Три товарища

XIV

Спустя неделю в наш двор вкатил нежданный булочник на своем «форде».

— Пойди потолкуй с ним, Робби, — сказал Ленц, бросив презрительный взгляд в окно. — Этот пряничный Казанова наверняка хочет предъявить нам какую-нибудь рекламацию.

Вид у булочника был довольно потерянный.

— Что-нибудь с машиной? — спросил я.

Он покачал головой.

— Какое там. Бежит как по маслу. Да ведь она теперь все равно что новая.

— Это верно, — подтвердил я, глядя на него уже с бо́льшим интересом.

— Тут вот что, — сказал он, — я, это самое, хотел бы другую машину. Побольше. — Он огляделся. — Ведь у вас тут был «кадиллак»?

Я сразу понял, в чем дело. Итак, чернявенькая сожительница его допекла.

— М-да, «кадиллак», — произнес я мечтательным голосом. — Надо было сразу его хватать! Вещица роскошная! Ушла за семь тысяч. Считайте — даром!

— Ничего себе даром...

— Даром! — решительно повторил я, раздумывая, что предпринять. — Я могу разузнать, — сказал я после паузы, — вдруг человеку, который его купил, понадобились деньги. Такое теперь частенько бывает. Подождите минутку.

Я пошел в мастерскую и в двух словах рассказал, что случилось. Готфрид так и подпрыгнул.

— Братцы, где ж нам раздобыть теперь какой-нибудь старый «кадиллак»?

— Предоставь это мне, — сказал я, — а сам последи, чтобы булочник не сбежал.

— Идет! — Готфрид исчез.

Я позвонил Блюменталю. Без особых надежд, но ведь надо было попробовать. Он оказался в бюро.

— Не хотите ли продать свой «кадиллак»? — спросил я напрямик.

Блюменталь рассмеялся.

— У меня есть на примете человек, — продолжал я, — который готов выложить за него всю сумму наличными.

— Наличными... — задумчиво повторил за мной Блюменталь после некоторой паузы. — По нынешним временам — это слово из высокой поэзии...

— Вот и я того же мнения, — сказал я, внезапно приободрившись. — Так, может быть, мы договоримся?

— Ну, поговорить всегда есть о чем, — заявил Блюменталь.

— Прекрасно. Где я могу вас увидеть?

— Сегодня, сразу после обеда, у меня есть время. Скажем, часика в два здесь, у меня в бюро.

— Хорошо.

Я повесил трубку.

— Отто, — сказал я Кестеру не без волнения, — я никак не мог этого ожидать, но похоже, наш «кадиллак» вернется к нам!

Кестер оторвался от своих бумаг.

— В самом деле? Он хочет его продать?

Я кивнул и посмотрел в окно, за которым Ленц оживленно беседовал с булочником.

— Не то он делает, — сказал я с беспокойством. — Говорит слишком много. Булочник — это столп недоверия, его нужно убеждать молчанием. Пойду-ка сменю Готфрида.

Кестер рассмеялся.

— Ни пуха ни пера, Робби.

Я подмигнул ему и вышел во двор. Однако я не поверил своим ушам — Готфрид и не думал петь преждевременные гимны «кадиллаку», вместо этого он с большим увлечением рассказывал булочнику о том, как индейцы в Южной Америке пекут лепешки из кукурузы. Я взглянул на него с признательностью и обратился к булочнику:

— К сожалению, он не хочет продавать...

— Так я и думал, — немедленно подхватил Ленц, словно мы с ним сговорились.

Я пожал плечами:

— Жаль, конечно, но его можно понять...

Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца.

— А может, попробуешь еще разок? — сразу же спросил он.

— Попробовать-то попробую, — ответил я. — Мне все же удалось с ним договориться о встрече сегодня после обеда. Где я смогу найти вас потом? — спросил я булочника.

— Мне в четыре надо быть тут поблизости. После этого заеду к вам снова...

— Хорошо — к этому времени наверняка все решится. Может, дело еще и выгорит.

Булочник кивнул. А потом сел в свой «форд» и дал газ.

— Да ты не спятил ли часом? — накинулся на меня Ленц, когда машина скрылась за углом. — Сначала я должен удерживать этого типа чуть ли не силой, а потом ты запросто отпускаешь его на все четыре стороны.

— Логика и психология, славный мой Готфрид! — ответил я, потрепав его по плечу. — Этого ты еще не усек...

Он стряхнул мою руку.

— Психология... — отмахнулся он с пренебрежением. — Удачный случай — вот лучшая психология! А такой случай мы только что имели. Этот малый ни за что не вернется...

— Он вернется в четыре часа...

Готфрид посмотрел на меня как на больного.

— Спорим? — предложил он.

— Охотно, — сказал я, — но ты проиграешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он будет теперь соваться к нам, как мотылек на пламя. Кроме того, не могу ведь я продать ему то, чего у нас и самих-то пока нет...

— О Господи, еще и это! — сказал Ленц, качая головой. — Из тебя ни черта не получится в жизни, детка! Продавать то, чего нет, — да тут только и начинается настоящий гешефт! Пойдем, я прочту тебе бесплатный курс лекций о современной экономической жизни...

Днем я пошел к Блюменталю. По дороге я показался себе юным козленком, которому надо навестить старого волка. Асфальт жарился на солнце, и с каждым шагом мне все меньше хотелось, чтобы Блюменталь изжарил меня на вертеле. Во всяком случае, имело смысл не тянуть быка за рога.

— Господин Блюменталь, — заговорил я поэтому сразу же, как переступил порог, — вам делается самое приличное предложение. Вы заплатили за «кадиллак» пять пятьсот. Предлагаю вам шесть — при условии, что я его сбагрю. Это выяснится сегодня вечером...

Блюменталь, восседая за своим столом как на троне, ел яблоко. Он прекратил жевать и взглянул на меня.

— Хорошо, — прогундосил он немного погодя, снова принимаясь за яблоко.

Я подождал, пока он бросит огрызок в бумажную корзину, и спросил:

— Так вы согласны?

— Минуточку! — Он достал из ящика письменного стола другое яблоко. — Хотите?

— Спасибо, сейчас не хочу...

Он с треском надкусил яблоко.

— Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Они продлевают жизнь! Несколько яблок в день — и вам никогда не понадобится врач!

— Даже если я сломаю себе руку?

Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал из-за стола.

— В том-то и дело, что тогда вы не сломаете себе руку!

— Практично! — сказал я, ожидая, что же последует дальше. Эта беседа о яблоках показалась мне слишком подозрительной.

Блюменталь вынул из небольшого шкафа ящичек с сигарами и предложил мне. Уже знакомая мне «Корона».

— Они тоже продлевают жизнь? — спросил я.

— Нет, они ее сокращают. Затем это уравновешивается яблоками. — Он выпустил облачко дыма и искоса взглянул на меня, откинув голову, как задумчивая птица. — Уравновешивать, все нужно уравновешивать, господин Локамп, — вот и вся загадка жизни...

— Ну, это нужно уметь...

Он подмигнул мне.

— Да, да, уметь, вся штука в том, чтобы уметь. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем. Потому что слишком много знаем. — Он рассмеялся. — Извините меня — после еды меня всегда тянет пофилософствовать...

— Самое подходящее время для этого, — сказал я. — Итак, в деле с «кадиллаком» мы достигли равновесия, не правда ли?

Он поднял руку.

— Секундочку...

Я покорно склонил голову. Заметив это, Блюменталь рассмеялся.

— Вы меня неправильно поняли. Я только хотел сделать вам комплимент. Ошеломить прямо с порога, открыв свои карты! Со стариком Блюменталем лучше действовать так — это было точно рассчитано. Знаете, чего я ожидал?

— Что для начала я предложу вам четыре тысячи пятьсот...

— Совершенно верно! Но так вы бы ничего не добились. Ведь вы хотите продать машину за семь, не так ли?

На всякий случай я пожал плечами:

— Почему именно за семь?

— Потому что такова была первая цена, которую вы мне тогда предложили...

— У вас блестящая память, — сказал я.

— На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить с этим делом: можете забирать машину за эти деньги.

Мы ударили по рукам.

— Слава Богу, — сказал я, переведя дух. — Наша первая сделка после долгого перерыва. Похоже на то, что «кадиллак» приносит нам счастье.

— Мне тоже, — сказал Блюменталь. — Я ведь тоже заработал на нем пятьсот марок.

— Верно. Но почему, собственно, вы так торопитесь его продать? Он вам не нравится?

— Из чистого суеверия, — заявил Блюменталь. — Я не пропускаю ни одной выгодной сделки.

— Чудесное суеверие, — заметил я.

Он покачал сверкающей лысиной.

— Вот вы не верите мне, а между тем так оно и есть. Это страхует меня от неудач в других делах. Упускать добычу в наши дни — значит, бросать вызов судьбе. А этого теперь никто не может себе позволить.

В половине пятого Ленц, сделав значительное лицо, поставил передо мной на стол пустую бутылку из-под джина.

— Мне бы хотелось, чтобы ты наполнил ее, детка! На свои шиши! Ты не забыл о нашем пари?

— Не забыл, — ответил я. — Но ты явился слишком рано.

Готфрид молча сунул мне под нос свои часы.

— Половина пятого, — сказал я. — Льготное время еще не истекло. Опоздать может каждый. Впрочем, предлагаю поправку к пари: ставлю два против одного.

— Принято, — торжественно провозгласил Готфрид. — Это означает, что я даром получу четыре бутылки джина. Это называется героической защитой обреченных рубежей. Мужественно и почетно, детка, но — ошибочно...

— Подождем...

На самом деле я давно уже не был так уверен, как старался это показать. Напротив, я все больше склонялся к тому, что булочник не придет. Нужно было задержать его утром. Слишком он ненадежен.

Когда в пять часов на соседней фабрике, производившей перины, завыла сирена, Готфрид молча выставил на стол еще три пустые бутылки из-под джина. И уставился на меня, опершись о подоконник.

— Пить хочется, — сказал он немного погодя со значением. В это мгновение я различил на улице характерный шум «фордовского» мотора, и вскоре к нам во двор въехала машина булочника.

— Коли тебе хочется пить, милый Готфрид, — заявил я с подчеркнутым достоинством, — то беги, не откладывая, в магазин и принеси две бутылки рома, которые я у тебя выиграл. Так и быть, бесплатный глоток ты получишь. Видишь во дворе булочника? Психология, мой мальчик! А теперь убери-ка эти пустые бутылки! А потом можешь промышлять на такси. Для более тонких дел ты еще не дорос. Привет, сын мой!

Я вышел во двор и сообщил булочнику, что машину, возможно, удастся заполучить. Правда, владелец требует семь с половиной тысяч, но если он увидит наличные, то наверняка согласится и на семь.

Булочник слушал меня настолько рассеянно, что я даже растерялся.

— В шесть часов я буду звонить ему снова, — наконец сказал я.

— В шесть? — очнулся булочник. — В шесть мне надо... — Внезапно он повернулся ко мне. — Может быть, пойдете со мной?

— Куда? — спросил я с удивлением.

— К вашему другу, художнику. Портрет готов.

— Ах вот оно что — к Фердинанду Грау...

Он кивнул:

— Пойдемте. Заодно поговорим и о машине.

По всей видимости, он почему-то не хотел идти один. Мне же теперь не хотелось оставлять его одного.

— Хорошо, — сказал я. — Но это довольно далеко. Так что давайте поедем сразу.

Фердинанд Грау выглядел плохо. Лицо помятое и обрюзгшее, серо-зеленого цвета. Он приветствовал нас в дверях мастерской. Булочник едва взглянул на него. Он был как-то странно не уверен в себе и взволнован.

— Где портрет? — сразу же спросил он.

Фердинанд указал рукой на окно. Портрет стоял у окна на мольберте. Булочник быстро прошел туда и застыл перед ним. Через какое-то время он снял шляпу, что забыл впопыхах сделать сразу.

Мы с Фердинандом остались в дверях.

— Как дела, Фердинанд? — спросил я.

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Что-нибудь случилось?

— Что могло случиться?

— Ты плохо выглядишь...

— И только-то?

— И только...

Он положил мне на плечо свою ручищу, и его лицо старого сенбернара озарилось улыбкой.

Мы постояли так еще немного. Потом подошли к булочнику. Портрет его жены поразил меня. Голова получилась замечательно. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором едва можно было что-либо разобрать, Фердинанду удалось написать портрет еще молодой женщины, взирающей на мир серьезными, несколько растерянными глазами.

— Да, — сказал булочник, не оборачиваясь, — это она. — Он сказал это скорее для себя, и мне показалось, что он даже не заметил, как у него это вырвалось.

— Вам достаточно света? — спросил его Фердинанд.

Булочник не ответил.

Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом, отойдя, кивнул мне, приглашая к себе в каморку рядом с мастерской.

— Вот уж не думал, — сказал он с удивлением, — что и такой несгораемый сейф, как он, может рыдать. Его проняло...

— Рано или поздно пронимает всякого, — возразил я. — Да только его — слишком поздно...

— Слишком поздно, — сказал Фердинанд, — это всегда бывает слишком поздно. Уж так устроена жизнь, Робби.

Он медленно прошелся по комнате взад и вперед.

— Пусть пока побудет наедине с собой. Можем тем временем сыграть партию в шахматы.

— У тебя золотая душа, — сказал я.

— При чем здесь это? — Он остановился. — Его душе от этого не будет ни прибытка, ни убытка. Да и нельзя все время думать о подобных вещах — не то бы люди на земле разучились улыбаться, Робби...

— И опять ты прав, — согласился я. — Ну, давай сгоняем партийку.

Мы расставили фигуры и начали игру. Фердинанд выиграл без особых усилий. Поставил мне мат слоном и ладьей, даже без помощи ферзя.

— Ну и ну, — сказал я. — Выглядишь ты так, как будто три ночи не спал. А играешь при этом как заправский морской пират.

— Я всегда хорошо играю, когда на меня нападает меланхолия, — заметил Фердинанд.

— А отчего это она на тебя напала?

— Да так, без всяких причин. Потому что стемнело. Порядочный человек всегда впадает в меланхолию, когда вечереет. И не по какой-либо определенной причине. Просто так...

— Но только в том случае, если он одинок, — сказал я.

— Разумеется. Это час теней. Час одиночества. Час, когда особенно хорошо пьется коньяк. — Он достал бутылку и две рюмки.

— Не пора ли нам к булочнику? — спросил я.

— Сейчас. — Он наполнил рюмки. — Будь здоров, Робби! Ибо всем нам когда-нибудь подыхать!

— Будь здоров, Фердинанд! Ибо пока-то мы еще живы!

— Ну, — сказал он, — все не раз висело на волоске. Да обходилось. Выпьем-ка и за это!

— Идет.

Мы вернулись в мастерскую. Стемнело. Булочник, вобрав голову в плечи, все еще стоял перед портретом. В большом голом помещении он выглядел жалким, потерянным, мне даже показалось, что он уменьшился в росте.

— Завернуть вам картину? — спросил Фердинанд.

Он испуганно вздрогнул.

— Нет, нет...

— В таком случае я пришлю ее вам завтра.

— Нельзя ли оставить ее пока здесь? — поколебавшись, спросил булочник.

— Почему? — с удивлением спросил Фердинанд, подходя к нему. — Вам не нравится?

— Нравится. Но мне бы хотелось, чтобы она побыла пока здесь...

— Не понимаю...

Булочник взглянул на меня в поисках помощи. Я понял — он боялся повесить портрет дома, где хозяйничала теперь чернявенькая стерва. А может, ему было неловко перед покойницей.

— Но, Фердинанд, — сказал я, — портрет ведь может повисеть и здесь, если он будет оплачен...

— Ну, это само собой...

Булочник с облегчением вынул из кармана чековую книжку. Они с Фердинандом подошли к столу.

— За мной оставалось четыреста марок? — спросил булочник.

— Четыреста двадцать, — сказал Фердинанд, — с учетом скидки. Хотите квитанцию?

— Да, — сказал булочник. — Порядка ради.

Оба молча занялись писанием — один чека, другой квитанции. Оставшись у окна, я огляделся. В сумеречном полусвете со стен мерцали лица невостребованных и неоплаченных портретов в золоченых багетах. Это походило на собрание потусторонних призраков, и казалось, что все они уставили неподвижный взгляд на портрет у окна, который должен был к ним присоединиться и на который вечернее солнце бросало последний отблеск жизни. Странное настроение создавала эта картина — двое согбенных и пишущих за столом, тени и многочисленные немые портреты.

Булочник снова подошел к окну. Его красноватые, воспаленные глаза походили на стеклянные шары, рот был полуоткрыт, нижняя губа отвисала, и были видны нечистые зубы — фигура печальная и смешная. Этажом выше кто-то стал наигрывать на пианино, всего несколько повторяющихся тактов, для разминки пальцев. Звуки были высокие и царапающие. Фердинанд Грау, оставшись у стола, зажег себе сигару. Спичка, вспыхнув, осветила его лицо. Из-за маленького красноватого огонька залитое синими сумерками помещение показалось невероятно огромным.

— А можно еще изменить кое-что в портрете? — спросил булочник.

— Что именно?

Фердинанд подошел поближе. Булочник показал на драгоценности.

— Можно их убрать?

Та самая тяжелая брошь, на которой он настаивал, когда делал заказ.

— Конечно, — сказал Фердинанд, — да они и мешают. Портрет только выиграет, если они исчезнут.

— Вот и мне кажется. — Он помялся. — А во что это обойдется?

Мы с Фердинандом обменялись взглядами.

— Это ничего не будет стоить, — великодушно произнес Фердинанд. — Напротив, кое-что причитается вам назад. Ведь работы становится меньше.

Булочник встрепенулся. На миг показалось, что он согласится с этим. Но потом он решительно заявил:

— Нет, нет, оставьте, ведь вам пришлось это все рисовать...

— И это правда...

Мы ушли. На лестнице, глядя на сгорбленную спину булочника, я растроганно думал, что в этой истории с брошью в нем заговорила совесть. И было как-то не по себе от мысли, что я нагреваю себе руки на «кадиллаке». Но потом я подумал о том, что частью своей искренней скорби по усопшей жене он обязан только тому, что эта чернявенькая, что ждала его дома, оказалась такой стервой, и снова приободрился.

— Мы могли бы потолковать о деле у меня дома, — сказал булочник, когда мы вышли на улицу.

Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочник хоть и полагал, что в своих четырех стенах он будет сильнее, но я-то рассчитывал на поддержку брюнетки.

Она уже поджидала нас в дверях.

— Приношу вам свои самые сердечные поздравления, — сказал я, не давая булочнику раскрыть рот.

— С чем же? — быстро спросила она, метнув на меня юркий взгляд.

— С вашим «кадиллаком», — ответил я как можно непринужденнее.

— Киса! — бросилась она на шею булочнику.

— Но это все еще вовсе не... — пытался он выпутаться из ее объятий и объясниться. Но она не отпускала его, а, пританцовывая, крутилась с ним по комнате, не давая ему говорить. Передо мной попеременно возникала то ее хитрая, подмигивающая мордочка, то его постная и укоризненная, тщетно протестующая головка мучного червя.

Наконец ему удалось высвободиться.

— Да мы вовсе еще ничего не решили, — выдохнул он.

— Решили! — сказал я со всей сердечностью. — Положитесь на меня — выторгую я у него эти последние пятьсот марок. Вы заплатите за «кадиллак» всего семь тысяч — и ни пфеннига больше! Согласны?

— Конечно! — поспешно воскликнула чернявенькая. — Ведь это и впрямь недорого, киса...

— Да постой ты! — Булочник протестующе поднял руку.

— Ну что с тобой опять! — напустилась она на него. — То говорил, что берешь машину, то опять вдруг не хочешь!

— Да хочет он, — вставил я, — мы уже обо всем договорились.

— Ну вот, киса, к чему ж ты тогда... — Она опять прильнула к нему своей обширной грудью, а он опять забарахтался, пытаясь освободиться. Лицо он сделал сердитое, однако сопротивление его заметно слабело.

— «Форд»... — произнес он.

— Будет, конечно же, принят в счет оплаты...

— Четыре тысячи марок...

— Стоил он когда-то, не так ли? — спросил я самым участливым тоном.

— Пойдет в счет оплаты за четыре тысячи марок, — твердо заявил булочник. Наконец-то он обрел точку опоры для контратаки против ошеломительного натиска. — Машина ведь почти новая...

— Новая, — подхватил я, — после колоссального ремонта...

— Сегодня утром вы сами со мной соглашались...

— Сегодня утром речь шла о другом. Новое и новое — это большая разница, и зависит она от того, покупаете вы или продаете. Чтобы стоить четыре тысячи марок, ваш «форд» должен иметь бамперы из чистого золота.

— Четыре тысячи — или ничего не выйдет, — упрямо заявил булочник. Он вернулся к своему старому образу и, казалось, твердо намерен стереть всякие следы недавнего наплыва сентиментальности.

— В таком случае — желаю здравствовать! — заявил я и обратился к черноволосой его сожительнице: — Сожалею, сударыня, но соглашаться на убыточные сделки я не могу. Мы и без того не зарабатываем ни пфеннига на «кадиллаке», не можем же мы при этом брать «форд» по такой чудовищной цене. Прощайте...

Она меня удержала. Из глаз ее посыпались искры, и она приступила к булочнику с такой яростью, что он онемел.

— Сам ведь сто раз говорил, что за «форд» теперь ничего не получишь... — прошипела она под конец своей тирады, прерывая ее плачем.

— Две тысячи марок, — сказал я, — две тысячи, хотя и это похоже на самоубийство.

Булочник молчал.

— Ну ты что, воды в рот набрал? Что стоишь как пень? — кипятилась она.

— Господа, — обратился я к ним, — я отправлюсь за «кадиллаком». А вы пока обсудите это дело между собой.

У меня было такое чувство, что мне лучше всего удалиться. Черноволосая леди и без меня довершит мое дело.

Час спустя я вернулся к ним с «кадиллаком». И сразу заметил, что их спор разрешился способом наипростейшим. У булочника был усталый, помятый вид, на костюме его повис пух от перины, а чернявая, напротив, сияла, победно покачивая грудями, улыбаясь предательски и плотоядно. Она переоделась, теперь на ней было тонкое шелковое платье, плотно облегавшее фигуру. Улучив момент, она кивком и подмигиванием дала мне понять, что все в порядке. Мы совершили пробную поездку. Вальяжно раскинувшись на широком сиденье, чернявенькая без умолку болтала. Я бы с наслаждением вышвырнул ее в окно, но понимал, что без нее мне не обойтись. Булочник с меланхолическим видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел по своим деньгам, а уж эта скорбь — самая натуральная на свете.

Мы вернулись к дому булочника и снова прошли в его квартиру. Булочник вышел в соседнюю комнату за деньгами. Выглядел он теперь как старик, и я заметил, что волосы у него крашеные. Чернявенькая оправила на себе платье.

— Ловко мы это обделали, а?

— Да, — согласился я против воли.

— Сто марок на мою долю...

— Вот как... — сказал я.

— Скряга паршивый, — доверительно прошептала она, подойдя поближе. — Деньжищ у него куры не клюют! Но он скорее ими подавится, чем выпустит из рук лишний пфенниг! Даже завещания писать не хочет. Вот и отойдет все к детям, а я останусь с носом. А много ли удовольствия жить со старым хрычом...

Она, играя бюстом, придвинулась еще ближе.

— Так я зайду завтра насчет этой сотни. Когда вас можно застать? Или лучше вы заглянете сюда? — Она хихикнула. — Завтра после обеда я буду одна...

— Я вам пришлю их, — сказал я.

Она снова хихикнула.

— Лучше занесите сами. Или боитесь?

Видимо, она сочла меня слишком робким и для поощрения слегка погладила по руке.

— Не боюсь, — сказал я. — Просто я занят. Как раз завтра мне нужно к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Страшно отравляет жизнь...

Она отскочила как ужаленная, чуть не опрокинув плюшевое кресло. В эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на брюнетку. Потом отсчитал мне деньги, складывая их на стол. Считал он медленно и нерешительно. Тень его покачивалась на розовых обоях комнаты, будто считая вместе с ним. Подписывая квитанцию, я вспомнил, что все это сегодня уже было, только на моем месте был Фердинанд Грау. И хотя в этом не было ничего особенного, ситуация показалась мне несколько странной.

Выйдя на улицу, я вздохнул с облегчением. Воздух был по-летнему теплым. У тротуара поблескивал «кадиллак».

— Ну, старик, спасибо, — сказал я, похлопав его по капоту. — Поскорей возвращайся для новых свершений!