Тайный советник

Глава 27. Лягушкин огонь

Близился обеденный час, — полдень пятницы 9 августа, но Федя зачитался в своей келье и рисковал опоздать к раздаче еды. Он не раз попадал в малую трапезную к шапочному разбору. Но и оторваться от «Луцидария» святого Ансельма Кентерберийского было невозможно. В прошлое царствование эта книга, проклятая главным церковным цензором Максимом Греком, едва уцелела. Теперь ее никто не должен был видеть. Федор грубо нарушал предписание Сильвестра о невыносе книг из стены, он и Грозного подставлял. Получалось, что с ведома царя в Кремле хранится отъявленная ересь. Но Федор ничего не мог с собой поделать: это был один из немногих переводов европейской светской классики на русский язык.

Вчера вечером Федор искал в библиотеке какое-нибудь учение о ядах, натолкнулся на «Луцидарий» — рассуждения о космогоническом мироустройстве и началах физики. Начал читать и прочно застрял в этом постороннем предмете XII века.

Есть хотелось, аж в сон клонило. Федор вздрагивал головой, боролся с полуденной дремой, чутко вслушивался в шорохи и скрипы — не идет ли кто. Вдруг действительно скрипнуло. Федор захлопнул переплет телячьей кожи, набросил на него старый летник. Обернулся на скрип.

Это был Истома. Он деловито вышел из темноты в углу. Во рту хитрый кот держал что-то вкусное, — по морде было видно!

— Ты что добыл, Истома? Не мышь? Лови, лови их, а то они к книгам подбираются!

— Какая мышь, Хозяин?! — обиженно муркнул Истома, — стану я есть всякую дрянь! Мне стряпуха Глафира с полфунта рыбьей требухи дала, и все белорыбица, семга, стерлядь! Это у вас пост, а про мое крещение ведь никто не знает, правда?

Истома бросил добычу на пол. Это была лягушачья лапка.

— Понимаешь, Федя, — облизнулся кот, — сегодня из Франции привезли запасы романеи на следующий год, — «Мургунцкое» по-ихнему. А французы, между прочим, на закуску лягушек едят, не морщатся. Но разве у них лягушка? Тощая, бородавчатая тварь, не то, что наша, москворецкая! Видишь, какая толстая да белая?! Царевна-лягушка! Давай пополам? Хватит тебе поститься, — вон какой худой! Только, чур, мне ляжку, а тебе уж лапку!

Истома вопросительно наклонил голову вбок и стал похож на хитроватого мальчишку.

— А где ты ее взял? — спросил Федор. После всех потрясений его не удивляло, что кот разговаривает.

— Как где? — обиженно протянул Истома, — где всегда, — в лампадке. Забыл, что ли, где добрые люди тайные снадобья хранят? Оно и здоровее выходит. Вот эта лапка, например, вымоченная в лампадном масле намного вкуснее сыровяленой! Вот, попробуй!

Федя взял лапку, куснул белую мякоть, сплюнул:

— Именно дрянь! Горчит. Дураки твои французы!

Истома сделал обиженную мину, взял лапку, откусил кусочек, стал медленно жевать, мечтательно подкатил глаза в потолок. Сплюнул.

— Правда, горчит. Какая-то сволочь в лампадку нагадила. Мыши! Вот, твари сатанинские! Как они не боятся по иконам карабкаться! То-то я смотрю, — от лампадки дурной дух исходит. Я уж постеснялся вслух сказать, мало ли от кого может воздух под иконами портиться?

Истома прихватил горькую лапку и убрался за дверь.

Федор снова почувствовал неодолимую сонливость и опустил голову на полу летника, укрывшего «Луцидарий».

Когда Федя проснулся, на обед идти было поздно, и лягушачья лапка вспоминалась без отвращения. Но Истомы не было, лапка на полу не валялась, о европейской культуре напоминал только том «Луцидария». Федя открыл его наугад и попал на занятную фразу о ходе времени, которую не поленился списать на длинную полоску книжной закладки:

«Время есть вещь. Вещь может сгореть — может сгореть и время. Отсюда суть: хочешь поступить так, — думай о времени поступка. Его, как вещь, можно использовать сразу, а можно отложить про запас».

Дальше шли рассуждения о круговороте жидкостей: «Лед — вода — пар — осадок — капля — струя». Автор доходил в научном вольнодумии до кошмарного описания превращений жидкости в организмах человека праведного и человека грешного. Схема получалась сложноватая. Во-первых, у грешника стадия капли отсутствовала. Слезы его были фальшивыми — стеклянными. А кровавые слезы сердца обнаруживались лишь на Страшном Суде или при вскрытии. Возникало недоразумение — всем ли грешникам будут делать вскрытие по приговору Страшного Суда?

Далее следовало разобраться в различии жидкой фракции. У праведников это были светлая кровь и сладкая слюна, у грешников — черная кровь и яды — желчь и моча. Моча праведников не упоминалась, и это казалось естественным. Невозможно было представить, например, святого угодника и чудотворца Николая отправляющим малую нужду под ствол мирликийского кедра. Автор логично перешел к анализу жидкостей ангельских созданий, но от этих опытов Федора отвлекла неуловимая фраза, мышиным хвостиком мелькнувшая в памяти: «Ее так рвет!».

Потом слова столпились, закричали все разом, стали отталкивать друг друга, и оказалось, оттого, что автор на титуле книги указан неправильный! Там было выписано киноварью имя Ансельма Кентерберийского, но в конце текста, там, где подводится итог повествованию, ясно значилось: «Во славу Божью Гонорий Отенский сей труд положил».

Федя забыл о круговороте мокрот, зацепился за подозрение, что сочетания «Во славу Божью» и «Гонорий Отенский» могли быть двумя разными переводами одного и того же «In Honoris Dei». Нет, тогда было бы «Gloria», а не «Honoris». Наверно, ранние переписчики смешали латынь со старогерманским, что-нибудь типа «In Honor Gotens»... Но тут снова из угла закричали по-русски:

«Лапка лампадная, горькая, ядная —

Три деньги, и дыхнуть не моги!».

Федор вскочил, захлопнул и спрятал в сундук труд Ансельма-Гонория и побежал во дворец, чтобы узнать, ушел Филимонов обедать домой или перекусывает на месте.

Филимонов сыскался в поварне, где он не столько ел, сколько принимал лекарственный настой малины на русской медовой жидкости. Стряпчего трясло. Казалось, он умудрился простудиться в разгар августа.

Через минуту они уже бежали в клеть царицы Анастасии, топтались у двери, препираясь, что делать с нечаянным открытием — «кошачьим пророчеством».

Наконец, было принято решение об испытании находки.

С иконостаса в клети покойной изъяли лампаду. Для опытов назначили малую каморку возле пыточной гридницы. Прохор получил поручение на ловлю мух. Сам он их, естественно, не ловил — должность не позволяла. Но за две серебряных деньги дворовые пацаны ему бы всех кремлевских тварей переловили — от вши до цепного медведя — жаль, времени не было. Горшок с насекомыми подоспел через час.

В темной каморе зажгли лампаду. Открыли горшок горлом к огню. Мухи и жуки потянулись на выход. В живых не остался никто! Несчастные насекомые выпрыгивали на волю, поднимались на крыло, но кривая их полета ломалась, и жертва науки застывала на столе кверху лапками. Пара тяжелых жуков так и не смогла выбраться из перевернутого горшка. Членистые твари застыли, просто прилипли к внутренней поверхности, будто пытались спастись. Их достали совершенно мертвыми.

Теперь предстояло подправить первоначальный замысел. Возник вопрос: не Магдалина ли подсунула царице лампаду, не она ли подливала ядовитое масло?

Пошли к Марии, спросили. Грешница побожилась детьми, что непричастна. Среди смертного ужаса возникла двусмысленная ситуация. В соседней камере, где Мария днем прощалась с сыновьями, теперь лежали пять трупов. Непосвященный мог подумать, что Мария соврала.

В этом направлении решили действовать. Мария заучивала слова для признания под пыткой.

Оставался вопрос: если не Мария, то кто?

Времени на расследование не хватало. Нужно было немедленно предъявить окончательное решение, а изобретателя лампадки отложить на потом.