Товар для Ротшильда (сборник)

Сарычев-Бернарычев

Ученик второго класса Данила Воронцов открыл глаза. Он увидел потолок и люстру со стеклянными подвесками. Она не горела. Мальчик повертел головой — где-то сбоку стояла лампа-рефлектор, как в поликлинике светила она. В комнате было тепло и тихо. Мальчик поморгал глазами и сообразил, что слезы высохли, в общем, никто его не обижал, с ним только разговаривали, причем о вполне знакомых и понятных ему вещах. Он расплакался от злости: своим упрямством взрослый человек напоминал ему ровесников, дворовых товарищей, одноклассников. Эта настойчивость вывела Данилу из равновесия, и появились слезы, он не ревел, но сердито вздыхал, а слезы капали, текли, и он не мог их вытирать. В сердце мальчика снова поднялся детский гнев, он не мог самостоятельно понять, что происходит, для чего все это. Надо позвать взрослых, пусть объяснят, наконец. Но сделать это у Данилы не было никакой возможности, ибо рот ребенка был аккуратно заклеен стерильным пластырем…

В «Стереорай» меня привел Жаба. Когда-то лет десять назад я в нем работал продавцом. Тогда «Стереораем» владел другой хозяин, и находилась эта точка совсем в другом районе нашего города. Курьезная подробность — пешком, зная маршрут, туда было гораздо быстрее попасть, чем в переполненном автобусе или медленном трамвае. Под мост, через переезд, потом улочками поселка — и вы в «Стереорае».

За обедом я выпил две бутылки грузинской минералки, и мне захотелось в туалет. Но общественная уборная в сквере поблизости от дома, где живет Сермяга, оказалась закрыта (меня не было в городе с июля месяца, а сейчас стоял переменчивый октябрь, пугающий людей пьющих хмурыми днями). Откуда-то взялись горизонтальные решетки поверх уводящих под землю ступенек. Я отметил, что между решеткой и лестницей существует зазор — достаточный, чтобы в подземелье прошмыгнула большая собака, или похожее существо. Еще я успел представить пальцы с отросшими ногтями, вцепившиеся в прутья решетки, возню, ужас того, что творится внизу. Все ли посетители успели покинуть кабинки? И сколько их там, и куда ведут, чем соединяются наверняка существующие служебные помещения.

— Не переживай, зайдем в «Стереорай», здесь два шага до набережной. В «Стереорае» чудные люди и волшебная уборная.

Набережная была безлюдна. В косметическом салоне зашторенные окна светились пурпуром. Машины, поставленные у тротуара, выглядели крупнее тех, что делает местный завод.

Жаба хотел посмотреть «джаз». То есть джазовые пластинки, до которых мне нет никакого дела. Странно, никакой вывески у нового «Стереорая» не было. Магазин расположился внутри коридора с кабинетами по обе стороны. А ведь я бывал на этой улице раньше.

При входе у нас спросили документы. Мы представились. Я быстро скрылся за дверью с английской буквой. Жаба пошел вперед.

Когда я вышел из уборной и заглянул в отдел, то сразу убедился, что вместо джаза Жабу заинтересовала происходившая там пьянка. Кажется, был день рождения одного из охранников. Судя по звучавшим тостам, присоединяться к выпивающим не следовало. Человек в маскировочном костюме требовал выпить за Димитровский поселок. Так называется спальный район, где я ни разу не был, потому что он находился от центра на расстоянии, больше походящем для кладбища. Пару раз оттуда поздно ночью мне звонил Азизян, пока работал сторожем на складе косметики.

Всех гостей магазина я не разглядел. Они толпились в соседней комнате вокруг накрытого стола. Мне не хотелось их раздражать. Я поставил зонтик под вешалку и огляделся. В противоположном углу поверх компьютера выглядывала круглая голова. Человек за столом либо спал, либо что-то старательно вычитывал с экрана, по крайней мере, он не шевелился. Судя по всему, окна магазина выходили во двор, и свет горел в нем целый день. Было слышно, как Жабе подносят штрафной.

Десять лет назад хозяином «Стереорая» был Морис Мелентьев. Магазин торговал «компактами», в ту пору неподдельные они стоили дорого. Неоперившиеся пташки ходили, капризничали, но брали. Продавцы и покупатели обдавали друг друга перегаром через прилавок, маленькие воришки в свободное от порносъемок время норовили вытащить из корыта компакт, украденный в такой же лавочке, где-нибудь в Нью-Йорке. Свиного вида конкурент приходил и, напялив арабский платок, привезенный из Эмиратов, танцевал «барыню». Конкурент-свинья финансировал издание книжек о славянском происхождении нибелунгов и притворялся фанатом группы «Испуганные крысы», игравшей что-то радикальное… Говорили, будто Свинья в пьяном виде время от времени давит прохожих своим побитым, похожим на тапок на колесах, шевроле.

Неожиданно для всех Морис Меленьтьев бросил бизнес. Все: склад, помещение, машина — переходит в другие руки. Водитель Игорь, участник холостяцких кутежей Мелентьева, говорят, не мог себе простить, что не он подвозил хозяина к злополучному клубу в ту дождливую ночь. Морис, вылезая из машины, провалился в водосточный колодец.

Дождь припустил. Нарастающий шум воды обострил воцарившуюся в магазине тишину. Только бы они не стали предлагать мне выпить. Три ужасных дня возвращения к жизни после последней пьянки надолго отбили у меня охоту глушить водку с кем попало. Куришь потом одну за одной, лезешь к из третьих рук достающимся женщинам, точно слепой безмозглый дятел. А под утро приходят библейские персонажи и кто за какое место вытаскивают тебя под ближневосточное солнце похмелья, будь оно проклято.

Но эти меня не позовут. Я стараюсь избегать разговоров по душам с ровесниками. Эти «бабушки» любят притворяться глухими, предостерегать, указывать на всевозможные недочеты, пропетые «мимо кассы» ноты. Магазин между прочим музыкальный, послушать что-нибудь? Я подошел к ближайшему ящику с пластинками и наклонился, листая обложки. Это были большие, вновь вошедшие в моду, альбомы. Названия, известные мне, гремели минимум лет двадцать-двадцать пять назад. Может быть, у них есть какой-нибудь ранний Chicago?

Да… и вот сидят две таких сорокалетних обезьяны за третьей (она уже не лезет) поллитрой, и грозят друг другу указательным пальцем под нос, точно дают понюхать: вкусно пахнет?

Я откинул матовую крышку проигрывателя, поставил пластинку на диск: «Слушайте, как он у вас включается? — спросил круглую голову, не оборачиваясь, — А?!» — повторил я вопрос, когда пауза затянулась. Я обернулся — кресло за компьютером было пусто. Видимо он вышел, пока я рылся в пластмассе. Наконец заиграла музыка. Я почему-то представил тихую после долгого дождя ночную улицу в свете высоких фонарей. Мокрые решетки над входом в подземелье, шлепки по лужам, и неясный силуэт, прошмыгнувший в полуметровый зазор. Чем они теперь торгуют? Джаз, классика. Много классической музыки для потрепанных жизнью «быков» и ларечников. В разгар бабьего лета сюда приезжал камерный оркестр Лютинского. Полный зал. На последний ряд балкона долларов пять стоили билеты. А на первый ряд сто и даже больше.

Вчера хотел посмотреть по телевизору «Тайник у красных камней», фильм отменили, вместо него пустили запись из филармонии — этот ебаный гад Мишель Легран. Камера бродит по залу, точно собирает несъедобные грибы. Дамочки 70‑х годов — утолщенные краской челки, в глазах что-то страдальческое. Подбородки подняты вверх, уголки губ опущены вниз. Скрипки поют: Тю-рю-рю, рю-рю-рю-рю…Скорбные минетчицы 70‑х годов, велосипедные седла макушек. Хорошо, что я уже давно ничего не слушаю…

Жаба за стеной повысил голос. Используя театральные интонации, он, похоже, уговаривал охранников пойти и взять еще водки: «Только не надо вот этих…»

…Одну из слушательниц я опознал. Вряд ли она приперлась за свои. Кто-то водит. Она подцепила в Киеве араба, и упиздила с ним туда. Потом, видимо что-то начудила не то, потому что назад драпала так, что рейтузы трещали.

«Я, кажется, забыл свой зонтик!» — в коридоре послышался голос, каким у нас давно не разговаривают, такие голоса можно услышать разве в старых фильмах. Первым показался человек с аккуратной головой, он торопливо прожевывал какую-то закуску. «Оркестры у нас здесь», — проговорил он и похлопал пятернею по плотно забитой полке. Следом за ним показался пришедший с дождя поздний посетитель.

Кого он мне напоминает? — подумал я, едва посмотрев в его сторону. Это был высокий, с меня ростом, но кажущийся выше, джентльмен скандинавского типа. В очках, с подстриженной бородкой, в сером пиджаке, в галстуке. Несмотря на все эти старомодные вещи, было в нем что-то неряшливо-рассеянное, что-то от сумасшедшего профессора. Он с нарочитым благоговением раскинул объятия перед полкой с пластинками: «Сколько их! Боже мой, сколько их! Вся молодость!» У него запонки — отметил я. Охранники, пьющие за Димитровский поселок, такого должны ненавидеть больше, чем меня или Жабу с его оскорбительным панибратством. Предков этих охранников привозили из колхозов автобусами на утренние представления в цирк: «Сидайтэ тато, сидайтэ мамо». А этот джентльмен явно посещал другие места. Интересно, с какой целью он сюда явился, что собирается натворить? Я почувствовал к нему симпатию без желания знакомиться ближе, вроде той какую вызывает актер на экране. Несмотря на определенную долю шутовства в его поведении, за фасадом легкомыслия угадывалось солидное, с энтузиазмом добытое образование, привычка настойчиво и умело идти к поставленной цели. Должна существовать область, где он известен, как специалист. Как непререкаемый небрежный профессионал.

«Трубачи, саксофонисты, романтика и лунный свет, — бормотал он без стеснения, грубо вытаскивая обложки, чтобы прочесть название, — Твистующей Ребекки здесь конечно нет, и быть не может? — спросил он сам у себя и, кивнув себе же, ответил — Не может. А как насчет Захариаса? Надеюсь, есть хотя бы Берт Кампферт», — вздохнул он, поправляя съехавшие при кивке очки. Щеки и нос у него раскраснелись. Либо джентльмен под градусом, либо зачем-то делает вид, что хмельной. Обмывали открытие и тому подобное… Девять дней одного года… Нет, он не напоминал советского «коллегу», расщепляющего добрый атом. На кого же все-таки он похож?

— Молодой человек, вы позволите, я кое-что прослушаю? — в голосе слышался старательный прибалтийский акцент. Прибалтийский так прибалтийский. Но слишком старательный. Если все это происходило не в магазинчике, где я, еще не такой плешивый, десять лет назад, брал, по приказу хозяина (с которым впрочем был на ты, бухали вместе, царство ему небесное) деньги через прилавок, чтоб не в кассу… Если бы этот дяденька выкаблучивался в более таинственном павильоне или гроте, поры было бы прозвучать фразе: «Около девяти вечера Мирча Роман понял, что среди гостей на вечеринке в усадьбе Чулея присутствует монстр».

— Да, пожалуйста, — я поспешно убрал с проигрывателя ни к селу, ни к городу, поставленных Chicago. Тоже блажь советского школьника, наслушался «Голос Америки», и придумал себе любимый ансамбль. Вся жизнь прошла.

Джентльмен, не глядя, вывернул ручку громкости дорогого усилителя, и как мне показалось, наугад опустил адаптер. Движения его были нарочито грубы и небрежны, словно в другом месте он привык к вынужденной деликатной точности. Словно паяльник или утюг — отметил я. Динамики вздулись. Сочный пердеж биг-бэнда окатил помещение. В отлаженной работе трубачей, саксофонистов, тромбонов, подпускающих басистых голубей, попахивало гитлеризмом, стволами, толкающими еврейские спины: «Лёс, лёс». Скандинавский дядюшка раскачивался и дирижировал.

Вроде бы ничего странного не было в том, что пожилой человек интересуется мелодиями своей молодости, зашел после службы в магазин подержанных грампластинок, нашел, что хотел, и радуется находке. Возможно ему вспоминаются репродукторы на Рижском взморье, транзисторы на пляжных подстилках («ткань тентовая» назывался материал для таких подстилок, это помнил даже я, но для людей Жабиного возраста такие подробности уже относились к зоне запредельных знаний), по-будничному пустые залы курортных ресторанов. Вполне нормальная музыка, не раздражает. Может быть, мне следовало выпить. Или быстро уйти. Выпивать было поздно, уходить под дождь — неразумно. Я нашарил в боковом кармане пачку датских сигарет «Prince», они пролежали там с последней пьянки. В пачку была засунута и зажигалка. Я закурил и стал ждать, что будет дальше. Курить мне захотелось при виде пустой пепельницы.

Музыка непротивная. Инструментальная, буржуазная. Одно тревожит — все, у кого с ней связаны приятные воспоминания, либо лежат на кладбище, либо сошли с ума. Масюлис. Альгимантас Масюлис — вот кого напоминает мне неславянский пожилой господин. Литовский актер сыграл уйму оборотней-нацистов, фанатиков с рыбьими глазами, практически все сыгранные им герои, за редкими исключениями, представляют собою вереницу монстров, шагающих с Запада под флагом со свастикой, под звуки духовых оркестров, а позднее, под звездно-полосатый евангелизм американских биг-бэндов. Если человек похож на Масюлиса, он напоминает очень многих. Предо мною выкаблучиваясь все пять тысяч «безумных профессоров, вывезенных из Рейха в США в ходе операции «Пейперклип» (Скрепка). Пять тысяч безумных ученых плюс Иоганн Фон Леере, советник президента Насера, и автор монографии «Die Verbrechernatur der Juden» («О преступной натуре жидов»). Впрочем, если говорить о физиономическом сходстве, человек у аппарата совсем не имел, внешне не имел с Масюлисом ничего общего.

— Вот она! Кажется, нашел. Она, «Данке Шен»! — воскликнул он и тут же полоснул иголкой по пластинке. В динамиках прогремело, словно из тучи. Моего здесь ничего не было, но я скривился, и готовый сделать замечание, мол, так не обращаются со старыми вещами. Странное дело, никто не прибежал на дьявольски неприятный звук уродуемой поверхности. Наверное, этот скандинав чей-то родственник, решил я. И тут же в колонках снова взвизгнуло — взад и вперед. Рука безумного профессора дергалась, словно под током. Сам он при этом показывал непостижимое хладнокровие. Вредительство не забавляло, но и не смущало его. Было очевидно, что тошнотворный визг обезображиваемой пластинки не отражается на его настроении. Я стал свидетелем гнетущего варварства — он явно причинял беззащитным предметам непоправимые увечья. Травмы, несовместимые с жизнью, как сказали бы врачи. Это было равнодушие вивисектора к страданиям подопытной жертвы, чьи пронзительные, безобразные в своем отчаянии голоса кощунственно передаются по громкоговорителям.

Мне не хотелось, чтобы он видел меня крадущегося к вешалке, где я поставил свой зонтик. Он убрал руки за спину, и вдумчиво слушал какую-то стопроцентно знакомую мелодию. Я подхватил зонт и направился к выходу. Пьеса окончилась, и дяденька отчетливо произнес: «Это хорошо, но где же Фаусто Папетги?».

В коридоре я покосился вправо и увидел профиль пузатого Жабы — тот, сложив пальцы щепотью, словно крестился, запихивал в заросший волосами рот корейскую закуску, острую морковь. Судя по всему, он не собирался покидать «Стереорай». На вахте было пусто. Экран внешнего наблюдения показывал отрезок безлюдной улицы. Я затворил за собою дверь. И прежде чем глубоко вдохнуть свежий уличный воздух, все-таки, закурил. Дождь перестал. Стоял тихий, безветренный вечер, подходящий для неторопливой прогулки пешком. После музыкальной шкатулки в обществе чокнутого профессора каждый глоток ночной прохлады казался мне чем-то драгоценным, отпущенным в кредит. В рассрочку, говоря давно забытым языком мертвых, или стоящих одной ногой в дешево вырытой могиле.

Переулок, соединяющий набережную с площадью, где уборная и Вечный огонь, славился своим эхом. Такие места располагают петь, скандируя американские слова, старые рок'н'роллы с икоткой. Было совсем темно, фонари горели впереди, у трамвайной линии, а бьющий из-под земли факел Вечного огня заслонил гранитный обелиск. Каблуки ботинок отстукивали шаги по мокрому асфальту. Но чего-то не хватало. В одной руке, я сжал и разжал ладонь, оказалось пусто. Зонтик забыл! Чучело мне баки забило своими оркестрами, и я машинально оставил бессловесную вещь у входа.

Этот серый, советской выработки, зонт-тросточка был мне необычайно дорог, пускай и достался бесплатно. Я уже терял его один–два раза, и всегда проклинал себя за рассеянность. Чорт с ним, завтра схожу. Не будут же они насаживать на него сырое, неизвестно чье мясо. Десять лет назад я по милости Жабы угодил в вытрезвитель, точнее по собственной глупости, что скрывать. Поперся выпивать в посадке, плащ тогда чуть не потерял. Хорошо еще не заснул на рельсах…

Вечный огонь полыхал пуще обычного. В дневное время газ сгорал бледным, почти невидимым пламенем. До дома, где я живу, оставалось рукой подать. Эта сторона проспекта была совершенно безлюдна, на другой, где остановка, толпились люди. Я замедлил шаг возле туалета-подземелья. Пригляделся, зазор между решеткой и покрытыми мусором ступенями действительно позволял проникнуть внутрь крупной собаке, но сразу я этого не увидел. Чуть ниже была установлена более частая решетка, и в ее квадратные отверстия песиголовцу было уже никак не пролезть. В самую запретную глубь сумел бы проникнуть разве что юркий карлик или ребенок, не соображающий, куда его чорт несет.

Рано утром, с благодарностью приветствуя очередной день на трезвую голову (цену им, дням без ужасов, я знал хорошо), я отправился на стадион и с удовольствием пробежал пять или шесть кругов. В парке после дождя было грязно и слякотно. Звонить Жабе до двенадцати не имело смысла. Но ровно в полдень, услышав по радио об очередном взрыве где-то в Израиле, я набрал номер человека, которому не надоедает напиваться каждый вечер.

— Чем закончилось?

— Не спрашивай. Утконосы убрались в говно.

— Понятно… Как добрался?

— На кочерге. А ты куда испарился?

— Тихо ушел.

— Правильно… а мы… ни чего так… аккуратненько.

— Я зонтик забыл. Пошли сходим, заберем.

— У этих качкоротов[10]? Сходи сам, чего тебе. Утром заходила Маня, посмотрела и сказала: Фу. Видимо чем-то разит, а я не чувствую…

— Слушай, а кто был этот дяденька, что чудил с иголкой? Он должен отрывать куклам руки, гнуть кочерги…

— Дяденька волшебный. Но кто он — не знаю.

— Понятно. Ну ладно тогда, свяжемся.

— Давай. Может в кино сходим… аккуратненько.

— Ну да, а то сколько можно.

— Не говори. Обнимаю.

— Ага.

Усатый вахтер, читавший какую-то фантастику, спросил документы. «Да я у вас был вчера», — ответил я. Он жестом показал — проходи. В коридоре пахло табаком, возле проигрывателя громко восхваляли своих семью смертями умерших кумиров, должно быть из райцентра прикатившие мужчины. Чорт знает, чего они ищут среди этой рухляди, меломаны. И деньги платят. Проигрыватель работает, отметил я. Значит, чокнутый профессор соображал, где остановиться, положить предел своему безумию, находящему выход в царапанье пластмассы.

Молодой человек с круглой головой уставился на меня вопросительно. Я поздоровался с ним кивком, и подошел к столу:

— Где мой зонтик?

Он молча показал из-под стола рукоятку, повертел ее, и протянул мне зонт. Он видел, что перед ним явно не покупатель, одержимый страстью к «фирменным дискам». Едва я хотел сказать, с меня причитается, воображая степень похмелья, но он опередил меня, ехидно, но без злобы:

— Ну ты и привел друга.

— ?

— Твой друг тут вчера начудил.

— Не мой, а ваш. Это Жаба меня к вам притащил, а не я его. И потом я не пью.

Круглый ничего не сказал. Видимо он был одним из совладельцев «Стереорая» и привык к всевозможным ненормальным, обязательно атакующим такие места в любое время года. Я спросил о том, что интересовало меня не меньше зонта.

— Он вам тут ничего не испортил? Этот высокий дяденька в очках?

— Нет, он всегда покупает. Старый стиляга, — молодой человек почему-то дружелюбно улыбнулся, и от этого обозначились наконец-то черты его лица. — А знаешь, чем он занимается? Он проктолог.

Заметив у самой двери картонный ящик с надписью «уценка» я приличия ради пошуровал в нем и вытащил Deep Purple in Rock тех лет, как принято говорить, гримасой показывая одобрение. Сыну, пояснил я. Сыну.

— Он нормально играет. Просто дешево достался. С вас два у. е. А короче, — он выдержал паузу, — пятьдесят рублей.

«Первым делом надо просушить зонтик. Вот сюда, к рефлектору. Угу, вот так», — проктолог повесил на крюк замшевую шкиперскую кепку, насухо протер влажные стекла очков. Тщательно вымыл руки. Дверь в ванную оставалась открыта и плеск воды был слышен во всех комнатах его холостяцкой квартиры, выходящей окнами прямо на пустырь, прилегающий к безлюдному в это время года пляжу.

Чистыми руками он достал из портфеля приобретенные в «Стереорае» пластинки. Бережно разложил их на столе, рядом с аккуратно лежащими хирургическими инструментами. «Сезон дождей, — вымолвил он, потирая ладони, — здесь не поют птицы, не играют дети. Угрюмый балтийский вид. С чего начнем? — спросил он у самого себя, и, хрустнув пальцами, уточнил — С кормления, разумеется».

— Был у меня друг… в студенческие годы: Сарычев… Сарычев Николай Семеныч. Местами, прошу прощения, го-лу-бой, — он говорил без акцента, — Мы его звали Сарычев-Бернарычев… А малышей… малышей-голышей он называл «лапочки». Даже, когда те превращались во взрослых парней… Ты подстригся, лапочка? Молодец, аккуратная стала головка… Он обожал трубача Нини Россо… Попоет-подудит… Попоет-подудит… Приятно… Видишь Данила этот тортик? Я сниму пластырь, но тебя все равно никто не услышит. Ибо мы будем слушать музыку… Громко… Оркестры. Оркестры, Данила… как такое не любить? Вся молодость прошла…

7–8–9 мая 2002