Тайны кремлевской охраны

ТЮРЕМНЫЕ СТРАЖИ

Знаете, как после революции хотели назвать тюрьмы? Реформатории!

Правительство Февральской революции поступило со всеми заключенными до примитивного просто: оно выпустило их из тюрем, даже не позаботившись снабдить паспортами. Эти люди получили удостоверение в том, что «такой-то освобожден по амнистии из тюрьмы».

Газета «Известия» от 20 декабря 1918 года напечатала обращение Карательного отдела Комиссариата юстиции под названием «Тяжелое наследие» (к вопросу о постановке тюремного дела):

«Нам, деятелям бывшего тюремного, ныне Карательного отдела Комиссариата юстиции, досталась узкая, черная, но нужная работа — «подлечить» тех, кто пал в жизненной битве, потому что они родились в старом строе, потому что этот строй дал им с детства только нищету, горе, обиды, болезни, сделал из них озлобленных, затравленных волков.

Мы далеки от сентиментальности, как далеки и от доктринерства. Мы отнюдь не имеем в виду тех, кого посылают в наши руки революционные трибуналы и чрезвычайные комиссии.

Этих врагов народа, этих мародеров и спекулянтов, этих взяточников, присосавшихся к хлебным местечкам, мы не намерены «лечить», мы исполним по отношению к ним волю революционного народа, заставим их годами работы заплатить за годы тунеядства, на счет тех, кого они обирали и объедали. Но мы обязаны помочь тем, кто пал жертвой этих тунеядцев; карать, наказывать за чужую вину мы не вправе. Все, что возможно сделать для них, мы должны сделать без фарисейства, без ложного пафоса милосердия, но с трезвой, здравой гуманностью, к которой нас обязывает наше миропонимание.

Как во многих областях перестраиваемой жизни, нам приходится делать все наспех, с очень малыми средствами и при огромном недостатке людей. Мы наметили программу, и довольно широкую, своего рода социальных клиник для тех, кого судьи признали необходимым изъять из общества на тот или иной срок. Нами предусмотрены реформатории и земельные трудовые колонии для легко поддающихся воздействию молодых преступников, специальные карательно-лечебные заведения для лиц с моральными дефектами, дегенератов и. т. п., нуждающихся в особых методах лечения. В основу воспитательных мер положен труд, в условиях, близких к нормальным, как начало, побеждающее уродливо-индивидуалистические навыки. Будет широко применяться досрочное освобождение; намечено создание широкой сети советских патрона-тов и. т. п. Но когда мы сможем осуществить эту программу — трудно сказать. У нас нет ни соответствующих зданий, ни достаточных помещений для работ, а главное — нет людей. Из прежних тюремных надзирателей трудно создать кадры новых деятелей, свежие люди не идут, ибо нынешние тюрьмы их не привлекают, и создается какой-то заколдованный круг.

Приходится создавать все заново.»

Так писала газета «Известия» в 1918 году.

Действительно, долгое время в самой стране Советов и за рубежом ходила такая версия, что в Советском Союзе имеются исправительно-трудовые заведения, но исключительно полезного типа. Заведение такого типа показано в пьесе Н. Погодина «Аристократы», которая рассказывает о перековке преступников на Беломорканале. В пьесе действуют уголовники и инженер-вредитель — все они перевоспитываются трудом. Старушка мать приезжает к перевоспитанному инженеру, с энтузиазмом работающему над новым (уже не вредительским проектом). Начальник лагеря очень добрый, он предоставляет в ее распоряжение машину.

Мать радуется здоровому виду сына. Один уголовник рассказывает, как здорово его перевоспитали, а другой поет: «Я вновь рожден, хочу я жить и петь!».

Возникновение первых лагерей относится еще к середине 1918 года. В 1929–1934 годах заключенный беломорских лагерей мог в среднем протянуть не больше двух лет. Чаще всего жизнь заключенных напрямую зависела от злоупотреблений тюремщиков. Со злоупотреблением тюремных стражей вышестоящие инстанции боролись соответственным образом. Как рассказывает один из заключенных, Чилага, «из Москвы приезжала комиссия ГПУ, половину лагерной администрации расстреливала, после чего жизнь заключенных становилась столь же ужасной, как и прежде».

Один из жителей Западной Беларуси, отправленный после «воссоединения с СССР» в Сибирь, вспоминал об охранниках следующее: «Почти немыслимо, чтобы живое существо, не охваченное особым приступом гнева или мстительности, упорно отказывалось подать ведро воды пятидесяти или шестидесяти другим живым существам, запертым в вагоне. Причем, подавая воду, человек не уменьшал свой собственный водный рацион. Однако факт тот, что эти люди, охранники, систематически отказывались давать воду. Целые сутки проходили без единой капли воды, поданной в вагоны. Бывали безводные периоды и по тридцать шесть часов».

В ведении Дальстроя (Дальневосточного строительного управления) находился самый обширный лагерный район. Лагеря в основном базировались вокруг колымских месторождений золота. Там под присмотром Е. П. Берзина «перековывались» самые разные люди. Говорили, что Берзин был более человечным. Вместе с женой и помощником Филипповым он был арестован в 1937 году. Филиппов покончил с собой в магаданской тюрьме. Центральное руководство НКВД боялось сопротивления аресту Берзина. По этой причине арест был обставлен так: прибыла представительная делегация НКВД вроде бы для награждения Берзина, а в момент, когда тот провожал своих «гостей» на аэродром, его и арестовали.

Сменил Берзина известный своими пытками и казнями Гаранин. Через несколько месяцев он был отозван и сам приговорен. Сменивший его Вишневецкий вскоре был осужден на пятнадцать лет. Начальник Иван Никишов правил Дальстроем долго. Его женой была начальница женского лагеря в Магадане Гридасова. Семья лагерных начальников жила в комфортабельном загородном доме в семидесяти километрах к северо-западу от Магадана. Кроме всего прочего эта семья имела свои охотничьи угодья и помидорные теплицы.

Этапы до лагеря длились месяцами. Охранники эшелонов, так называемые конвойные войска НКВД, отличались особым пренебрежением к заключенным и жестокостью. Жена Николая Бухарина, Анна (уже ушедшая из жизни), вспоминала свои страдания во время железнодорожного переезда. Охранники добавляли ей моральных мук: «Я была доставлена на вокзал. У вокзала я заметила серую толпу изможденных заключенных. Подвал-изолятор, в котором сидела я, такого количества заключенных, конечно же, вместить не мог, их собрали из других новосибирских тюрем. Только тогда, когда заключенные, идущие под конвоем в обход вокзала, скрылись из глаз, подошедший к машине конвоир увел и меня к поезду. Для нашего переезда был подан специальный эшелон, в основном состоящий из темно-красных товарных вагонов, предназначенных в другое время для перевозки скота. В начале состава были три — четыре пассажирских вагона для сотрудников аппарата следственного отдела Сиблага во главе со Сквирским. Мой переезд в одном вагоне с заключенными женщинами разрешен не был, выделить купе в пассажирском не сочли возможным — с таким комфортом заключенных не возили. Поэтому решено было подселить меня в «телячий» вагон к конвоирам, ехавшим вместе со своими семьями. Мы подошли к вагону. Сорванные с насиженных мест, суетились озабоченные женщины, шумели взволнованные дети. В суматоха и невероятной толкотне все подымались в вагон, стремясь занять места на наскоро сколоченных нарах, боясь оказаться на грязном холодном полу. Тащили с собой незамысловатый скарб в узлах, баулах, ящиках, корзинах. Завалили вагон хозяйственной утварью: кастрюлями, глиняными горлачами, чугунами и ухватаьїи, сковородками и самоварами. Тащили с собой кошек, собак, комнатные цветы: герани, столетники, фикусы. «Осторожно, осторожно, хвикус сломишь!» — раздался пронзительный женский голос. Грузили в вагон гармошки. Не живет русская деревня без них. А конвоиры — только-только деревню на «лучшее» житье променяли, но с гармонью расстаться не смогли.

Мужчины усердно помогали своим семьям вносить вещи и подыматься в вагон. Лишь «осиротевшая» жена и двое малых детей моего конвоира остались без помощи главы семейства. Он один оказался при исполнении служебных обязанностей. Кто-то из мужчин мимоходом забрасывал в вагон их вещи, но женщину, державшую одного ребенка на руках, другого за руку, все оттесняли и оттесняли, не давая возможности взобраться в вагон. Мы стояли в стороне, в нескольких шагах от места погрузки. Утомленная и взволнованная, потерявшая терпение жена моего конвоира наконец крикнула:

— Егор! Что стоишь как истукан, подсоблять надо, не сбежит она, твоя девчонка!

Но Егор ее был служака редкостный, он и с места не тронулся.

— Помогите вашей жене, мне бежать некуда, — посоветовала я ему.

— Некуда? А то бы сбежала, знаем мы вас!..

После моего доброго совета Егор еще больше насторожился.

— Васька! — закричал он. — Будь другом, подсоби моей бабе, я при исполнении…

Но голос Егора потонул в шумной, суетливой толпе. Когда все взобрались в вагон и толкотня прекратилась, мы — я и Егор с женой и детьми — поднялись в вагон последними. Мест на нарах действительно на всех не хватало, многие сидели на полу, на своих мешках с матрацами, подушками, одеялами. Старший по вагону распорядился потесниться, мы оказались на верхних нарах. Я у окна, рядом со своим конвоиром, и тут же, по другую сторону, его семейство. Уставшая от сборов и мучительной посадки в вагон, жена Егора не переставала ворчать:

— Язвие тебя возьми! Какая сатана погнала тебя в энтот Мариинск, остаться, что ль, не мог?! Работы на тебя и в Новосибирске хватило бы, — нет же, обязательно прется невесть куда, в дыру!

— Уймись, дамочка столичная, там тебе хуже не будет: огород большой дадут, картошки вволю посадишь, кабанов двух выкормишь, глядишь, и деньжонки будут, а ты их шибко любишь, но тебе ж никогда не угодишь.

Наконец все как-то устроились и чуть притихли. Так неожиданно оказалась я в копании вольной и веселой. «Вольняшками» называли заключенные вольнонаемных сотрудников лагерей. А эти были из тех, кто действительно чувствовал себя на той «воле» свободными. Ничто их не угнетало. Ибо свобода есть осознанная необходимость. Лоснящаяся краснощекость их сытых жен после изможденных, страдальческих и голодных лиц заключенных женщин — жен «врагов народа» — в Томском лагере особенно поразила меня. Конвойный состав в ту еще довоенную пору был молодым. Но затесался среди них один пожилой и мудрый. Сидел он невдалеке, и я слышала, как делился он с молодыми своими мыслями:

— Когда был я мальчишкой, скот в деревне пас, пользу мужикам приносил, а теперь вот — людей пасу, и так много становится людей этих, которых пасти надо, что скоро пастухов на них не хватит, а скотину и вовсе пасти некому будет и хлеб сеять некому. Как подумаешь, ясуть берет! Светопреставление, а не жизнь!

Во всем вагоне только его волновало происходящее, остальные же отнеслись к его рассуждениям более чем равнодушно.

Наконец раздался оглушительный свисток, паровоз запыхтел, заскрипели, загромыхали колеса — мы тронулись в путь. Движение в вагоне-клетке усугубило гнетущее чувство несвободы, обострило ощущение бесперспективности выбраться когда-либо за пределы тюрьмы и воспринималось мною как приближение к смерти.

На станциях, мимо которых мы проезжали, красовались портреты Ежова и плакаты с хвалебными гимнами «ежовым рукавицам», беспощадно громящим «осиные гнезда врагов народа».

И вдруг нахлынуло, защемило сердце… К чему было писать Ежову: «Расстреляйте меня, я жить не хочу?». И без моей просьбы обошлось бы. Быть может, не так уж и «не хочу»? Хотелось же мне увидеть когда-нибудь сына. Но и жив ли он, к тому времени я не знала. В этом обращении к Ежову проявились отчаяние, безысходность моего положения, ужасающие условия, в которых я находилась, и одновременно вызов: вы уничтожили всех, кто был мне дорог, вы убили горячо любимого мной человека, вы замарали его грязью с ног до голо. — вы — убейте теперь и меня!

А вокруг кипела жизнь: жены конвоиров, весело болтая и от души смеясь, готовились к ужину, расстилали на ящиках кто полотенце, кто тряпку, кто газету. Нарезали толстыми ломтями хлеб, сало, выкладывали из кастрюль вареную картошку и яйца. Детям молока, мужчинам водки прихватили. Пили немного, по стопочке-другой, чтобы не опьянеть: поезд в любой момент мог остановиться и начальники нагрянуть. Женщины пытались меня накормить, но мой Егор воспрепятствовал, сказал: «Не положено».

Закусили, чуть выпили и развеселились. Заливались гармошки-трехрядки, пели хором звонко и слаженно «Шумел камыш», грустную, заунывную песню о бродяге: «Идет бродяга с Сахалина, далек, далек бродяги путь, укрой меня, тайга глухая, бродяга хочет отдохнуть»… А затем под гармонь и частушки и плясать пошли. «Эх! В нашем саде, в самом заде вся трава примятая, то не ветер, то не буря, то любовь проклятая!»

И вприсядку, и так и эдак отплясывали. А женщины с удивительной легкостью в движениях, размахивая платочками, казались невесомыми, хотя изяществом фигур вовсе не отличались. И увидела я, что наш мир за решеткой, мир оскорбленных, униженных, расстрелянных, — капля в жизненном море, всего лишь мирок! И что наперекор ужасам, уготованным нам судьбою, жизнь продолжается. Она всесильна — жизнь! Она пробивает себе путь, словно хрупкий шампиньон, ломая прочную толщу асфальта. И, глядя на это веселье, я на некоторое время отвлеклась от тягостных мыслей о будущем.

Пробыв в пути часа три — четыре без остановки поезда и без туалета, я спросила у своего конвоира, что же мне делать. На полу, ближе к стенке вагона, была надломленная доска, отчего образовалась щель, ею пользовались вместо туалета, кто друг друга загораживая, а кто, потеряв стыд, без смущения, у всех на виду. И мне Егор предложил следовать их примеру — а чем другим, кроме этого совета, мог он мне помочь? Но воспользоваться таким советом я отказалась. «Тогда жди, пока не остановят поезд, а если приспичило — в миску», — это в ту, что для супа выдали. Под вечер поезд остановили, и все — люди и собаки — кинулись в кусты. Кинулась и я со своим непременным спутником, еле уговорила его отвернуться. Но и самому ему по той же надобности отлучиться хотелось, так служака тот ко мне сменного приставил. Тупостью природа наделила его сверх меры, да и приказ о моей изоляции и охране был, видно, строгий».

Охранники НКВД были прямо одержимы манией соблюдать инструкции и всяческие правила. Однако во время этапа политических чаще всего грабили блатные. Следует отметить, что грабежи закон определяет как открытое похищение личного имущества. Главным отличительным и определяющим признаком грабежа является открытый способ изъятия имущества: похищение совершается на глазах потерпевшего или других лиц, наблюдающих и осознающих преступный характер действий виновного.

Грабитель, совершая открытое изъятие имущества, делает основную ставку, в отличие от вора, не на ловкость рук, быстроту и незаметность похищения, а на иные обстоятельства. Он может рассчитывать на внезапность своих действий, на их дерзость и неожиданность, на временную растерянность и замешательство потерпевших, на то, что ограбленный не сможет по тем или иным причинам воспрепятствовать ему, наконец, на испуг потерпевших и их опасение подвергнуться вполне возможной расправе. Как правило, грабитель самим характером своих действий парализует возможность сопротивления. Иногда грабитель рассчитывает на возможность и безразличие окружающих, которые, по его мнению, не рискнут или не захотят вмешаться и воспрепятствовать совершению ограбления. Именно безразличие и даже одобрение охраны побуждали уголовников грабить политических. Ведь уголовники официально были объявлены «социально близкими», а политические были врагами. В лагерях уголовники были полноправными хозяевами, там убийства политзаключенных по ночам в бараках, тогда были обычным делом.

Для партийной элиты, попавшей в колесо сталинских репрессий, в один момент менялось все: с вершин власти, почета и достатка они низвергались в лагерный ад. Менялось все… И сотрудники НКВД, которые раньше оберегали их от все возможных опасностей и с улыбкой подавали к подъезду авто, в одно мгновение превращались в палачей и мучителей. Ведь вспоминала же Анна Бухариан в своей книге и про других охранников — хороших: «Два охранника и собака-овчарка также отправились с нами из Новосибирска в путешествие: сколько усилий ни прилагал Н. И., чтобы от них избавиться, это ему не удалось. В Москве у него в последние годы не было охраны. Единственный охранник — Рогов, выполнявший эту функцию в течение 10 лет, с 1919-го, после взрыва левоэсерской бомбы в здании Московского Комитета партии в Леонтьевском переулке в то время, когда Бухарин должен был там делать доклад, был отозван в 1929 году, после вывода Н. И. из Политбюро».

В лагерях женщины, в том числе и «высокопоставленные», подвергались групповому насилию или отдавали себя «под защиту» охранников. Охрана часто бывала крайне жестокой с женщинами. В 1963 году в Париже вышли воспоминания одной из женщин, сидевшей в советских лагерях. В этой книге рассказывается эпизод об одной молодой девушке (она отбывала срок за кражу картошки), которая опоздала выйти на работу и спряталась под настилом пола. Охранники напустили на нее служебных собак, а сами вытащили ее из-под пола с такой яростной жестокостью, что в прямом смысле слова оскальпировали.

Для высокопоставленных партийцев в один момент из верных стражей и помощников охранники превращались в палачей и предателей.

Исключений не было ни для кого. Даже для всемогущего Лаврентия Берии. Охранники зависели от изменения «курса партии» не меньше, чем их хозяева. В книге «Мой отец — Лаврентий Берия» Серго Берия стремится опровергнуть некоторые письменные и устные легенды о своем отце, в том числе и те, которые касаются отношений с охраной: «…якобы у отца была своя элитная преторианская гвардия из 200 грузин. Если верить тем же западным источникам, «охрана любила Берия, как своего племенного вождя». И это сказки, но подтекст совершенно ясен: два грузина оккупировали Россию и бесчинствовали в ней. Охрана, естественно, тоже из грузин, сотрудники НКВД — тоже грузины… Правда лишь в том, что личная охрана действительно любила отца. И он к ним очень хорошо относился. Было этих ребят человек 10–12, не больше. Да и работали они не в одну смену. Больше трех я никогда не видел. Обычно за его машиной шла еще одна машина сопровождения.

Вот и вся охрана. Да еще у ворот дачи дежурный находился, но военным он не был. И еще одна любопытная деталь: в личной охране отца был один грузин и один армянин — Саркисов. Остальные — русские и украинцы.

Он (имеется в виду Берия — В. К) предложил сократить аппарат государственной безопасности, работающий внутри страны, в десять раз. Я эту цифру хорошо запомнил. Кроме того, отец настаивал, чтобы была сокращена до одного — двух человек личная охрана членов высшего руководства страны. По его же мнению, охрану Кремля, Совета Министров, ЦК следовало заменить обычной милицией и разобраться с охраной министерств, ведомств и различных учреждений. Насколько помню, речь тогда шла о 350 тысячах человек. Никакой необходимости в таком использовании военнослужащих, конечно, не было и тогда».

Начальник охраны Берии армянин Саркисов фигурирует в многочисленной мемуарной и публицистической литературе как помощник сатаны. Что-то вроде беса, который беспрекословно выполняет все приказы и пожелания своего хозяина. Говорят, что именно охранник Саркисов поставлял для Берии девушек-спортсменок, якобы делал он это через председателя советского спорткомитета. Саркисов на протяжении 18 лет работал в охране Берии, в последнее время он был начальником его охраны. Из всех руководителей советской секретной службы Берия был самым умным и имел сильное влияние. Но, как известно, мирская слава проходит… В июне 1953 года, через четыре месяца после смерти Сталина, Берия был арестован. Арестовать Берия было поручено маршалу Жукову. «Знали, — вспоминал впоследствии маршал Жуков, — что у меня к Берия давняя неприязнь, перешедшая во вражду. У нас еще при Сталине не раз бывали стычки. Достаточно сказать, что Абакумов и Берия хотели меня в свое время арестовать. Уже подбирали ключи.»

Для успешного проведения операции по аресту Берия необходимо было изолировать его от возможных союзников, защитников и охранников. В то время командующим Московского гарнизона был генерал-полковник П. А. Артемьев. Он же ведал по своей должности разводом караулов в Москве и охраной объектов в Кремле. Специально для нейтрализации Артемьева были придуманы крупные учения войск Московского военного округа, на которые и выехал Артемьев со своим штабом. Исполняющим обязанности начальника Московского гарнизона был назначен генерал-полковник К. С. Москаленко. Замена произошла гладко и не вызвала подозрений у сторонников Берии.

По приказу Жукова 26 июня 1953 года Москаленко заменил часовых в здании в Кремле, где проводилось заседание Президиума ЦК КПСС. Охранники были заменены офицерами штаба Москаленко.

По условному звонку маршал Жуков с генералами Батицким, Москаленко, Неделиным вошли в зал, где проводилось заседание.

«Берия сидит за столом в центре, — вспоминал маршал Жуков. — Мои генералы обходят стол, как бы намереваясь сесть у стены. Я подхожу к Берия сзади, командую:

— Встать! Вы арестованы!

Не успел Берия встать, как я заломил ему руки назад и, приподняв, эдак встряхнул. Гляжу на него — бледный-пребледный. И онемел. <…> Но как только мы вышли из зала и он увидел, что охрана в Кремле заменена, то сразу же сник и запросился в туалет».

Охраны не было, а значит, не было надежды на защиту. А потом был суд, на котором начальник охраны Саркисов давал показания. Вот что показал Саркисов: «Мне известны многочисленные связи Берия со всевозможными случайными женщинами. Мне известно, что через некую гражданку С. (разрешите мне фамилии не упоминать) Берия был знаком с подругой С., фамилию которой я не помню. Работала она в доме моделей… Кроме того, мне известно, что Берия сожительствовал со студенткой Института иностранных языков Майей. Впоследствии она забеременела от Берия и сделала аборт. Сожительствовал Берия также с 18 — 20-летней девушкой Лялей… Находясь в Тбилиси, Берия познакомился и сожительствовал с гражданкой М. После сожительства с Берия у М. родился ребенок… Мне также известно, что Берия сожительствовал с некой Софьей. По предложению Берия через начальника санчасти МВД Волошина ей был сделан аборт. Повторяю, что подобных связей у Берия было очень много.

По указанию Берия вел список женщин, с которыми он сожительствовал. (Смех в зале.) Впоследствии, по его предложению, я этот список уничтожил. Однако один список я сохранил. В этом списке указаны фамилии… более 25 таких женщин. Год или полтора назад я совершенно точно узнал, что в результате связей с проститутками он заболел сифилисом. Лечил его врач поликлиники МВД Ю. Б., фамилию его я не помню. Саркисов».

Сын Берии Серго так объясняет эти показания Саркисова, 18 лет проработавшего в охране Берии: «К тем показаниям, которые выбивали у Саркисова и других, отношение у меня совершенно однозначное. И ему, и другим обещали “скостить” срок, если будут говорить то, чего от них ждали. Обманули конечно. Они нужны были на определенном этапе. Подписал — тюрьма. И что, к примеру, мог сказать в той ситуации начальник охраны? Что охранял агента империалистических разведок и врага народа и партии? Велели говорить, что возил в дом Берия женщин сомнительного поведения, он и повторил. Все это вполне понятно. В те времена, наверное, просто не могло быть иначе».

Все родные и близкие Берии были арестованы. В тюрьме сына Берии подвергали допросам, даже устраивали мнимый расстрел на глазах у матери. Но в Бутырках Серго Берия создал систему старта баллистических ракет, которой оснастили все подводные советские лодки. Система была реализована. Политбюро приняло решение, на основе которого Генеральная прокуратура и КГБ СССР вынесли свое. решение, и Серго был допущен ко всем видам секретных работ.

Пока начальник охраны Берии, Саркисов, давал показания и осуждал своего бывшего хозяина, у Лаврентия Берия появился новый и последний на этом свете охранник — М. Г. Хижняк. В 1953 году М. Г. Хижняк — майор, комендант штаба Московского округа войск ПВО. В течение шести месяцев, со дня ареста до последнего часа Берии, неотлучно находился с ним. М. Г. Хижняк вспоминал о событиях 1953 года: «27-го июня вызвал меня командующий и сказал, что мне поручен уход за Берией. Я должен готовить пищу, кормить его, поить, купать, стричь, брить и, по его требованию, ходить с дежурным генералом на его вызов.

Когда командующий сказал, что я прикреплен к нему, мне сказали: «Несите пищу». Пошли генерал Баксов, полковник Зуб, и я понес пищу. Хорошая пища, из солдатской столовой. Он сидел на кровати, упитанный такой мужчина, холеный, в пенсне. Почти нет морщин, взгляд жесткий и сердитый. Рост примерно 160–170 сантиметров. Одет в костюм серого цвета, поношенный. Сперва он отвернулся, ни на кого не смотрел. Ему говорят: «Вы кушайте». А он: «А вы принесли карандаш и бумагу?» — «Принесли», — ответил ему командующий. Он тут же начал писать… Когда я дал ему кушать, он эту тарелку с супом вылил на меня — взял и вылил. Все возмутились. Строго предупредили. Но бумагу и карандаш ему оставили. В тот раз есть он вообще не стал.

Скоро его перевели в штаб округа на улице Осипенко, 29. Там мы пробыли три — четыре дня, а потом там же перевели в бункер большой, где был командный пункт, во дворе здания штаба».

Берию судили, причем во время суда особое внимание уделялось моральному облику этого политика. С чем это связано? Может, на этом уровне легче было разбираться. Не надо лезть в политические дебри, где зреют заговоры и покушения. Вот отрывок из стенограммы допроса Берии. Вопросы задает Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко.

Вопрос. Признаете ли вы свое преступно-моральное разложение?

Ответ. Есть немного. В этом я виноват.

Вопрос. Вы признаете, что в своем преступном моральном разложении дошли до связей с женщинами, связанными с иностранными разведками?

Ответ. Может быть, я не знаю.

Вопрос. По вашему указанию Саркисов и Надарил (тоже охранник — В. К.) вели списки ваших любовниц. Вам предъявляется 9 списков, в которых значатся 62 женщины. Это списки ваших сожительниц?

Ответ. Большинство женщин, которые значатся в этих списках, это мои сожительницы…

Вопрос. Кроме того, у Надарии хранились 32 записки с адресами женщин. Вам они предъявляются. Это тоже ваши сожительницы?

Ответ. Здесь есть также мои сожительницы…»

И вновь обратимся к свидетельству последнего человека, который охранял Берию, М. Г. Хижняка: «Когда его приговорили, мне генерал Москаленко приказал съездить домой (Берия жил на углу улицы Качалова и Вспольного переулка) и привезти Берии другой костюм (до того он был все время в сером, в каком его арестовали в Кремле). Я приехал, там какая-то женщина. Я сказал, кто я такой. Мне надо костюм. Она мне его подала. Черный.

Я переодел его. Вот когда переодевал, он уже знал, что это уже готовят его. С двумя плотниками мы сделали деревянный щит примерно метра три шириной, высотой метра два. Мы его прикрепили к стенке в бункере, в зале, где были допросы. Командующий мне сказал, чтобы я сделал стальное кольцо. Я его заказал, и сделали — ввернули в центр щита. Мне приказали еще приготовить брезент, веревку. Приготовил. Привел я его. Руки не связывали. Вот только когда мы его привели к щиту, то я ему руки привязал к этому кольцу, сзади.

Я ведь читал в газетах и книгах, что перед казнью завязывают глаза. И я приготовил полотенце — обычное, солдатское. Стал завязывать ему глаза. Только завязал — Батицкий: «Ты чего завязываешь?! Пусть смотрит своими глазами!». Я развязал. Присутствовали члены суда: Михайлов, Шверник, еще Батицкий, Москаленко, его адъютант, Руденко… Врача не было. Стояли они метрах в шести — семи. Батицкий немного впереди, достал «парабеллум» и выстрелил Берии прямо в переносицу. Он повис на кольце.

Потом я Берию развязал. Дали мне еще одного майора. Мы завернули его в приготовленный брезент и — в машину.

Было это 23 декабря 1953 года, ближе к ночи. И когда я стал завязывать завернутый в брезент труп, я потерял сознание. Мгновенно. Брыкнулся. И тут же очухался. Батицкий меня матом покрыл. Страшно жалко было Берию, потому что за полгода привык к человеку, которого опекал».

Нельзя сказать, что после ареста и казни Берии жертвы и палачи поменялись местами, но то, что палачи заняли места жертв, — это точно. О. Волин написал воспоминания о своем заключении в одной камере с «бериевцами».

«По тюрьме ходили слухи, сконденсированные потом в книге А. Марченко «Мои показания», будто бы бериевцы жили в роскоши и фаворе у начальства. Это неверно. Я могу насчитать только три бесспорных преимущества, которыми на самом деле пользовались обитатели этих камер.

Право на вежливое, всегда корректное обращение. Это право надо понимать всегда в широком смысле: например, в том, как производились обыски. Отношения базировались на доверии — не столько на доверии, что у нас нет запрещенных вещей, столько на доверии, что мы ими не злоупотребляем (например, никто из нас не станет вскрывать себе вены). Поэтому их не очень-то искали. Приезжее из Москвы начальство укоризненно указывало начальнику 1-го корпуса: «Щупляк, слишком много бритых!» (ведь в тюрьме не бреют, а стригут маслинкой). Надзиратели закрывали глаза на наличие в камере лезвий (исключительно «Жиллет») и зеркал. Право на книги. Бериевцы лучше всех нас знали реальную структуру тюремного управления, «кто на кого может выходить». Это они знали еще до того, как их посадили. Они знали, кого и о чем, и как имеет смысл спросить, когда подавать жалобу целесообразнее всего, а когда надо промолчать. Они оказались в своем собственном мире, который они же и построили, а все прочие — попали в чужой, непонятный, порой вовсе не постижимый мир. И это преимущество облегчало их судьбу.

Мамулов подавлял в Абхазии восстание. С тех пор Мамулов подвизался в чекистско-партийном аппарате рядом с Берией, став после войны начальником ГУЛАГа.

В июне 1953 года он был послан Берия с некой инспекцией парткадров для подготовки внеочередного, пятнадцатого съезда КП Грузии, на котором Берия собирался публично закрепить начатую реабилитацию (вроде того, как во всесоюзном масштабе сделал это Хрущев на XX съезде КПСС). Не успел он прибыть в Грузию, как его настигла телеграмма от имени Берии — подложная — с приказом срочно вернуться. Выходя из самолета на военном аэродроме, он попал в объятия своего фронтового друга, тоже генерала: «Сколько лет! Вот радость-то встретиться!», — но из объятий вырваться уже не мог, ибо к двум генеральским рукам присоединилось несколько пар неизвестных, в первую очередь лишивших его пистолета. Не только сцену ареста, но и все обвинение и осуждение Мамулов рассматривал как предательство и весь был пропитан ненавистью и презрением к правящим. При визитах в камеру начальства из Москвы Мамулов демонстративно поворачивался к ним спиной — его негорбящаяся спина невысокого исхудавшего человека (в котором внимательный взор мог заметить прежнюю дородность), демонстративно всегда носившего серую лагерную куртку, чистую и заплатанную, была довольно красноречива. Никогда ни с какими жалобами-заявлениями в Москву и к визитерами оттуда не обращался. Он четко знал, что его жизненный путь поломался из-за интриг Маленкова, которого, как и его начальник Берия, он всегда не любил.

Мамулов не тужился сохранить замашки высшего света ни в одежде, ни в еде, ни в обращении.

Глядя на него, никак нельзя было подумать, что до своего ареста он ежедневно прогуливал на поводке личного крокодила».

Всем этим я хочу сказать, что тюремные стражи сами не были застрахованы от тюрьмы. Избежать тюрьмы — уже жизненный выигрыш. Утверждение, что выиграть можно только при исключительном счастье и относительно недолгой игре, в полной мере можно отнести и к охранникам.