Митрополит Макарий сидел перед царем Иваном. Грозный уважал старость предстоятеля, уважал и чин.
Два властелина — мирской и церковный вели неспешную тихую беседу.
Макарий рассказывал Грозному, как мало на Руси светлых умов, как обильна, но расточительна Русь людьми.
— Да, — соглашался Грозный, — мало.
— И один из таких светлых — отец Сильвестр.
— Да, очень светел, — кивал Грозный.
— Так ты бы, сын мой, помиловал его и освободил от Кириллова скита.
И Грозный отвечал, что не держит Сильвестра на Белом Озере и непременно освободит.
И еще митрополит убеждал царя, что Сильвестр, хоть и был знаком с дурными людьми, но лишь удерживал их от греха и соблазнов.
— Конечно, удерживал, — вторил Грозный.
— И не казнил бы ты, батюшка, отрока из Сретенки... — имя запамятовал, — игумен Савва за него просит, мал сей отрок, глуп, неразумен.
— Не казню. Глуп, — отвечал Иван.
И еще Макарий спросил о князе Курлятьеве, — что за грех на нем?
— Да нету никакого греха, — вяло отмахнулся царь, — больно умен, хотел нам добра вместе с Сильвестром. Написал сочинение о земстве, как ему надлежит быть.
— Так ты бы, сын мой, слушал разумных людей, как князь Дмитрий, и поступал по их науке.
— Так и поступлю, — подавил зевоту Иван. — Непременно заведу земство.
— И князя не казни, а приласкай, как Сильвестра.
— Вот так и приласкаю.
— Ну, я пошел с Богом.
— Ступай, святой отче, молись за нас, Бог тебе послушен.
Макарий не заметил колкости и ушел.
«Вот. Наобещал. Теперь придется выполнять!», — усмехнулся Иван. Он окончательно преодолел дрему, подбежал к двери:
— Смирного сюда! И Заливного!
«Вот черт! Что за имена дурацкие — как вино и закуска!».
— Нет, сначала Заливного, потом Смирного!
Прошка влетел, запыхавшись. Он забыл у царя чернильницу и теперь был рад повторному вызову. Он плюхнулся за письменный столик без приказа.
— Ты чего сел? А, ну да! — пиши!
«Чернецу Серафиму сиречь бывшему протопопу московского Благовещенского храма Сильвестру ныне быть свободным от пребывания в Кирилловом монастыре на Белом Озере. Назначить ему житье в Большом Соловецком монастыре на Белом Море». — Иван улыбнулся невольному каламбуру.
— Еще: «Князя Дмитрия Курлятьева с семейством от вин освободить, объявить им милостивое прощение мирских грехов и не препятствовать переселению в нашу вотчинную землю, в Новгород. Государь рад желанию князя и княгини принять постриг».
— Пока все. Зови Смирного.
Федя вошел спокойно. После царских щедрот он ничего не ждал.
— Я наградил тебя, Федор.
— Благодарен, государь, готов служить и впредь.
— Но вот митрополит Макарий за тебя особо просит. Не велит казнить! — глаз Грозного сделался хитрым. Иван держал паузу.
— Так я решил... не казнить. Буду тебя миловать. Скажи, чего желаешь?
— Я, государь, надеялся жениться...
— Так женись. Я моложе твоего женился.
— Невеста у меня не нашей веры...
— Окрестим!
— Не хочу крестить насильно, а сама не пойдет.
— А что хоть за вера? Из латин или басурман?
— Нет, лесной солнечной веры.
— А! Это ничего, это из наших. Живи с ней пока так, без венчания, я не прогневаюсь. Уголок тебе подберем. Сожительство с нехристью — невелик грех. Как бы с котом или собакой живешь, — Иван засмеялся по-доброму.
— Ты чего-нибудь настоящего желаешь?
— Ну, в библиотеку чтобы...
— От библиотеки я тебя не отлучал. Проси лучше!
Федор упал на колени. Слезы блестели в глазах. Протянул руки, совсем как тогда – в Сретенке:
— Конь Тимоха захромал. Хотят его на мясо... Я вылечу, государь!
— Велю коня не трогать, пока сам не околеет. Скажи на конюшне.
Грозный смотрел с прищуром на этого дурачка, которому не уставал удивляться, и которого уважали многие во дворце.
— Ты, Федя, совсем просить не умеешь. Спроси чего-нибудь тако-ого! — руки Грозного описали широкий круг, глаза взлетели ввысь.
— Не прогневайся, государь! Есть у меня вопрос... Не ответишь ли...
— Спрашивай! Отвечу!
Федор собрался с духом, приложил руку к груди, где беспокойно подпрыгивала царская монета, и выпалил на одном дыхании:
— Правда, что ты держишь в водке глаза Бармы и Постника?
Грозный схватился за живот, потом за сердце, осел на троне, стал наливаться краской. Потом захохотал во весь голос. Так царь не смеялся уже несколько лет. Оказалось, в нем есть еще место настоящему здоровью!
— Дурак! — радостно задыхался Иван, — какой же ты дурак, Федька!