Товар для Ротшильда (сборник)

Что-то его гложет

Здесь в декабре начинает темнеть после двух, в читальном зале библиотеки включают электричество. Потрескивая, загораются лампы дневного света. Лица работниц, знакомые мне с конца семидесятых, так давно, кажется почти не изменились. Только огромный кубик рекламы супермаркета напоминает, что за окном распоряжается совсем другая жизнь. Да еще, пожалуй, быстрее и чаще стали ездить машины. Иногда перед светофором они тормозят в унисон, сразу несколько. Летом стая скворцов разом взлетает из травы, а по шуму можно вообразить большого крылатого монстра. Ночью неоновая надпись вспыхивает и гаснет («ЭММА» есть, «ЭММЫ» нет), отражаясь в выскобленных локтями читателей поверхностях столов, уже в пустом и темном помещении. Так среди ночи разбогатевший мужчина фотографирует со вспышкой свой разбухший хвост. Телефон рядом, звонит доктору: «Саня, зёрна подействовали». И все-таки мне нравятся эти ранние сумерки. В июле, когда ядовитый зной держится круглосуточно, я уповаю на последние дни декабря. Долгие вечера кажутся мне бесплатными вечерними киносеансами, я правда уже толком не знаю, какую картину смотреть. Года три назад бывало, после библиотеки я бодрым шагом заходил в магазин «Винокур», брал домой бутылку водки, замораживал ее, притворялся, что под градусом я сам себе интересен. Последнее время ледяная водка интересует меня не больше ледяного эскимо. Однако в библиотеке я по-прежнему требую старые газеты, иногда журналы, ими опьяняюсь. Специальным лифтом их доставляют из подземного хранилища, порою с неохотой, несмотря на скромное, но постоянное с моей стороны вознаграждение за труды. Там внизу, под бетонным полом, почиет советская Атлантида. Впрочем, ее там нет, и нечего на эту тему сентиментальничать. Зато через дорогу на месте старомодного парка с его сиренью выросла громадина «ЭММА». Девка здоровенная, необикнавеная, если петь по-утесовски. Там есть все, чего не было в советской торговле, в плоть до вибраторов и клюшек для гольфа. А в Атлантиде одна периодика, все ее сокровища — старые газеты и журналы, причем не размокшие, а высохшие. Ветхие крылья ископаемой моли, можно написать и так.

Проходя мимо «ЭММЫ» я встретил знакомого, по-моему, он меня не узнал. Как и у многих других людей у него есть кличка, правда никто его по ней ни разу не окликал. О существовании клички знают всего три человека, все трое успели раззнакомиться, почти возненавидели друг друга в конце прошлого века, пожелав взаимного издохнуть, однако живы по сей день, продолжают обвинять друг друга в скупости, вероломстве, помешательстве. Возле нового дорогого магазина «ЭММА» я повстречал Страшное Лицо.

Страшное лицо — прозвище серийное. В моей картотеке имеется Нечистое Лицо (зловонный старый хиппи с горбом и гнойными глазами в очках), Грубое Лицо (из Харькова пришла, в Харьков ушла), Детское Лицо и даже человек по имени Пися с длинной редкой бородкой. А сколько было разных черепов! Гена Лысый Череп, достойный особого описания, ныне покойный Треснувший Череп, Мятый Череп. Этого я до сих пор вижу у себя под окнами.

Брезгливо раздвинулись двери без ручек, и Лицо выкатил наружу целую коляску, как назвать, что в ней было… продовольствия. Стоит ли перечислять, чем лакомится Страшное Лицо? Лучше в другой раз. Он двигался не спеша, в том, что это он, я убедился, когда в двух шагах проплыл его профиль австралийского аборигена. Его физиономия сохраняла застывшее изображение изумления и гнева. Он всегда, даже просто перед собой смотрел с осуждением и тревогой. Вне сомнения там хватало летучих мышей в колокольне, но я догадывался и поэтому не копал глубоко, неинтересных мышей, с комплексами. Что-то его гложет. Но, как говорил один зубной техник, я ж его не делал.

Чтобы хорошо представить Страшное Лицо достаточно вообразить, будто вы подняли люк в большую цистерну и снизу на вас уставились с выше описанной миной личики лемуров, чьей трапезе вы помешали. Похожий взгляд был у Нины Купцевич, она увлекалась алхимией, наркотиками, сидела. Держала в доме книги Лимонова, Газданова, Соколова. Стоит кого-то обосрать, и она смотрит на вас, как лемур из цистерны: что не так?! Кроме того, она предпочитала анальный секс… Я понимаю, что современный автор здесь отвалял бы страниц восемь, но мне-то кого шокировать. Впрочем, не стесняются люди описывать себя в роли литейщиков, официантов, даже балерины с гордостью пишут мемуары. Могу сказать одно — я вовремя бросил забирать почту из шершавого ящика этой Нины Купцевич.

На стоянке Страшное Лицо поджидала машина. Оттуда выскочил водитель и стал помогать хозяину перекладывать покупки из тележки в багажник. Ветер трепал звуки японского саксофона, льющиеся из выносных динамиков над крыльцом, судя по движениям рта, он с тревогой и осуждением что-то внушал шоферу. Это могли быть стихи Гумилева. Судя по присутствию шофера, Страшному Липу до сих пор не вернули права. За руль его все еще не пускают.

В ожидании заказа я беру с полки местные газеты, перелистываю их невнимательно, то и дело прислушиваясь к рокоту подъемника. Скоро ли доставят из-под земли столь необходимые мне талмуды? В свежих выпусках много уголовной хроники и фото читательниц с редкими фамилиями, кто мог подумать, что они встречаются так часто: Светлана Очколаз, 18 лет, любит танцы, спорт, мечтает стать моделью.

В прессе, которую я вынужден просматривать от нечего делать, не было, нет, и не будет сказано ни слова про то, чем занимался, как провел июльское утро рядовой какой-нибудь житель этих мест. О чем мечтал и сколько ему, лет и была ли в кране горячая вода…

Судя по раскрасневшемуся липу вышедшей из ванной девочки, воду дали. Родители со вчерашнего вечера находились за городом. Из не собранной постели сверкал весенний номер журнала. Солнце успело перебраться через шоссе, и накаляет все, до чего может дотянуться своими лучами. Только и разговоров, что об июльской жаре, ее проклинают все, даже глухонемые, знаками. Но пляж под боком. По другую сторону шоссе, за окном. Там, несмотря на выходной, так и снуют туда-сюда машины. Потому что в центре города, на проспекте, чересчур много светофоров, задолбаешься ждать.

Хозяйка квартиры выходит в коридор и, протянув руку так, что сквозь загорелую кожу проступают ребра, убирает громкость в радиоточке. Голос, старательно певший балладу на украинском языке, смолкает. В кухне она включает магнитофон и достает из холодильника два ванильных пудинга. Пользуясь отсутствием свидетелей, вылизывает языком крышечки, хотя уже начала стесняться этой детской привычки. Два фольговых листочка — последнее, что оказывается в мусорном ведре. Вынесу, когда приду обратно, обещает подросток сам себе и, сделав музыку погромче, направляется в спальню. Все окна ее жилья обращены к реке, но с первого этажа видна лишь густая посадка по ту сторону шоссе, а за нею скрывается часть пляжа, менее многолюдная, потому что до троллейбуса идти далеко. Круглый год не считая лета, девочка плавает в бассейне. Сев на кресло она чуть ли не час посвящает приведению в порядок и раскраске ногтей на ногах. Легко сгибаясь вдвое, она не стесняется йогуртовой отрыжки, пока никого нет. С наклеек над письменным столиком на нее смотрят потрескавшиеся, местами изрисованные рожицы недавних ее кумиров. Их теперешняя судьба, даже недавняя гибель одного из них где-то за границей совсем перестала ее волновать, пусть в эти куклы и лошадки играют малыши. Ей самой есть чем гордиться, по крайней мере, в спортивной области. Дайте срок, и ее лицо тоже попадет на вкладыши жевательной резинки. Что значит, попадет? Попадают в турецкие бордели. Вы хотели сказать, украсит? Вот так. Она молча улыбнулась собственной находчивости. С сентября начнутся занятия в школе красоты. Организационное собрание состоялось на прошлой неделе. Там под руководством опытных педагогов ей помогут развить способности, научат пользоваться тем, что дано от природы. Зазвонил телефон:

— Алло?… Хай! …не, я давно встала… Шо не звоню? Думаю, шо ты мне позвонишь… Шо как? Как договаривались… Жорж Майкл… Папик увез мою кассеты… О! О!… Тю, ну так и шо, шо жарко…Короче, Светик, мы идем или не… нет? Та чего ты думаешь, что мы сдохнем, а шо дома так весь день сидеть… Ну… Так а вода на шо? Согрееся… то есть я хотела сказать остынешь… — Ладно, я сейчас спускаюсь.

Еще маленько покрутившись по комнатам, она укладывает в клеенчатую сумку на шнуре купальник, трогает большим и указательным пальцем шею, скривилась — чего-то не хватает. Через минуту там появились тесно нанизанные сине-коричневые бусы со страшноватой головой кузнечика посередине. Запирая дверь, как обещала родителям, на все ключи, она успела полюбоваться танцем занавесок в порыве сквозняка. Кассета доиграла, магнитофон выключился сам. Во дворе под тенью многоэтажного дома было даже прохладно. Зачем-то она заглянула в указатель жильцов, где стояла первой ее, до сих пор не известная мне, фамилия. С широкой улыбкой она спустилась к подошедшей подруге, поздоровалась, и совсем скоро они свернули за угол дома, чтобы перейти шоссе в обычном месте.

В этот вечер, покончив с библиотекой, я тоже купил бутылку водки, но сделал это мысленно, не заходя в магазин, пусть видят, что я пью, или как там в «Бриллиантовой руке»? Мне пока что любопытно знать, что происходило рядом со мной много лет назад, не десять тысяч лет назад, а двадцать-двадцать пять. В особенности эстрада, кино, развлечения. Открытие ресторана «Поплавок» волнует меня больше, чем появление лохнесского Чудовища. С завсегдатаями «Поплавка» можно напиваться, опрокидывая воображаемые рюмки и опустошая графин-привидение под музыку утопленников. Опять же пока никто не видит.

Круг моих интересов во времени и пространстве постоянно сужается до размеров острия неподвижной иглы. Не первую зиму меня притягивает громадный склеп судоремзавода. Там жизнь умерла, и в любое время года застывшие в воздухе крюки неподвижных кранов висят, не шелохнутся, на одном и том же уровне. Вот уже который год два сухогруза «Гурзуф» и «Богуслав» ржавеют на стапелях, словно гробы для великанов. Не так далеко громыхают шары кегельбана, пузырятся каппучино и суп-менестроне… А я впитываю грозное безмолвие советских доков, где даже выбитые окна завораживают зловещим постоянством, где все замерло и притаилось, словно жуткий капкан-инкубатор. Среди ржавчины и паутины, под стрелками остановившихся часов, зреет, сгущается темный плод возмездия.

…и была ли в кране горячая вода? Примерно так, с описания утренних часов и сборов на пляж одной старшеклассницы будет начинаться рассказ, навеянный сквозняками из выбитых окон мертвого завода. В этой истории не будет щегольства проникновением в душу подростка, не будет разглядывания и подглядывания. Одни догадки. Все останется поверхностно, вскользь. Какая музыка играла по радио, может быть, две–три неинтересные мысли, взятые из первой встречной головы.

Обычное утро представительницы далекого мне поколения, чью жизнь вышибет железный ящик, несшийся со скоростью сто сорок километров в час, в зоне отдыха в воскресный день. Машина, отшвырнувшая тело девочки далеко в кусты была новейшего образца, и ее стоимость не оставляет никакой возможности разузнать подробности этого инцидента. Я даже не знаю, куда, в какую сторону она неслась.