая цель. Вот этого второго умения, товарищ Андрес, ты не сумел передать своим друзьям. Значит, ты еще слабый руководитель. Я скажу больше: очертя голову ты бросился за Риной Мартинес в гущу свалки, потому что в эту секунду ты не видел товарищей, жертв Армаса, страдающий народ, — ты видел только Рину Мартинес. Значит, ты еще слабый коммунист. Ты понимаешь это, товарищ Андрес?

...И, может быть, только сейчас, здесь, среди лю­дей, которые ежедневно рискуют жизнью, которые, пре­небрегая опасностью, собрались вместе и урывают до­рогие минуты, чтобы научить его, юношу, жить и бороться, Андрес догадался, за что его судят. Все это надо продумать наедине с самим собой, взвесить, ре­шить, как вести себя дальше.

Кажется, товарищи иначе истолковали его молча­ние. Карлос вздохнул. Ривера жестко сказал:

— Я рекомендовал тебя в партию, Андрес. И, по справедливости, мне первому подать голос. Предлагаю вывести из состава комитета.

Ласаро кивнул головой. Меньше всего можно было ожидать, что приезжий из Антигуа кофейный рабочий не согласится с опытными руководителями из столицы. Но Грегорио Кинтана сдернул с себя маленькую шляпу и, ударив ее о бочку, на которой мигала свеча, с хит­рой улыбкой заговорил:

— Кофейное дерево, сеньоры, в двадцать пять — тридцать лет вырубают. Не тот урожай. А нашему мо­лодому другу, — он повернулся к Андресу, — еще идти и идти до тридцати. Зачем же мы станем на дороге у молодых побегов, сеньоры?

Карлос перевел взгляд на Роба.

— Я живу с Андресом под одной крышей, — сказал грузчик из Пуэрто. — Он умеет беречь тайну и держать слово. Я воздержался бы его отстранять. В комитете нам нужен представитель студенчества. Лучшего това­рища мы пока не знаем.

— Есть много замечательных ребят, — неожиданно сказал Андрес. — Если меня отстранят, я назову вам подходящих. А вообще меня отстранить стоит — люблю свою работу, привык, но четырех арестованных вижу днем и ночью. И все, что говорили здесь, принимаю. Мы играли в подполье, а надо сражаться.

— Если понимаешь, тогда и я за то, чтобы тебя оставить, — медленно оказал Карлос. — Будем голосо­вать?

— Не нужно, — вмешался Ривера. — Я ведь люблю Андреса. Пусть поработает с выговором.

И только педантичный Ласаро остался при своем мнении.

— Единичные выступления подрывают партию из­нутри, — объяснил он свою позицию.

— Ты останешься в комитете, Андрес, — подвел итог Карлос. — Но это не избавляет тебя от студенческого суда. Ривера, ты побываешь у ребят.

— Спасибо, товарищи, — сказал Андрес.

Комитет заседал долго. Хосе, который прогуливался у входной двери, решил, что ему ходить тут до беско­нечности.

Члены комитета ожесточенно спорили. Карлос на­стаивал на том, чтобы слить комитет и руководителей разрозненных подпольных групп в единый центр Со­противления центральной зоны.

— Мы нарушим конспирацию, — вдруг разволно­вался Ласаро. — К тому же у партии свои задачи, у остальных групп — свои.

— Сейчас у нас одна задача: свалить правитель­ство Армаса, — возразил Карлос. — И тот, кто в по­исках своих особых задач призывает замкнуться среди нескольких сот членов партии, играет на руку армасовской клике.

— Товарищ, — ответил Ласаро, — я не принимаю такого упрека. Я за связь с другими группами, но про­тив единого руководства.

— Это все равно, что сказать, — пояснил Карлос: — «Я за борьбу, но борьбу случайную, ведущую к пора­жению». Кто еще за такую борьбу?

Грегорио укоризненно сказал:

— Только что Ласаро ругал Андреса за драку в одиночку. Теперь Ласаро стоит за то, чтоб в одиночку дрались другие. Зачем петляешь?

— Я требую избавить себя от оскорблений случай­ных лиц, — заявил Ласаро; худощавый, нервный, он протер очки и всмотрелся в Грегорио. — Я не первый день в партии.

— Да, ты не первый день в партии, — спокойно ока­зал Карлос. — Ты третий месяц. А Грегорио — третий год. Он бастовал еще при Убико. Пять раз сидел в тюрьме. Когда парламент принял закон о земле, кое-кто решил припугнуть пеонов и устроил пальбу на планта­ции. Грегорио провалялся в больнице с пулей. А землю все же поделил.

— Я не сидел в тюрьме, — с вызовом сказал Ласа­ро, — но вступил в партию с чистым сердцем.

— Мы не сомневаемся в этом, — ответил Ривера. — Но сейчас нам нужно не только сердце, но и рассудок. Я за единый штаб Сопротивления.

Так и решили. Ласаро поручили связаться с ра­ботниками суда и деловыми кругами города, которых обслуживала адвокатская контора, Карлосу — с армией, Андресу — с медицинскими кругами, Робу — с мастеро­выми, ремесленниками, лавочниками, Ривере — с уче­ными, писателями, художниками.

Первый удар поручили нанести Робу со своей буду­щей, но пока не существующей армией.

— Молочная реклама,— коротко пояснил Роб свой замысел, — но для этого нужно несколько шоферов и погонщиков.

— С одним таким погонщиком я тебя познакомлю сегодня, — задумчиво сказал Карлос.

— Где тебя искать, товарищ? — спросил Ласаро.

— Искать меня не нужно, — ответил Карлос. — Я найду каждого, когда сочту нужным. Передать же что-либо, посоветоваться — через связных.

— Это в кафе «Гватемала» и здесь? — Ласаро был недоволен. — За кафе могут следить. Я полагаю, члены комитета должны знать друг о друге все, на первый случай — адрес.

— Я бы сказал не так, — возразил Карлос. — Все, кроме адреса. Где же твоя конспиративная жилка, това­рищ Ласаро?

— Как вас называть при встрече? — хмуро спросил Ласаро.

— При встрече лучше меня не узнавать и проходить мимо.

Карлос засмеялся, но настойчивость Ласаро ему пришлась не по душе. Он поднялся с ящика. Пора было расходиться.

Хосе недовольно сказал:

— Очень долго, сеньор Малина. Можно было два раза постричься и два раза побриться.

— А кто-то мне говорил, — ответил Карлос, — что в погоне за врагом ица весьма терпеливы?

Молча они прошли несколько шагов, и Хосе сказал: — Я потерплю. Я буду носить за сеньором Молина картинки и вазы. Только несправедливо, что один носит картинки, а другой валяется с распоротой ногой.

Карлос не ответил. «Ничего, Хосе, — сказал он про себя. — Скоро и ты будешь пущен в довольно опасное дело».

Впервые за время пребывания в доме Молииы Кар­лос Вельесер в этот вечер навестил своих жильцов. Он застал всех троих. Тореро играл рапирой, Андрес писал, Роб читал.

— Сеньоры извинят своего домовладельца, — сурово сказал Карлос — Но время сейчас тревожное, полиция меня беспокоит чаще, чем раньше, и я хотел бы знать, могу ли я без ущерба для себя держать вас и дальше.

— Тогда лучше каждому поговорить наедине — по­жал плечами Андрес. — Кто первый остается?

Тореро подбросил рапиру:

— Упадет острием к двери — я!

— К окну! — отозвался Андрес, включаясь в игру.

— Мне остается стена, — засмеялся Роб.

Рапира упала. Роб и Андрес вышли, оставив тореро и антиквара наедине.

— Чем могу служить? — любезно спросил тореро, пододвигая хозяину стул.

Сам он сел на кровать, продолжая играть рапирой. Карлос молчал.

— Однако вы изменились, сеньор Молина, — бегло заметил Габриэль. — Болезнь и горе сделали свое дело.

Он бросил еще один взгляд на антиквара и углу­бился в свое занятие.

— Дон Габриэль, — начал Карлос, — вы часто отлу­чаетесь...

— О, бог мой, на ипподром… Меня видит вся сто­лица.

— Приходите поздно.

— Я подрабатываю уроками танцев, мой милый хозяин.

— Несколько раз вас видели в обществе людей, уволенных за нелойяльность к новому режиму.

— Мои старые приятели по закланию быков. Их нелойяльность заключается в том, что они постарели и хозяин ипподрома заменил их молодыми.

— А что у вас за дела в парке «Аврора»?

— Не советовал бы интересоваться моими делами тем, у кого есть свои секреты, — отпарировал тореро.

Он встал и улыбнулся:

— Довольно расставлять силки, сеньор Молина из Пуэрто. Обними-ка меня, пока молодые люди не ворва­лись, и скажи, что тебе от меня нужно.

— Чтобы ты вспомнил свою молодость, Габриэль Эспада.

Габриэль сделал быстрый выпад рапирой.

— В молодости меня кололи так и этак. — Он отки­нулся на кровать. — Я голодал под забором. — Он встал на колени. — Я умолял импрессарио дать мне грошо­вый заработок. — Он поднял вверх рапиру и обошел круг. — Я улыбался толпе, когда мне хотелось реветь от тоски.

— Остановись! — сказал Карлос. — Кроме того, во времена карлика Убико ты поднес к его носу на Пласа де Торо рапиру и врывался со мной во дворец, когда мы выгоняли карлика из страны.

— Тогда я был моложе и экспансивнее, — засмеял­ся Габриэль. — Сейчас моего пыла хватает только на быков.

— А ночные уроки? — поймал его Карлос.

Габриэль сжал губы.

— Дон Карлос, я тебя люблю. Но остерегись задеть меня. Я колю без промаха.

— Кого? Быков?

Габриэль рассмеялся:

— Случается, что и людей. Так что же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы два наших подпольных центра сли­лись в один, Габриэль Эспада. Я хочу, чтобы наши удары стали острее и страшнее, Габриэль Эспада. И я хочу, чтобы в первой же операции, которая всколыхнет всю столицу, ваши и наши люди работали плечом к плечу, Габриэль Эспада.

— У меня нет ни центра, ни людей. А что это за опе­рация?

— Молочная реклама, — засмеялся Карлос.

А теперь перевернем лист календаря и перенесемся из скромного домика антиквара в богатую приемную президентского дворца. На прием к президенту запи­саны министры, офицеры армии, видные коммерсанты, но секретарь никого не впускает.

— Сеньор президент ожидает чрезвычайного и пол­номочного посла.

И не надо добавлять — какого. Если прием закрыт, — значит, едет посол США.

Джон Перифуа, получивший за свое вытянутое книзу лицо и за манеру поведения в странах, в которых он представлял США, кличку Оглобля, входит в сопрово­ждении представителя Юнайтед фрут компани — Пирри Клайда. Оба деловиты и сосредоточены, президент любезен и растерян.

Разговор, конечно, ведется на английском языке, ко­торый Армас объявил, наряду с испанским, официаль­ным языком Гватемалы.

После взаимного обмена приветствиями Пирри Клайд приступил к делу:

— Мы ценим доброе отношение президента Армаса, его понимание интересов компании и ее цивилизатор­ского вклада в развитие экономики Гватемалы.

«Мог бы короче, — думает в это время посол. — Мог бы швырнуть ему: «Вы получили от нас миллион дол­ларов на Операцию Вторжения».

— Но за добрым отношением, — улыбается Пирри Клайд, — чересчур медленно следуют добрые дела.

«Я бы сказал напрямик, — про себя комментирует посол: — «Не желаешь слететь с кресла, хватайся за подлокотник».

Затем Пирри Клайд предлагает президенту проект нового договора с ЮФКО. Чтобы возместить компании ущерб, нанесенный реформой, новое правительство возвращает ей 240 тысяч акров плодородной земли, из ко­торых примерно седьмую часть, — в этом месте Клайд замялся, — компания добровольно жертвует прави­тельству, так сказать, для умиротворения недоволь­ных... В дальнейшем компания намерена уплачивать правительству за каждую вывезенную связку бананов налог в два цента.

— Мистер Клайд. — Армас пытается унять дрожа­ние собственного голоса. — Я могу отвечать за себя, но мои министры... Два цента! А средняя связка аме­риканского сорта весит восемьдесят восемь фунтов.

— В Гватемале мы срезаем, как правило, связки английского сорта, — замечает Клайд. — Считайте их по шестьдесят фунтов.

Старая уловка компании: из Гватемалы она выво­зит главным образом крупные бананы американского сорта, более же мелкие и зеленые — английского, — идущие в Европу, составляют небольшой процент вы­воза. Но предлагать стране два цента даже за «англий­скую» связку, получая с нее доход в двести раз боль­ше, — это откровенная наглость.

Президент скорбным взглядом просит пощады у посла. Мистер Оглобля миролюбиво замечает:

— Не стоит нервничать из-за этой безделицы, мой дорогой президент. Возьмите у нас заем и заткните глотку своим противникам.

Кастильо Армас приветливо улыбается:

— Мистер Клайд. Мы сделаем, что можем. Я обе­щаю вам в недалеком будущем…

— С друзьями не принято тянуть, — замечает Клайд. — Когда нас попросили о помощи...

— Хорошо. К новому году! — воскликнул Армас, лихорадочно соображая, успеет ли он сколотить новый парламент. — Тем приятнее будет в новогоднюю ночь чокнуться хрустальными бокалами...

— Кстати о бокалах, — с досадой оказал посол. Наши люди слышали, как в одном кабачке пили за здо­ровье Кондора. Кажется, вы уверяли нас, что он загнан.

— Это дело поручено полковнику Чако. Я жду его каждый час.

— Отлично. А как вы себя чувствуете после волне­ний в столице?

— Они были последними, мистер Перифуа. У нас хватит выдержки и тюрем.

В приемной послышались громкие, возбужденные голоса. Вошел секретарь, извинившись перед посетите­лями, тихо зашептался с президентом; получил указания и вышел. Армас изменился в лице и стал подкру­чивать усы.

— Сущая ерунда, — заметил он, избегая взгляда посла. — Несколько уличных мальчишек сделали дурац­кие надписи на фургонах с молоком. Не стоит прида­вать этому значения. Вся полиция пущена по следу.

Он и сам не заметил, сеньор Армас, как выдал себя с головой. Стоило ли всю полицию пускать по следу «нескольких уличных мальчишек»?

Президент и посол подошли к большому окну. Пирри Клайд из деликатности остался в кресле. Прямо против себя Кастильо Армас увидел прикрепленный к фургону огромный плакат: из молочного бидона, который под­держивал он сам — его усы, его тулья! — широкой рекой лилось молоко; и в реке, окрашенной кровью, барахта­лись и пытались выбраться пеон, чиклерос и индианка, грозящие президенту кулаками. «К черту молочные реки сеньора президента!» — гласила надпись.

А цифры, цифры! Все, что он считал секретным, все, что хранил в своем сейфе, не доверяя даже министрам, выливалось из бидона вместе с широкими молочными струями — на всеобщее обозрение:

«1 миллион долларов вручила Ла Фрутера под расписку Армасу на интервенцию».

«1000 палачей-эмигрантов приволочились с Армасом и 5000 наемников!»

«2000 честных гватемальцев томятся за решеткой, сотни убиты и ранены, а охота мистера Доллара про­должается».

«120 кофейных плантаций и 107 ферм отобрано на днях у крестьян в пользу королей кофе и подлости».

«100 учителей отправляет Армас на выучку к аме­риканским инструкторам. 200 военных советников при­сылает Пентагон[58] им на смену».

А стихи, стихи! Кто придумал эти чудовищные куп­леты?

Или не всех еще поэтов он отправил в концлагери?

Молочная фирма не поскупилась на расходы, когда группа молодых художников предложила свои услуги для рекламирования ее продукции. Плакатисты потру­дились с огоньком, с размахом. Представители фирмы не усмотрели ничего опасного в крупных бидонах с мо­локом, к которым только в последнюю минуту были приклеены ухарские фигуры президента. В надписи не очень вчитывались, — тем более, что первые строки дей­ствительно рекламировали молочную продукцию фирмы.

Жители столицы собирались на перекрестках у за­мерших фургонов (шоферы и погонщики, их доставив­шие, давно скрылись); кто-нибудь выходил к плакату и под смех толпы зачитывал:

«Пейте молоко из молочных рек президента! Дает резкое прибавление красных кровяных шариков!»

«Покупайте любимые продукты Армаса: сыр со сле­зой! Сыр со слезой! Сливки, взбитые полицией!..»

В магазинах, кафе, закусочных продавцы, отпуская товар, вполголоса напевали:

В этот вечер Роб и Габриэль пришли домой удиви­тельно рано.

— Твои продавцы молоком здорово поработали, — сказал Габриэль.

— Твои всадники тоже, — лукаво отозвался Роб. — Оказывается, правая рука тореро не только оболтусов в салонах обучает.

— Былая слава обязывает, — захохотал Габриэль и оглянулся: но койка Андреса пустовала. — Эх, жаль, нет нашего студента! Славно повеселились бы.

А студент в эту минуту отвечал перед судом своих товарищей.