Тайный советник

Глава 29. Тонкий яд

Филимонов вернулся в гридницу, собрал бумаги, отдал отнести в сокровищницу. Сам пошел к яме. Там, где недавно сидел Федька Смирной, теперь стояли на страже Егор и Иван Глухов. Мария громко молилась по-польски в звездное небо через открытую крышку.

Филимонов, кряхтя, стал на больные колени, склонился к яме.

— Слышь, Мария, я слово сдержал. Пойдем, покричишь до утра. Завтра будешь молиться. А в воскресенье мы тебе легко сделаем...

— А дети?

— Пойдем, пойдем...

«Чумную» вытащили из ямы, повели в гридницу. Тут Егор посадил ее на солому, принес поесть и выпить. Мария налегла на вино, сжимая кувшин забинтованными руками. К полуночи она уже ничего не понимала, и Егор будил ее каждый час, заставляя стенать «от пытки».

Тем временем Смирной сидел в «своей» библиотеке и судорожно рыл книжные залежи. Трактатов о ядах сыскалось три штуки. Один был — полный бред. По нему получалось, что яд любой силы можно изготовить из любого сырья, хоть из святой воды. Нужно только правильно подобрать проклятья. Далее шли обрывки поношений на латыни. Чушь!

Другой автор расхваливал животные яды, рекомендовал трупные вытяжки, чумные срезы и прочие гадости. Особенно хорош считался яд из сушеной печени козла, кормленого чумными бубонами. В это верилось легко. Но где взять бубоны, как заставить козла отравиться? Такой рецепт годился во времена великой Флорентийской эпидемии 14 века. Собственно, оттуда он и происходил.

Третий «том» – смятый греческий свиток — описывал травяные рецепты. Здесь все было понятно, легко переводимо. В конце концов, слово «отрава» у нас происходит от слова «трава», не так ли?

Федор сунул свиток за пазуху и убрался восвояси, — в Сретенский монастырь. С рассветом в Кремле начиналась неприятная похоронная возня, и Смирной не хотел ее видеть. Его уже тошнило от мертвечины и заразы. К тому же он имел полное право на отсутствие. Следствие продолжалось по личному приказу Грозного.

В субботу 10 августа, в день похорон государыни Анастасии Романовны стояла прекрасная летняя погода. Федор шел по утренней Москве и думал, сколь чудесен этот город! Птицы поют раннюю песню, везде высятся древесные кущи, зелень, не поврежденная мягким летом, заполняет пространство между теремами бояр, церквушками и часовнями, деревянными избами обывателей. Позади остались Кремль с безумным царем и страшными подвалами, Красная площадь с кровавым Лобным местом и «ослепительным» храмом Покрова Богородицы, мастерские гробовщиков и воровские ямы. Впереди расстилалась зеленая пастораль. Будто здесь не было горя, смерти, болезней, воровства, предательства. Будто населяли эти красивые места блаженные люди и добрые животные. Казалось, вот сейчас приветливо откроются калитки, и прекрасные дети поведут на пастбище беленьких овечек и рыжих телят. И у каждого рогатого на шее будет золоченый колокольчик, у каждого пастушка – книжка сказок и вишневая свирель.

Вот как хотелось жить! А вы – «пытать!», «казнить!»... — сволочи!..

Федька был молод и легко выбросил из головы ужасы кремлевских ночей, расправил плечи, начал насвистывать. Шел он неспеша, в монастырь не торопился, поэтому попутный старец поспевал за ним следом в сорока шагах.

Старец этот не был подсыльным соглядатаем, не состоял на службе. Это был действительно случайный человек — встречаются и такие в Москве! Старец прожил долгую жизнь, теперь обитал в монастыре, характер имел легкий — с тех пор, как сбросил с плеч тоску о погибшей родне, ужас военной юности, тяжесть нажитых и потерянных денег.

Монах смотрел в спину Федору и вспоминал собственную юность. Она была удивительной! Вокруг пылали бревна деревянных стен, безумные кони мчали мертвых всадников по пепельным равнинам, волки растерянно искали свои логова в заваленных трупами оврагах, есть было нечего, любовь отвергалась, плоть истязалась. Но время это все равно запомнилось великолепным! Душа пела надеждой, как поет птичка, обреченная на смерть к концу лета.

Ну, что хорошего было, например, в 1512 году? Шла война с Польшей за Смоленск, орды крымского хана Менгли-Гирея жгли русские окраины, все — и русские, и поляки, и татары вытаптывали нивы, забирали скотину, угоняли молодежь. Выжить было очень тяжело. И мало кто выжил, вот он — чуть не один остался из того поколения. А что сейчас вспоминает? Такое же прекрасное лето, такую же зелень, такую же мягкую теплую пыль на дорогах. Хоть и вели эти дороги на войну, в плен, в тар-тарары! Эх, молодость!

Монах повздыхал вслед Смирному и отстал.

Федор ступил под сень Сретенского монастыря, зашел к игумену Савве. Доложил, что послан государем по важному делу, попросился пожить сутки. Савва с радостью принял бывшего воспитанника. Он гордился, что его человек делает карьеру при дворе.

Архип и Данила прослышали о приходе старого друга и уже дожидались у кельи игумена. Парни засели в тенистом уголке. Федор попросил помощи в исследовании лампадной отравы. Архип — специалист по греческим переводам получил трактат о растительных ядах. Данила, приставленный к монастырской больничке, рассматривал на свет «наговоренное» лампадное масло. Потом долго спорили о плане действий. После ужина и братской молитвы снова сидели вместе, — теперь в келье Архипа. К утру, падая от сонливости, Архип дочитался, наконец, до места о масляных растворах растительных ядов. Оказалось, отраву смешивают с маслом для замедления, смягчения действия. Масляные яды относятся к категории «тонких». Выпитое масло обволакивает внутренности и губит их медленно — в зависимости от живого веса отравляемого. Можно также курить ядовитое масло: при сжигании оно оседает вместе с ядом в утробе жертвы и действует аналогично выпитому, но еще медленнее! Вычислить пропорции масла и яда нельзя, их следует определять на опыте. Для этого рекомендуется подобрать раба одного возраста и комплекции с отравляемым врагом. Яды в масле очень просто распознать! Берется сырая репа, ее свежий срез подносится к маслу, подогреваемому в водяной бане. Яд выделяется, испаряется, оседает на репе. Репа темнеет. Синяя репа — яд растительный; коричневая — минеральный. Лицо при опытах следует завязывать платком, смоченным в святой воде.

Вот как просто! Проверку провели в монастырской поварне. Ужас монахов, готовивших завтрак, не имел границ, но Федя держался уверенно — воистину царский отрок! На печи булькала глиняная миска с водой, в ней плавала оловянная плошка с маслом. Из толщи золотистой жидкости поднимались медленные пузырьки, они лопались на поверхности, и их пар оседал на белоснежной поверхности репы. Монахи тайком крестились, а когда Архип заорал сквозь повязку: «Синяя!», — бросились вон.

Остаток утра друзья провели в философских беседах, сводившихся к единственной мысли: как было бы хорошо, когда бы в мире не было зла!

Хотелось еще раз поклясться в вечной дружбе, посвятить сердца борьбе за освобождение человечества, но тут ударило малое било — кусок железяки у трапезной, и наступило время обеда.

Поели, снова уединились вдали от монастырских тягот — в укромном уголке, поросшем травой и кустарником. Лежали в холодке, наблюдали полет ласточек в высоком небе, расслабленно впитывали радость безоблачного полдня. Правда, Федор вдруг вспомнил, что сейчас царицу Настю выносят в дубовом гробу по ступенькам Красного крыльца на отпевание, а каменный гроб не готов вовсе. Настроение у него испортилось, и он засобирался в Кремль.

Смирной простился, ушел, и старый монах проводил его мудрым взглядом. Он все еще гадал, что вспомнится этому мальчику через сорок лет — полет ласточки или надпись на белокаменном саркофаге: «Блажен и свят участник воскресения первого — смерть вторая не имеет власти над ним!».