Три товарища

XI

Я шел к Пат. Впервые за все это время. До сих пор мы встречались всегда у меня, или, когда мы куда-нибудь шли, она поджидала меня около своего дома. И всегда все выглядело так, будто она заглянула сюда ненадолго. Я хотел знать о ней больше. Я хотел знать, как она живет. Мне пришло в голову, что не худо было бы прийти к ней с цветами. Это было нетрудно: городские скверы за ярмаркой зацвели пышным цветом. Я перелез через ограду и стал обрывать белую сирень.

— А вы что здесь делаете? — загремел вдруг надо мной раскатистый голос. Я выпрямился. На меня сердито смотрел мужчина с лицом цвета бургундского и лихо закрученными седыми усами. Не полицейский и не парковый сторож. Один из высших военных чинов в отставке, это сразу бросалось в глаза.

— Это не так трудно определить, — вежливым тоном ответил я. — Я здесь обламываю ветви сирени.

На миг мужчина потерял дар речи.

— А вы знаете, что здесь городской парк? — заорал он потом возмущенно.

Я рассмеялся.

— Разумеется, знаю! Или вы полагаете, что я держу это место за Канарские острова?

Мужчина позеленел от злости. Я испугался, что его хватит удар.

— А ну, немедленно вон отсюда, паршивец! — заорал он первоклассным казарменным басом. — Вы покушаетесь на общественное добро! Я велю вас забрать!

Тем временем я собрал достаточный букет.

— Да ты сначала поймай меня, дед! — поддразнил я старика, перемахнул через ограду и был таков.

Перед домом Пат я еще раз осмотрел свой костюм. Потом поднялся по лестнице, все время глядя по сторонам. Дом был новый, современной постройки — никакого сравнения с моим обветшалым помпезным бараком. На лестнице — красная дорожка, чего у фрау Залевски также не было. Не говоря уже о лифте.

Пат жила на третьем этаже. На двери красовалась внушительная латунная табличка: «Подполковник Эгберт фон Хаке». Я долго взирал на нее. Потом, прежде чем позвонить, машинально поправил галстук.

Открыла девушка в белой наколке и белоснежном переднике — не чета нашей косой Фриде. Мне вдруг стало как-то не по себе.

— Господин Локамп? — спросила она.

Я кивнул.

Она провела меня через небольшую переднюю и открыла дверь в комнату. Я бы не особенно удивился, если бы обнаружил в ней подполковника Эгберта фон Хаке при эполетах, поджидающего меня для допроса, — столь серьезное впечатление произвели на меня вывешенные в передней парадные портреты многочисленных генералов, мрачно уставившихся на меня, штафирку. Но навстречу мне своей красивой широкой походкой уже шла Пат, и комната немедленно превратилась в остров тепла и радушия. Я закрыл дверь и первым делом осторожно обнял ее. Потом вручил ей уворованную сирень.

— Вот! — сказал я. — С приветом от городской управы!

Она поставила ветки в большую глиняную вазу, стоявшую на полу у окна. Я тем временем огляделся в ее комнате. Мягкие приглушенные тона, немного старинной красивой мебели, дымчато-голубой ковер, пастельных оттенков занавеси, маленькие удобные кресла, обитые блеклым бархатом...

— Боже мой, Пат, как это тебе удалось найти такую комнату? — спросил я. — Ведь обычно комнаты сдают только с никому не нужной рухлядью да бессмысленными подарками, полученными ко дню рождения.

Она осторожно отодвинула вазу с цветами к стене. Я смотрел на ее узкий изогнутый затылок, прямые плечи и худющие руки. Смотрел и думал, что вот так, на коленях, она похожа на ребенка, который нуждается в защите. У нее были движения гибкого животного, и когда она поднялась и прижалась ко мне, то в ней уже ничего не осталось от ребенка, в глазах и губах опять появилось то выражение вопроса и тайны, которое свело меня с ума, так как я уже давно не верил, что оно еще есть в этом грязном мире.

Я положил руки ей на плечи. Было так хорошо чувствовать ее близость.

— Все это мои собственные вещи, Робби. Квартира принадлежала раньше моей матери. После ее смерти я отдала все, оставив себе две комнаты.

— Так, значит, это твоя квартира? — спросил я с облегчением. — А подполковник Эгберт фон Хаке проживает здесь на правах квартиранта?

— Нет, теперь уже не моя, — покачала она головой. — Мне не удалось сохранить ее за собой. От квартиры пришлось отказаться, а всю лишнюю мебель продать. Так что теперь я здесь сама квартирантка. Но что ты имеешь против старика Эгберта?

— Ничего. У меня лишь естественная робость перед полицейскими и штабс-офицерами. Я вынес ее со времен своей военной службы.

Она рассмеялась:

— Мой отец тоже был майор.

— Ну, майор — это еще терпимо, — сказал я.

— А ты знаешь старика Хаке? — спросила она.

Внезапно меня охватило недоброе предчувствие.

— Не такой ли это бравый коротыш с красным лицом, седыми усами да громовым голосом? Из тех, что любят прогуливаться в городском парке?

— Ага, попался! — рассмеялась она, посмотрев на букет сирени. — Нет, он высокий, бледный и в роговых очках.

— Тогда я его не знаю.

— Хочешь, я тебя с ним познакомлю? Очень милый человек.

— Избави Боже! Мой круг пока что очерчен мастерской и пансионом фрау Залевски.

В дверь постучали. Та же горничная вкатила низкий столик на колесиках. Тонкий белый фарфор, серебряный подносик с пирожными и еще такой же с неправдоподобно крошечными бутербродиками, салфетки, сигареты и бог весть что еще, — пораженный, я не мог оторвать от всего этого взгляда.

— Смилуйся, Пат! — наконец произнес я. — Да ведь это все как в кино. Я еще в парадной заметил, что мы стоим на разных ступенях социальной лестницы. Не забывай, что я привык есть с засаленной бумаги на подоконнике фрау Залевски в соседстве с доброй и верной спиртовкой. Сжалься над обитателем убогих пансионов, ежели он, потрясенный, раскокает тебе чашку!

Она рассмеялась.

— Нет уж, пожалуйста, не надо. Честь автомобилиста тебе этого не позволит. Ты ведь обязан быть ловким. — Она взялась за ручку маленького чайника. — Хочешь чаю или кофе?

— Чаю или кофе? А что, есть и то и другое?

— Да. Вот смотри!

— Великолепно! Как в лучших ресторанах! Недостает только музыки.

Она отклонилась в сторону и включила маленький портативный приемник, который я не заметил сразу.

— Итак, чего же ты хочешь — чаю или кофе?

— Кофе, простецкого кофе, Пат. Ведь я человек сельский. А что будешь ты?

— Я выпью с тобой кофе.

— А вообще ты пьешь чай?

— Да.

— Вот тебе на!

— Я уже начинаю привыкать к кофе. С чем ты будешь — с пирожными или бутербродами?

— И с тем и с другим, Пат. Нельзя упускать такие возможности. Потом я выпью и чаю. Хочу попробовать все, что у тебя есть.

Она со смехом наполнила мне тарелку. Я запротестовал:

— Довольно, довольно! Не забывай, что рядом с нами подполковник! А начальство любит умеренность в нижних чинах.

— Только в питье, Робби. Старик Эгберт сам обожает пирожные с кремом.

— Умеренность в комфорте тоже, — заметил я. — В свое время они здорово нас от него отучили.

Я стал перекатывать столик на резиновых колесиках взад и вперед. Его бесшумный ход по ковру был настолько приятен, что хотелось длить эту игру. Я огляделся. Все здесь гармонировало одно с другим.

— Да, Пат, — сказал я, — так, стало быть, жили наши предки!

Она рассмеялась.

— Ну что ты выдумываешь!

— Я не выдумываю. Констатирую ход времени.

— Ведь все это чистый случай, Робби, что у меня сохранились некоторые вещи.

Я покачал головой:

— Это не случай. И дело не в вещах. Дело в том, что стоит за ними. Прочность. Тебе этого не понять. Это может понять лишь тот, кто этого лишен.

Она посмотрела на меня.

— Но ведь и ты мог бы все это иметь, если б всерьез захотел.

Я взял ее за руку.

— Но я не хочу, Пат, это верно. Я бы самому себе показался тогда авантюристом. Нашему брату лучше всего жить в раздрызге. К этому привыкаешь. Это в духе времени.

— И весьма удобно.

Я засмеялся.

— Может быть, и так. А теперь налей-ка мне чаю. Хочется попробовать.

— Нет, — сказала она, — останемся пока при кофе. Ты лучше съешь чего-нибудь. Для раздрызга.

— Хорошая идея. Но не рассчитывает ли Эгберт, сей прилежный пожиратель пирожных, что и ему еще кое-что перепадет?

— Может, и рассчитывает. Но он должен считаться и с возможной местью нижних чинов. Это ведь тоже в духе времени. Так что можешь спокойно съесть все, не оставив ему ни крошки.

Ее глаза сияли, выглядела она великолепно.

— А знаешь ли ты, — спросил я, — когда вдруг наступает безжалостный конец раздрызгу моей жизни? — Она молча смотрела на меня, не отвечая. — Когда я с тобой! Ну а теперь — к оружию! И без тени раскаяния — вперед на Эгберта!

В обед я проглотил лишь чашку бульона в шоферской столовке. Поэтому мне не составило особого труда съесть все, что было. Заодно, поощряемый Пат, я выпил и весь кофе.

Мы сидели у окна и курили. Вечер алел над крышами.

— Красиво у тебя, Пат, — сказал я. — И очень понятно, что отсюда не хочется выходить по неделям, сидеть тут до тех пор, пока не позабудешь обо всем, что творится на свете.

Она улыбнулась:

— Было время, когда я и не надеялась отсюда выйти.

— Когда же это?

— Когда болела.

— Ну, это другое. А что с тобой было?

— Да ничего особенно страшного. Просто я должна была лежать. Вероятно, я слишком быстро выросла, получая слишком мало еды. Во время войны да и после с этим ведь было трудно.

Я кивнул.

— Сколько же ты пролежала?

Она чуть помедлила с ответом.

— Примерно год.

— О, это очень долго! — Я внимательно посмотрел на нее.

— Это было давно и почти забылось. Но тогда мне это показалось вечностью. Помнишь, ты рассказывал мне как-то в баре о твоем друге Валентине? О том, что после войны он мог думать только о том, какое это счастье — жить? И что по сравнению с этим все остальное не имеет значения?

— Ты хорошо запомнила, — сказал я.

— Потому что я хорошо это понимаю. Я с тех пор тоже радуюсь любому пустяку. По-моему, я очень поверхностный человек.

— Поверхностны только те люди, которые убеждены в обратном.

— Нет, я поверхностна, это точно. Я ничего не смыслю в серьезных вопросах жизни. И воспринимаю только красивое. Вот этот букет сирени уже делает меня счастливой.

— Это не поверхностность, это — целая философия.

— Но только не у меня. Я человек поверхностный и легкомысленный.

— Я тоже.

— Не настолько, как я. Ты вон говорил об авантюризме. А я и есть настоящая авантюристка.

— Я думал об этом, — сказал я.

— Да, да. Мне давно бы пора поменять квартиру, обзавестись профессией и зарабатывать деньги. Но я все откладываю и откладываю. Хотелось пожить какое-то время так, как хочется. Не важно, разумно ли это. Вот я так и жила.

Я засмеялся.

— А почему это у тебя вдруг появилось такое строптивое выражение лица?

— Да потому что я привыкла слышать со всех сторон, что это легкомыслие — так жить, что нужно экономить деньги, искать себе место. Но мне хотелось наконец легкости, радости, а не угнетенности. Хотелось делать что хочу. Такое настроение возникло после смерти матери и после того, как я так долго лежала.

— У тебя есть братья и сестры? — спросил я.

Она покачала головой.

— Я так и думал, — сказал я.

— Ты тоже считаешь, что я была легкомысленной?

— Нет. Ты была мужественной.

— Ах, какое там мужество... Нет, это не про меня. Мне очень часто бывало страшно. Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и все-таки не уходит.

— Вот поэтому ты и была мужественной. Мужество не бывает без страха. Кроме того, это было и разумно. Иначе ты бы просто потеряла свои деньги. А так ты хоть что-то от них имела. А что же ты делала?

— Да ничего, собственно. Жила себе, и все.

— Снимаю шляпу! Так живут только избранные натуры.

Она улыбнулась:

— Но скоро этому конец. В ближайшее время я начну работать.

— Кем же? Не об этом ли были у тебя тогда переговоры с Биндингом?

Она кивнула:

— С Биндингом и доктором Максом Матушейтом, директором «Электролы» — есть такая фирма по продаже пластинок. Продавщица с музыкальным образованием.

— А ничего другого этому Биндингу в голову не пришло? — спросил я.

— Пришло. Но я не захотела.

— А я бы ему не советовал. Когда же ты начнешь работать?

— Первого августа.

— Ну, до тех пор еще много времени. Может быть, мы еще подыщем что-нибудь получше. Но во всяком случае, в нашем лице клиентура тебе обеспечена.

— Разве у тебя есть патефон?

— Нет, но я, конечно же, немедленно его себе заведу. Хотя вся эта история мне не очень-то нравится.

— А мне нравится. Я ведь ни на что толком не гожусь. И все это значительно проще для меня с тех пор, как есть ты. Но я, наверное, не должна была тебе об этом рассказывать.

— Нет, должна была. Ты должна мне рассказывать обо всем.

Она посмотрела на меня и сказала:

— Хорошо, Робби. — Потом встала и подошла к шкафчику. — Знаешь, что у меня тут есть? Ром для тебя. Хороший, по-моему.

Она поставила на стол рюмку и выжидательно посмотрела на меня.

— Что он хороший, я унюхиваю издалека, — сказал я. — Но видишь ли, Пат, не лучше ли теперь быть немного поэкономнее с деньгами? Чтобы потянуть как можно дольше с этими патефонами?

— Нет, не лучше.

— Тоже верно.

Ром, я это заметил уже по цвету, был смешан. Торговец, конечно же, обманул Пат. Я выпил рюмку до дна.

— Высший класс, — сказал я, — налей мне еще. Откуда он у тебя?

— Купила тут на углу.

«Ну конечно, — подумал я. — Один из этих магазинчиков, что торгуют деликатесами, будь они прокляты». Я решил при случае заглянуть туда и перекинуться парой слов с владельцем.

— Наверное, я должен теперь уйти, Пат, да? — спросил я.

Она посмотрела на меня.

— Нет еще...

Мы стояли у окна. Внизу пламенели огни.

— Покажи мне и спальню, — сказал я.

Она открыла дверь в соседнюю комнату и включила свет. Я заглянул в комнату, оставаясь на пороге. В голове роилась всякая всячина.

— Так это, стало быть, твоя кровать, — произнес я наконец.

Она улыбнулась:

— Ну а чья же еще, Робби?

— И в самом деле! А здесь, значит, телефон. Тоже буду знать. Ну а теперь я пойду. Прощай, Пат.

Она взяла мою голову в свои ладони. Как было бы чудесно никуда не идти, встречать с ней наступающую ночь, тесно прижавшись друг к другу под мягким голубым одеялом в этой спаленке... Но было что-то, что меня удерживало от этого. Не скованность, не страх и не осторожность — нежность скорее, огромная нежность, которая была сильнее вожделения.

— Прощай, Пат, — сказал я. — Мне было очень хорошо у тебя. Много лучше, чем ты можешь себе представить. И этот ром... что ты подумала даже об этом...

— Но это так просто...

— Для меня — нет. Я к этому не привык.

Снова казарма фрау Залевски. Посидел, поскучал. Не нравилось мне, что Пат будет чем-то обязана Биндингу. И я двинулся коридором к Эрне Бениг.

— Я по серьезному делу, — сказал я. — Как обстоят дела на женской бирже труда, а, Эрна?

— Ого! — сказала она. — Ничего себе вопросик на засыпку! Но вообще-то неважно обстоят.

— Ничего нельзя предпринять? — спросил я.

— А в каком плане?

— Ну, секретарша, ассистентка...

Она махнула рукой.

— Тысяч сто без места. А специальность у нее есть?

— Она великолепно выглядит, — сказал я.

— Сколько слогов? — спросила Эрна.

— Что?

— Сколько слогов она записывает в минуту? На скольких языках?

— Понятия не имею, — сказал я, — но вот представительствовать...

— Дорогой мой, — заметила Эрна, — у меня уже в ушах вянет от этого: «Дама из хорошей семьи вследствие изменившихся обстоятельств вынуждена...» — и так далее. Дело безнадежное, это я вам говорю. Разве что кто-нибудь проявит к ней интерес и куда-нибудь приткнет. Сами понимаете, из каких соображений. Но ведь этого вы не хотите?

— Странный вопрос, — сказал я.

— Ну, не такой уж и странный, как вы думаете, — возразила Эрна с горечью. — Бывает всякое. — Мне вспомнилась ее история с шефом. — Но могу вам дать хороший совет, — продолжала она. — Постарайтесь зарабатывать на двоих. Женитесь. Вот самое простое решение.

— Ничего себе решение, — рассмеялся я. — Хотел бы я стать когда-нибудь таким самонадеянным.

Эрна посмотрела на меня каким-то особенным взглядом. При всей своей живости она показалась мне вдруг заметно постаревшей и даже несколько увядшей.

— Вот что я вам скажу, — произнесла она. — Я живу хорошо, у меня есть все и даже больше, чем мне нужно. Но если бы сейчас пришел кто-нибудь и предложил жить вместе — по-настоящему, честно, то, верите ли, я бы бросила все эти пожитки и отправилась с ним хоть на чердак... — Лицо ее приняло прежнее выражение. — Ну да ладно, разнюнилась... Поскрести, так у каждого наберется малость сентиментальности. — Она подмигнула мне сквозь дым своей сигареты. — Даже у вас, как видно?

— Откуда? — сказал я.

— Ладно, ладно, — заметила Эрна. — Кто ничего не ждет, того-то и прихватывает всего скорее...

— Но не меня, — возразил я.

До восьми я продержался в своей берлоге, потом мне стало невмоготу сидеть одному, и я пошел в бар в надежде кого-нибудь встретить.

Валентин был на своем месте.

— Садись, — сказал он. — Что будешь пить?

— Ром, — ответил я. — К рому у меня сегодня особенное отношение.

— Ром — это молоко для солдата, — сказал Валентин. — Слушай, ты прекрасно выглядишь, Робби.

— Да?

— В самом деле помолодел.

— Уже неплохо, — сказал я. — Будь здоров, Валентин.

— Будь здоров, Робби.

— Прекрасные слова — будь здоров, а?

— Лучшие из всех слов.

Мы повторили еще несколько раз. Потом Валентин ушел.

Я остался за столом. Никого, кроме Фреда, не было. Я разглядывал старые, светящиеся изнутри карты, кораблики с пожелтевшими парусами и думал о Пат. Хотелось ей позвонить, но я запретил себе это делать. Запретил себе слишком много думать о ней. Я хотел воспринимать ее как неожиданный счастливый подарок, не больше. Как явился, так и исчезнет. Я подавлял в себе мысль, что это может быть что-то большее. Я слишком хорошо знал, что всякая любовь хочет быть вечной и в этом ее вечная мука. А вечного ничего нет. Ничего.

— Дай-ка мне еще стаканчик, Фред, — сказал я.

Вошли мужчина и женщина. Выпили по бокалу коктейля у стойки. Вид у женщины был усталый, но мужчина смотрел на нее с вожделением. Вскоре они ушли.

Я допил свой стакан. Может, и не стоило мне ходить к Пат. Мне теперь не избавиться от этой картины: комната, плывущая в полумраке, синие тени вечера за окном и прекрасная девушка, которая сидит, поджав ноги, и глухим, низким голосом рассказывает мне о своей жизни и о своем желании жить... Черт подери, не становлюсь ли я сентиментальным? Но разве не растворилось уже в дымке нежности то, что поначалу казалось ошеломительным и завораживающим приключением, разве не захватило меня все это сильнее и глубже, чем я хотел, чем я мог себе в этом признаться, разве не ощутил я сегодня, именно сегодня, насколько я изменился? Почему я ушел, почему не остался у нее, как хотел? К черту, хватит думать об этом, хватит перебирать в голове то да се. Будь что будет, пусть я сойду с ума, когда потеряю ее, но теперь-то она здесь, теперь-то она со мной, а все остальное не важно, все остальное пусть катится к черту! Что толку городить всякие маленькие подпорки, если однажды могучим потоком все равно смоет все.

— Не выпьешь ли со мной, Фред? — спросил я.

— Уж это завсегда, — сказал он.

Мы выпили по рюмке абсента. Потом кинули жребий, кому платить за две следующие. Я выиграл, но мне было неловко, и мы стали кидать жребий дальше. Проиграл я только на пятый раз, зато потом трижды кряду.

— Слушай, я пьян или действительно гремит гром? — спросил я.

Фред прислушался.

— Гремит в самом деле. Первая гроза в этом году.

Мы пошли к выходу взглянуть на небо. Но ничего не было видно. Было только тепло, и время от времени гремел гром.

— Собственно говоря, за это не мешало бы выпить еще по одной, — сказал я. Фред не возражал.

— Чертов мыльный пузырь, — сказал я, ставя пустую рюмку на стойку. Фред также полагал, что надо бы дернуть чего-нибудь позабористее. Он полагал — вишневки, я стоял за ром. Без лишних споров выпили и того и другого. Чтобы Фред не перетрудился, разливая, взяли рюмки побольше. Настроение у нас теперь было блестящее. Несколько раз мы выходили на улицу смотреть молнию. Очень нам хотелось увидеть молнию, но нам не везло. Они сверкали всякий раз тогда, когда мы сидели под крышей. Фред рассказывал о том, что у него есть невеста, дочь владельца ресторана-автомата. Но с женитьбой Фред не спешил, ожидая, пока старик умрет, чтобы уж наверняка знать, достанется ли ей ресторан. Я пенял ему за чрезмерную осторожность, а он доказывал мне, что старик непредсказуем, как угорь, вильнет в последний момент и откажет ресторан общине методистов. Тут я соглашался. Впрочем, Фред был настроен оптимистически. Старик недавно простудился и заболел, Фред думает, что гриппом, а это штука опасная. Я вынужден был его разочаровать, сказав, что алкоголикам грипп не страшен, напротив, и самые доходяги среди них от гриппа прямо-таки хорошеют и даже набирают жирку. Фред сказал, что на это, в общем, плевать, может, он еще попадет под какую машину. Я признал, что возможность такая существует, особенно на мокром асфальте. Тут Фред поднялся и пошел посмотреть, не начался ли дождь. Но было еще сухо. Только гром гремел сильнее. Я дал ему выпить стакан лимонного сока и пошел к телефону. Однако в последний момент я вспомнил, что запретил себе звонить. Я раскланялся с аппаратом и хотел снять перед ним шляпу. Но тут заметил, что никакой шляпы на мне нет.

Вернувшись в зал, я застал Кестера и Ленца.

— Ну-ка дыхни на меня, — сказал Готфрид.

Я дыхнул.

— Ром, вишневка и абсент, — сказал он. — Абсент, поросячья ты морда!

— Если ты думаешь, что я пьян, то ты ошибаешься, — сказал я. — Где вы были?

— На одном политическом собрании. Да только Отто оно показалось пустопорожним. А что это пьет Фред?

— Лимонный сок.

— Выпей и ты стаканчик.

— Завтра, — сказал я. — А сейчас я лучше чего-нибудь съем.

Кестер все это время смотрел на меня с явной тревогой.

— Не смотри на меня так, Отто, — сказал я, — я слегка налимонился от полноты жизни, а не от горя.

— Ну тогда все в порядке, — сказал он. — Но все равно пойдем с нами. Поедим вместе.

К одиннадцати часам я уже снова был трезв как стеклышко. Кестер предложил пойти посмотреть, что с Фредом. Мы вернулись в бар и нашли его валяющимся под стойкой, он был в стельку пьян.

— Уведите его, — сказал Ленц, — а я пока возьму обслуживание на себя.

Мы с Кестером привели Фреда в чувство, дав ему теплого молока. Оно подействовало незамедлительно. Затем мы усадили его на стул и сказали, чтобы он отдохнул с полчасика, а Ленц тем временем за него поработает.

Готфрид и в самом деле хорошо управлялся. Он знал все цены и все популярные рецепты коктейлей. Он так лихо тряс миксер, будто отроду только этим и занимался.

Спустя час появился Фред. С выпотрошенным желудком он быстро пришел в себя.

— Прости, Фред, — сказал я. — Нам надо было сначала что-нибудь съесть.

— Ничего, я уже в полном порядке, — ответил Фред. — Иногда это невредно.

— Что правда, то правда.

Я подошел к телефону и позвонил Пат. Мне стало совершенно безразлично все, что я тут надумал и порешил. Она взяла трубку.

— Через четверть часа я буду у твоего подъезда! — выкрикнул я и быстро повесил трубку. Я боялся, что она устала, что она и слышать ни о чем не захочет. А мне надо было ее видеть.

Она вышла. Пока она открывала дверь, я поцеловал стекло в том месте, где была ее голова. Она хотела что-то сказать, но я не дал ей произнести ни слова. Я поцеловал ее, и мы двинулись вниз по улице, пока не поймали такси. Гремел гром, сверкали молнии.

— Быстрее, пока не пошел дождь! — крикнул я.

Мы сели в машину, и в это мгновение по крыше застучали первые капли. Машину подбрасывало на неровной брусчатке. Это было чудесно, потому что так я ближе чувствовал Пат. Все было чудесно — дождь, город, хмель. Все слилось, и все было прекрасно. Я был в том бодром и светлом настроении, какое бывает после того, как выпил и уже отошел от хмеля. От скованности ни следа, ночь полна свежей силы и блеска, ничто не грозит, и ничто не поддельно.

Дождь пошел, когда мы вылезли из машины. Пока я расплачивался, мостовая была вся еще в темных пятнышках дождя, как пантера, но мы еще не добежали до двери, как на черных камнях запрыгали серебряные фонтанчики, полило сразу как из ведра.

Я не стал включать свет. В комнате было светло от молний. Гроза стояла над самым центром города, и один гром перекатывался в другой.

— Вот теперь мы можем здесь хоть кричать — и никто нас не услышит! — крикнул я Пат.

Окно озарилось вспышкой. На секунду на бело-голубом небе проступили черные силуэты кладбищенских деревьев — и тут же с трескучим грохотом ночь поглотила их; на какое-то мгновение меж тьмой и тьмой мелькнула гибкая и фосфоресцирующая фигурка Пат — я нашел ее плечи, она прижалась ко мне, я ощутил ее губы, ее дыхание и ни о чем больше не думал...