Три товарища

XXI

В середине октября Жаффе пригласил меня к себе. Было десять часов утра, но погода стояла настолько пасмурная, что в клинике еще горел электрический свет. Смешиваясь с сизой мглой за окном, он казался болезненно матовым.

Жаффе сидел один в своей просторной приемной. Он поднял голову при моем появлении, сверкнув бликом на лысине, и угрюмо кивнул в сторону большого окна, по которому хлестал дождь.

— Что вы скажете о погоде, будь она неладна?

Я пожал плечами:

— Надо надеяться, скоро это прекратится.

— Не прекратится.

Он смотрел на меня и молчал. Потом взял карандаш, постучал им по крышке письменного стола и снова положил на место.

— Я догадываюсь, зачем вы меня позвали, — сказал я.

Жаффе буркнул в ответ что-то невнятное.

Немного подождав, я сказал:

— Ей, видимо, уже пора ехать...

— Да...

Жаффе мрачно смотрел перед собой.

— Я надеялся подождать до конца октября. Но в такую погоду... — Он опять потянулся за карандашом.

Дождь скосило порывом ветра и ударило в стекло с треском отдаленной пулеметной очереди.

— Когда же, по-вашему, она должна ехать? — спросил я.

Он взглянул вдруг снизу вверх прямо мне в глаза.

— Завтра.

На секунду мне показалось, что почва уходит у меня из-под ног. Воздух был как вата и застревал в легких. Потом это ощущение прошло, и я спросил, насколько мог спокойно, но каким-то чужим голосом, который долетел до меня как будто издалека:

— Значит, ее состояние резко ухудшилось?

Жаффе решительно покачал головой и встал.

— Если бы оно резко ухудшилось, она вообще не смогла бы никуда ехать, — хмуро заметил он. — Просто ей там будет лучше. В такую погоду опасность подстерегает ее всякий день. Простуда и прочее...

Он взял со стола несколько писем.

— Я уже обо всем позаботился. Вам остается только выехать. Главного врача санатория я знаю со студенческих лет. Очень дельный человек. Я подробно изложил ему все.

Жаффе протянул мне письма. Я взял их, но не спрятал в карман. Взглянув на меня, он встал и положил мне руку на плечо. Его рука была невесомой, как птичье крыло, я почти не ощущал ее.

— Это трудно, — сказал он тихим изменившимся голосом. — Знаю... Поэтому я и тянул, пока было можно.

— Не трудно... — возразил я.

Он махнул рукой.

— Ах, оставьте вы это...

— Нет, — сказал я, — не в том смысле... Я хотел бы знать только одно: она вернется?

Жаффе ответил не сразу. Его узкие глаза отливали темным блеском в желтовато-мутном свете.

— Зачем вам это знать сейчас? — спросил он, выдержав паузу.

— Потому что в противном случае ей лучше не ехать совсем, — сказал я.

Он быстро взглянул на меня.

— Что такое вы говорите?

— Тогда уж ей лучше остаться здесь.

Он уставился на меня.

— А вы понимаете, к чему это неминуемо приведет? — спросил он тихо, но резко.

— Да, — сказал я. — Это приведет к тому, что она умрет не в одиночестве. А что это означает, мне тоже известно.

Жаффе поежился так, будто его охватил озноб. Потом медленно подошел к окну и постоял возле него, глядя на дождь. Потом обернулся и приблизился ко мне почти вплотную с лицом, похожим на маску.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Тридцать, — ответил я, не понимая, куда он клонит.

— Тридцать, — повторил он странным тоном, точно разговаривал сам с собой и даже не понял того, что я ему сказал. — Тридцать, мой Бог! — Он подошел к письменному столу и замер. Подле огромного, залитого стеклянным блеском письменного стола он казался маленьким, потерявшимся, как бы отсутствующим. — Мне скоро шестьдесят, — сказал он, не глядя на меня, — но я не был бы на это способен. Я испробовал бы все средства, даже если бы наверняка знал, что это бессмысленно.

Я молчал. Жаффе застыл на месте. Он словно забыл обо всем на свете. Но вот он очнулся, и маска сошла с его лица. Он улыбнулся:

— Я уверен, что в горах она хорошо перенесет зиму.

— Только зиму? — спросил я.

— Надеюсь, по весне ей можно будет спуститься вниз.

— Надеетесь?.. Что такое надежда?

— Надежда — это все. Во всех случаях жизни — это все. Пока я не могу сказать ничего другого. Все прочее — из области возможного, вероятного. Посмотрим, как она будет чувствовать себя в горах. Но я твердо надеюсь, что весной она сможет вернуться.

— Твердо?

— Да. — Он обошел стол и так сильно пнул ногой выдвинутый ящик, что на столе зазвенели стаканы. — Чертовщина! Поймите же, голубчик, мне и самому тяжело оттого, что я вынужден ее выпроваживать!

Вошла сестра. Жаффе замахал рукой, прогоняя ее. Но она, коренастая, с несуразной фигурой и бульдожьим лицом под седой гривой, не двинулась с места.

— Потом! — раздраженно бросил ей Жаффе. — Зайдите потом.

Недовольная сестра круто повернулась и, выходя, щелкнула выключателем. Свет в комнате внезапно переменился на серовато-молочный. Лицо Жаффе сразу стало мертвенно-бледным.

— Старая ведьма! — в сердцах сказал он. — Собираюсь ее выгнать уже лет двадцать. Дело, однако, знает. — Он повернулся ко мне. — Итак?

— Мы уедем сегодня вечером, — сказал я.

— Сегодня?

— Да. Уж если ехать, то лучше не откладывая. Я отвезу ее. На несколько дней я всегда могу отлучиться.

Он кивнул и пожал мне руку.

Я направился к двери. Путь до нее показался мне очень длинным.

На улице я остановился, заметив, что все еще держу письма в руке. Дождь выстукивал мелкую дробь на конвертах. Я вытер их и сунул в нагрудный карман. Потом огляделся. У здания больницы остановился автобус. Он был переполнен, и из него высыпала целая толпа. Девушки в черных блестящих дождевиках перекидывались шутками с кондуктором. Он был молод, белые зубы сверкали на его загорелом лице. «Невозможно, — подумал я, — все это не может быть правдой! Вокруг столько жизни — и вдруг Пат должна умереть?»

Позванивая, автобус тронулся, обдав брызгами тротуар. Я пошел дальше. Надо было еще предупредить Кестера и купить билеты на поезд.

К обеду я был уже дома. Успел сделать все, даже отправил телеграмму в санаторий.

— Пат, — сказал я еще в дверях, — ты успеешь собрать вещи до вечера?

— А что, я должна ехать?

— Да, — сказал я. — Да, Пат.

— Одна?

— Нет. Мы поедем вместе. Я отвезу тебя.

В ее лице вновь появилась краска.

— Когда я должна быть готова? — спросила она.

— Поезд отходит в десять вечера.

— А теперь ты снова куда-то уйдешь?

— Нет. Останусь здесь до самого отъезда.

Она глубоко вздохнула.

— Ну, тогда все просто, Робби. Начнем сразу укладываться?

— У нас еще есть время.

— Я бы хотела сначала заняться вещами. Чтобы покончить с этим.

— Идет.

Я быстро, за полчаса собрал те вещи, которые хотел взять с собой. Потом зашел к фрау Залевски и объявил ей, что вечером мы уезжаем. Я договорился с ней, что с первого ноября комната Пат будет считаться свободной, а впрочем, она может пустить жильцов и раньше. Она собралась было затеять длинный разговор, но я тут же ушел.

Пат стояла на коленях перед своим сундуком-чемоданом, кругом висели ее платья, на кровати лежало белье, она уже укладывала обувь. Я вспомнил, что точно так же она стояла на коленях, когда въехала в эту комнату и распаковывала свои вещи, и мне показалось, что это было бесконечно давно и в то же время будто вчера.

Она подняла голову.

— А серебристое платье возьмешь с собой? — спросил я.

Она кивнула.

— Только вот что делать с другими вещами, а, Робби? С мебелью?

— Я уже говорил с фрау Залевски. Возьму к себе в комнату сколько войдет. Остальное сдадим на хранение спецфирме. До твоего возвращения.

— До моего возвращения... — сказала она.

— Ну да, весной, — сказал я, — когда ты вернешься шоколадная от загара.

Я взялся ей помогать укладывать чемоданы, и к вечеру, когда стемнело, с этим было покончено. Странное дело: вся мебель осталась на прежних местах, только шкафы и ящики опустели, и все же комната показалась мне вдруг голой и сиротливой.

Пат села на кровать. Она выглядела усталой.

— Включить свет? — спросил я.

Она покачала головой.

— Давай посидим немного так.

Я сел рядом с ней.

— Хочешь сигарету? — спросил я.

— Нет, Робби. Ничего больше не хочется. Только посидеть вот так.

Я встал и подошел к окну. Под дождем беспокойно горели фонари. Ветер раскачивал деревья. Под ними медленно шла Роза. Ее высокие сапожки сверкали. С пакетом под мышкой она направлялась к «Интернационалю». Вероятно, в пакете было вязанье — она постоянно вязала что-то своей малышке. За ней прошли Фрицци и Марион, обе в новеньких белых, плотно облегающих фигуру плащах, а через некоторое время проковыляла и Мими, обтрепанная и усталая.

Я обернулся. Стало уже настолько темно, что я не мог разглядеть Пат. Я только слышал ее дыхание. За деревьями кладбища медленно поползли вверх тусклые огни световых реклам. Налившиеся кровью литеры на рекламах сигарет протянулись над крышами пестрой орденской лентой, заискрились синие и изумрудно-зеленые круглые знаки винных фирм, вспыхнули золотые контуры рекламы бельевого магазина. По стенам и потолку забегали отблески неверного, призрачного сияния. Они мелькали все чаще, и вся комната показалась мне вдруг маленьким водолазным колоколом, затерянным на дне моря, — вокруг него бушевали потоки и лишь изредка долетало далекое отражение яркого, многоцветного мира.

Было восемь часов вечера. На улице загудел клаксон.

— Это приехал на такси Готфрид, — сказал я, — он отвезет нас ужинать.

Я встал, подошел к окну и крикнул, что мы спускаемся. Потом я включил маленькую настольную лампу и пошел в свою комнату. Она показалась мне дьявольски чужой. Я вынул бутылку с ромом и быстро выпил стопку. Потом сел в кресло и уставился на обои. Вскоре я снова встал и подошел к умывальнику, чтобы причесать волосы щеткой. Но я сразу забыл об этом намерении, когда увидел в зеркале свое лицо. Я разглядывал его с холодным любопытством. Потом сжал губы и усмехнулся. Напряженное и бледное лицо в зеркале усмехнулось в ответ. «Эй!» — сказал я одними губами. Затем возвратился к Пат.

— Ну что, пойдем, дружище? — спросил я.

— Да, — ответила Пат, — но я бы хотела еще раз заглянуть в твою комнату.

— Зачем? — сказал я. — Что тебе эта халупа...

— Побудь здесь, — сказала она. — Я сейчас.

Я немного подождал, а потом пошел за ней. Она стояла посреди комнаты и резко вздрогнула, заметив меня. Такой я ее еще не видел. Такой угасшей. Но это длилось только секунду, потом она снова улыбнулась.

— Пойдем, — сказала она. — Теперь пойдем.

У кухни нас ждала фрау Залевски. Ее седые букли колыхались, а на черном шелковом платье виднелась брошь с изображением блаженной памяти Залевски.

— Приготовились! — прошептал я Пат. — Сейчас тебя затискают.

В ту же секунду Пат уже утонула в необъятном хозяйкином бюсте. Огромное лицо над ней стало подергиваться. Еще немного — и поток слез залил бы Пат с головы до ног: уж когда матушка Залевски принималась плакать, ее глаза превращались в сифоны.

— Извините, — сказал я, — но мы очень торопимся! Нам пора!

— Пора? — Фрау Залевски смерила меня уничтожающим взглядом. — Поезд отходит только через два часа! А вам бы лишь урвать время, чтобы напоить бедную девочку!

Пат не смогла сдержаться и засмеялась.

— Нет, нет, фрау Залевски. Нам еще надо проститься со всеми.

Матушка Залевски недоверчиво покачала головой.

— Ах, фройляйн Хольман, вам кажется, что этот молодой человек — прямо-таки золотой горшок, а на самом деле он всего-навсего позолоченная бутылка из-под водки.

— Прекрасный образ, — заметил я.

— Дитя мое, — фрау Залевски снова заколыхалась от волнения, — возвращайтесь скорее! Ваша комната всегда будет ждать вас. Даже если в ней поселится сам император, ему придется съехать, чтобы освободить ее вам!

— Большое спасибо, фрау Залевски, — сказала Пат. — Большое спасибо за все. И за гадание на картах. Я ничего не забуду.

— Вот и отлично. И отдыхайте как следует! И поправляйтесь!

— Да, — сказала Пат. — Я буду стараться. До свидания, фрау Залевски. До свидания, Фрида.

Мы вышли. Квартирная дверь захлопнулась за нами. На лестнице был полумрак — несколько лампочек перегорело. Пат молча и тихо спускалась по лестнице своим плавным шагом. У меня было такое чувство, будто кончился отпуск, и вот в серых предрассветных сумерках мы отправляемся на вокзал, чтобы снова ехать на фронт.

Ленц распахнул дверцу такси.

— Осторожно! — сказал он.

Машина была полна роз. Два огромных букета белых и красных роз лежали на задних сиденьях. Я сразу догадался, откуда они, — из церковного сада.

— Последние! — самодовольно заявил Ленц. — Стоили мне немалых усилий. Пришлось выдержать большую дискуссию с пастором.

— Это не такой ли с голубыми детскими глазами? — спросил я.

— А, стало быть, это был ты, брат мой! — воскликнул Готфрид. — О тебе была его повесть. Горькая повесть о разочаровании, каковое он испытал, удостоверившись, в чем была истинная причина горячей молитвы. А уж он было поверил, что набожность среди мужского населения вновь пошла в гору.

— А тебя он что же — так и отпустил с цветами?

— Он дал мне высказаться. А потом взялся помогать мне срезать бутоны.

— Неужели правда? — рассмеялась Пат.

Готфрид ухмыльнулся:

— Ну разумеется. Вам бы полюбоваться этим зрелищем: духовный отец в облачении прыгает в темноте, чтобы достать ветку повыше. Его прямо-таки охватил спортивный азарт. Да он и был, по его рассказам, футболистом, когда учился в гимназии. Правым полусредним, кажется.

— Ты совратил пастора на воровство, — сказал я. — Это обойдется тебе в несколько сотен лет ада. Но где же Отто?

— Он уже у Альфонса. Ведь мы будем ужинать у Альфонса?

— Да, конечно, — сказала Пат.

— Тогда вперед!

Альфонс угостил нас зайцем, нашпигованным печеными яблоками, с красной капустой. А под конец завел патефон и поставил пластинку с хором донских казаков. То была очень тихая песня, сам хор звучал приглушенно, как далекий орган, а над ним возносился одинокий и чистый голос. Мне почудилось, будто отворилась бесшумная дверь, вошел усталый старик, молча присел к столику и стал слушать песню своих юных дней.

— Братцы, — сказал Альфонс после того, как пение, постепенно затихая, растаяло наконец в воздухе, как вздох, — братцы, знаете, о чем я всякий раз вспоминаю, когда слышу это? Я вспоминаю Ипр в семнадцатом году... А ты, Готфрид, еще помнишь тот мартовский вечер с Бертельсманом?..

— Да, — сказал Ленц, — помню, Альфонс. И вечер, и вишни...

Альфонс кивнул.

Кестер поднялся.

— По-моему, пора. — Он взглянул на часы. — Да, надо ехать.

— Еще по рюмке коньяку, — сказал Альфонс. — Настоящий «Наполеон»! Ведь я его притащил ради вас!

Мы выпили коньяк и стали собираться.

— До свидания, Альфонс! — сказала Пат. — Я так любила бывать здесь. — Она протянула ему руку.

Альфонс покраснел. Он сжимал ее руку своими лапищами.

— Так вы это... ежели что... дайте знать. — Он выглядел крайне смущенно. — Ведь вы теперь тоже наша. Вот уж никогда не думал, что когда-нибудь женщина станет нашей...

— Спасибо, — сказала Пат. — Спасибо, Альфонс. Вы не могли бы сказать мне ничего приятнее. До свидания и всего вам доброго.

— До свидания! До скорого!

Кестер с Ленцем проводили нас на вокзал. У нашего дома мы на минутку остановились, и я сбегал за псом. Чемоданы Юпп уже отвез на вокзал.

Мы едва успели на поезд. Как только мы вошли в вагон, он тронулся. Паровоз уже разбегался, когда Готфрид вынул из кармана завернутую во что-то бутылку и протянул мне.

— Возьми-ка, Робби, вот это. В дороге всегда пригодится.

— Спасибо, — сказал я, — распейте ее сегодня сами, братцы. У меня с собой кое-что имеется.

— Возьми! — настаивал Ленц. — Этого добра никогда не бывает достаточно! — Он уже шел рядом с едущим поездом и на ходу бросил мне бутылку. — До свидания, Пат! — крикнул он. — Как разоримся тут, немедленно приедем к вам в горы. Отто — лыжником, я — танцмейстером, Робби — пианистом. Составим с вами ансамбль и будем разъезжать по отелям.

Поезд набрал скорость, и Готфрид отстал. Пат, высунувшись из окна, махала до тех пор, пока вокзал не скрылся за поворотом. Потом она обернулась. Она была очень бледна, и в глазах ее блестели слезы. Я обнял ее.

— Давай-ка выпьем теперь чего-нибудь, — сказал я. — Ты великолепно держалась.

— Настроение у меня, однако, отнюдь не великолепное, — сказала она и попыталась улыбнуться.

— У меня тоже, — признался я. — Поэтому и надо немного выпить.

Я откупорил бутылку коньяка и налил ей в стакан.

— Хорош? — спросил я.

Она кивнула и прильнула к моему плечу.

— Ах, милый, что же теперь будет?

— Ты не должна плакать, — сказал я. — Я так гордился тем, что ты ни разу не заплакала за весь день.

— Да я вовсе не плачу, — возразила она, тряся головой, а по тонкому лицу ее бежали слезы.

— Ну-ка, выпей еще, — сказал я, крепко прижимая ее к себе. — Это только в первый момент тяжело, сейчас все пройдет.

Она кивнула:

— Да, Робби. Не обращай внимания. Сейчас все пройдет. Лучше, чтобы ты совсем этого не видел. Дай мне только побыть немного одной, и я с этим справлюсь.

— Зачем же? Ты мужественно держалась весь день, так что теперь можешь поплакать вволю.

— Я держалась совсем не мужественно. Просто ты этого не заметил.

— Возможно, — сказал я. — Но это тем более похвально.

Она попыталась улыбнуться:

— Почему же, Робби?

— Потому что это означает, что человек не сдается. — Я погладил ее по волосам. — А до тех пор, пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы. Старое солдатское правило.

— У меня это не мужество, милый, — пробормотала она. — У меня это просто страх. Жалкий страх перед последним и великим страхом.

— Это и есть мужество, Пат.

Она прислонилась ко мне.

— Ах, Робби, ты ведь даже не знаешь, что такое страх.

— Знаю, — сказал я.

Дверь в купе отворилась. Проводник потребовал наши билеты. Я протянул их ему.

— Спальное место для дамы? — спросил он.

Я кивнул.

— Тогда вам нужно пройти в спальный вагон, — сказал он Пат. — В других вагонах ваш билет недействителен.

— Хорошо.

— А собаку нужно сдать в багажный вагон, — заявил он. — Там есть специальное купе для собак.

— Отлично, — сказал я. — Где же находится спальный вагон?

— Третий вагон направо. А багажный вагон в самом начале.

Он ушел. На его груди болтался небольшой фонарик. Как у шахтера где-нибудь в подземных коридорах.

— Придется переселяться, Пат, — сказал я. — Билли я уж как-нибудь доставлю тебе контрабандой. В багажном вагоне ему нечего делать.

Для себя я не взял спального места. Мне-то ничего не стоило просидеть ночь в углу купе. А это обходилось куда дешевле.

Чемоданы Пат уже были в спальном вагоне, куда их доставил Юпп. Купе было маленькое, уютное, обитое красным деревом. У Пат была нижняя полка. Я спросил у проводника, занято ли также верхнее место.

— Да, — сказал он. — От Франкфурта.

— А когда мы будем во Франкфурте? — спросил я.

— В половине третьего.

Я дал ему на чай, и он скрылся в своем отделении.

— Через полчаса я приду к тебе вместе с собакой, — сказал я Пат.

— Но ведь с собакой нельзя, проводник-то в вагоне.

— Ничего, как-нибудь. Ты только не запирай дверь.

Я пошел обратно мимо проводника, который внимательно посмотрел на меня. На следующей станции я вышел с собакой и пошел по платформе вдоль поезда. Миновав спальный вагон, я остановился и стал ждать. Вскоре проводник вышел поболтать с главным кондуктором. Тогда я вскочил в вагон, прошмыгнул к спальным купе и явился к Пат, никем не замеченный.

На ней был мягкий белый халат, и выглядела она замечательно. Ее глаза блестели.

— Все, я с этим справилась, Робби, — сказала она.

— Молодец. Но не хочешь ли прилечь? А то очень уж тут тесно. А я сяду к тебе на постель.

— Да, но... — Она нерешительно показала на верхнюю полку. — А что как откроется дверь и перед нами предстанет некто из союза призрения падших девиц?..

— До Франкфурта еще далеко, — сказал я. — Я буду начеку. Не засну.

Незадолго до Франкфурта я вернулся в свое купе. Прикорнул у окна и попытался вздремнуть. Но во Франкфурте сел мужчина с моржовыми усами, который немедленно раскрыл чемодан и принялся есть. Он чавкал так, что уснуть я не мог, а длилась трапеза около часа. Затем морж вытер усы, растянулся и задал такой концерт, какого мне еще не приходилось слышать. То был не просто храп, то было настоящее завывание, прерываемое отрывистыми стонами, тяжелыми вздохами и затяжным бульканьем. Я не мог уловить в этом никакой системы, настолько все было разнообразно. К счастью, в половине шестого он вышел.

Когда я проснулся, за окном все было бело. Снег падал крупными хлопьями, а само купе было погружено в какой-то нереальный сумеречный свет. Мы уже проезжали горы. Было почти девять часов. Потянувшись, я вышел умыться и побриться. Когда я вернулся, в купе была Пат. Вид у нее был свежий.

— Хорошо спала? — спросил я.

Она кивнула.

— А кем оказалась грозная ведьма на верхней полке?

— Молоденькой и хорошенькой девушкой. Ее зовут Хельга Гутман, и она едет в тот же санаторий, что и я.

— В самом деле?

— Да, Робби. Но ты спал плохо, это заметно. Тебе нужно как следует позавтракать.

— Только кофе, — сказал я. — Кофе и немного вишневки.

Мы отправились в вагон-ресторан. У меня вдруг поднялось настроение. Все выглядело не так мрачно, как вчера вечером.

Хельга Гутман уже сидела за столиком. Это была стройная, живая девушка южного типа.

— Какое странное совпадение, — сказал я. — Одно купе — и один санаторий.

— Не такое уж и странное, — возразила она.

Я посмотрел на нее. Она рассмеялась.

— В это время года вся стая собирается снова. Вот и эти все, — она указала рукой в угол вагона, — едут туда же.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Я их всех знаю по прошлому году. Там, в горах, все друг друга знают.

Подошел кельнер и принес кофе.

— Принесите мне еще большую порцию вишневки, — сказал я.

Надо было чего-нибудь выпить. Все вдруг стало так просто. Вот сидят люди и тоже едут в санаторий, даже во второй раз, и едут с таким видом, будто все это для них не более чем прогулка. Нелепо так бояться. Пат вернется, как возвращаются все эти люди. Я вовсе не думал о том, что всем этим людям снова приходится ехать в горы, мне было достаточно знать, что оттуда можно вернуться и прожить еще целый год. А за год много всего может произойти. Наше прошлое приучило нас смотреть на жизнь близорукими глазами.

Мы приехали к вечеру. Погода совершенно прояснилась, солнце искрило золотом заснеженные поля, а небо было таким голубым, каким мы его не видели уже несколько недель. На вокзале было много встречающих. Они что-то кричали и махали руками, а прибывающие махали им из поезда в ответ. Хельгу Гутман встречали хохотушка-блондинка и двое мужчин в светлых брюках-гольф. Хельга была непоседлива и возбуждена, как будто вернулась домой после долгого отсутствия.

— До встречи наверху! — крикнула она нам, садясь со своими друзьями в сани.

Толпа быстро рассеялась, и через несколько минут мы остались одни на перроне. К нам подошел носильщик.

— Какой отель? — спросил он.

— Санаторий «Лесной покой», — ответил я.

Он кивнул и помахал рукой кучеру. Вместе они погрузили чемоданы в голубые сани, в которые были запряжены две белые лошади. Их головы были украшены султанами из пестрых перьев, а пар из ноздрей окутывал их головы перламутровым облаком.

Мы сели в сани.

— Вас доставить к фуникулеру или поедете на санях до самого верха? — спросил кучер.

— А сколько ехать на санях?

— Полчаса.

— Тогда на санях.

Кучер щелкнул языком, и мы тронулись. Выбравшись из поселка, дорога зигзагами полезла в горы. Санаторий был на возвышенности, повисшей над поселком. Это было вытянутое белое здание с длинными рядами окон. Перед каждым окном помещался балкон. На крыше развевался флаг на слабом ветру. Я ожидал, что все в этом здании окажется похожим на больницу, но обстановка, по крайней мере на первом этаже, напоминала скорее отель. В холле горел камин, а на нескольких столиках стояла чайная посуда.

Мы зашли в контору к администратору. Служитель внес наш багаж, а некая пожилая дама объяснила, что у Пат комната семьдесят девять. Я спросил, не могу ли я также получить комнату на несколько дней.

Она покачала головой:

— Только не в санатории. Во флигеле — пожалуйста.

— А где он?

— Тут же рядом.

— Хорошо, — сказал я, — тогда отведите мне там комнату и распорядитесь отнести туда мой багаж.

На совершенно бесшумном лифте мы поднялись на второй этаж. Здесь уже все гораздо больше напоминало больницу. Правда, весьма комфортабельную больницу, но все же больницу. Белые коридоры, белые двери, все сверкает стеклом, никелем и чистотой. Нас встретила сестра-хозяйка.

— Фройляйн Хольман?

— Да, — сказала Пат. — Комната семьдесят девять, не так ли?

Сестра-хозяйка кивнула и, пройдя вперед, открыла дверь.

— Вот ваша комната.

Это было светлое помещение средних размеров. В широком окне сияло заходящее солнце. На столе стоял букетик из желтых и красных астр, а за окном простирались сверкавшие на солнце снежные склоны, в которые поселок закутывался как в белое одеяло.

— Тебе нравится здесь? — спросил я Пат.

Она задержала на мне взгляд.

— Да, — ответила она, помедлив.

Служитель внес чемоданы.

— Когда мне на осмотр? — спросила Пат сестру.

— Завтра утром. А сегодня вам лучше пораньше лечь спать, чтобы хорошенько отдохнуть.

Пат сняла шубку и положила ее на застеленную белым кровать, над которой висел незаполненный температурный лист.

— В комнате нет телефона? — спросила она.

— Есть розетка, — ответила сестра. — Телефон можно поставить.

— Я должна еще что-нибудь делать? — спросила Пат.

Сестра покачала головой:

— Сегодня нет. Режим вам будет назначен только после завтрашнего обследования. Оно состоится в десять часов. Я зайду за вами.

— Спасибо, сестра, — сказала Пат.

Сестра ушла. Служитель замешкался в дверях. Я дал ему на чай, и он тоже ушел. В комнате вдруг стало очень тихо. Пат стояла у окна и смотрела на закат. Ее голова вырисовывалась темным силуэтом на ярком фоне.

— Ты устала? — спросил я.

Она обернулась.

— Нет.

— Но вид у тебя усталый, — сказал я.

— Я по-другому устала, Робби. Но на это у меня еще много времени.

— Хочешь переодеться? — спросил я. — Или спустимся вниз на часок? По-моему, лучше посидеть еще немного внизу.

— Да, — сказала она. — Лучше.

Мы спустились на бесшумном лифте вниз и расположились за одним из столиков в холле. Вскоре появилась и Хельга Гутман со своими друзьями. Они подсели к нам. Хельга Гутман была очень возбуждена и как-то неестественно весела, но я был рад, что она с нами и что у Пат уже есть здесь знакомые. Первый день в таких условиях — всегда самый трудный.