Тайный советник

Глава 32. Рим и Москва

Представление состоялось 29-го, ближе к вечеру, — чтобы оттенить пиротехнику. Его организация кардинально отличалась от аналогичных мероприятий в старом добром Риме.

Во-первых, сроки. Император Калигула, например, объявил бы миру и городу о спектакле за месяц. Лучшие драматурги, известные и поныне, корпели бы день и ночь, потом получили бы по нескольку тысяч золотых сестерциев, дворцы для отдыха ума, рабынь для отдыха тела. На нужды искусства ушел бы бюджет какой-нибудь провинции, не слабее Аттики или Египта, море для водных сцен вырыли бы вручную, а корабли построили специальные — одноразовые.

У нас сценарий написали за два дня до премьеры. Денег было потрачено чуть-чуть, один драматург довольствовался кошельком серебряных монет и царским ужином, другой — вообще ничего не получил, кроме удовольствия. А что он мог получить? У него и так все было.

Народ московский узнал о представлении за день — по базарному объявлению, и безошибочно определил, что это будет очередная казнь. Других спектаклей у нас пока не ставили. Случалась еще война, но батальное представление игралось в этом сезоне на европейских подмостках. Все войска, собранные сегодня по Москве, плотными кольцами окружали несколько бревенчатых строений на кремлевской стороне реки.

Конечно, народ пришел. Вход на берега реки был свободный, погода позволяла расслабиться, торговля в разнос процветала, и пять-шесть тысяч обывателей явились с детьми и в хорошей одежде.

Чем еще отличалась наша сцена от греко-римской, так это нордической сдержанностью. Римляне завели бы музыку. Под сладкие звуки труб, арф и китар сам Император выплыл бы в центр водоема на золотом челне и громко крикнул, придерживая лавровый венок, что вот, господа граждане Рима, извольте насладиться представлением. Прошу обратить милостивое внимание на главного героя. Сей великолепный гигант будет биться с варварами на носу флагманской галеры в исполнении вашего покорного слуги. Поклон. Овация.

Мы в дудки не дули. Бой бубнов был единственным звуком, предшествующим пушечной пальбе. Представление началось без объявления. Знак к началу был подан царем Иваном, стоявшим на кремлевской стене, но публика этого не заметила. Сначала из Замоскворечья по Пятницкому мосту двинулся крестный ход. Золоченые ризы духовенства были лучшими костюмами в Москве, их модели прямо заимствовались из Византии, так что, ничего более театрального и не искали.

Крестный ход с нервным пением валко прошел по мосту, жаль только бубны никто не приглушил. Простой народ не понял, что это означает. Многие посчитали, что публика из замоскворецких церквей перебирается на этот берег прямо с праздника Усекновения. Кремлевской верхушке между стенными зубьями объяснили, что на самом деле это императоры Константин и Александр ведут православных подданных спасаться под сенью Софии Константинопольской.

Крестные ходоки скрылись в прибрежных зарослях. Они еле ноги унесли от «турецких кораблей», расходящихся сверху по течению из кильватерного строя в цепь. Это были обычные лодки на дюжину человек каждая. «Турки» бросили якоря в десятке саженей от моста. С нашей стороны к мосту тяжко погребли такие же лодки с православным войском.

Тут ухнуло, и народ радостно завопил. Деревянные ядра с обеих сторон описали дымные дуги над мостом, шлепнулись в воду и уплыли в сторону заката. Православное воинство осталось неуязвимо заступничеством Богоматери. Пощадила Дева и проклятых агарян. Москвичам стало ясно, что обычными средствами эти безобидные твари Царьграда не возьмут. Все стали ждать предательского подвоха. А чего же еще? Что является ключом к великим победам? Конечно, измена! Она просто генетически впечатана во все военные стратегии.

Предатель в белых одеждах появился немедля. Он неуверенно крался с замоскворецкой стороны. Не совсем понятно было, что затевает этот гад, но главный зритель — он же соавтор произведения — радостно хлопнул себя по бедрам: сейчас изменник разомкнет ворованным ключом золотую цепь Константинопольской бухты, и вражеский флот навалится на оплот нашей веры!

Царь крепко принял перед спектаклем. Причем сделал это неосознанно — не от чревоугодия, а от авторской дрожи в коленках, — совершенно нового, неведомого ощущения. Теперь Грозный был преувеличенно весел, возбужден, и — вот чудо! — верил, что штурм происходит на самом деле! Он даже страх перед захватчиками ощущал, правда, мужественно справлялся с ним.

— Держи его! — закричал Грозный «нашим», когда коварный предатель добрался до середины моста — «к замку». Но захват лазутчика сценарием не предполагался. Тогда Грозный крикнул:

— Разрази, Господь, скотину!

Это была пьяная отсебятина, но ближние зрители подумали, что Грозный участвует в постановке, как Нерон или Калигула. Господь подумал так же.

Сразу сработал небесный механизм. Веревка, уходящая под хитон Шубина, натянулась, сорвала тонкостенное горло глиняного кувшина у него за спиной. На антигероя и доски моста хлынуло лампадное масло, смешанное с нефтью. Нефтью же была пропитана солома в опорной посудине живого моста как раз под Шубиным. Туда из ближней лодки полетел смоляной факел. «Небесный огонь» достиг цели, солома вспыхнула, нефть ухнула дымным костром, Шубин загорелся со спины, дернулся бежать вперед, потом назад, но горели уже две лодки. Шубин упал, вкушая кару небесную.

Публика засмотрелась на этот ужас и проморгала, как из прибрежного лабаза стрельцы погнали на мост толпу в десяток ободранных мужиков. Мужики бежать не хотели, стрельцы серьезно кололи их в спину остриями пик и бердышей. К тому же группа была связана по ногам — считалось, что зрители этого не заметят. Отщепенцы — сообщники предателя Шубина — мелкими шажками достигли горящей середины и столпились обреченно. Стрелецкая стража привязала концы веревок к бревнам и бросилась вспять. Мост вспыхнул еще в нескольких точках. Одновременно с лодок нашей и турецкой стороны полетели стрелы, поражающие несчастных почему-то с одинаковым успехом. Люди загорелись, стали бросаться с моста, зависали вверх ногами — головой в воде.

Народ на берегу радостно роптал и завопил еще сильнее, когда пылающий мост вдруг выпустил сноп искр, разорвался в середине и стал разворачиваться по глади реки. Это было здорово! Казалось, огромный, невиданный корабль с огненной машиной пускает черный дым из адских топок. А кочегарами в его трюмах служат, конечно, черти. Замоскворецкая часть разломленного судна скоро прибилась к берегу — ее канаты удержали, а кремлевская — оторвалась и поплыла вдаль, вся в огне. Величественное получилось зрелище! Царь остался доволен и по-особому, по-авторски горд.

Народ расходился в возбужденном состоянии.

Стрельцы перехватили остатки моста у Новодевичьего монастыря, проверили обгоревшие трупы и долго ездили поперек реки в лодках, зорко всматриваясь в темные воды: не уплыл ли кто?

Успех хотелось повторить, развить или хотя бы подкрепить. Так после заморского блюда, добавки которого не спросишь, удовлетворяются привычным чревоугодием. Сразу и назначили казнь.

Грозный приказал Филимонову жестоко пытать адашевцев, начиная с ближней родни. Для пытки жены окольничьего велел использовать рассказы о Марии Магдалине и ее детях. Кто-то из них ведь мог быть ублюдком Алексея? Пытки следовало завершить до воскресенья, и казнить воров непременно на Красной площади. А то все Болото, да Болото! Многие туда не ходят.

Камеры черной гридницы проветрили, выкинули оттуда кровавые тряпки и грязную солому. Зарядили свежей подстилкой и стали заселять узниками. Толпу пригнали изрядную – 16 человек.

Брат Алексея Адашева Данила с 12-летним сыном бежать не успели, — за ними все летние месяцы велся пристальный надзор. Тесть Данилы Туров считал себя совсем дальним родственником и очень удивился приводу. Зато жену Адашева, в девичестве Сатину — самую желанную персону — проворонили. Московская градская стража поверила, что покинутая женщина собирается постричься в Новодевичьем монастыре, проводила ее до монастырских ворот, пошла доложить. Адашиха тут же выпорхнула из ворот в лодку.

Упущение по этой линии пришлось исправлять заменой. Трое братьев Сатиных сели в ямы за сестренку. Всего получилось шесть родичей, и это было категорически мало! Имелся некий психологический порог, которым оценивалась сыскная служба, — магическая цифра 10. Спросит вас государь, сколько врагов нахватали? – больше или меньше десятка? Что вы ему ответите? – Меньше? – Эх, вы!

Пришлось искать по окраинам и ближним вотчинам каких-нибудь Адашевых. Но в итоге ухватили целый выводок Шишкиных. Они Адашеву были седьмая вода на киселе, зато комплект полный! – Иван Шишкин, его жена, трое детей. Участвовал ли Шишкин в разграблении национального достояния? Пользовался ли родственной связью для политических интриг у себя в деревне? Не был ли тайным сосудом в деле об отравлении? – неизвестно. Но на то оно и следствие, на то она и пытка, чтобы получить ясный ответ!

С родней получилось нормально. Еще удачно схватили семейство князя Курлятьева. Этот теоретик ни сам не сбежал, ни детей с женой не спас.

Грозный горько сожалел, что отпустил Сильвестра, порывался послать отроков за ним и Адашевым, но Филимонов его успокоил:

— Возьмем, батюшка, куда они денутся? Надзор ведется крепкий. Давай сначала с этими разберемся.

Грозный остыл, Филимонов подставился. Он лишь погодя понял, что жизнь его теперь напрямую зависит от прихоти Адашева – бежать через литовскую границу или казни дожидаться. А, впрочем, какая разница? Царь и так в любой день может придраться. От судьбы не уйдешь. Такая служба. А не хочешь, — не служи!

Задержанные толпились в центральной комнате гридницы, дети плакали, и Филимонов схватился за голову: как их расселять? У Ермилыча имелась система – родственников вместе не держать, баб и мужиков тоже.

Возникла математическая задача. Филимонов вызвал Смирного, и они долго рядили: кого пытать вперед, кого потом, до кого очередь не дойдет вовсе, — оставалось-то всего два дня, да две ночи.

Детей решили отставить сразу – крику много, сведений ноль, Егорке —расстройство. Племянника Адашева, трех детей Ивана Шишкина и трех малолетних Курлятьевых вернули в ямы до казни.

Особый интерес вызывали показания князя Курлятьева. Он был единственным схваченным из трех китов оппозиции. Его следовало разговорить обязательно. И это было возмутительно – распотрошить такого крупного гуся за двое суток! Филимонов просто крякал с досады.

— А давай, Ермилыч, его вовсе отмажем от воскресенья.

— Ты что! Как отмажешь, когда царь прямо сказал «казнить»?!

— Сам сказал, пусть сам и пересказывает. Я поговорю с ним. А ты пока тут Шишкиных да Сатиных крути.

«Вот наглый!», — еще раз крякнул про себя Ермилыч.

Федя пошел к Грозному, с час околачивался за дверью, пока Иван выл и хохотал. Это доктора Элмс и Робертс пытались измерить скорость перемены его настроения. Слишком уж часто и быстро происходила эта перемена. Вот и на этот раз англичане не успели ее засечь, пришлось им срочно отступать за дверь.

Федор вошел опрометчиво, без паузы, и едва увернулся от сапога. Зато настроение Ивана опрокинулось обратно: он рад был увидеть простое русское лицо после сонма двоящихся и троящихся англичан.

— А, Федька! Заходи, чего желаешь?

— Дело есть, государь...

— Это хорошо, что у тебя есть дело, а то я вот собираю всех бездельников Ливонию добивать.

Грозный захохотал. Федя улыбнулся.

— Я, государь, прошу совета...

— Ты с ума сошел. Это я у тебя прошу совета, а ты кто такой, царей в советниках держать?

— Ну, не прошу, просто доношу. Князь Курлятьев, по моему мнению, очень много знает.

— Как же ему не знать, Федя, когда он столько лет при дворе все углы вынюхивал? Еще неизвестно, кто из них троих страшней и умней!

— Вот я и прошу придержать князя, не казнить пока. Давай выпытаем побольше.

— То есть ты! – просишь!! – за изменника!!! – глаза царя помутнели.

Вот она была – граница перемены настроения!

— Да нет! Я прошу против изменника! – Федя опять улыбался ребенком, — он то, небось, рад быстрее от мук избавиться.

Настроение отступило от границы.

— Ну, попридержи, попридержи...

Царя охватило расслабление, хоть снова врачей вызывай.

Федя убрался на цыпочках.