Торжествующий разум

Глава 4. Неминуемое пробуждение

Павел спал, но мозг его лихорадочно работал. В реальности он лежал в большой кровати выполненной в стиле барокко, на далекой от Земли планете и спал. Но, в другом мире, где разум человека вырывается из под власти силы его сознания, все происходило само собой. Тот мир, который он покинул, стремясь порвать со слабостью собственного прошлого, не желал покидать его. Эта необычная стихия держалась в Павле каким-то странным, еще непостижимым ему способом. Наяву, там, где реальное царит не только как принцип, но и как факт повседневности он чувствовал себя хозяином своих чувств, он разрешал им то, что считал нужным и допустимым, и душил в себе, то, что виделось ему враждебным и страшным. Но так было лишь тогда, когда он бодрствовал.

На Земле Павлу почти никогда не снились сны, но даже если они приходили, то это было спокойное и ровное течение немного таинственных событий. Он властвовал над тем, что было в том, что снилось ему и силой чего-то, ему самому неизвестного, неподвластного, но все равно близкого, мог победить в своих снах все то, что казалось, несло в себе угрозу. Его сны не пугали его, и в них не могло произойти ничего, что могло бы потрясти его или заставить вспомнить о том, о чем вспоминать ему совершенно не хотелось. Но старое рухнуло.

С тех пор как несколько лет назад, еще на Земле, он встретился с Эви, все в нем стало меняться настолько быстро, что сам он был больше не в силах контролировать мир нереального, мир того, что может произойти только с ним и только там, где нет, и не может быть ничего. Он видел сны. И это были странные, болезненные сны, в которых его сила, а он всегда чувствовал, где во сне заключена его сила, терпела поражение. В сновидениях ему приходилось бороться с тем, от чего он предпочитал спрятаться, победив это, укрыв свой мир мощными стальными дверями.

Эти сны, всегда разные и всегда повторяющиеся снились ему часто. Он хотел спросить Эвила об этом, но так и не решился, отнеся все это к сокровенному, ему одному принадлежащему миру. В эту ночь, оставив утомление впечатлений, он видел сон. В нем он возвращался на родную планету, в далекий большой город, где вырос и жил.

Все было, как будто наяву и он чувствовал себя собой, себя собой прежним не измененным, одним словом не таким, каким он становился сейчас.

"Привет Красное Облако. Мои каникулы продлятся еще три недели. На днях приеду к тебе", - писал сидя у своего компьютера Павел. Он закончил семестр и чувствовал себя человеком, на чуть-чуть ставшим свободным.

Красное Облако, а таково было прозвище лучшего друга нашего героя на Земле, отвечал: "Валяй чувак, приезжай. Пока тепло выберемся на реку к горам. Время проведем отменно, а в следующем году я перееду работать в ваш чудный бардак-сарай".

Калугину было странно, отчего, узнавая этого близкого человека, самый близкий ему на родной планете разум он чувствует, что не может знать, не может угадать, не может произнести его имя.

- Только прозвище, - пробормотал он. - Кто он? Дрожь доброго охватила Павла, он глубоко вздохнул и почувствовал, что сон его, только начавшись, приобретает душевный стиль воспоминания.

Его мчит поезд. Он смотрит в серое от пыли окно и видит бескрайний зеленый простор, простор далекий и чуждый, родной и некрасивый. Он вновь вздохнул, все больше погружаясь в бессознательное происходящее и чувствуя, что-то, что должно было остановить память, но отступило, остановившись само.

Они обнялись, едва только Павел сошел с поезда. Поселиться решили у бабушки Калугина, которая хотя и слыла отменной дурой всю свою жизнь, тем не менее, была человеком гостеприимным и внука своего любила. Но жить у пожилой Алевтины Петровны не пришлось, события бросали Индейца и Калугина в разные места небольшого города, задавая им самые необычные приключения. Но все это было позже, а первым делом друзья отправились на тихие красивые берега, где они с наслаждением купались в свежей, уже начинающей холодеть воде. Они пекли картошку и много говорили, хотя не виделись всего месяц.

- Странно, - чувствовал Павел, - я признаюсь себе в том, что хотел бы скрыть, спрятать от себя и забыть. А может? Может хранить вечно…

Шум города, доносившийся ветром издалека, постепенно затихал с приближением вечера. Вечер был теплый и нежный, последние лучи прячущегося солнца радовали глаз. Деревья еще только начавшие желтеть приобретали в их свете какой-то по-настоящему осенний цвет.

- Будь, проклята эта учеба. Она надоела мне как лед пингвинам, - говорит Калугин. - Вот уж ума не приложу, как ее перебороть?

- Ерунда. Лучше подумай, что ты будешь делать, когда эта каторга прекратится. А она не закончится, она прекратится, сам не заметишь.

Эта мысль вдруг заставила спящего Павла задуматься, если только спящий человек вообще может задуматься. Он ведь, правда, не знал что делать, зачем и почему нужно жить и ради чего он должен совершать свои поступки.

От подброшенных дров огонь вспыхивал еще ярче, бросая в сторону реки живописные маленькие искры. Они сидели и смотрели в его священные брызги.

- Все это чушь, знаешь, чем я теперь занимаюсь? У меня образование журналиста, а я сижу и делаю эту скучную рекламу. Ты знаешь, я ведь ненавижу рекламу, - продолжал Индеец.

- Друг, ты помнишь Машу, я вас знакомил. Она ушла от меня, и это оказалось больнее, чем я думал. Я зол на нее.

Павлу вдруг стало немного страшно. Он испугался того, что, как и в прошлый раз, она может прийти и все испортить. Испортить все своим появлением. Зачем, зачем он это сказал? Быть может нужно, важно было сказать? Но нет. Нет! И все же нужно. Все-таки важно, необходимо, а значит да. Да!

- Мы все делаем что-то не то, понимаешь? И ты тоже делаешь не то. И еще. Мы не такие, какими должны быть настоящие люди. Вот ты переживаешь, и я переживал бы на твоем месте. А кто она? Сам суди. Она просто смазливая девочка, которая еще в школе учится и думает о себе и о мире черти что.

- Теперь в институте…

- Да хоть в женской семинарии. Настоящего нам не хватает, мы теряем дни в ненужной учебе ненужным вещам. Мы не имеем времени даже узнать то, что знать необходимо, да нас и не учат этому. Система, и не только образования, как будто нацелена против нас. Дышит нам в висок револьверным дулом.

Это было так. Калугин чувствовал истинность каждого слова, его вес и силу. Но, даже сейчас он знал, видел закрытым оком во тьме тот свет свободы, ради которого теперь жил. Настоящее радовало его.

- Я должен, должен принести этот свет людям в мой мир. Это мой долг, ведь не ради себя я теперь так далеко, в таком благополучном и светлом завтра, - говорил один его голос.

Другой, не такой близкий, но все же родной, относя смысл каждого слова, куда-то далеко, произносил иное, но возможно совершенно то же:

- Ты прав брат Красное Облако. Я думаю, может, стоит заняться политикой, попробовать самим изменить мир. Но только не видно того пути, встав на который мы могли бы сказать: "Это правильный путь".

- Может и стоит, но как мы можем изменить мир, даже при помощи этой чертовой политики, если сами все еще остаемся прежними? Как быть? Нужно стать другим, не пошлым мещанином, а свободным человеком. Свободным, какими были индейцы, и вообще все первобытные люди.

- Многие уходят в религию, ища перемен там. Но я не хочу.

- Их религия? Христианство, ислам, какой-нибудь буддизм?

Нет, Павел это не для нас. Мы, выбравшие идеалы свободы, должны идти иначе. Язычество - вот то, что может подойти.

- Я православный, что, это плохо? Чем плохо быть христианином?

- Отношения с высшим, само понимание бога у феодальных религий рабское. Мы овцы, паси нас, отец небесный! Я говорю, нет. Иначе! Здравствуй, бог, вот моя рука, прими ее как равный. Я уважаю тебя, но я не раб. В моей земле нет рабов, и поэтому ты мой бог.

- Мне это нравится, но есть ведь и другое. Наше отношение к вещам, - говорил Калугин, закапывая в угли картофель, - мы фетишисты до мозга костей! Мы даже близких нам людей превращаем в вещи. В воображаемые вещи, они для нас наша собственность, как мы собственность наших богов.

- К черту таких богов, к черту такие отношения. Маша от тебя ушла? Пусть уходит! Мы лучшие, и будем еще лучше. А попробовать изменить мир стоит, мне этот хлам надоел. Вот что делать, я не знаю? Может, как Датов, записаться в партию? Выбрать себе поближе к идеалам и действовать. Преодолевать неприемлемые противоречия!

- Он сам не в большом восторге. Говорит, молодежи нет, и много скучного народа, с которым великого дела не сделаешь. Карьеризм, культ денег и власти, вот что там сегодня царит. И это у всех, в каждой из них. Есть ли нам место в среде таких стремлений?

- А выбор? Что от нас сейчас что-то зависит?

- Значит, все равно стоит, - неуверенно согласился Павел.

- Но выбирать нужно свободу. Не свободу торговли, а подлинную, настоящую свободу. Помнишь, как Джон Фаулз сказал в "Коллекционере"?

- "В политике придерживайся левых взглядов, ибо только сторонники социализма, несмотря на все их просчеты, по-настоящему не равнодушны к людям".

- Быть с людьми, делать тот выбор, что делают они. Учить их, помогать им. Так я вижу свой путь.

- Эрих Фромм говорил: "Коммунизм - это свобода".

- Павел, я не знаю насчет коммунизма. Не уверен. Что-то в нем не то. Утопичность? Нет. Несбыточность, скорее.

Ночь сгущалась, и вместе с ней сгущались невидимые тучи неба. Собравшись, они начали проливать мелкий редкий дождик, и друзья, поужинав картофелем с сырым луком, отправились домой.

- Знаешь, еще что, - сказал Павел, когда они шли по старому мосту, - я беседовал с ангелом. Бес его знает, может он и не ангел, я не особенно-то верю во все это, но он был с крыльями. Вальяжный такой, но, по-моему, не злой. Это, правда, было, когда я был не совсем трезв, но это было. И было наяву. Не сон, не бред, а было.

Индеец внимательно посмотрел на него. Он молчал, и они уже прошли мост и были довольно близко к городу, когда он прервал тишину и что-то сказал. Павел не услышал его слов.

- Может, это я сейчас сплю, - металось в его голове, - ведь не может такого быть, чтобы так все оставить. Все эти разговоры, все эти мысли. Сколько мне сейчас лет? Что я сделал? Куда я иду и от чего прячусь? Да, я сильный. Нет, слабый? Кто я, за чем я, что я делаю сейчас? Может быть, сплю?

Павел вздрогнул, перевернулся и задышал ровнее, неожиданно обнаружив, что чувствует себя удивительно хорошо вопреки всем собственным ожиданиям. Сон продолжал властвовать над ним, но сновидения на время покинули его.

В какой-то момент сама, не спрашивая его о своем появлении, вновь пришла старая мысль:

- Почему я именно такой? Из-за чего я боюсь сейчас того, что лишь когда-то было мной, а сейчас перестало?

Она не ждала, да и не нашла ответа. Почувствовав ее силу, Павел сбросил решение в бездну. Оно, данное в те далекие времена, казалось ему странным и неуместным. Павел не чувствовал настоящего.

И вдруг, словно отвечая на все его вечно пробуждающиеся страхи и сомнения еще большими страхами и сомнениями, появилась Мария. Смятение охватило его, он не увидел черты этого создания грез, но голос ее прозвучал отчетливо:

- Мы слишком разные Павел, ты должен это понять. Я хочу, чтобы мы расстались. Так будет лучше. Прощай. Слух спящего Калугина был обожжен.

- У нее есть другой! Нет, она просто… она не любит меня. Какой я дурак, зачем, зачем я совершал глупости! Но она… она, боже… прекрасное милое, любимое чудовище. Такая сильная, такая любимая, такая гордая и жестокая… Судьба, проклятое пятно фортуны на мне, - металось и дрожало в нем.

Мучительно, как мучительно было в те минуты, к которым Морфей вернул его вновь. Но теперь, в настоящем Павел чувствовал свою силу. Но это было сегодня, а тогда? Горек был первый миг. Какими страшными казались часы пришедшие потом. Он не удержался и заплакал. Но влага глаз не разбудила его, не вывела тело из лабиринта собственной души. Потом, когда содрогания его немного утихли, он понял, понял, что психика расстроена. Как он мог понять это во сне? Но было ли это сном? И вот он чувствует все как прошедшее, как минувшее, и от понимания этого уже становится немного легче.

Теперь он видел все как бы со стороны, его переживания приходили, словно не от первого лица. Он сочувствовал тому, кто должен был нести их тяжесть.

Человек похожий на него с выражением истерзанной души на лице садится в рваное кресло. И перед ним словно призрак того, что он хотел превратить в вечность своей жизни, возникает Мария.

- Как хорошо, что они не видят меня, - мелькает мысль в голове Павла.

У нее черные волосы, но она призрак и борьба с ней бессмысленна. Чужой Павел одевает наушники и можно слышать печальную музыку "Наутилуса". Красивый черный взгляд глаз Марии и Калугин видит всю тяжесть страдания на лице того, другого человека. Но он не чувствует больше жалости к нему, он говорит:

- Хватит, вставай.

Все опять смешивается. Прошлое накладывается на настоящее, покрывая его свет вчерашней тенью. Он вновь чувствует себя собой. Встает. Снимает наушники, идет к уродливому письменному столу и берет на нем маленький листок. Текст записки гласит: "Парк, пятая левая скамейка от памятника Маяковскому, среда 24 декабря. Год этот, в 16:40. Уполномоченный Эвил Эви"

- Кто мог оставить это на моем столе?

Два чувства охватили его в этот момент. Одно из них, шепотом вызывало в нем еще робкое, но неожиданно странное и казавшееся неуместным желание жить. Другое было удивление, непонимание и стремление все же вникнуть в то, что было с ним рядом и быть может, было, им самим. Он задумался и, бормоча с энтузиазмом:

- Кто же ты такой Эвил Эви… - направился в ванную.

Вы когда-нибудь чувствовали воду во сне? Нет, не нужно пытаться вспомнить первый ползки собственной жизни. Речь о другом. Вода это, даже если она не настоящая, всегда холод. Павел не мог сказать, почему он чувствовал воду во сне как холод, а не как тепло, например.

Время вновь перенеслось туда, где он когда-то уже был. Красное Облако был рядом, а Мария уже была далеко.

- Знаешь, Индеец, мне иногда кажется, что мы не такие как все. Может это так, а может, нет, точно я не могу сказать.

- Никто не может сказать. Увидим сами, по тому, как будут развиваться события, и будем ли мы им нужны. Хотя возможно ты уже знаешь того, кто принесет ответ.

Неизвестно почему, возможно потому, что он очень устал (откуда взялось это чувство усталости?), а может из-за неожиданно таинственного ответа Красного Облака, но Калугин и Индеец вернулись к теме разговора лишь на следующий день. Он помнил это даже во сне.

Утром другого дня Красное Облако отправился навещать свою девушку, а Павел занялся выполнением, казавшихся ему нелепыми, поручений бабушки. Он купил молоко и хлеб, вычистил ковер и сделал еще что-то. Что конкретно он не помнил, считая все это ненужной мишурой.

Красное Облако и Калугин встретились только после обеда. Отправившись на прогулку, они принялись обсуждать фильм про казаков, который недавно смотрели.

- Знаешь, откуда взялось слово товарищ? - сказал Индеец.

- Нет, а что?

- Это доброе слово. И происхождение у него интересное, казацкое. "Товар ищи!", - это клич, ставший потом формой демократического обращения вольных людей, когда два слова превратились в одно. Так на Руси кроме казаков никто не говорил. Обращение "брат", как родовое, соединяющее по родству, а не по общему делу, сильно отличается от слова "товарищ".

- "Нет уз, прочней товарищества", - говорил гоголевский Тарас Бульба. - Кстати мои предки из казаков, - добавил Калугин.

- И мои, они с Дона потом перебрались в наши края. Это было уже в ХХ веке. В последние дни пребывания Калугина в гостях "у бабушки" они с Индейцем, отрастившим бороду и длинные волосы, гуляли уже не по девственным лесам, охотясь с луками за разной дичью, а по сырым городским улицам. Им встречались знакомые и незнакомые, странные и обычные, скучные и забавные, в общем, попадались им самые различные люди. Они любили задворки. Ходили по ним, открывая разные новые миры и погружаясь в единственно здесь возможную тишину городских джунглей. Раз им встретились две проповедницы какой-то завезенной в страну с Запада секты. Обе этих дамы, с назойливой скромностью говорили о боге. Всучив двум прохожим в майках с портретами кубинского революционера листки и книги про господа, они стали зазывать наших героев в рай и прочие гущи.

- Спасибо панычки, - поблагодарил их Калугин, с язвительной усмешкой беря толстый религиозный талмуд.

- Хоть мы с богом и на короткой ноге, но все равно возьмем, - не отпираясь, сознавался Индеец, - и в секту вашу непременно запишемся. Непременно, - вежливо раскланивался он.

Едва только пожилые агитаторы царствия небесного чуть удалились, как разорванные в клочья книжицы полетели в урну. Так подействовала чудотворная пропаганда посланцев неба на падкие к истине души Калугина и Красного Облака.

- Неужели нельзя было догадаться? - спросил Индеец.

- Вот и я не пойму, - смеялся Павел, - как это жены сии не видели что у нас на майках Че, что ли? Или они просто глупы, а может, свет неба заслонил от них истину? Нет, я не говорю, что я не религиозен там, нет, напротив. Но вот так ставить себя перед высшим существом, унижаясь и лепеча нельзя. Это рабство.

- Слушай! Я понял, эврика, понял, в чем фишка, - начал бурно радоваться Индеец, - я понял, вся старая религия хлам и ложь!

- О чем это ты, - смутился Калугин, который вовсе еще не был настолько уверен, что весь хлам есть к тому же и ложь.

- Эти люди, посмотри вокруг, - сделал он охватывавший вселенную жест. - Они, каждый в отдельности и все вместе, прячутся во лжи, которую придумали не они сами, а те, кто научился обману раньше их. Века назад, когда только и появилась потребность в одном боге и началась эта история.

- Не понимаю я?

- Поймешь! Это было еще при Птолемеях, - начал Индеец свой рассказ, - во времена Птолемея II Филадельфа. Греческие языческие священнослужители в Египте спорили с иудейскими жрецами одного бога. Спор не выходил и греки для порядка, ну и чтобы немного разобраться перевели библию. Прочитали и ужаснулись. Бог изгнал Адама и Еву из рая за то, что они ели яблоко с дерева познания. "Как это так, - говорили греки, - познание высшее благо, а демиург изгнал первых людей за это из рая". Демиург - то есть бог, творец, ремесленник - плохой. А змей - хороший, сделали они первый вывод. Офис - по-гречески змея. В общем, греческие жрецы все обдумали и переосмыслили, как следует. Так родилась новая религия - Офиты. Секта, понимающая писание наоборот.

- Вот так история, - сказал Калугин, не переставая изумляться неожиданно открывшемуся ответу. - Знаешь, я тоже согласен с греками. Может, понимание всего, о чем мы так много думаем и говорим и есть подарок большой и мудрой змеи.

- А все эти странные книги, как выражается твоя бабуля, что мы читаем? Бог хочет возвратить людей в мир знания. Открыть, возможно, и с нашей помощью, новый путь, исцелить общество. На этой мысли друзья и остановились.

Незаметно прошли последние дни последних в жизни Павла Калугина каникул. Они провели их, путешествуя по гостям, у веселого народа этих мест и всего мира панков. И скоро поезд унес Павла в края, более густо засеянные зернами бетонных жилищ и во времена более скучные. Это был пятый курс университета и тоскливое сближение с реальностью тех отношений между людьми, которые так претили Павлу. Но он не знал еще, что вместо того чтобы защищать Федерацию в чине лейтенанта или торчать в мазуте повседневной работы механика, на которого он так долго и терпеливо учился, его ждет совершенно другое завтра.

Павел почувствовал, что он больше не спит, а просто вспоминает то, что было таким далеким в пространстве и времени, и таким близким в душе. Он открыл глаза. Вопреки его ожиданию зажегшийся перед ним экран обзора показывал не утренний, свежий, солнечно светлый город больших шарообразных домов, а черный фон, на котором как звезды разума светились жилища тех, кто, покоряя космос, смог найти в себе силы измениться самому.

- Это мой мир, - подумал Павел. - Я был не прав считая, будто мой мир это только Земля. Нет, мой мир это вся вселенная. Все ее яркие и черные точки, все песчинки звезд, все то, что несет в себе свет познания и прогресса. И если мой старый дом устроен дурно, если люди страдают на Земле, то мой долг помочь им. Познание и прогресс вот чем я должен заняться в своей жизни. Именно это и есть путь к счастью. Он еще раз оглядел этот город разума, повисший как бескрайнее мерцание силы человеческого ума, и увидел, что город этот не спит. Тысячи больших точек излучали бледный голубоватый свет, мириады мелких, стремительных как кометы, точек проносились повсюду. Это был город жизни.

- Ну, раз тут никто не спит, значит и мне нечего разлеживаться, - решил он.