Тайный советник

Глава 13. Тризна Красного Платья

Утром в воскресенье 16 июня 1560 года московский люд стекался на Болотную площадь – «Болото». По сути, это был пустырь, где происходили воинские учения и особо зрелищные, просторные казни. Сегодня намечалась казнь.

Москва в те годы представляла простому народу мало развлечений, поэтому некоторые шли на казнь именно за удовольствием, как сейчас ходят на громкие судебные процессы и театральные постановки. Другая часть зрителей присутствовала по долгу гражданской совести. Не могли эти почтенные люди игнорировать призыв государя, прозвучавший через глашатая и в горницах приказных изб.

Но большинство-то явилось на всякий случай, из страху Божьего. Сказали на базаре, что надо прийти, вот и пришли. А то, не пойдешь, так лишат торгового места или по-другому придавят.

Мотив представления был таинственным, интригующим. Никто не знал имени и чина казнимого или казнимых. Количество их оставалось неопределенным. Рассказывали, что в среду в Кремль приволокли откуда-то страшного злодея — ростом в сажень, сам себя шире, борода седая до пояса, ухо рваное, правого глаза нет, зубы – железные. Потом поступило уточнение, что нету левого глаза, уши пока на месте, на лбу выжжено «ВОР», борода — черная. Сообщников у него будто бы сорок. Ну, будь по-вашему, — два сорока.

Расходились также версии вины. Некоторые, не слишком крепкие на голову торговцы – зеленщики, пряничники, пирожники – божились, что злодей умышлял на жизнь митрополита и государя. Но люди солидные – владельцы скобяных и иконных лавок – уверенно опровергали разносчиков: дело было в колдовстве! Далее следовало крестное знамение, после чего желающих спорить не находилось.

Версию покушения еще можно было обсуждать: как, да чем, да из-за какого угла покушались; но колдовство – тема опасная! – тут лучше помалкивать. Вот и молчали. Надеялись на разъяснение по ходу казни. Впрочем, среди толпы нашлось-таки несколько пар азартных мужичков, которые еще с вечера побились об заклад о смысле вины. Теперь они жались в кучку поближе к сосновому настилу с плахой и виселицей, внимательно наблюдали за выборным хранителем заклада, — чтоб не сбежал с деньгами.

Толпа отдыхала, не проявляя нетерпения. Разносчики пришли на казнь со своими коробами и торговали даже живее, чем обычно. В торговых рядах покупатель ходит-бродит, приценивается по десять раз. А тут стоит смирно, настроение у него праздничное — потребительское, а не хозяйское – скуповатое. Пирожки и ранние яблоки улетают в миг, а главное — распродать все мясное до казни, а то потом могло не пойти.

Наконец появились подручные палача. Пара молодых, но синеватых ребят притащила ящик с инструментами. Подручные влезли на помост, причем один чуть не свалился и долго матерился, потирая колено. Парни стали раскладывать железяки на помосте, а ближние зрители погрузились в короткое блаженство, какое бывает у русского человека, наблюдающего профессиональную работу. В те немногие минуты, пока не нагрянуло начальство, люди успели добродушно обсудить с подручными погоду, устройство настила и что давно пора выстроить каменное лобное место, как на Красной площади. Ребята отвечали, что да, пора, только здесь бывают разливы и земля непрочная, каменной кладки не вынесет. На вопрос: кого казним сегодня? — ответ хоть и последовал, но был как бы не в ответ: «Злодеев, кого ж еще», — равнодушно протянул длинный парень. Другой сморщился. Но не от бдительности, а от боли в ушибленной коленке.

Парни закончили мелкую возню, и народ понял, что казнь будет «холодная» – без раскаленного железа, без варки в котлах, без заливки расплавленной меди в болтливое или несытое горло.

Забавно выглядели зрители сверху, от плахи. Они плавно покачивались длинной, спокойной волной, хаотически вращали головами, бормотали вполголоса.

«Столько голов вовек не срубить», — тихо сказал «ушибленный». «Отчего ж, — возразил «длинный», — рубили и больше, только до нас. Государев дед, говорят, устраивал неплохие казни, народу нравилось».

В подтверждение этих слов толпа ожила, завертела нерубленными головами, загудела. Вдали показались пики конных стражников, и с помоста стало видно несколько повозок. В первой телеге везли связанного по рукам и ногам злодея. Это был действительно крупный старик с похудевшим лицом, не седой и не черной, а пегой какой-то бородой, двумя неподвижными глазами и рассеченной губой.

Следом ехал палач Замоскворецкой стороны – обычный мужик в холщовой рубахе, каких и сейчас немало встречается в мясных рядах. С ним сидел совсем молодой подьячий по воровским делам. Еще одна повозка, небогатого, но крепкого вида везла монаха в замызганной рясе с клобуком, надвинутым на глаза.

Не успели телеги приблизиться к краю толпы, как откуда-то выскочили пешие стрельцы, бесцеремонно раздвинули народ рукоятями бердышей, проложили дорогу процессии и оцепили место казни по кругу. Передние ряды с пониманием отодвинулись от помоста.

Спорщики плотнее обступили держателя заклада и раскрыли рты в ожидании. Один, самый азартный мужичок, курчавый и маленький, даже притопывал в нетерпении и высматривал левым глазом разносчика медовухи, чтобы немедленно пропить выигрыш. Он ставил на «черное» – на колдовство.

Казнь началась размеренно, но как-то нервно. Не чувствовалось в ней обычного равнодушия наших казней, когда приговор бесповоротен, обжалованью не подлежит, враг разоблачен, покаялся, принял свою участь. Палач тоже смотрит на дело, как на конченное. Он давно проиграл в голове все свои движения. Так что, казнь уже как бы состоялась, и все это понимают. Любопытно только нескольким новичкам среди зрителей.

На этот раз было не так. Имя врага оставалось неизвестным, «подвиг» его тоже. И ненависть нависала над лобным местом с момента привоза вора. Народ насторожил уши.

— Вор!.. – пауза, — ... мерзкий именем и гнусный злодейством, — начал мальчишка-подьячий, – прескаредно умышлял..., – тут последовали выдох и вдох, и уже со следующим выдохом вылетело страшное, но предсказуемое: — ... на жизнь Государя!

Толпа качнулась и снова замерла. Курчавый, ставивший на «черное», отчаянно завращал глазами и облизнулся пересохшим языком. У него еще оставалась надежда, что злой умысел состоял именно в колдовстве.

— За это немыслимое злодейство повелел Государь того вора..., – пауза, вдох, бородка вверх, — казнить смертью!

И все? А подробности? А имя? Спорщики возмущенно загудели, но их было немного. Ропот остальной толпы относился скорее к скоропалительности приговора. Даже полного титула Государя (пострадавшей стороны) читано не было! Эх, не слышит он вашего непочтения!

Подьячий с филькиной грамотой – иначе этот «приговор» и не назовешь – спрыгнул на землю, а палач уже что-то объяснял на пальцах своим подручным. Вид у тех был изумленный.

Начали обыденно. Осужденного — помятого старика – теперь это все видели — с фингалом на левой скуле и рассеченными губами распяли на козлах. Палач выбрал инструмент – окованную железом дубину. Все приготовились к первым звукам. Так меломаны в опере ждут, затая дыхание, заветного взвизга скрипки или партии валторны. В этот раз звуки должны были быть такие: резкий выдох палача (»А-а-х!» или «Э-э-х!), стук дубины в кость, хряск на все Болото и вопль смертника. Он выглядел вполне вменяемым, так что, обязан вопить от души.

Ломка конечностей дубиной у нас обычно предваряет прочие истязания. В точной науке казни существует «правило первой боли». Это очень тонкая штука! Если, например, сразу долбануть вора по башке, то он вырубится и прочих ваших стараний не почувствует. А ломка конечностей дубьем, напротив, — производит очень ощутимый эффект! И обморок от этого бывает неглубокий, устраняемый ушатом воды, и держится боль хорошо – до конца казни...

Но вдруг что-то не пошло. Монах в клобуке рявкнул несмирным голосом, палач замер с дубиной, опустил ее в пол.

Можно было подумать, что сейчас вернется подьячий и зачитает помилование в виде обрезания языка. Но в это утро на Болоте никто из москвичей вообразить такого не мог. Что это за «посягательство на жизнь Государя» с помилованием? Отродясь не видали!

Было еще одно обстоятельство, по которому обрезанием языка дело обойтись не могло. Языка у вора не было со вчерашнего дня! И москвичи бы очень удивились, даже наполнились трепетом, если б узнали, что язык вырезан не в наказание или ради мучительства, а на память. Не хотелось также, чтобы вор смущал зрителей хулой некой матери.

Палач с подручными подняли вора, не отвязывая от козел, стоймя прислонили к столбу виселицы. Народ замолчал вдохновенно.

А! — покаяние забыли принять!

Точно. На помост взошел монах под клобуком. Никак не удавалось людям рассмотреть его лица, вот же черт! Именно, как от черта шарахнулись от монаха палач с подручными. Суетливо отступили они в сторонку. И покаяния не получилось, вот жуть!

Монах наклонился, поднял с пола короткую заостренную пику, и тогда все поняли, что это не монах. Он же сам истязать собирается, чего монашеский чин не дозволяет. Но ничего — не монах, так не монах. Мало ли зачем у нас рясы надевают?!

Монах промедлил, отбросил железяку, — руки его заметно тряслись.

«Крепко принял с вечера!» — позавидовал курчавый.

Монах порылся в складках рясы и обнаружил деревянную трубку средних размеров. Она, оказывается, болталась у него на шее, на веревочке. Народ загудел вопросительно. Монах резко шагнул к вору, приник к нему всем телом, зашептал на ухо. Народ замер в попытке подслушать, но слов не разобрал. Только вдруг в ужасе замычал казнимый, будто ему и вправду ноги переломали! Рот его приоткрылся, оттуда по губе пролегла в бороду кровавая полоска.

И все закрутилось на сосновой сцене дьявольским хороводом. Монах выхватил из трубки пучок стальных стержней, похожих на огромные иглы или вязальные спицы, и мощно вонзил их вору между ног!

«Ох!» – восхитился народ. Некоторые женщины сглотнули.

Вор дернулся, но застонал не очень громко. А монах уже вертелся вокруг него, и снова, снова вонзал спицы – в правую грудь, в левую грудь, в живот, под мышки, в горло!

Зрители гудели непрерывно. Этот гул по громкости, темпу, тону полностью совпадал с действием на подмостках. Казалось, хоровая музыка была специально написана к этой казни и репетировалась не раз.

Уже на черной рясе было полно красных пятен, уже вор поник головой и не дергался на козлах. Тогда монах еще раз прошептал ему на ухо, спрятал иглы в трубку и бессильно сполз с помоста на руки страже. Он выполнил «правило первой боли»!

Палач с помощниками опустили козлы, деловито перебили вору голени, предплечья, ребра, перетащили обмякшее тело к плахе, отсекли поочередно все четыре конечности, вздели туловище на огромный крюк и вздернули на виселицу. Обрубок повис над толпой вниз головой.

Публика стала расходиться.

У столба на забрызганных кровью досках остался один престарелый часовой из градской стражи, да и тот – все понимали – с закатом солнца отправится спать.

Народ перешептывался ошеломленно. Не то чтобы эта казнь была жестче других, — тут и не такое видали, — но темп, азарт казни, ее нерв, как бы сейчас сказали — экспрессия, были удивительными. Казалось, какой-то энергетический поток связывал жертву и палача, взвивался струями боли и крови из терзаемого тела и поглощался фигурой в черном.

Скоро на Болоте не осталось почти никого. Несколько совсем убогих ссорились из-за сапог покойника, находившихся пока на отрубленных ногах, стайка игроков никак не отпускала подьячего, решившего почему-то возвращаться пешком. Мужики совали чиновнику мелкие монеты из заклада, чтоб хоть как-то прояснить способ злодейства, но он оставался непреклонен, что дало курчавому основание настаивать на колдовстве.

Наконец подьячий вырвался и исчез без мзды, и в очищенном воздухе сама собой родилась, окрепла и восторжествовала естественная, хрустальная наша национальная идея: «А пропьем-ка, братцы, заклад вместе!». На чем обе стороны радостно согласились.