Три товарища

XXIV

Это было недели три спустя, холодным январским вечером. Я сидел в «Интернационале» и играл с хозяином в очко. В кафе никого не было, не явились даже проститутки. В городе было неспокойно. По улице то и дело маршировали демонстранты: одни под громовые военные марши, другие под «Интернационал». А там снова тянулись длинные молчаливые колонны с требованиями работы и хлеба на транспарантах. Были слышны бесчисленные шаги на мостовой, они отбивали такт, как огромные неумолимые часы. Под вечер произошло первое столкновение между бастующими и полицией, во время которого двенадцать человек получили ранения; вся полиция была приведена в боевую готовность. На улице то и дело завывали сирены полицейских машин.

— Покоя как не было, так и нет, — сказал хозяин, предъявляя мне свои шестнадцать очков. — С самой войны никакого покоя. А ведь мы тогда только о том и мечтали, чтобы все это кончилось. Мир прямо свихнулся!

Я показал ему, что у меня семнадцать, и взял банк.

— Это не мир свихнулся, — сказал я, — а люди.

Алоис, болевший за хозяина и стоявший за его стулом, запротестовал:

— И никакие они не свихнутые. Просто жадные. Всяк завидует соседу. Добра на свете хоть завались, а большинство людей оказываются с носом. Тут вся штука в распределении, вот и весь сказ.

— Верно, — сказал я, пасуя при двух картах. — Последние тысячелетия вся штука именно в этом.

Хозяин открыл свои карты. Пятнадцать. Он неуверенно взглянул на меня и решил прикупить еще. Пришел туз. Он сдался. Я показал свои карты. У меня было жалких двенадцать очков. Он бы выиграл, если бы остановился на пятнадцати.

— К черту, больше не играю! — в сердцах завопил он. — Так нагло блефовать! Я был уверен, что у вас не меньше восемнадцати.

— Плохому танцору, как известно... — прогундосил Алоис.

Я сгреб деньги в карман. Хозяин зевнул и посмотрел на часы.

— К одиннадцати дело идет. Пожалуй, надо закрывать. Все одно никто больше не сунется.

— А вот кто-то и идет, — сказал Алоис.

Дверь открылась. Это был Кестер.

— Что там делается, Отто? Все то же?

Он кивнул:

— Побоище в залах «Боруссии». Двое ранены тяжело, несколько десятков полегче. Около сотни человек арестовано. Дважды была перестрелка в северной части города. Убит один полицейский. Количество раненых мне неизвестно. Теперь, когда идут к концу большие митинги, все только и начнется. Ты тут закончил?

— Да, — сказал я. — Как раз собирались закрывать.

— Ну так пойдем.

Я вопросительно посмотрел на хозяина. Он кивнул.

— Тогда салют, — сказал я.

— Салют, — лениво ответил хозяин. — Поосторожнее там.

Мы вышли. На улице пахло снегом. На мостовой, как мертвые белые бабочки, валялись листовки.

— Готфрид исчез, — сказал Кестер. — Торчит на одном из этих собраний. Я слышал, их будут разгонять, а при этом всякое может случиться. Хорошо бы выудить его оттуда. А то не ровен час... Знаешь ведь, какой у него норов.

— А известно, где он? — спросил я.

— Точно не известно. Но скорее всего на одном из трех главных собраний. Надо объехать все три. Готфрида с его огненной шевелюрой разглядеть нетрудно.

— Лады.

Мы сели в машину и помчались на «Карле» туда, где шло одно из собраний.

На улице стоял грузовик с полицейскими. Кивера были наглухо застегнуты ремешками. В свете фонарей смутно поблескивали стволы карабинов. Из окон свешивались пестрые флаги. У входа толпились люди в униформе. Почти сплошь юнцы.

Мы купили входные билеты и, проигнорировав брошюры, копилки для поборов и листки партийного учета, прошли в зал. Он был битком набит людьми и хорошо освещен — чтобы можно было сразу увидеть всякого, кто подаст голос с места. Мы остановились у входа, и Кестер, у которого было очень острое зрение, стал внимательно рассматривать ряд за рядом.

На сцене стоял коренастый приземистый мужчина, у которого был низкий зычный голос, хорошо слышный в самых дальних уголках зала. Это был голос, который убеждал уже сам по себе, даже если не вслушиваться в то, что он говорил. Да и говорил он вещи, понятные каждому. Держался непринужденно, расхаживал по сцене, размахивал руками. Отпивая время от времени из стакана, отпускал шутки. Но потом вдруг весь замирал и, обратившись лицом к публике, изменившимся резким голосом одну за другой бросал хлесткие фразы — известные всем истины о нужде, о голоде, о безработице, и тогда голос его нарастал, доходя до предельного, громового пафоса при словах: «Так дальше жить нельзя! Перемены необходимы!»

Публика выражала шумное одобрение, она аплодировала и кричала так, словно эти перемены уже наступили. Человек на сцене ждал. Его лицо блестело от пота. А затем мощным, неопровержимым, неотвратимым потоком со сцены полились обещания, это был настоящий, захлестнувший людей ливень обещаний, яростно созидавший над их головами соблазнительный и волшебный купол счастья; это была лотерея, в которой на каждый билет падал главный выигрыш, в которой каждый мог беспрепятственно обрести и личные права, и личное отмщение, и личное счастье.

Я разглядывал слушателей. То были люди разных профессий — бухгалтеры, мелкие ремесленники, чиновники, изрядное количество рабочих и множество женщин. Они сидели в душном зале, откинувшись назад или подавшись вперед, подставляя сомкнутые ряды голов потоку слов; но странно: как ни разнообразны были лица, на них было одинаковое отсутствующее выражение и одинаковые сонливые взгляды, устремленные в туманную даль, где маячили прельстительные миражи; в этих взглядах была пустота и вместе с тем ожидание чего-то невероятного, что, нахлынув, сразу поглотит все — критику, сомнения, противоречия, проблемы, будни, повседневность, реальность. Человек на сцене знал все, у него на каждый вопрос был ответ, на каждую нужду имелось лекарство. Было приятно довериться ему. Было приятно знать, что есть кто-то, кто думает о тебе. Было приятно этому верить.

Кестер толкнул меня в бок и показал головой в сторону выхода. Я кивнул. Ленца здесь не было. Мы вышли. Стоявшая в дверях охрана посмотрела на нас мрачно и подозрительно. В вестибюле, готовясь войти в зал, строились оркестранты. За ними колыхался лес знамен и эмблем.

— Здорово обставлено, а? — спросил Кестер на улице.

— Первый класс. Говорю это как старый спец по рекламе.

Мы проехали еще несколько кварталов и попали на другое политическое собрание. Другие знамена, другая униформа, другой зал, но в остальном все то же. На лицах такое же выражение неопределенной надежды, веры и пустоты. Перед рядами стульев стол президиума, покрытый белой скатертью. За столом партийные секретари, члены президиума, какие-то ретивые старые девы. Здешний оратор, судя по всему чиновник, был явно слабее предыдущего. Говорил он казенно и скучно, приводил доказательства, цифры; все было толково и верно и все же не так убедительно, как у того, предыдущего, который вообще ничего не доказывал, а лишь утверждал. Партийные секретари за столом президиума устало клевали носом; они отсиживали не первую сотню подобных собраний.

— Пойдем, — сказал через некоторое время Кестер. — Здесь его тоже нет. Впрочем, ничего другого я и не ожидал.

Мы поехали дальше. После духоты переполненных залов воздух казался холодным и свежим. Машина промчалась по улицам и выскочила на набережную канала. В темной воде, тихо плескавшейся о бетонированный берег, отражался маслянисто-желтый свет фонарей. Мимо медленно плыла черная плоскодонная баржа. Буксирный пароходик был в красных и зеленых сигнальных огнях. На палубе залаяла собака, и какой-то человек, пройдя под фонарем, скрылся в люке, озарившемся на секунду золотым светом. Вдоль противоположного берега тянулись ярко освещенные дома западного района. В их сторону выгнулась широкая арка моста. По нему в обе стороны безостановочно двигались автомобили, автобусы и трамваи. Это было похоже на искрящуюся пеструю змею, застывшую над ленивой черной водой.

— Я думаю, надо оставить машину здесь и пройти немного пешком, — сказал Кестер. — Так мы меньше привлечем внимания.

Мы оставили «Карла» под фонарем около пивной. Когда мы выходили из машины, из-под ног у нас сиганула белая кошка. Чуть впереди, под аркой, стояли в передниках проститутки. При нашем приближении они умолкли. В углублении дома прикорнул шарманщик. Какая-то старуха рылась в отбросах на краю тротуара. Мы подошли к огромному грязному дому казарменного типа со множеством флигелей, дворов и проходов. В нижнем этаже помещались лавки, булочная, приемный пункт тряпья и железного лома. На улице перед воротами стояли два грузовика с полицейскими.

В первом дворе в углу был сооружен деревянный стенд, на котором висело несколько карт звездного неба. За столиком, заваленным бумагами, на небольшом возвышении стоял человек в тюрбане. Над его головой висел плакат: «Астрология, хиромантия, предсказание будущего! Ваш гороскоп обойдется вам всего в пятьдесят пфеннигов!» Вокруг теснилась толпа. Резкий свет карбидного фонаря вырывал из темноты восковое сморщенное личико провидца. Он настойчиво убеждал в чем-то слушателей, которые молча смотрели на него — теми же отсутствующими и потерянными глазами людей, ожидавших чуда, что и у посетителей собраний со знаменами и оркестрами.

— Отто, — сказал я Кестеру, шедшему впереди меня, — теперь я знаю, чего хотят эти люди. Не нужна им никакая политика. Им нужно что-то вроде религии.

Кестер обернулся.

— Ну конечно. Они хотят снова во что-нибудь верить. Все равно во что. Потому-то они такие фанатики.

Во втором дворе мы обнаружили пивную, в которой проходило собрание. Все окна были освещены. Внезапно там раздался какой-то шум, и тут же как по команде откуда-то сбоку во двор вбежало несколько молодчиков в кожаных куртках. Пригибаясь, они под окнами пивной проскользнули к входной двери; передний рванул ее, и все устремились внутрь.

— Ударная группа, — сказал Кестер. — Иди сюда, станем тут у стены, за пивными бочками.

В зале поднялся рев и грохот. В следующее мгновение раздался звон стекла и кто-то вылетел из окна. Тут же распахнулась дверь, и через нее во двор стала вываливаться плотно сбившаяся куча людей. Передних сбили с ног, задние падали на них. Какая-то женщина с истошными криками о помощи побежала к воротам. Затем из пивной выкатилась вторая группа. Люди с ожесточением вцеплялись друг в друга, дрались ножками стульев и пивными кружками. Гигант плотник выдрался из толпы, встал чуть в сторону, и всякий раз, как перед ним оказывалась голова противника, он размахивался и ударял по ней рукой, загоняя противника обратно в свалку. Плотник проделывал это совершенно невозмутимо, точно колол дрова.

В дверях пивной уже застрял новый клубок людей. Среди них, метрах в трех от себя, мы вдруг увидели всклокоченную соломенную шевелюру Готфрида, в которую вцепился какой-то усатый лихач.

Кестер пригнулся и исчез в людском месиве. Через несколько секунд усатый отпустил Готфрида, с выражением крайнего удивления он вскинул руки и рухнул как подрубленное дерево. В следующее мгновение я увидел, как Отто тащит Ленца за шиворот.

Ленц упирался.

— Да отпусти ты меня... ну хоть на минуту, Отто... — задыхался он.

— Не дури, — кричал Кестер, — сейчас полиция явится! Бежим! Вот сюда!

Мы кинулись через двор к темному подъезду. Медлить было нельзя. Во дворе уже раздались пронзительные свистки, замелькали черные кивера, полиция оцепила двор. Скрываясь от облавы, мы взбежали вверх по лестнице. За тем, что происходило дальше, мы наблюдали из окна. Полицейские работали блестяще. Перекрыв все выходы, они вклинились в толпу, расчленили ее и тут же стали выволакивать из нее людей и запихивать их в машины. Одним из первых — плотника, который с ошалелым видом им что-то доказывал. Позади нас стукнула дверь. Высунула голову какая-то женщина в одной сорочке, с голыми худыми ногами и свечой в руке.

— Это ты? — спросила она недовольно.

— Нет, — сказал Ленц, к которому вернулось самообладание. Женщина захлопнула дверь. Ленц осветил карманным фонариком табличку на ней. Ждали здесь Герхарда Пешке, каменотеса.

Внизу все стихло. Полиция отбыла, двор опустел. Мы подождали еще немного и стали спускаться по лестнице. За какой-то дверью в темноте плакал ребенок. Он плакал тихо и жалобно.

— Он прав, что оплакивает нас заранее, — сказал Ленц.

Мы пересекли последний двор. Покинутый всеми астролог стоял у карт звездного неба.

— Не желаете получить гороскоп, господа? — крикнул он. — Или узнать будущее по руке?

— Валяй, — сказал Готфрид и протянул ему руку.

Астролог какое-то время изучал ее.

— У вас порок сердца, — заявил он затем решительно. — Чувства у вас развиты сильно, но линия разума очень коротка. Зато вы музыкальны. Вы человек мечтательный, но как супруг никуда не годитесь. И все же я нахожу здесь троих детей. Вы дипломат по натуре, у вас скрытный характер, жить будете долго, до восьмидесяти лет.

— Вот это верно, — сказал Готфрид. — Моя фройляйн матушка тоже всегда говорила: кто зол, тот проживет долго. Мораль — это человеческая выдумка, а вовсе не сумма жизненного опыта.

Он заплатил астрологу, и мы пошли дальше. Улица была пустынна. Дорогу нам перебежала черная кошка. Ленц ткнул в ее сторону пальцем.

— Теперь, однако, полагается поворачивать оглобли обратно.

— Пустяки, — сказал я. — До этого нам попалась белая. Так что одна уравновешивает другую.

И мы пошли дальше. По другой стороне улицы навстречу нам шли четверо молодых парней. Один из них был в новеньких кожаных крагах светло-желтого цвета, остальные в сапогах военного образца. Они внезапно остановились и уставились на нас.

— Вот он! — крикнул вдруг малый в крагах и бросился через улицу к нам. В следующее мгновение прогремели два выстрела, малый отскочил в сторону, и вся четверка пустилась наутек. Я увидел, как Кестер хотел было рвануться за ними, но тут же как-то странно осел, издал дикий сдавленный вопль и, выбросив вперед руки, попытался подхватить Ленца, рухнувшего на брусчатку.

Сначала мне показалось, что Ленц просто упал, потом я увидел кровь. Кестер распахнул куртку и разодрал на Ленце рубашку; кровь хлестала струей. Я зажал рану носовым платком.

— Побудь здесь, я сбегаю за машиной! — крикнул Кестер и побежал.

— Готфрид, — сказал я, — ты слышишь меня?

Лицо Ленца посерело. Глаза были полузакрыты. Веки не шевелились. Одной рукой я поддерживал его голову, другой — крепко прижимал платок к ране. Я стоял возле него на коленях, пытаясь уловить хоть вздох или всхрип, но не слышал ничего — и кругом тишина, нигде ни звука, бесконечная улица, бесконечные ряды домов, бесконечная ночь, — я слышал только, как на камни тихо струилась кровь, и я знал, что так уже было однажды и что это не могло быть правдой.

Подлетел на машине Кестер. Он откинул спинку левого сиденья. Мы осторожно подняли Готфрида и уложили его. Я вскочил в машину, и Кестер помчался. Мы подъехали к ближайшему пункту «скорой помощи». Осторожно затормозив, остановились.

— Посмотри, есть ли там врач, — сказал Кестер. — Иначе придется ехать дальше.

Я вбежал в помещение. Навстречу мне попался санитар.

— Есть тут врач?

— Да. Вы привезли кого-нибудь?

— Да. Пойдемте со мной. Возьмите носилки.

Мы положили Готфрида на носилки и внесли его. Врач с закатанными рукавами был уже наготове.

— Сюда! — показал он рукой на плоский стол.

Мы поставили носилки на стол. Врач опустил лампу, приблизив ее к самой ране.

— Что это?

— Револьвер.

Он взял ватный тампон, вытер кровь, пощупал пульс, выслушал сердце и выпрямился.

— Поздно. Сделать ничего нельзя.

Кестер уставился на него.

— Но ведь пуля прошла совсем по краю, ведь это не может быть опасно!

— Здесь две пули, — сказал врач.

Он снова вытер кровь. Мы наклонились. Наискось и пониже от той раны, из которой текла кровь, мы увидели другую — маленькое темное отверстие около сердца.

— Он умер, по-видимому, почти мгновенно, — сказал врач.

Кестер выпрямился, не отрывая глаз от Готфрида. Врач закрыл раны тампонами и заклеил их полосками пластыря.

— Хотите умыться? — спросил он меня.

— Нет, — ответил я.

Теперь лицо Готфрида пожелтело, запало. Рот слегка искривился, глаза были полузакрыты, один чуть больше другого. Он смотрел на нас. Он непрерывно смотрел на нас.

— Как же это случилось? — спросил врач.

Никто ему не ответил. Готфрид смотрел на нас. Неотрывно смотрел на нас.

— Его можно оставить здесь, — сказал врач.

Кестер пошевелился.

— Нет, — возразил он, — мы его заберем.

— Это запрещено, — сказал врач. — Мы обязаны позвонить в полицию. И в уголовный розыск. Надо ведь сразу же предпринять все возможное, чтобы найти преступника.

— Преступника? — Кестер с недоумением посмотрел на врача. Но потом сказал: — Хорошо, я поеду за полицией.

— Вы можете позвонить. Тогда они приедут скорее.

Кестер медленно покачал головой:

— Нет. Я лучше поеду.

Он вышел, и я услышал, как затарахтел мотор «Карла». Врач пододвинул мне стул.

— Не хотите ли пока посидеть?

— Спасибо, — сказал я и остался стоять. Яркий свет все еще падал на окровавленную грудь Готфрида. Врач поднял лампу повыше.

— Как же это случилось? — снова спросил он.

— Не знаю. Видимо, обознались.

— Он воевал? — спросил врач.

Я кивнул.

— Это видно по шрамам, — сказал он. — И рука у него прострелена. Он был ранен несколько раз.

— Да, четыре раза.

— Какая подлость, — сказал санитар. — Молокососы паршивые. Они-то в ту пору еще лежали в пеленках.

Я не ответил. Готфрид смотрел на меня. Смотрел неотрывно.

Прошло много времени, прежде чем вернулся Кестер. Он вернулся один. Врач отложил газету, за которой коротал время.

— Приехали сотрудники полиции? — спросил он.

Кестер молча стоял посреди комнаты. Он не слышал вопроса.

— Полиция здесь? — снова спросил врач.

— Да, — проговорил Кестер. — Полиция. Надо позвонить, чтобы они приехали.

Врач посмотрел на него, но ничего не сказал и направился к телефону. Несколько минут спустя явились два полицейских чиновника. Они сели за стол, и один из них стал записывать сведения о Готфриде. Не знаю почему, но теперь, когда он был мертв, мне казалось нелепостью говорить о том, как его звали, когда он родился и где жил. Я не мог оторвать глаз от огрызка черного карандаша, который чиновник то и дело слюнявил, и отвечал машинально.

Второй чиновник вел протокол. Кестер давал необходимые показания.

— Вы можете приблизительно описать убийцу? — спросил чиновник.

— Нет, — ответил Кестер. — Не обратил внимания.

Я мельком взглянул на него. И подумал о желтых крагах и униформе.

— Вы можете сказать, к какой политической партии он принадлежал? Вы не заметили каких-либо значков или формы?

— Нет, — сказал Кестер. — До того как раздались выстрелы, я ни на кого не обращал внимания. А потом, — он на секунду запнулся, — потом я был занят моим товарищем.

— Вы принадлежите к какой-либо политической партии?

— Нет.

— Я спросил потому, что вы назвали его своим товарищем...

— Он мой товарищ по фронту, — сказал Кестер.

Чиновник обратился ко мне:

— А вы можете описать убийцу?

Кестер пристально посмотрел мне в глаза.

— Нет, — сказал я. — Я тоже ничего не видел.

— Странно, — заметил чиновник.

— Мы были заняты разговором и не смотрели по сторонам. Все произошло очень быстро.

Чиновник вздохнул.

— Тогда мало надежды, что нам удастся их поймать.

Он дописал протокол.

— Можно нам взять его с собой? — спросил Кестер.

— Собственно говоря... — Чиновник взглянул на врача. — Причина смерти сомнений не вызывает?

Врач кивнул:

— Я уже составил акт.

— А где пуля? Пулю я должен взять с собой.

— Пуль две. Обе остались в теле. Мне пришлось бы...

Врач колебался.

— Мне нужны обе, — сказал чиновник. — Я должен убедиться, что они выпущены из одного и того же оружия.

— Ладно, — сказал Кестер в ответ на вопросительный взгляд врача.

Санитар поправил носилки и опустил лампу. Врач взял инструменты и ввел пинцет в рану. Первую пулю он извлек быстро, она засела неглубоко. Чтобы достать вторую, пришлось сделать надрез. Он поднял до локтей резиновые перчатки, взял зажимы и скальпель. Кестер быстро подошел к носилкам и закрыл Готфриду глаза. Я отвернулся, услышав тихий звук от надреза скальпелем. Меня так и подмывало броситься к врачу и оттолкнуть его, мне казалось, что Готфрид только в обмороке и что именно теперь врач его действительно убивает... Но я тут же опомнился — мы достаточно повидали мертвецов, чтобы не ошибаться.

— Вот она, — сказал врач, выпрямляясь. Он вытер пулю и передал ее чиновнику.

— Такая же в точности. Обе из одного оружия, не правда ли?

Кестер наклонился и внимательно рассмотрел маленькие, тускло поблескивавшие пули, перекатывавшиеся на ладони чиновника.

— Да, — сказал он.

Чиновник завернул их в бумагу и сунул в карман.

— Вообще-то не полагается, — сказал он затем, — но раз вы хотите забрать его домой... Суть дела не вызывает сомнений, не правда ли, господин доктор? — Врач кивнул. — К тому же вы и судебный врач, — продолжал чиновник, — так что в случае чего... Словом, как хотите... Вот только если завтра пожалует комиссия...

— Я знаю, — сказал Кестер. — Все останется как есть.

Полицейские ушли. Врач снова заклеил раны Готфрида.

— Как вы его возьмете? — спросил он. — С носилками? Только пришлите их завтра же обратно.

— Да, спасибо, — сказал Кестер. — Пойдем, Робби.

— Я помогу вам, — сказал санитар.

Я покачал головой:

— Не надо, мы сами.

Мы взяли носилки, вынесли их и положили на оба левых сиденья — спинку переднего мы откинули назад. Санитар и врач вышли на крыльцо и наблюдали за нами.

Мы накрыли Готфрида его пальто и поехали. Через минуту Кестер повернулся ко мне.

— Давай-ка проедем еще раз по тем улицам. Я уже был там, да, видать, слишком рано. Может, теперь их встретим.

Незаметно начался снег. Кестер вел машину почти бесшумно. Он выжимал сцепление и часто выключал зажигание. Он не хотел, чтобы нас слышали, хотя четверка, которую мы искали, не могла знать, что у нас машина. В конце концов наш автомобиль превратился в белое привидение, бесшумно скользившее в густеющем снегопаде. Я вынул из ящика с инструментами молоток и положил его рядом с собой, чтобы сразу пустить в дело, как только выскочу из машины.

Мы ехали по улице, где это случилось. Под фонарем еще чернело пятно крови. Кестер выключил фары. Мы продвигались вдоль самого тротуара, наблюдая за улицей. Никого не было видно. И только из освещенной пивной доносился галдеж.

Кестер остановил машину у перекрестка.

— Подожди меня здесь, — сказал он. — Я загляну в пивную.

— Я пойду с тобой, — сказал я.

Он посмотрел на меня тем взглядом, который запомнился мне еще с тех пор, когда он один уходил в разведку.

— В пивной это не годится, — сказал Кестер, — там он еще, чего доброго, улизнет. Я только гляну, нет ли его. А уж тогда будем караулить. Побудь здесь с Готфридом.

Я кивнул, и Отто исчез в снежной пороше. Хлопья снега били мне в лицо и таяли на ресницах. Мне вдруг стало не по себе оттого, что Готфрид укрыт так, будто он уже не с нами, и я стянул пальто с его головы. Теперь снег падал и на его лицо, на глаза и губы, но не таял. Я вынул платок, смахнул снег с его головы и снова натянул на нее пальто.

Вернулся Кестер.

— Нету?

— Нет, — сказал он, садясь за руль. — Проедем-ка еще по соседним улицам. Я чувствую, что мы можем встретить их в любую минуту.

Мотор привычно взревел, но тут же осекся. Мы бесшумным призраком крались сквозь белую взвихренную ночь от одной улицы к другой; на поворотах я придерживал тело Готфрида от падений; время от времени мы останавливались в сотне метров от какой-нибудь пивной, и Кестер вприпрыжку бежал назад, чтобы ее проверить. Он был во власти мрачного, холодного бешенства, он даже не думал о том, что сначала надо отвезти Готфрида; он кружил и кружил по улицам, потому что был уверен, что мы вот-вот встретим тех четверых.

Вдруг далеко впереди на длинной пустынной улице мы и впрямь заметили темную группу людей. Кестер тут же выключил освещение, и мы тихо, с потушенным светом стали нагонять их. Занятые разговором, они нас не слыхали.

— Их четверо, — шепнул я Кестеру.

В то же мгновение мотор взревел, и машина, пролетев метров двести, выскочила боком на тротуар и, заскрежетав тормозами, остановилась как вкопанная на расстоянии метра от четырех насмерть перепуганных прохожих.

Кестер уже наполовину высунулся из машины, его тело было готово к броску, как стальная пружина, а лицо было неумолимо, как смерть.

Перед нами оказались четверо безобидных пожилых обывателей. Один из них был пьян. Опомнившись, они стали браниться. Кестер им ничего не ответил. Мы поехали дальше.

— Отто, — сказал я, — сегодня нам его не найти. Вряд ли он сунется на улицу.

— Да, пожалуй, — не сразу ответил он и развернул машину.

Мы поехали к нему домой. У его комнаты был отдельный вход, так что нам не нужно было никого будить. Когда мы вышли из машины, я сказал:

— Почему ты не сообщил его приметы этим парням из полиции? Все-таки у нас были бы помощники. Ведь мы-то его достаточно хорошо разглядели.

Кестер посмотрел на меня.

— Потому что это дело наше, а не полиции. Неужели ты думаешь, — перешел он на сдавленный шепот, от которого стало страшно, — что я отдам его полиции? Чтобы он схлопотал пару лет тюрьмы? Сам знаешь, чем кончаются такие процессы! Эти парни прекрасно знают, что строго их не накажут. Как бы не так! Да если даже полиция найдет его, я заявлю, что это не он. И сам с ним разберусь. Понял? Готфрид мертв, а он жив! Не будет этого!

Мы вытащили из машины носилки, пронесли их сквозь ветер и пургу в дом — все было так, будто мы еще где-то во Фландрии и вот принесли убитого товарища с переднего края.

Мы купили гроб и место для могилы на общинном кладбище. Готфрид, когда, бывало, об этом заходила речь, часто говорил, что крематорий — это не для солдата. Он хотел лежать в земле, на которой прожил свой век.

Похороны состоялись в ясный солнечный день. Мы надели на Готфрида его старую полевую форму, всю в выцветших пятнах крови, с рукавом, изодранным в клочья осколками гранаты. Мы сами прибили крышку гвоздями и снесли гроб вниз по лестнице. Провожающих было немного: Фердинанд, Валентин, Альфонс, бармен Фред, Георгий, Юпп, фрау Штосс, Густав, Стефан Григоляйт и Роза.

У ворот кладбища нам пришлось немного подождать. Впереди были еще две похоронные процессии, которые пришлось пропустить. Одна шла за черной машиной, другая за каретой, в которую были впряжены лошади, укрытые черным и серебряным крепом. За каретой шла бесконечная толпа провожающих, которые оживленно о чем-то беседовали.

Мы сняли гроб с машины и сами опустили его на веревках в могилу. Могильщик был этому рад, так как у него и без нас дел хватало. Был приглашен и священник. Правда, мы не знали, как отнесся бы к этому сам Готфрид, но Валентин сказал, что без этого нельзя. Впрочем, мы просили священника обойтись без надгробной речи. Он должен был прочитать лишь небольшой кусочек из Библии.

Пастор оказался человеком немолодым и близоруким. Подойдя к могиле, он споткнулся о бугор и наверняка свалился бы вниз, если бы Кестер с Валентином его не подхватили. Споткнувшись, он выронил в яму Библию и очки, которые как раз собирался водрузить на нос. Он ошалело смотрел им вслед.

— Не беда, господин пастор, — сказал Валентин, — мы возместим вам потерю.

— Книга-то ничего, — тихо ответил священник, — а вот очки мне нужны.

Валентин выломал ветку из кладбищенской живой изгороди, потом встал на колени у могилы и ухитрился подцепить очки за дужку и вытащить их из венка. Оправа очков была золотая. Может быть, поэтому священнику так хотелось заполучить их обратно. Библия проскользнула под гроб, и достать ее, не подняв гроб наверх, было невозможно. Этого не захотел и сам пастор. Он стоял в полной растерянности.

— Не сказать ли мне вместо этого несколько слов? — смущенно спросил он.

— Не беспокойтесь, господин пастор, — ответил Фердинанд. — Теперь у него там под головой оба Завета.

Вскопанная земля источала острый запах. В одном из комьев копошилась белая личинка. «Вот завалят сейчас могилу, — подумал я, — а она будет жить там внизу, превратится в куколку, а в будущем году, пробившись сквозь почву, выйдет на поверхность. А Готфрид останется мертв. Он угас навсегда». Мы стояли у его могилы, мы знали, что его тело, глаза и волосы еще существуют, правда, они уже изменились, но все же еще существуют, а он, несмотря на это, ушел и больше никогда не вернется. Это было непостижимо. Наша кожа была теплой, наш мозг действовал, а сердце гнало кровь по жилам, мы были такие же, как прежде, как вчера, у нас по-прежнему было по две руки, мы не ослепли, не онемели, все было как всегда, — и вот мы скоро уйдем, а Готфрид останется и никогда уже не сможет пойти за нами. Непостижимо.

Комья земли захлопали по крышке гроба. Могильщик раздал нам лопаты, и мы стали закапывать Готфрида — Валентин, Кестер, Альфонс, я, — как закапывали когда-то своих товарищей там, на фронте. В ушах моих вдруг зазвучала старая солдатская песня, старая печальная солдатская песня, которую он любил напевать:

Альфонс принес с собой черный крест, простой, деревянный, какие бесконечными рядами стоят во Франции у безымянных могил. Мы укрепили его у изголовья и повесили на него старый солдатский шлем.

— Пошли, — хрипло проговорил наконец Валентин.

— Пошли, — сказал Кестер, но остался на месте. И никто не двинулся с места. Валентин обвел нас всех по очереди взглядом.

— За что? — произнес он. — За что же? Будь проклято все!

Ему не ответили.

Валентин устало махнул рукой.

— Пошли.

И мы направились к выходу по усыпанной гравием дорожке. У ворот нас ждали Фред, Георгий и все остальные.

— Как он умел чудесно смеяться, — сказал Стефан Григоляйт, по лицу которого, гневному и беспомощному, текли слезы.

Я оглянулся. Никто за нами не шел.