Три товарища

III

Во вторник утром мы завтракали во дворе мастерской. «Кадиллак» был готов. Ленц держал в руках лист бумаги и взирал на нас с видом триумфатора. Он ведал у нас рекламой и только что огласил нам с Кестером текст составленного им объявления о продаже автомобиля. Начиналось оно словами: «Домчит вас в отпуск в южные края шикарный лимузин», и было чем-то средним между одой и гимном.

Мы с Кестером молчали, опешив под натиском бурного потока цветистой фантазии. Ленц же полагал, что мы сражены.

— Тут вам и поэзия, и эффект, не так ли? — с гордостью спросил он. — В век деловитости нужно быть романтичным, в этом весь фокус. Контраст притягателен.

— Но не тогда, когда речь идет о деньгах, — вставил я.

— Автомобили, мой мальчик, покупают не для того, чтобы вложить деньги, — отмахнулся Готфрид. — Их покупают, чтобы деньги выложить. А уж тут начинается романтика, особенно у делового человека. У большинства она этим и кончается. А ты что думаешь, Отто?

— Видишь ли... — с осторожностью начал Кестер.

— Ну о чем тут толковать, — прервал я его, — такая реклама годится для курорта или дамского крема, но не для автомобиля.

Ленц открыл было рот.

— Минуточку, — продолжал я. — Нас ты подозреваешь в необъективности, Готфрид. Что ж, делаю предложение: давай спросим Юппа. Пусть то будет голос народа!

Юпп, наш единственный служащий, малый лет пятнадцати, был у нас чем-то вроде ученика. Он обслуживал бензоколонку, приносил еду на завтрак, убирал в конце рабочего дня. Был он щупл, весь в веснушках и с самыми огромными оттопыренными ушами, какие мне только доводилось видеть. Кестер говорил, что если бы Юпп упал с самолета, с ним бы ничего не случилось: он плавно опустился бы на землю на ушах, как на планере.

Мы позвали Юппа. Ленц прочитал ему объявление.

— Тебя заинтересовала бы такая машина, Юпп? — спросил Кестер.

— Машина? — переспросил Юпп.

Я засмеялся.

— Разумеется, машина, — проворчал Готфрид. — Не лошадь же.

— А есть у нее прямое переключение скоростей? А как управляется кулачковый вал — сверху? А тормоза гидравлические? — невозмутимо осведомился Юпп.

— Кретин, да ведь это же наш «кадиллак»! — прошипел Ленц.

— Не может быть, — возразил Юпп, осклабя рот до ушей.

— Съел, Готфрид? — сказал Кестер. — Вот тебе и современная романтика.

— Катись-ка ты к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого века!

Ленц, недовольно бурча, скрылся в мастерской, чтобы, не теряя поэтического накала в своем объявлении, придать ему все же больше технического веса.

Несколько минут спустя в нашем дворе неожиданно появился обер-инспектор Барзиг. Мы встретили его с превеликим почтением. Он был инженером и экспертом автомобильного страхового общества «Феникс», то есть человеком влиятельным, если говорить о распределении заказов на ремонт. У нас с ним были налажены прекрасные отношения. Как инженер он, правда, был сам стоокий сатана, ни в чем не дававший спуску, зато как знаток бабочек он был мягче воска. У него была большая коллекция, которую и мы однажды удачно пополнили, подарив ему огромную ночную бабочку, залетевшую к нам в мастерскую. Барзиг даже весь побледнел и приобрел крайне торжественный вид, когда мы вручали ему эту тварь. Оказалось, то была «мертвая голова», величайшая редкость, коей как раз недоставало в его собрании. Он никогда не забывал об этой услуге и с тех пор снабжал нас заказами, как только мог. А мы за то ловили ему все, что только могли поймать.

— Рюмочку вермута, господин Барзиг? — спросил Ленц, вполне пришедший в себя после конфуза.

— До вечера ни капли спиртного, — ответил Барзиг. — Это у меня железный принцип.

— Принципы нужно иногда нарушать, иначе от них никакой радости, — возразил Готфрид, наливая. — За грядущее процветание бражника, «павлиньего глаза» и перламутровки.

Барзиг колебался не долго.

— Ну, раз уж вы заходите мне в тыл с этой стороны, то я вынужден сдаться, — сказал он, беря в руки рюмку. — Но тогда уж чокнемся и за «воловий глаз». — И он ухмыльнулся с таким видом, будто отпустил какую-нибудь двусмысленную шутку по адресу женщины. — Дело в том, что я тут недавно открыл новую разновидность — со щетинистыми усиками.

— Черт возьми, — воскликнул Ленц, — вот так штука! Теперь вы, стало быть, первооткрыватель, и ваше имя запишут на скрижалях науки!

Мы выпили еще по одной во славу щетинистых усиков, Барзиг вытер подбородок.

— А у меня для вас хорошая новость. Можете забирать «форд». Дирекция утвердила ремонт за вами.

— Великолепно, — сказал Кестер. — Это нам очень кстати. А как дела с нашей сметой?

— Тоже утверждена.

— Без сокращений?

Барзиг прищурился одним глазом.

— Сначала руководство ни в какую не соглашалось. Но в конце концов...

— За страховое общество «Феникс» нужно выпить по полной! — выпалил Ленц, снова наполняя рюмки.

Барзиг встал и начал прощаться.

— Подумать только, — сказал он, уходя. — Женщина, которая была в «форде», все-таки на днях умерла. А ведь у нее были всего лишь порезы. Видно, потеряла много крови.

— Сколько же ей было лет? — спросил Кестер.

— Тридцать четыре, — ответил Барзиг. — Беременность на четвертом месяце. Двадцать тысяч страховки.

Мы сразу же поехали за машиной. Она стояла во дворе владельца булочной. Подвыпивший булочник врезался на ней ночью в стену. Пострадала только жена, сам он не получил и царапины.

Мы встретили его в гараже, куда отправились, чтобы подготовить машину к буксировке. Какое-то время он молча наблюдал за нами; кургузый, с мясистым затылком, короткой шеей, он стоял, склонив голову, напоминая мешок, прислоненный к стене. С нездоровым, сероватым, как у всех пекарей, цветом лица, в полумраке он походил на большого мучного червя. Наконец он медленно приблизился.

— Когда машина будет готова? — спросил он.

— Недели через три, — ответил Кестер.

Булочник ткнул пальцем в кузов.

— Это ведь тоже включено в общий счет, не так ли?

— Как так? — спросил Отто. — Верх целехонек.

Булочник сделал нетерпеливый жест.

— Конечно-конечно. Но ведь общая-то сумма большая. Так что может хватить и на кузов. Мы ведь понимаем друг друга?

— Нет, — сказал Кестер.

Понять было несложно. Этот тип хотел задарма получить новый кузов, включив его потихоньку в общую смету страховки. Мы немного поспорили. Он пригрозил аннулировать заказ, передоверив его другой, более покладистой мастерской. И Кестер в конце концов уступил. Он никогда не сделал бы этого, если б у нас была другая работа.

— Ну вот, сразу бы так, — криво усмехнулся булочник. — Значит, я зайду на днях — материал подобрать. Лучше бы всего беж. Каких-нибудь нежных оттенков...

Мы тронулись в путь. На шоссе Ленц показал рукой на большие темные пятна, что были на сиденьях «форда».

— Кровь его погибшей жены. А он новый кузов себе выжуливает. «Беж». «Нежных оттенков». Хорош гусь! Не удивлюсь, если он слупит страховку за двух мертвецов. Ведь жена-то была беременна.

Кестер пожал плечами:

— Он, по-видимому, считает, что это разные вещи, которые не надо путать.

— Наверное, — согласился Ленц. — Есть ведь люди, которые и в несчастье находят счастье. А нам это обойдется ровно в полсотни.

После обеда я под благовидным предлогом отправился домой. На пять у меня была назначена встреча с Патрицией Хольман, но в мастерской я не сказал об этом ни слова. Не то чтобы хотел скрыть, просто не верил, что это случится.

Она предложила для свидания одно кафе. Раньше я там никогда не бывал, знал только, что это небольшое изысканное заведение. С тем и отправился. Но едва переступил порог, как непроизвольно отпрянул. Все помещение было набито женщинами, и они галдели. Я попал в типично дамскую кондитерскую.

Мне с трудом удалось протиснуться к столику, который только что освободился. Я неприязненно огляделся. Кроме меня, тут было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились.

— Кофе, чаю, шоколаду? — спросил кельнер, смахивая салфеткой крошки от пирожного прямо мне на костюм.

— Двойную порцию коньяка, — с вызовом сказал я.

Он принес коньяк. Но заодно привел с собой целый хоровод алчущих места дамочек во главе с преклонного возраста особой атлетического сложения в шляпе со страусовыми перьями.

— Вот, не угодно ли, четыре места, — сказал кельнер, указывая на мой стол.

— Стоп, стоп! — возразил я. — Здесь занято. Ко мне должны прийти.

— Нет, так не годится, уважаемый, — сказал кельнер. — В это время у нас нельзя занимать места.

Я посмотрел на него. Потом перевел взгляд на даму атлетического сложения, которая уже вплотную подошла к столу и вцепилась в спинку стула. Я увидел ее лицо и понял, что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Пали хоть из пушек, решимости этой дамы завоевать стол не поколебать.

— Не могли бы вы по крайней мере принести мне еще коньяку? — в ворчливом тоне обратился я к кельнеру.

— Извольте, сударь. Опять двойной?

— Да.

— Слушаюсь. — Он поклонился. — Это ведь столик на шесть персон, — сказал он извиняющимся тоном.

— Ладно уж, принесите только коньяк.

Атлетка, надо полагать, была из общества трезвости. Она с таким видом уставилась на мой коньяк, точно это была тухлая рыба. Чтобы позлить ее, я заказал еще и, в свой черед, уставился на нее. Вся эта ситуация показалась мне вдруг ужасно нелепой. Зачем я здесь? И чего я хочу от этой девушки? Я даже не был уверен, что узнаю ее в такой суматохе и при таком гаме. Начиная злиться, я опрокинул коньяк.

— Салют! — послышалось у меня за спиной.

Я вскочил. Передо мной стояла она и смеялась.

— А вы, я вижу, не теряете времени?

Я поставил на стол рюмку, которую все еще держал в руке. На меня вдруг нашло замешательство. Девушка выглядела совсем по-другому, чем я помнил. В этом скопище упитанных, жующих пирожные женщин она походила на юную стройную амазонку — холодную, сияющую, уверенную в себе, недоступную. «Ничего у меня с ней не выйдет», — подумал я и сказал:

— Как это вы здесь появились? Словно призрак! Ведь я все время следил за дверью.

Она указала куда-то вправо.

— Тут есть еще один вход. Но я опоздала. Вы давно ждете?

— Нет, совсем нет. Минуты две-три, не больше. Я тоже только что пришел.

Хоровод за моим столом умолк. Я чувствовал на своем затылке оценивающие взгляды четырех матрон.

— Останемся здесь? — спросил я.

Девушка скользнула по столу быстрым взглядом. Губы ее слегка дрогнули в полуулыбке. Она весело посмотрела на меня.

— Боюсь, кафе везде одинаковы.

Я покачал головой:

— Если они пустые, они уже лучше. А здесь какой-то дьявольский притон, в нем можно нажить комплекс неполноценности. Лучше уж перейти в какой-нибудь бар.

— Бар? Разве бывают бары, открытые среди бела дня?

— Я знаю один. В нем, правда, совсем тихо. Но если вы не против тишины...

— Иной раз очень даже не против...

Я посмотрел на нее. В это мгновение я не мог понять, что она имеет в виду. Иронию я ценю, но не ту, что направлена против меня. Правда и то, что совесть моя всегда нечиста.

— Итак, идем, — сказала она.

Я подозвал кельнера.

— Три двойных коньяка! — проорал этот горе луковое таким зычным голосом, будто ему нужно было докричаться в могилу. — Три марки тридцать пфеннигов.

Девушка обернулась.

— Три двойных коньяка за три минуты? Ничего себе темп.

— Два из них оставались за мной со вчерашнего дня.

— Ну и лжец! — прошипела атлетка за моей спиной. Она слишком долго молчала.

Я обернулся и поклонился.

— Приятного Рождества, сударыни! — бросил я им, уходя.

— Вы что, повздорили с ней? — спросила меня девушка на улице.

— Так, ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на респектабельных домашних хозяек.

— Я тоже, — заметила она.

Я взглянул на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как живет.

В баре я почувствовал куда более твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред протирал за стойкой большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мной так, будто видит меня впервые и будто не он волок меня третьего дня домой. Школа у него была отменная, опыт огромный.

В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, по обыкновению, Валентин Хаузер. Я знал его еще с войны, мы служили в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо, так как думал, что оно от матери. Он знал, что я жду от нее письма, потому что ее должны были оперировать. Но он ошибся — то была всего-навсего реклама подшлемников из крапивной ткани. На обратном пути он был ранен в ногу.

Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал. «Надо же, — говорил он, — отпраздновать такое счастье — живым вернуться с войны». А то, что это было давно, для него не имело значения. Он утверждал, что сколько ни празднуй такое событие, все будет мало. Он был одним из тех, у кого память на войну была чудовищная. Мы все уже многое забыли, он же помнил каждый день и каждый час, проведенный на фронте.

Было заметно, что он выпил уже немало и сидел в своем углу, целиком погрузившись в себя, от всего отрешившись. Я поднял руку.

— Салют, Валентин!

Он очнулся и кивнул:

— Салют, Робби!

Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.

— Что вы будете пить? — спросил я девушку.

— Может быть, рюмку мартини, — сказала она. — Сухого мартини.

— Ну, по этой части Фред специалист, — заметил я.

Фред позволил себе улыбнуться.

— Мне как обычно, — сказал я.

В баре было полутемно и прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком. Запах был терпкий, напоминавший запах можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Приглушенный свет лампы отбрасывал на нее багровые блики, будто из преисподней. В ряду маленьких кованых бра горели лишь два — над столиком Валентина и над нашим. Желтые пергаментные абажуры у них были сделаны из старинных географических карт, они светились, как узкие ломтики мира.

Я был несколько смущен и толком не знал, с чего начать разговор. Ведь я совсем не знал эту девушку, и чем больше разглядывал ее, тем более незнакомой она представлялась мне. Давно уже я ни с кем вот так не сидел, и результат налицо — разучился. Привык общаться с мужчинами. Там, в кафе, мне мешал шум, здесь вдруг стала мешать тишина. Из-за нее каждое слово приобретало такой вес, что было трудно говорить непринужденно. Впору хоть вернуться обратно в кафе.

Фред принес заказ. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Он пах солнцем. Он был тем, за что можно было держаться. Я залпом выпил и сразу же вернул Фреду бокал.

— Вам нравится здесь? — спросил я.

Девушка кивнула.

— Больше, чем там, в кондитерской?

— Терпеть не могу кондитерские, — сказала она.

— Зачем же вы назначили встречу именно там? — спросил я озадаченно.

— Не знаю. — Она сняла берет. — Мне просто не пришло в голову ничего другого.

— Тем приятнее, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лачуга становится для нас чем-то вроде родного дома.

Она засмеялась.

— А разве это не печально?

— Нет, — сказал я. — Это в духе времени.

Фред принес мне вторую рюмку. А рядом с ней положил на стол зеленую «Гавану».

— Это от господина Хаузера.

Валентин помахал мне из своего угла и поднял рюмку.

— Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, — прохрипел он.

Я кивнул ему в ответ и тоже поднял рюмку.

Ему непременно нужно было с кем-нибудь выпить, я не однажды встречал его вечерами в одном из сельских трактиров и видел, как он чокается с луной или кустом сирени. При этом он вспоминал какой-нибудь особенно трудный день из числа проведенных в окопах и был благодарен судьбе за то, что уцелел и может вот так сидеть.

— Мой приятель, — сказал я девушке. — Товарищ по фронту. Единственный известный мне человек, который из большого несчастья сделал маленькое счастье. Он больше не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что жив.

Девушка задумчиво посмотрела на меня. Косой луч света упал на ее лоб и губы.

— Мне это так понятно, — сказала она.

Я посмотрел ей в глаза.

— Но этого не должно быть. Ведь вы слишком молоды.

Улыбка порхнула по ее лицу. Улыбались только глаза, а само лицо почти не изменилось, лишь как-то слегка осветилось изнутри.

— Слишком молода, — повторила она. — Так принято говорить. Но я думаю, слишком молодыми люди никогда не бывают. Только слишком старыми.

Я чуть помедлил с ответом.

— На это можно было бы многое возразить, — сказал я и знаком дал понять Фреду, чтобы он принес мне еще.

Девушка держала себя просто и непринужденно, я же казался себе рядом с ней чурбаном неотесанным. Ах, как было бы славно затеять сейчас легкий, игривый разговор — настоящий, который приходит в голову, уже когда остаешься один. Вот Ленц был на это мастак, у меня же вечно все получалось неуклюже и тяжеловесно. Недаром Готфрид любил повторять, что по части светской беседы я стою где-то на уровне писаря.

К счастью, Фред был догадлив. На сей раз вместо наперстка он принес мне изрядный бокал вина. И ему не нужно лишний раз бегать туда-сюда, и меньше заметно, сколько я пью. А не пить мне нельзя, без этого деревянной тяжести не преодолеть.

— Не хотите ли еще рюмочку мартини? — спросил я девушку.

— А что пьете вы?

— Это ром.

Она стала разглядывать мой бокал.

— В прошлый раз вы пили то же самое.

— Да, — сказал я, — ром я пью чаще всего.

Она покачала головой:

— Не могу себе представить, чтобы это было вкусно.

— А я так и вовсе не знаю, вкусно ли это.

Она посмотрела на меня.

— Зачем же вы пьете?

— Ром, — сказал я, радуясь, что наконец-то есть то, о чем я могу говорить, — ром вне измерений вкуса. Ведь это не просто напиток, это скорее друг. Друг, с которым легко. Он изменяет мир. Оттого-то люди и пьют его... — Я отодвинул бокал. — Но не заказать ли вам еще рюмку мартини?

— Лучше рома, — сказала она. — Хочется попробовать.

— Хорошо, — сказал я. — Но тогда не этот. Для начала он, пожалуй, слишком тяжел. Принеси-ка нам коктейль «Баккарди»! — крикнул я Фреду.

Фред принес рюмки. Вместе с ними он поставил вазочку с соленым миндалем и жареными кофейными зернами.

— Давай уж сюда всю бутылку, — сказал я.

Постепенно все обретало свой лад и толк. Неуверенность исчезала, слова рождались теперь сами собой, я даже перестал следить за тем, что говорю. Я продолжал пить и ощущал, как большая ласковая волна, накатив, подхватила меня, как пустые сумерки стали наполняться видениями, а над немыми, скудными низинами бытия потянулись безмолвные грезы. Стены бара отошли, расступились — и вот уже это был не бар, а укромный уголок мира, приют спасения, полутемный сказочный грот, вокруг которого бушевали вечные битвы хаоса, а внутри, сметенные сюда загадочной силой неверного времени, прятались мы.

Девушка сидела, съежившись на своем стуле, чужая и таинственная, словно ее занесло сюда откуда-то из другой жизни. Я что-то говорил и слышал свой голос, но чувство было такое, что это не я говорю, а кто-то другой, кем я мог бы, кем я хотел бы быть. Слова значили не совсем то, что обычно, они смещались, теснились, выталкивая друг друга в иные, более яркие и светлые края, куда не вписывались мелкие события моей жизни; я знал, что слова мои уже не были правдой, что они стали фантазией, ложью, но это теперь не имело значения — правда была безутешной и плоской, и лишь чувство и отблеск грез были истинной жизнью...

В медной бадье бара плавало солнце. Время от времени Валентин поднимал бокал и бормотал себе под нос какую-то дату. За окнами хищными вороньими вскриками автомобилей глухо катилась улица. Иногда крики улицы врывались и к нам — вместе с открываемой дверью. Кричала улица, как сварливая, завистливая старая карга.

Было уже темно, когда я проводил Патрицию Хольман. И медленно поплелся домой. Внезапно накатило чувство одиночества и опустошения. С неба сеялся мелкий дождик. Я остановился перед витриной. Да, выпито слишком много, я заметил это только теперь. Меня вовсе не шатало, но я это отчетливо осознал.

Я вдруг почувствовал жар. Расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок. Черт побери, опять меня развезло! Знать бы, что я ей наговорил! Страшно было даже припомнить. Да я и не мог ничего вспомнить, и это было самое ужасное. Здесь, на холодной, громыхающей автобусами улице, все выглядело совершенно иначе, чем в полутьме бара. Я проклинал себя самого. Можно представить, какое впечатление я произвел на девушку! Она наверняка все заметила. Ведь она почти не пила. Прощаясь, она так странно на меня смотрела...

О Господи! Я круто повернулся. И при этом столкнулся с каким-то низкорослым толстяком.

— Ну? — сказал я с яростью.

— Раскройте глаза пошире, вы, чучело огородное! — пролаял толстяк.

Я уставился на него.

— Что, людей не видали, а? — продолжал он тявкать.

Его-то мне и недоставало.

— Людей видал, — ответил я, — а вот чтобы по улице расхаживали пивные бочки — такое вижу впервые.

Толстяк не задержался с ответом ни на секунду. Раздувая щеки, он немедленно фыркнул:

— Знаете что? Ступайте в зоопарк! Сонным кенгуру не место на улице.

Я понял, что имею дело с бранных дел мастером. Нужно было вопреки скверному настроению спасать свою честь.

— Не сбейся с пути истинного, слабоумок недоношенный, — сказал я и поднял руку в знак благословения.

Он и ухом не повел.

— Залей мозги бетоном, горилла плешивая! — пролаял он.

Я отпарировал «выродком криволапым». Он — «попугаем занюханным». Тогда я выдал «безработного мойщика трупов». На что он, уже с некоторым респектом, отвесил: «Изъеденный раком бараний рог».

Чтобы добить его, я пустил в ход «ходячее кладбище бифштексов».

Его лицо внезапно прояснилось.

— Ходячее кладбище бифштексов! — воскликнул он. — Этого я еще не знал. Включу в свой репертуар! Пока!..

Он приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные взаимного уважения.

Перебранка освежила меня. Однако раздражение не исчезло. Оно даже усиливалось по мере того, как я трезвел. Я казался себе выкрученным мокрым полотенцем. Но постепенно это раздражение на себя самого перешло в раздражение на весь мир вообще — в том числе и на девушку. Ведь это из-за нее я напился. Я поднял воротник. Ну и пусть себе думает обо мне что хочет, теперь это мне безразлично — по крайней мере, она с самого начала узнала, с кем имеет дело. А по мне, так и катись все к черту, — что случилось, то случилось. Все равно ничего не изменишь. Пожалуй, так даже лучше...

Я вернулся в бар и теперь уже напился по-настоящему.