Товар для Ротшильда (сборник)

Кокосовый телефон

Муж Нат-таши Крюк Коржов в юности был окружён стеной. В углы заглядывать он боялся. Носки менял, но не стирал, а свернув в картошину, запихивал под кровать. На-таша спала одетой, в гамашах, свитере под горло. Тогда в Москве ещё не звонили в колокола так по-хамски громко. В затёртого попами галилейского фигляра верили всего два процента молодёжи, неплохо для народа, всего полвека назад сбросившего душистый чехол христианства. Два процента — это ещё не ордер на поголовное истребление. И с одной из стен Музея Атеизма сардонически улыбался школьникам Антон Шандор Ла Вей.

Но Наташа продолжала спать, в чём ходила. В её кругах принюхиваться считалось дурным тоном, там присматривались, поглядывали на Север.

Неплохая подлодка «Курск» (curse — проклинать, the curse — выделение крови лунной) получилась бы из подземной норы, где в виде клуба Finis Mundi свила себе гнездо корысть сиамских слизняков. Если обеспечить, задраить оба отверстия, можно устроить примерное барбекю. А если заранее установить асбестовые микрофоны, можно будет записать их молитвы и проклятия: Абракадабра. 418. Зиг Хайль. Зиг Хайль. 418. Абракадабра.

Из камня кожаный его плащ, на голове каменная ондатровая тюбетейка. Когда-то мех её был пышнее. Но наступит день, и Сашка, «паки опернатев»… Наденет, нет — не стиранные, каменные носки и, просунув ноги в гранитные коры, сделает шаг…

«Здравствуйте», — лает Каменный гость в лицевые вмятины прохожих. Никто не падает в обморок, не норовит по мужицкой привычке запустить ему пальцы за щёку, чтобы порвать рот. А. Каменный. INCONTINENT — страдающий недержанием.

Это комплекс маминых сынков — до гробовой доски зависеть от старухи, назовём её Хна, и льнуть, как мальчик в фильме про войну, к сильным дядям, чужим папам и осеменителям, и чтоб непременно дядя был чекистом, дипломатом или «бандюком».

Определение Чорта. Он должен нравиться всем, но не нравится никому. Он предлагает повеселиться, но его веселью предпочитают тупую грусть. Почему? Молодые подозревают, всячески растравляя в себе это подозрение, что он вряд ли захотел бы выступить с их матерями (в отличие от их героических отцов). Это позволяет им казаться догадливей, а значит и взрослее и сильнее, а значит, быть достойным носить имя своей семьи, нации, державы, изрыгающей реки нечистот, облака дыма и т. п.

Старые подозревают, что он побрезговал бы их дочерями (или сыновьями, порой их бывает трудно отличить, вернее, легко заметить сходство), потому что девочки похожи на пап, а мальчики на мам. Поэтому Чорта, знакомства с ним, добиваются личности, способные критически оценивать качество своих родных и близких.

Идущий пешком Сашка напоминал голую беременную в мушкетёрских ботфортах. При Леониде, таким как он, оставалось одно — упасть головой в лужу и захрюкать. СССР — прекрасная страна, люби её или подыхай, — шумели верхушки деревьев. Но никто не прислушивался к жестоким советам Природы. Выродков не трогали.

Сашке, и ему подобным мисфитам подарил свободу не кто-нибудь, а Рональд Рейган. Открылась выставка «Славянская блядь глазами еврейского дегенерата». Рогоносцы, отправляясь по воскресеньям в клуб филофонистов, чтобы дать возможность своим кошечкам, потешно двигая шеей, заглотить свою порцию вафлей, уже не боялись вставлять под мышку пластинки «запрещённых» ансамблей. Сашка бросил метлу, наслушался, притопывая мясистой ступнёй (как питурик в «молчании телят»), бахвальства знакомых рок-музыкантишек, решил, что пришло его время, и вытащил из-под кровати пару нестираных носков, похожих на чёрные яйца, снесённые орлом в фуражку Гиммлера.

Рейган подарил свободу. Неудачные дети принялись карабкаться туда, где, как им казалось, их место, «с ловкостью боцманов». И вот уже верный своему делу немолодой почтальон, простая советская женщина, тащит на четвёртый этаж посылку — три тяжеленных тома заграничного мракобесия. Звонит в дверь — уже двойную, как трусы поверх колготок. Образуется щель, в ней возникает будто при лампаде смазанное мочевой позолотой лицо хозяина. «А! — сменяет он заготовленный гнев на милость. — Гершон Шмуль, «Основы каб-балистики»? очень хорошо! Спасибо» — отрывисто лает он, глядя в бесхитростные глаза по ту сторону цепочки, принимает свёрток, и, не дав почтальону ни копейки, захлопывает дверь. Женщина какое-то время смотрит, опустив взгляд, на свою грубую служебную обувь, потом, вздохнув и поправив ремень сумки, от которого у неё на плече что-то вроде мозоля, спускается вниз, что, конечно, будет легче сделать, чем донести труды Гершона Шмуля на четвёртый этаж «за спасибо» от беременного в мушкетёрских ботфортах.

Рейган подарил почтальону свободу, и теперь у нее есть библия, откуда эта сошедшая с горестных пленок Галича тетенька знает, что врагам, «должникам» и прочим надо прощать. Тогда и ей простится, вот только что именно, непонятно.

А Сашка, положив «Основы Каббалистики» на стол, возвращается к прерванному письмоношей весьма важному делу: в спаленке, чей воздух способен убедить в существовании газовых камер самого заядлого ревизиониста, у Сашки стоят недорогие дощечки, перед ними он опускается, стараясь не пердеть, на четвереньки, и, стукаясь лбом, касаясь животом натоптанного пола, бормочет молитвы. Дощечки не дают сумраку в углу поглотить раба божьего в свой пузырь. В эти минуты он похож на советского служаку, зубрящего иностранные слова в надежде, что его пошлют за границу, поближе к порнографии.

Но не один добрый боженька внушает Сашке страх. В полученных из-за рубежа шпаргалках он прочитал про Хоронзона, которого называет по болезненной детской привычке коверкать слова Чаронзоном, беса издевательств и насмешек. И когда после молитвенной стойки на карачках, от невыпотрошенной в пост хуиной смятки, от малосексапильных ласк Наташи, такой сырой и холодной, что у неё на лобке сырник не разогреешь, голова идет кругом, Сашке кажется, что Хоронзон где-то рядом. За спиной одного из молодых людей, служащих Сашке, потому что они видят в нём отца своих идей, за дверью туда… Поэтому Сашкой выработан целый ритуал оставления квартиры во власти демонов. Во-первых, радиоточка-пердунчик остается включённой на полу, чтобы казалось — кто-то дома и слушает, потом оставляют в уборной свет, чтобы думали — там кто-то серет. Лампочка светит на пустое сиденье, цвета топлёного жира, и янтарные брызги мочи. Поднимать крышку без толку, она тут же падает обратно, словно хозяин этого дома на молитве.

Впервые имя Хоронзона прозвучало в московских квартирах, когда по ТВ показывали очередную серию «Хаммеровского Дома Ужасов». Сашка внушил себе, что однажды придёт другой почтальон, и жестом конского лекаря воткнёт через порог Сашке в шею остро заточенное гусиное перо.

А Рейган подарил свободу. И вот уже редкое для советских жилищ устройство «механический секретарь» оповещает: «Вы позвонили Коржову. Хозяина нет дома»… Моча на крышке, однако, обновляется, потому что за квартирой старательно присматривает Сашкин шурин Шельменко-денщик, преданный чете философов, как собака, иначе не скажешь.

А Сашка уже за границей. Там, где, по детской считалочке, «триппер, сифилис, бубон — собрались в один гандон». Откуда враг достаточно долго, как-никак почти 70 лет безуспешно засылал к нам разную гадость с крестом, с трезубцем, со звездой шерифа, с треногой хиппового пацифика. Там в данный момент находится Сашка, облизывается, говорит «бонжур», набивает портфель, роет. Он даже забыл о привычке зажимать ладонью задний проход, вставая с унитаза, чтобы не влетели туда бесы. Чтобы бесы, приняв облик Жида, Магомета или Чёрного человека, не проникли в дом, где золотится ссака.

Про ладонь, поднесённую к заду, Сашка прочитал, точнее, сделал вид, что прочитал в одном непонятном месте у Гершона Шмуэля (не сумел перевести). «А ну их к чёрту, всё равно никто не проверит», — вырвалось у него не в первый раз. При первом знакомстве казалось, будто Сашке известно множество вещей, которые при ближайшем рассмотрении оказывались, напротив, строго ограниченным набором суеверий. Запоздалые любители вечерних сказок, способные находить колыбельные мотивы во всем — от речей Гитлера до Metal Machine Music Лу Рида потянулись к философу, кладущему трикотажные яйца, как дворовая интеллигенция к рабочему, побывавшему в загранпоездке. Рабочий вполне мог принять однообразный комплект западного ширпотреба за разноцветное многообразие. И свободное спокойствие родной страны уже кажется ему чем-то нестерпимо нудным, вроде предпоследней баллады, в альбоме раннего Боуи. То ли дело дерущий кишки фальцет Иэна Гиллана, в долгой пьесе «Дитя интима». Сразу видно, реквием, перегруженный деталями переживаний души, скорбящей по еврейским атлетам (в прошлом солдаты), расстрелянным в Мюнхене.

Зло берёт, кишки дерёт, мама сиси не даёт. Но Рейган подарил свободу, и течет, осмелев, молодёжь по отцовской штанине путём всякого выделения. Какое-то число докатилось до Сашки, и среди них приблизился Хоронзон.

— Металикк Кэй-Оу! Слыхал, да? Ох-ху-и-ительно, да? Он там поёт, типа девочка, ты типа чего, если ты раздвинешь ноги, у тебя туда проедет грузовик, мне Га́га переводила с листа.

— Игги Поп весть такой.

Две нутрии. Разговор двух нутрий. На ступеньках клуба «Морг».

А сын отцу задает вопросы:

— Папа, ты питурик?

— Папа, ты вафлист?

— На хуя тебе тогда был нужен Дэвид Боуи?

— Я думал, вы увлекались, когда были сцыкунами, рок-музыкой, а вы, оказывается, искали ширму, за которой можно пососать, делая вид, будто поёшь в микрофон иностранную песню, да?

— Папа, Гарик говорит, что в Советском Союзе, если человек после двадцати пяти лет не переставал выёбываться, на него показывали пальцем и говорили — вон ебанутый идёт. Гарик говорит, что к 26–27 годам у людей было по 10 лет стажа, и нормальный человек легко и почти с радостью порывал со своей якобы столь ценной молодостью, с проблемами, переставал колотиться по пустякам, начинал носить шляпу и портфель, делал аккуратную стрижку… Ходил на концерты приличных певцов. Переставал зависеть от капризов опустошающей душу и карман заграничной моды, этого Геббельса, пидорасов, папа? А мама, я подозреваю, в курсе дела, да? Потому что когда вы ругаете фашистов и посылаете воздушные поцелуи Мерилл Триплер в экран, я убеждён, что вы сочувствуете не евреям, а тем, кто сосёт хуй и ебётся в жопу. А, отец?

— …Что он… ещё говорит?

— Он говорит, что такой мужчина рано или поздно оказывается в положении Ивана Грозного, севшего жопой на магнитофон с Высоцким. То есть вы многое не знаете. Завтрашний день наступил на яйца. Израиль обречён.

— А он… верит… в то, что говорит? Не го… вори так, можно сказать «Карфаген должен быть раздвинут».

— Он говорит, что вера горы сдвигает, и, голосом Азизяна, раздвигает яи… ягодицы.

— Кто… такой… Азизян.

— Эзотеррорист. Талант. Поэт эпохи глэм-рока. Абу-Нидаль слова.

— Азизян…

— Азизян!

— Абу-Нидаль…

— Всё это шито белыми нитками, хотя и поросло чёрным (в данном случае русым) волосом, худой седой дюк.

Отец переводит кукольные глаза с видеокассеты на зеркало, перед которым собирался покривляться, когда сын уйдёт, и обратно. «И-a, и-а» — работают эти Чортовы часы.

Отец вспоминает, как однажды в 76-ом одна девушка уговорила его надеть длинный, уже не модный сивушного цвета парик. Он вспоминает тогдашнее ощущение свободы, будто он, сбежав по трапу, опустился на колени и поцеловал протянутый руками мэра флаг, снятый с Капитолийского холма.

Что он ко мне пристаёт! Нормальные парни в его возрасте пишут рецензии про Милана Кундеру, ездят, снимают. Вот попался бы ему вместо меня советский мракобес, из тех, что «не выёбывались», тогда бы он узнал, почём фунт глэм-рока. Нет, всё-таки есть хорошие ребята — вот этот с глазами газели, да, теперь ясно, откуда такой уродский юмор — плечи настолько узкие, что птичка покакает и промажет. Фу Странный мальчик — Фикрат Ососков. У него наверняка мама русская, а отец — откуда бы вы думали — из Баку. Моя мама из дворян, а отец из обезьян. Последний раз один газелий глаз украшала чернильная блямба. Попался. Попа-па-па-па-папался! Юношам с газельими глазами не всегда… Газельи глаза не для того, чтобы видеть одни фиги. Конечно, его окликают: «Фикрат!» И когда он оборачивается, задают едкий вопрос: «Шо? Навёл резкость?» И бьют. Фу. Это всё из-за плеч. Плечи для юноши — это грудь. Это ноги, можно сказать. Ворот рубашки — это, буквально так сказать, подол. Сорочка — это юбка. Короткие ноги можно удрапировать простынёй (желательно тёмной) и забыть о них, и не вспоминать о них. Способность быстро забывать неприятное говорит о здоровье того, кому неприятно на них смотреть… John, I'm only dancin'. Чего он привязался. Песня-то какая!..

Соррор Паннихис: «Let's see those shoulders» И что ж это за плечи, ну-ка поглядим. Говорила Соррор, словно переворачивая страницу Финского Тома, и Мисс Молли (мистер Шпиц) танцевал в Доме Голубого Света (Доси Шандоровича), приходил в пять утра, ломал мебель. Соррор услышала фразу в картине «Зловещая нужда»: «Let's see those legs». Плечи юноши — приговор, позволить ему, так сказать, декольте, или — хуй. Даже у слуг Дьявола с тихим голосом, в груди переливается двуголосие братьев Эверли, оно перетекает в кончики пальцев, и вы превращаетесь в читателей порнографии специально для ослеплённых, для тех, кого лишил зрения Sinister Urge… Так вот у Ососкова Фикрата плечи были, говоря словами Андрюши Баяндурова, не просто средней паршивости, а вообще никакие.

Некоторые вещи звучат на короткой волне неудачно. Первые две песни Дэвида Боуи я услышал по Голосу Америки достаточно рано, но запомнил одни только названия, объявленные диктором по-русски: «Бог знает — я хороший человек», и год спустя «Стереги (!) этого человека». Потом Вова Фирер поставил мне эффектное вступление третьей пьесы с альбома «Pin ups». Видно было, что Фиреру Боуи не очень. Они тогда разучивали дома каждый свою партию, старались понравиться. «Глафира», Жака Гейнсбарр, Ноздрик. В их распоряжении вокруг крутились естественные девушки, не похожие на уборную в Мак Дональде, где из вас выдавливают мыльную эмульсию, и жизнь даёт трещину при слове «жид». Девушки хотели понравиться. Ребята репетировали. Конечно, все они притворялись страшными фарцовщиками, гангстерами, дон-жуанами, а были всего лишь не очень жадными энтузиастами попеть-поиграть, вроде ливерпульских парней, только всё же чистоплотнее, в советских ДК в отличие от подвалов, где дёргались битласы, существовали туалеты, в Англии, как в эпоху Анжелики, моча лилась на стены.

«Глафира», пережив юность в начале упоительно-романтических 70‑х, вскочил на ковёр-самолёт эмиграции, слез за океаном, где, по-моему, не стал никем особенным. Изображения певца с костлявым лицом, поющего «соси, младенец, соси» стоили дёшево, но перепродать их было невозможно. Наивный Лёня «Высоцкий любит вкусное заграничное вино» Овчаренко просил голых тёток, Азизян тоже мог бы взять, но тогда бы меня ожидало его «сказал отдам значит отдам»; остальные мальчики, несмотря на явное членство в эластичном гитлерюгенд Жоры-пидораса, делали вид, что не понимают, зачем им фото этой лисицы, ни капли не похожей на жирных женщин из Ди Папл.

Но я продолжал таскать вырезки и миниплакаты в портфеле. Я не хотел снимать скальп, я только хотел поправить прическу. Я ставил опыты, артист, пропагандирующий питуризм, должен действовать на нервы тем, кто стремится, но не рискует попасть в эти круги. «Глаза… Посмотри, какие у него демонические глаза?» — внушал я Жориному фавориту Тодыке.

— Хи-хи. Накрашенные, — отвечал без улыбки мальчик в майке, по-взрослому просвечивающей сквозь белую рубашку. Он явно пытался казаться наивнее, тупее, чем уже был.

— Нет, Игорь, это глаза демона, предки боятся его больше, чем Пентагона, он пугает предков больше, чем Пентагон. Вспомни, год назад Гитлер был для тебя чудовищем, а сейчас — свастика указывает тебе путь к совершенству и свободе?

— Папа сказал, что у нас с тобой роман.

— It ain't what you eat, it's the way how you chew it. А папа не сказал тебе, почему мотоциклисты носят кожу?

— Не, а шо?

— Потому что ситец мнется.

Его начали покупать помногу, когда я перестал притворяться подростком. Набат отрицал Элис Купер, Кулдон гнушался Боуи, позднее Рыжая Скотина брезговал Лу Ридом, не потому, что боялись обнажить неприятную сторону моей персоны, а как раз наоборот, они не хотели, чтобы я ради холодной остроты истязателя вынудил их признаться в сотрудничестве с Жорой. Мои опыты походили на попытку оттянуть верхнюю плоть собаке, которая этого не хочет.

Нат-таша, потеющий кальвадосом кандидат, сорока с лишним лет, не гнушалась детьми Жоры-пидораса, её флирт успешно опровергает консервативное мнение, что женщина, сменившая гамаши на мини, непременно должна быть исполосована ножом крякающего потрошителя. Поэтому, когда Фикрат сообщил ей о том, что в клубе «Finis Mundi» состоится концерт играющей гаражный рок группы «Срачкерз», Нат-таша решила, пизда вдребезги, но я пойду, пойду… Она разделась у зеркала, под которое пряталась от папиных попыток изгнать Хоронзона некрикливая девочка Дороти. Подняла пятернёй одно гнилое яблоко, за ним другое. Будь оно проклято, это кормление! Подержала за пальцы левую ступню, ощупала ягодицу. Призадумалась… Крюк давно бросил бриться, но где-то должен быть в этом доме станок.

Наташа пошла и вымыла голову. Волосы, обсохнув, стали пышнее, но лицо в их обрамлении смотрелось бескровным и перекошенным. Она вспомнила, что справа у неё нет зубов. Зазвонил телефон.

Фикрат лопотал что-то влюблённо-нескладное целые пять минут, наконец, она (без особой охоты) оборвала его излияния праздным вопросом: «Ну а как хоть альбом-то будет называться, а? Вы ведь мне так и не сказа-ли! Что? Вы шутите, Фикрат! Вы не шутите!? «Серани Серрано шейк»? не может быть! По-моему, это слишком в стиле Гарри Саладдиновича Осипова, буць он трижды проклят… Что вы, Фикрат, зачем, не надо, пусть живёт… Говорят, его снова видели с этой жуткой еврейкой. Да… У-гу… Это только доказывает, какой Саша доверчивый человек… И впредь нужен строжайший фейс контроль… что? Фэйс контроля? Саша тоже считает, что надо произносить фэйс контроля. Да… Да. Да! Пускай внесут в список Коржова Наташа… Нет, просто Наташа + 2… Конечно… как ты мил. Пока».

«Stone Fox» — Наташа бесшумно произнесла губами фирму на ярлыке. Она уже дважды надевала эту короткую юбку, ей очень хотелось показаться на люди с открытыми ногами, но импортная вещица, скроенная по моде самого конца 60‑х, была узка. Спереди выпирал живот. Нат-таша пробовала его втянуть, но по привычке только сильней надувала щёки. Она уж думала не надевать под низ рейтузы, оставить одни колготки, но очень уж некартинно выглядели не очерченные трикотажем её бёдра.

Добротная дорогая вещь. Деньги — крылья. Давно ли они с Сашкой доходили в экономическом мазохизме до крайностей. Стирали хозяйственным мылом. По капле выдавливали разливной кетчуп на чёрствый хлеб. Но Александр, всегда спокойно-непререкаемый, твердил, закатывая глаза: Всё должно быть трансфер. Всё должно быть тр-ранш. Мы им ещё покажем. И вот, пожалуйста. Давно ли они, опасаясь расправы, сжигали портреты… Сашка даже сбрил бороду и выходил на улицу, нацепив очки без диоптрий. Расскажешь — не поверят. И хорошо, что не поверят.

Женщина по-обезьяньи быстро влезла в юбку «Stone Fox» и обвела взглядом супружескую спальню. «Ебись оно конём, пойду и точка», — вслух выругалась Наташа. Оставалось важное, но противное — макияж. «Э-э», — она показала язык дощечкам своего мужа в правом углу.

«И-a, и-а», — чудили эти Чортовы часы бесконечный припев, не переходя к следующей фразе «моца хуца пырва цуца», чтобы не наступил конец света.

Королевич, да и только. Для появления в клубе «Континент» Фикрат Ососков нарядился старовером. Бритоголового бандита из него всё равно бы не вышло — не те плечи, глазища величиной с косточку от персика, и обезоруживающая, как мирные инициативы обрезанных псов, конфетная улыбка до ушей. Она делала его похожим на молодого Бортникова в картине «Взорванный Ад» и на умершего от саркомы музыканта по кличке «Пианино «Ленинград», впрочем, кличку эту знали немногие. Родители Фикрата, настоящие интеллигенты из арабского фильма, были склонны к маниловщине, и, выслушав, на что, собственно, их мальчику нужна приличная сумма, выдали её. Юноша не пил ничего, кроме пива, пивка, как любили говорить супруги Коржовы, когда у них ладились дела. Курение его уродовало, втягивая дым пиявочными губами, он ещё туже сжимал узкую грудь, и совсем превращался в червяка-трубочника. Поэтому Фикрат старался смалить в одиночестве, сидя спиной к двери.

«Мы выкурим их завтра, — сказал бы Парасюк, окажись и он в тот вечер в клубе «Континент», — BUT TONIGHT THEY PLAYIN' OUR SONG». Голливудские цитаты, которыми был набит Парасюк, сильно тускнели, если удавалось выяснить, из каких ничтожных первоисточников они взяты. Но никто не выяснял.

Свесив волосы в скобочку, Фикрат разглядывал загнутые носки своих староверских сапожек. Он ожидал появления Нат-таши из дамской уборной. Юноша подозревал, что над ним смеются, но самому смеяться не хотелось. Он хотел, блаженно улыбаясь, рассказывать о своём чувстве к женщине сорока с лишним лет, разучившейся отдыхать, добившейся совершенства только в одном виде кокетства — притворяться обезьянкой со свастикой в центре малиновой задницы. Фикрату хотелось… показать доброму боженьке хуй… Здесь он вздрогнул и понял, что от волнения задремал. Нат-таша стояла перед ним, сверкая линзами, ноги её были открыты выше колен.

— Значит, вы всё-таки решили избрать для появления в этом злачном месте доспехи традиции, наряд кшатрия-инока, что ж, он вам к лицу, а я, как видите, не удержалась и решила, ха-ха, пофрантить. Что ж, по-моему, это весьма пикантно, авангард и традиция, новомодно и старинно. Здорово, Фикрат, вы смотритесь просто здорово, я вас даже, я вас даже… поцелую.

Всё равно, что от гуся ждать лебедя, всё равно, что за снегом идти в Африку, так однажды решить, что ты полностью, полностью, полностью разбираешься в женском характере.

Староверские лахи стоили недёшево. Индпошив, снятие мерок плюс сапоги. Наташа прикинула Сашкину долю в этом заказе. «Не будь циником, мама, НАШУ долю», — окликнул её из воздуха муж. Зная стоимость костюма, что был на Ососкове, получалось, что юбка «Stone Fox» досталась ей за копейку.

— Прикидываешь Мама, — вспоминает она последний разговор, — чтобы развести жида не деньги, пришлось три часа рассказывать ему про хасидов.

— Какого жида, Саша?

— Ну этот, Либников, толстый.

— A-а, тот, что тебе подсуропил Попович?

— Экзактеман. Три часа!

— Ну и как? Будет он башлять?

— Нет, он фактически послал меня на хуй.

— Не может быть! Этот Либиков не понимает, с кем имеет дело.

— Либников, Мама. Либ-ников. Будешь сосиски?!

Бит-группа «Срачкерз» тоже не теряла времени. После двух инструментальных пьес, написанных специально для электрогитары лет сорок назад (под эти записи в украинских радиоточках и по сей день читают «оголошення»), молодые, но уже не такие молодые, после трёх лет тупого репетирования люди, навинтили микрофоны и заиграли собственную вещь, давшую название целому альбому, на стихи поэта Медведкина, по прозвищу Люгер:

Исчерпав собственный материал, пареньки в полусапожках под битлов стали петь классику той эпохи, старательно шкрябая по струнам и, упиваясь тем, что их полусорванные голоса обрели, наконец, ленноновскую истошность. Слушать, в общем, было можно, несмотря на опостылевший тезис о старом и добром. Кое-что они, конечно, подцепили и на «Графских развалинах», чей потешный ведущий не явился не то из-за свидания, не то по болезни. А перед самым финалом конфузливо изобразили версию «Ещё раз о Чорте» Александра Галича в том виде, какой её поёт Папа Жора с ансамблем «Ростовская нота». «Чорт» в смелом Жорином прочтении сильно отзывался «Луи-Луи», самым говнистым, затёртым и одиозным номером из всего гаражного нафталина. Жора не любил новизны, по клубам не появлялся и редко знакомил между собою своих собутыльников и сосок. Поэтому те, кого это беспокоило, считали Жору скрягой, холостяком и калекой. Жора не возражал.

Ближе к одиннадцати в «Континент» заглянул Рем Нагульнов, умный и восприимчивый любитель хорошего кино и музыки и, похоже, человек, верный своему долгу. От его доброго взгляда не ускользнула компания мисфитов, сидевших на лавках у отодвинутого в сторону стола. В центре разместилась Нат-таша, её с чем-то поздравляли, раскачиваясь на каблуках прелых лаптей, привычные посетители концертов такого сорта.

Глаза Нат-таши посоловели, позабыв о воспитании, она отогнула ноги в тесной юбке, как африканская студентка. Она устала. Сегодня ей не надо было больше ничего.

Фикрат Ососков, вытянув в табачном задымлении из староверского ворота свою аршинную шею, дивился Наташиным коленкам и животику. Газельи чичи осматривали даму с преданностью и блаженством. Жена Крюка Коржова в таком месте была почётным гостем, типа Садко, и привёл её он — Фикрат. «Хорошо, что я настоял», — Ососков гордился своим поступком, словно глазом, подбитым за революцию.

Нагульнов, погладив указательным пальцем правый ус, мысленно сфотографировал пассажиров этой подлодки дураков. Что бы сказал Парасюк, усмехнулся он, увидев Наташины коленки открытые и раздвинутые так неосторожно: «Дывлюсь и бачу..?»

В полночь, когда на невысокой сцене уже горбились совсем другие гитарасты, Нат-ташу Коржавину (так она подписывала свои публикации, впрочем, немногочисленные) ожидал ещё один триумф. Она одержала победу в не совсем обычном, даже, пожалуй, оскорбительном конкурсе. Почти все люди, знаменитые и безвестные, кого-нибудь напоминают. Покойник Клод Франсуа, например, при всём своём магнетизме имел неоспоримо лягушечьи черты, крапо блонд в стиле йе-йе. А профиль Сержа Гензбура — черепаший. Есть люди-мумии и люди-ёлочки. Нат-таша Коржавина, кандидат философских наук, в 44 (now it can be told) года заняла первое место в конкурсе «La Donna Schimmia'2000». Ей досталось звание «Лучшая женщина-обезьяна столичных клубов», кроме того, в награду ей всучили подобающий этому титулу сувенир — Кокосовый Телефон.

Никто не думал глумиться над победительницей. «О-ху-и-тель-но. Лучше поздно, чем жамэ. Поздравляю, тёзка», — пробасила костлявый панк-сорванец Наталья Боровец. Какая-то одинокая поэтесса улыбнулась, помолодев на 10 лет, и скромно промолвила: «А я вас совсем другой себе придумала»… Барбара Бирозка, учёный из Германии, рыба в воде русской контркультуры, напротив, очень серьёзно говорила о необходимости большого интервью журналу радикал-феминисток, где ее подруге Га́ге посвятили восемь страниц, и отмечала Нат-ташино сходство с первой женой Фассбиндера актрисой Маргит Карстенсен: «У фас есть фее шянсы, фи только… come se dice… Имяджен… саделяться антииконой нашей порьпи».

Мальчики, кролики, комарики-зубрики, все, у кого между ног болтается, а не сквозит, кинулись сорить отмусоленными из партийной кассы рублями, бегали, чтоб не ждать официанток, к стойке, за дорогущей клубной водкой, и до клёкота в горле, быстро выпивали за здоровье победительницы.

Расставаясь со своим длинношеим паладином у сложно закодированной двери, Наташа тяжёлым шёпотом произнесла только одно слово: «Завтра».

Первое, что она увидела под утро, когда, нашарив очки, оторвала спину от одеяла, которым так и не воспользовалась, был распакованный в беспамятстве вчерашний приз — телефонный аппарат-пальма с двумя наушниками в виде кокосовых полушарий.

Краситься Нат-таша не любила, однако удалять с лица вчерашний грим ей хотелось ещё меньше. Сашка, её гениальный Сашка, которому никто кроме неё и Шельменка-денщика не говорил «ты» не приехал, как обещал, вчера ближе к вечеру. Значит, снова пишет что-то, возможно, давно задуманную историю раскола, постигшего всех, кто в его партии. В ванной она не стала доставать провалившуюся за раковину щётку, просто, выдавив из тюбика на язык детской зубной пасты, поймала ртом струю из крана, и прополоскала его как следует. Чтобы не возиться, быстро залила вчерашним кипятком растворимый кофе, щедро подсластив, выпила. «Здоровски, — произнесла она, по-птичьи двигая головой, — Хорошо, что Шельменки забрали нашу Дороти».

Теперь и глаза её вращались по-птичьи, вне зависимости от того, куда были направлены её телодвижения. «Охо-хо, всё необходимо срочно стирать», — проговорила она, потянув носом воздух, и заперлась после этих слов в туалете.

Воротясь из уборной в спальню, Наташа свернула в рулон свою «соблазнительскую», как она назвала её, жеманясь, парадную юбку «Stone Fox» и спрятала в импортный шифоньер, чью пыльную крышку покрывали стопки грампластинок с записями православных хоров. Переодевшись в привычное домашнее трико, она сразу почувствовала себя хозяйкой своих переживаний. Дважды изобразив в зеркале, где под тумбочкой, если вы помните, любил прятаться ее ребенок, обезьянку, Наташа почесала щиколотку большим пальцем другой ноги и погрузилась в оцепенение наедине с кокосовым телефоном.

При этом мозг её действовал, безустановочно рождая мысли, мысли, мысли. Одна среди них должна была затмить своих предшественниц и решительно потребовать своего воплощения в действительность. И скоренько Коржавина припоминала, как, ступив в прихожую без четверти два, выдернула шнур «пердунчика» из сети со словами: «Да заткнись ты, надоел». Как жалела, отходя ко сну, что ни разу не потанцевала с Фикратом на глазах у всех этих малолетних прощелыг. Разумеется, это дело поправимое, можно и дома, вот только Александр увёз кассетник на дачу, чтобы размножать кассеты со своими лекциями… А большой проигрыватель, увы, йок. Незаметно для себя она роняла плевелы интеллигентского жаргона, выдавая свой возраст.

Трр-Трр, — произнесла она, поднося кокосовую трубку к овальному уху — Анненэрбэ слушает.

Трр-Трр, — почти в то же самое мгновение позвонили в дверь. Накинув байковую рубашку и просунув ноги в допотопные шлёпанцы с пряжками в виде ромашек, Нат-таша таинственно, высоко поднимая колени, пошла открывать. За дверью терпеливо ждали. Открывать предстояло три замка, засов и цепочку.

— Вы?

Фикрат обмотал шею вязаным шарфом, синее пальто чуть ли не до пят превращало его в небывалой длины сосиску с надетой на верхний конец головой восточного гермафродита. Сосисок в доме Коржевых было истреблено немало, и на сей раз, Нат-таша тоже нашла причину предложить их своему поклоннику.

— У вас усталый вид, Фикрат. Будете сосиск… и-и-пчхи!

— Я долго не мог заснуть. Я…

— Вы фантазировали, да, Фикрат? Вы фантазировали, как всё это произойдёт. Александр не приехал. Он, как всегда, на переднем краю, и не нам судить… не нам судить… А я вот не фантазировала… Решила, как произойдёт, так и произойдёт. Выпьете водки? Я знаю, где у Саши спрятана хорошая дешёвая водка… У? Так я наливаю вам? За нас… Хотите посмотреть, как я буду перед вами… раздеваться медленно под музыку. Такой бурлеск. Какие позы буду принимать. Я должна знать, что вас возбущцает. Вы мне нужны. Потому что одна я не справлюсь с борьбой за дело, за наше дело. Потому что через два, максимум три года жиды оторвут моему мужу голову, а всё остальное он оторвёт себе гораздо раньше. Только я не буду переодеваться в нечто обольстительное. Мне есть во что, но ради вас — не буду. Вот стул… Садитесь и наблюдайте во все ваши миндальные глаза, уверена, ничего подобного вы ещё не видели, иначе не пришли бы в нашу организацию… Переспим прямо здесь. Вы же пришли, чтобы переспать со мной, не так ли, Фикрат. И жизнь откроется нам с совершенно иной стороны. Вы спросите, а где же музыка! Я тоже думала, что её не будет. Но — судьба благосклонна к влюблённым Кали Юги… Дело в том, что Саша, Александр, утащил наш панасоник на дачу, переписывать свои лекции.

Нат-таша опускается на четвереньки перед кроваткой Дороти. Увидев просвечивающий через протёртое трико её тестообразный зад, Ососков проводит языком по своим синеватым губам. «Совсем как у Бодлера», — не забывает подумать он, всё ещё до конца не уверенный, что хозяйка дома действительно будет раздеваться перед ним под музыку.

Это электрофон Дороти. Бесхитростный чемоданчик из вишнёвой пластмассы, не вызывающий сомнений в своём невинном предназначении. Устройство для проигрывания пластиночек детям, чтобы они меньше варили воду взрослым.

Наташа подбирает пластинку с видом опытной растлительницы маляров, истопника, дворника. «Что Вы так уставились на мою попу, Фикрат, — интересуется она, не оборачивая головы, — ищете хвост?»

Наконец музыка, которая будет сопровождать коржавинский стриптиз, подобрана. Это квартет «Аккорд», «Чунга-Чанга». Под неё уже танцевала зимой олимпийского года женщина-обезьянка — в варьете Миши Плотникова с геополитическим названием «По морям и океанам».

Опускается иголка. В сухое шипение динамика врывается треск заезженного, подаренного кем-то, чьи дети уже подросли, диска. Почему кем-то, Шельменко-денщик принёс. Нат-таша неоднократно изображала пляшущую обезьянку капризной от своего недуга Дороти. Но теперь она танцует для Фикрата, пришла пора избавить юношу от некоторых иллюзий. Ей явно нравится оттягивать ворот синтетической майки, так, чтобы оголялось жёлтое плечо, приспускать трикотажные гамаши, развернув бёдра таким образом, что между ног возникает просвет в форме обезглавленной пирамиды. Она то и дело подмигивает и надувает щёки. Богатый опыт спутницы не совсем здоровых мужчин подсказывает ей — это как раз то, что им надо. Если бы только поскорее почувствовать прилив крови к ушам, верный признак персонального возбуждения. Молодой человек от шеи до мочек окрашен фиолетовым румянцем. И Але-Оп — Наташа опускается голым задом на капроновый детский горшочек и смотрит в глаза Ососкова насмешливо-поощрительно.

— Иногда, ф-фу-ух, задыхаюсь, когда пластинка заедает в одном месте, я повторяю одно и то же движение, пока не надоест. Знаете, как это приятно, а, Фикрат, знаете? Смотрите, нет, идите ко мне, нет, смотрите, а потом идите… Когда бы грек увидел наши игры…

Окажись Парасюк свидетелем танца семи Наташиных покрывал, он, наверно, и вправду сказал бы за спиною Ососкова только одно: «Дывлюсь i бачу пiзду собачу?»