Три товарища

XX

Август был теплый и ясный, да и в сентябре погода держалась еще почти летняя; но потом, с конца сентября, зарядили дожди, тучи надолго обложили город. С крыш текло, ветер усилился, и когда я однажды проснулся ранним воскресным утром и подошел к окну, то увидел, что листва на кладбищенских деревьях покрылась пятнами охры и перепрела кое-где так, что проступили голые ветви.

Я какое-то время постоял у окна. Странное это было состояние в последние месяцы — с тех пор как мы вернулись из нашей поездки к морю, я постоянно, всякий час помнил, что осенью Пат надо уехать, но помнил об этом так, как мы помним о многом: о том, что годы проходят, что мы стареем и что мы не будем жить вечно. Настоящее всегда оказывалось сильнее, оно поглощало все мысли, и пока Пат была здесь, а деревья вовсю зеленели, такие слова, как «осень», и «отъезд», и «прощание», были не более чем бледные тени на горизонте, которые лишь подчеркивали счастье близости и пока еще длящейся совместной жизни.

Я смотрел на мокрое, залитое дождем кладбище, на покрытые опавшими темными листьями надгробия. Туман, как бледный вампир, высосал за ночь всю зелень из листьев; пожухлые и безжизненные, они бессильно повисли на ветках, и каждый порыв то и дело набегавшего ветра срывал все новые и новые листья и гнал их перед собой, — и, как острая, режущая боль, накатило на меня внезапное чувство предстоящей разлуки, которая была близка, которая была реальна, так же реальна, как эта вот осень, дохнувшая на деревья и оставившая на них свои охряные следы.

Я подошел к двери в смежную комнату, остановился, прислушался. Пат еще спала. Она спала спокойно, не кашляла. На миг меня пронзила надежда — мне представилось, как не сегодня-завтра позвонит Жаффе и скажет, что уезжать ей не нужно; но тут же вспомнились ночи, когда я слышал тихий посвист ее дыхания и эти просевшие регулярные хрипы — вжик, вжик! — как звуки тонкой далекой пилы, и надежда моя как вспыхнула, так и угасла.

Я вернулся к окну и стал снова смотреть на дождь. Потом подсел к письменному столу и принялся пересчитывать деньги, которые у меня там лежали. Я начал было прикидывать, на сколько дней их хватит Пат, но только расстроился и снова запер их в ящик.

Я посмотрел на часы. Было около семи. Пат будет спать еще часа два. Я быстро оделся, чтобы еще немного поездить. Все лучше, чем торчать здесь наедине со своими мыслями.

Я пошел в мастерскую, выкатил такси и не торопясь поехал по улицам. Было безлюдно. Бесконечные и унылые ряды казарм на рабочих окраинах походили на колонны понурых, сгорбившихся под дождем проституток. Стены домов покрылись грязью и облупились, мутные окна хмуро поблескивали в сереньком утреннем свете, а штукатурка обветшалых каменных оград, словно изъеденная язвами, была вся в глубоких желтовато-серых дырах.

Я проехал в старую часть города, к собору. Остановив машину у небольшого заднего входа, я вышел. Сквозь тяжелую дубовую дверь донеслись приглушенные звуки органа. Было время утренней мессы, и по органной мелодии я понял, что освящение святых даров едва началось и, таким образом, будет длиться еще минут двадцать, а раньше этого времени никто из собора не выйдет.

Я прошел в сад, расположенный внутри галереи. Свет здесь был совсем тусклый. С кустов непрерывно текло, но на многих из них еще были цветы. Мой плащ был довольно широк, под ним легко было прятать срезанные ветки. Несмотря на воскресный день, никого поблизости не было, и я без помех отнес в машину первую охапку роз. Потом вернулся в сад за второй. И когда ее уже набрал, услышал в галерее чьи-то шаги. Крепко прижав к себе локтем букет, спрятанный под плащом, я застыл в молитвенной позе перед одним из святых изображений.

Шаги приблизились, но не проследовали дальше, а замерли. Мне вдруг стало жарко. Я постоял перед каменным изваянием в задумчивой созерцательной позе, перекрестился и медленно перешел к следующему, подальше от галереи. Шаги последовали за мной и снова замерли. Я не знал, что делать. Сразу двигаться дальше я теперь не мог — надо было по крайней мере выждать время, необходимое для прочтения молитвы «Отче наш» и десятка молитв «Аве Мария», иначе я тут же выдал бы себя. Поэтому я остался на месте, но позволил себе слегка оглянуться, как бы выражая сдержанно горестное сожаление по поводу неуместного посягательства на благоговение минуты.

Увидев перед собой благодушное округлое лицо пастора, я вздохнул с облегчением. Я почел себя уже спасенным, ибо знал, что он не прервет моих молитв, как вдруг я с ужасом обнаружил, что достиг конца барельефа с изображением страстей Господних. Как бы истово я теперь ни молился, через несколько минут я должен был закончить, чего он, по-видимому, ожидал. Тянуть дальше не имело смысла. Поэтому я медленно и с безразличным видом двинулся к выходу.

— Доброе утро, — произнес священник. — Хвала Господу Иисусу Христу!

— Во веки веков, аминь! — ответствовал я, как подобает благочестивому католику.

— Редко кого встретишь здесь в эту пору, — ласково сказал он, глядя на меня голубыми детскими глазами.

Я пробормотал что-то невнятное.

— К сожалению, теперь это редко, — продолжал он с легким вздохом. — И почти не видно мужчин, молящихся в этом месте. Потому-то возрадовался я и заговорил с вами. Должно быть, какая-нибудь особая нужда привела вас сюда в столь ранний час и в такую погоду, какое-нибудь особое пожелание...

«Желание у меня одно — чтобы ты поскорее шел отсюда», — подумал я, испытывая все же некоторое облегчение. Было очевидно, что цветы он пока не заметил. Теперь нужно было поскорее отделаться от него, пока он не успел обратить на них внимание.

Он снова улыбнулся мне.

— Я сейчас буду служить мессу и охотно включу вашу просьбу в свои молитвы.

— Спасибо, — пролепетал я в изумленном смущении.

— Итак, должен ли я молиться за упокой души усопшего человека?

Я растерянно посмотрел на него и чуть не выронил цветы.

— Нет, — сказал я, прижимая их под плащом покрепче.

Он продолжал выжидательно смотреть на меня своими прозрачными глазками, не ведавшими злого умысла. Вероятно, ждал, что я объясню наконец, чего желаю от Бога. Но мне на ум не приходило ничего путного да и не хотелось еще больше втягиваться в обман. Поэтому я молчал.

— Стало быть, я помолюсь о помощи неизвестному человеку, нуждающемуся в ней, так? — сказал он наконец.

— Да, — ответил я, — если вы будете так добры. Очень вам благодарен.

Он махнул рукой, улыбнувшись:

— Не стоит благодарности. Все мы в руце Божьей. — Он еще посмотрел на меня, склонив голову как-то набок, и мне почудилось, что по лицу его пробежала тень. — Главное, верьте, — сказал он. — И Отец Небесный поможет. Всенепременно. Он помогает и тогда, когда мы этого не понимаем. — Затем он кивнул мне и ушел.

Я смотрел ему вслед до тех пор, пока не услышал, как за ним захлопнулась дверь. «Ах, — думал я, — если б все было так просто! Он поможет, всенепременно! А помог он Бернхарду Визе, когда тот валялся с простреленным животом и орал на весь Хоутхольстерский лес, помог Качинскому, погибшему в Хандзееме, оставив больную жену и ребенка, которого он ни разу не видел, помог Мюллеру, и Лееру, и Кеммериху, помог малышу Фридману, и Юргенсу, и Бергеру, и миллионам других? Нет, черт возьми, многовато пролито крови на этой земле, чтобы можно было сохранить веру в Отца Небесного!»

Я отвез цветы домой, потом отогнал машину в мастерскую и пошел обратно. Из кухни доносился запах свежезаваренного кофе, и было слышно, как там возится Фрида. Как ни странно, но запах кофе придал мне бодрости. Я и по фронту помнил — лучше всего утешают не какие-нибудь значительные вещи, а сущие пустяки и мелочи.

Едва за мной щелкнула входная дверь, как в коридор пулей вылетел Хассе. Лицо его было опухшим и желтым, воспаленные глаза покраснели, он выглядел так, будто спал прямо в костюме. Увидев меня, он не смог скрыть на своем лице величайшее разочарование.

— Ах, это вы, — пробормотал он.

Я с удивлением посмотрел на него.

— А вы что, поджидаете кого-нибудь в такую рань?

— Да, — тихо сказал он. — Жену. Она еще не вернулась. Вы ее не видели?

Я покачал головой.

— Я только час как ушел.

Он кивнул.

— Я подумал — вдруг вы ее где-нибудь видели...

Я пожал плечами.

— Придет, видимо, позже. Вы не пробовали звонить?

Он взглянул на меня как-то робко.

— Она ушла с вечера к своим знакомым, а я не знаю точно, где они живут.

— А их фамилию вы знаете? Адрес можно было узнать через справочное бюро.

— Я запрашивал. В справочнике такой фамилии не оказалось.

У него был вид как у побитой собаки.

— Она вечно делала тайну из своих знакомств, а стоило мне о ком-нибудь спросить, как она сразу злилась. Ну, я перестал и спрашивать. Я был рад, что у нее есть куда пойти. Она же все время говорила, что я хочу лишить ее и этой маленькой радости.

— Может, она придет еще, — сказал я. — То есть я даже уверен, что она скоро придет. А вы позвонили на всякий случай в «скорую помощь» и в полицию?

Он кивнул:

— Звонил. Они тоже ничего не знают.

— Вот видите, — сказал я. — В таком случае вам нечего волноваться. Может быть, она неважно почувствовала себя вечером и решила остаться на ночь. Такое ведь часто бывает. А часа через два или три она скорее всего будет дома.

— Вы думаете?

Кухонная дверь отворилась, и показалась Фрида с подносом.

— А это для кого? — спросил я.

— Для фройляйн Хольман, — ответила она, сразу же раздражаясь от одного моего вида.

— А что, она уже встала?

— Да уж, должно быть, встала, — ехидно заметила Фрида, — раз позвонила, чтобы ей несли завтрак.

— Благослови вас Господь, Фрида, — сказал я. — По утрам вы иногда бываете просто сахар! Не могли бы вы преодолеть себя и заодно уж и мне сварить кофе?

Она что-то буркнула и двинулась по коридору, вихлянием бедер выказывая все свое презрение. Это она умела. Никто из моих знакомых не мог с ней в этом сравниться.

Хассе застыл в ожидании. Мне вдруг стало стыдно, когда я, обернувшись, увидел, что он преданно и безмолвно стоит рядом.

— Через час-полтора, вот увидите, вы уже забудете обо всех своих тревогах, — сказал я и протянул ему руку.

Он не взял ее, а как-то странно посмотрел на меня.

— Может, нам поискать ее? — тихим голосом спросил он.

— Но ведь вы не знаете, где она.

— Может, все-таки попробовать? — повторил он. — На вашей машине? Я, разумеется, все оплачу, — быстро выпалил он.

— Речь не об этом, — сказал я. — Но только это совершенно безнадежно. Ну куда мы поедем? В какую сторону? Да ведь и не на улице же она в это время.

— Не знаю, — так же тихо сказал он. — Я только думал, что можно попробовать ее поискать.

Фрида с пустым подносом проследовала обратно.

— Мне нужно идти, — сказал я. — Кроме того, я думаю, что вы тревожитесь понапрасну. Несмотря на это, я охотно помог бы вам, но фройляйн Хольман должна скоро уехать, и я хотел бы провести этот день с ней. Вероятно, это ее последнее воскресенье здесь. Вы ведь понимаете?

Он кивнул.

Мне было жалко смотреть на него, но я торопился к Пат.

— Если вы все же хотите немедленно ехать на поиски, — продолжал я, — вы можете взять такси на улице, но я вам этого не советую. Подождите лучше еще немного. А потом я позвоню своему другу Ленцу, и он отправится с вами на поиски.

Мне казалось, что он ничего не слышит.

— А вы не видели ее сегодня утром? — внезапно спросил он.

— Нет, — удивился я. — А то бы я сразу вам об этом сказал.

Он снова кивнул и, не говоря больше ни слова, с отсутствующим видом ушел к себе в комнату.

Пат уже побывала у меня и нашла розы. Она рассмеялась, когда я вошел.

— Робби, — сказала она, — меня тут Фрида лишила наивности. Она утверждает, что свежие розы по воскресеньям в это время наверняка попахивают воровством. Кроме того, она говорит, что этот сорт не водится в окрестных магазинах.

— Думай что хочешь, — сказал я. — Главное, что они доставляют тебе радость.

— Теперь еще большую, милый. Раз ты добыл их, подвергая себя опасности!

— Еще какой! — Я вспомнил о пасторе. — Но почему ты так рано встала?

— Не могла больше спать. Снились такие ужасы, что продолжать не хотелось.

Я внимательно посмотрел на нее. Вид у нее был усталый, под глазами — тени.

— С каких это пор тебе снятся кошмары? — спросил я. — До сих пор я думал, что это по моей части.

Она покачала головой.

— Ты уже заметил, что на дворе осень?

— У нас это называли «бабьим летом», — сказал я. — Ведь еще цветут розы. Просто идет дождь, вот все, что я вижу.

— Идет дождь, — повторила она. — Он идет уже слишком долго, милый. Иногда проснусь по ночам, и мне кажется, что я уже потонула под потоками дождя.

— Ты должна приходить ко мне по ночам. Тогда у тебя не будет таких мыслей. Да и как приятно быть вместе, когда в комнате темно, а за окном идет дождь.

— Возможно, — сказала она, прижимаясь ко мне.

— Люблю, когда по воскресеньям идет дождь, — сказал я. — Тогда больше ценишь то, что у тебя хорошо. Мы вместе, у нас теплая красивая комната — и целый день впереди; по-моему, это немало.

Ее лицо прояснилось.

— Да, у нас все хорошо, не правда ли?

— На мой взгляд, просто чудесно. Как вспомню, что было раньше, — Боже мой! Вот уж не думал, что мне будет когда-нибудь так хорошо.

— Как хорошо, что ты это говоришь. Я тогда в это верю. Говори это чаще.

— Разве я не часто это говорю?

— Нет.

— Может быть, — сказал я. — По-моему, я не очень-то нежен. Не знаю почему, но я просто не способен на это. А ведь я бы очень хотел быть нежным.

— Тебе это и не надо, милый. Я ведь и так понимаю тебя. Только иногда вдруг так захочется, чтобы ты это сказал.

— Я теперь буду повторять это часто, все время. Как бы по-дурацки это ни выглядело.

— Что значит по-дурацки? — сказала она. — В любви нет ничего дурацкого.

— И слава Богу, что нет, — сказал я. — Иначе она бог знает во что превратила бы человека.

Мы позавтракали вместе, а потом Пат снова легла в постель. Такой режим установил Жаффе.

— Ты побудешь со мной? — спросила она из-под одеяла.

— Если хочешь, — ответил я.

— Я-то хочу, но ты же не обязан...

Я сел к ней на кровать.

— Я не то имел в виду. Ты ведь говорила, что не любишь спать, когда на тебя смотрят.

— Раньше так оно и было, но теперь, знаешь, мне иногда страшно одной...

— И со мной такое бывало, — сказал я. — В госпитале, после операции. Я тогда боялся спать по ночам. Держался до самого утра, не смыкая глаз, — читал или думал о чем-нибудь, и только когда наступал рассвет, я засыпал. Но это проходит.

Она прижалась лицом к моей ладони.

— Это от страха, что заснешь и не проснешься, Робби...

— Да, — сказал я, — но поскольку все-таки просыпаешься, то это проходит. Можешь убедиться в этом на моем примере. Мы всегда просыпаемся, всегда возвращаемся назад — хотя и не на то самое место.

— В том-то и дело, — сказала она уже несколько сонным голосом и закрывая глаза. — Этого-то я и боюсь. Но ведь ты последишь, чтобы я вернулась куда надо, правда?

— Послежу, — сказал я и провел рукой по ее лбу и волосам, которые тоже казались усталыми. — Я ведь солдат бывалый и бдительный.

Дыхание ее сделалось глубже, она слегка повернулась на бок. Через минуту она уже крепко спала.

Я опять сел к окну и уставился на дождь. Это был сплошной серый ливень, в мутной бесконечности которого наш дом казался маленьким островком. На душе у меня скребли кошки — редко случалось, чтобы Пат с утра предавалась унынию и печали. Но потом я стал думать о том, что еще на днях она была веселой и оживленной и, может быть, снова будет такой, когда проснется. Я знал, что она много думает о своей болезни, знал я от Жаффе и о том, что ее состояние пока не улучшилось, — но я столько видел на своем веку мертвых, что любая болезнь была для меня все-таки жизнью и надеждой. Я знал, что можно умереть от ранения, этого я повидал немало, но именно поэтому мне было трудно поверить, что человека может унести и болезнь, при которой человек внешне остается невредимым. Вот почему минуты растерянности и тревоги никогда не длились у меня подолгу.

В дверь постучали. Я прошел через комнату и открыл. На пороге стоял Хассе. Приложив палец к губам, я тихонько вышел в коридор.

— Простите, — пробормотал он.

— Зайдите ко мне, — сказал я и открыл дверь в свою комнату.

Хассе в комнату не вошел. Его побелевшее как мел лицо все как-то ужалось.

— Я только хотел сказать вам, что нам не нужно никуда ехать, — произнес он, едва шевеля губами.

— Зайдите же, — пригласил я его, — фройляйн Хольман спит, у меня есть время.

В руках он держал какое-то письмо. Вид у него был как у человека, которого ранили из ружья, но который еще надеется, что его просто толкнули.

— Лучше прочитайте сами, — сказал он и протянул мне письмо.

— Вы уже пили кофе? — спросил я.

Он покачал головой.

— Читайте письмо...

— Хорошо. А вы тем временем пейте кофе.

Я вышел на кухню и попросил Фриду принести кофе. Потом прочел письмо. Оно было от фрау Хассе и состояло всего из нескольких строк. Она сообщала ему, что хочет еще получить кое-что от жизни и поэтому не вернется. Есть человек, который понимает ее лучше, чем Хассе. Пусть он ничего не предпринимает, это бесполезно, она все равно не вернется. Да и для него самого так будет лучше. Отпадут заботы о том, хватит или не хватит жалованья. Часть своих вещей она взяла с собой, за остальными она кого-нибудь пришлет.

Письмо было ясное и деловое. Я сложил его и вернул Хассе. Он смотрел на меня с таким видом, будто все теперь зависело от меня.

— Что же теперь делать? — спросил он.

— Для начала выпейте эту чашку и съешьте чего-нибудь, — сказал я. — Не стоит суетиться и убиваться. Сейчас все обдумаем. Постарайтесь прежде всего успокоиться, иначе вы не сможете принять толковое решение.

Он послушно выпил кофе. Рука его дрожала, есть он не мог.

— Что же теперь делать? — снова спросил он.

— Ничего, — сказал я. — Надо подождать.

Он махнул рукой.

— А что бы вы хотели сделать? — спросил я.

— Не знаю. Сам не могу сообразить.

Я помолчал. Трудно было что-нибудь посоветовать. Я мог только попытаться его успокоить, а уж решить он должен был сам. Он больше не любил жену, о чем нетрудно было догадаться, но он привык к ней, а привычка для бухгалтера значит подчас больше, чем даже любовь.

Через некоторое время он заговорил, но так сбивчиво и путано, что сразу стало ясно, насколько он растерян. Потом стал упрекать себя. По ее адресу он не сказал ни слова худого. Он все пытался внушить себе, что сам во всем виноват.

— Хассе, — сказал я, — вы говорите глупости. В таких вещах не бывает ни правых, ни виноватых. Жена ушла от вас, а не вы от нее. Вы не должны себя упрекать.

— Нет, я виноват, — возразил он, разглядывая свои руки. — Виноват, что ничего не добился в жизни.

— Чего не добились?

— Ничего не добился. А значит, и виноват.

Я с удивлением взглянул на маленькую жалкую фигурку, утонувшую в плюшевом кресле.

— Хассе, — сказал я спокойно, — это может быть причиной, но не виной. Кроме того, до сих пор вам все удавалось.

Он решительно покачал головой:

— Нет, нет, это я довел ее до безумия своим вечным страхом перед увольнением. И это я ничего не добился! Что я мог ей предложить?! Ничего...

Он впал в тупое забытье. Я поднялся за бутылкой коньяка.

— Выпьем немного, — сказал я. — Ведь еще не все потеряно.

Он поднял голову.

— Еще не все потеряно, — повторил я. — Окончательно теряют человека, только когда он мертв.

Он поспешно кивнул и схватил стакан. Но тут же снова поставил его на стол, не выпив.

— Вчера меня назначили начальником канцелярии, — тихо сказал он. — Старшим бухгалтером и начальником канцелярии. Управляющий сказал мне об этом вечером. Меня назначили потому, что в последние месяцы я много работал сверхурочно. У нас слили две канцелярии. Другого начальника уволили. Я буду получать на пятьдесят марок больше. — Он взглянул на меня с внезапным отчаянием. — Как вы думаете, она бы осталась, если б знала об этом?

— Нет, — сказал я.

— На пятьдесят марок больше. Я мог бы отдавать их ей. И она могла бы себе что-нибудь покупать. К тому же у меня тысяча двести марок в банке! Для чего же я их копил? Ведь я хотел, чтобы у нее что-нибудь было на черный день. А теперь выходит, что она ушла из-за того, что я копил.

Он опять уставился перед собой.

— Хассе, — сказал я, — по-моему, все это не так уж связано одно с другим, как вам кажется. И старайтесь поменьше об этом думать. Для вас сейчас важно продержаться первые дни. Потом положение прояснится, и вы будете лучше знать, что надо делать. А может, ваша жена сегодня вечером или завтра утром вернется. Она ведь тоже думает обо всем этом, как и вы.

— Она не вернется, — заявил он.

— Этого вы не можете знать.

— Если бы ей сказать, что я теперь получаю больше жалованья и что мы могли бы поехать в отпуск на сэкономленные деньги...

— Вы еще сможете ей все это сказать. Люди ведь не расстаются просто так.

Меня поражало, что он даже ни разу не вспомнил о том, что у него был соперник. Но до этого, видимо, просто еще не дошло; он думал только о том, что жена ушла, а все остальное было для него как в тумане. Я бы охотно ему сказал, что через несколько недель он еще, может статься, будет радоваться тому, что она ушла, но теперь, когда у него был такой потерянный вид, это прозвучало бы слишком жестоко. Истина всегда представляется раненому чувству жестокой, невыносимой.

Я еще занимал его какое-то время разговорами, чтобы только дать ему выговориться. Я ничего не добился — с мертвой точки его было не сдвинуть, но мне показалось, что он стал спокойнее. Он выпил коньяка. Потом меня позвала Пат.

— Одну минутку! — сказал я и поднялся.

— Да-да, — сказал он, как послушный мальчик, и поднялся вместе со мной.

— Останьтесь, я скоро вернусь.

— Простите...

— Я мигом, — сказал я и прошел к Пат.

Она сидела на постели, вид у нее был свежий, здоровый.

— Я чудесно выспалась, Робби! Наверняка уже полдень.

— Ты спала всего только час, — сказал я, показывая ей часы.

Она посмотрела на циферблат.

— Тем лучше, значит, у нас впереди еще много времени. Я сейчас встану.

— Хорошо. Я загляну к тебе минут через десять.

— У тебя гости?

— Хассе, — сказал я. — Но это ненадолго.

Я вернулся к себе, но Хассе уже не было. Я открыл дверь в коридор, но и там было пусто. Я вышел в коридор и постучал в его дверь. Никто не ответил. Я приоткрыл дверь и увидел, что он стоит перед шкафом. Несколько ящиков были выдвинуты.

— Хассе, — сказал я, — примите снотворное, лягте в постель и постарайтесь прежде всего крепко выспаться. Вы сейчас не в себе.

Он медленно повернулся ко мне.

— Быть всегда одному, каждый вечер! Торчать здесь одному, как вчера, — вы только представьте.

Я сказал ему, что все еще может измениться и что на свете много людей, которые по вечерам сидят дома одни. Он ничего не ответил. Я еще раз сказал, что ему надо лечь спать, может быть, завтра все окажется не таким уж и мрачным, а его жена опять будет дома. Он кивнул и пожал мне руку.

— Я загляну к вам еще вечером, — сказал я и с чувством большого облегчения ушел.

Перед Пат лежала газета.

— Сегодня утром, Робби, мы могли бы сходить в музей, — предложила она...

— В музей? — переспросил я.

— Да. На выставку персидских ковров. Ты, наверное, не слишком часто бывал в музеях?

— Ни разу в жизни! — заявил я. — Да и что мне там делать?

— Тут ты прав, — сказала она со смехом.

— Но это ничего не значит. — Я встал. — В дождливую погоду можно предпринять что-нибудь и для своего образования.

Мы оделись и вышли. Воздух на улице был великолепен. Пахло лесом и сыростью. Когда мы проходили мимо «Интернационаля», я сквозь открытую дверь увидел Розу, сидевшую перед стойкой. Перед ней была чашка шоколада, как всегда по воскресеньям. На столе лежал небольшой сверток. Вероятно, она, как всегда, собиралась навестить свое чадо. Я давно уже не был в «Интернационале», и мне показалось странным, что Роза равнодушно посиживает там, как обычно. В моей жизни так много всего изменилось, что я думал, будто и все кругом живут совсем по-другому.

Мы пришли в музей. Я думал, что мы окажемся там в одиночестве, но, к моему удивлению, собралась целая толпа. Я спросил служителя, в чем дело.

— Ни в чем, — пожал он плечами. — Так всегда бывает в дни, когда вход свободен.

— Вот видишь, — сказала Пат, — сколько на свете людей, которые интересуются такими вещами.

Служитель сдвинул фуражку на затылок.

— Не совсем так, сударыня. Ведь это все сплошь безработные. Они приходят не ради искусства, а потому что им нечего делать. А здесь им хоть есть на что поглазеть.

— Вот такое объяснение мне уже понятнее, — сказал я.

— Теперь еще что, — сказал служитель. — Вы бы пришли к нам зимой! Яблоку упасть негде, вот какое дело! А все потому, что у нас топят.

Мы прошли в зал, где висели ковры. Зал был на отшибе, и в нем стояла тишина. Сквозь высокие окна был виден сад, в котором рос огромный платан. Он был уже весь желтый, и оттого приглушенный свет в зале отдавал желтоватым цветом.

Ковры производили сильное впечатление. Среди них было два образца шестнадцатого века с изображением зверей, несколько персидских и два-три польских шелковых ковра в нежных розовых тонах с изумрудно-зеленым бордюром. Солнце и время подернули их яркие цвета мягкой патиной, так что ковры казались большими сказочными пастелями. Они придавали всему помещению такое настроение былых времен и такую гармонию, каких невозможно достичь никакими картинами. Платан в осеннем убранстве на фоне жемчужно-серого неба, взятый в рамку окна, как нельзя лучше соответствовал обстановке и сам походил на старинный ковер.

Побыв тут какое-то время, мы отправились в другие залы музея. Народу тем временем прибавилось еще, и было отчетливо видно, что большинству здесь нечего делать. С бледными лицами, в поношенных костюмах, они, заложив руки за спину, робко передвигались по залам, и по глазам было видно, что мысли их далеки от полотен Ренессанса или безмолвных античных мраморных скульптур. Многие из них сидели на обитых красной кожей скамьях, расставленных в залах. Сидели расслабленно и устало, но всем своим видом показывая, что готовы немедленно уйти, если их прогонят. На их лицах было написано недоумение по поводу того, что на кожаных скамьях можно было рассиживать бесплатно. Они не привыкли получать что бы то ни было даром.

Во всех залах царила тишина; несмотря на большое количество посетителей, не было слышно ни слова, и все же мне казалось, что я наблюдаю за какой-то титанической борьбой, неслышной борьбой людей, которые повержены, но не хотят сдаваться. Их выкинули из сферы труда, устремленности к цели, профессиональных занятий, и вот они заполнили собой тихое пристанище искусства, чтобы не закостенеть в отчаянии. Они думали о хлебе, об одном только хлебе и о работе, но они шли сюда, чтобы хоть на несколько часов убежать от своих мыслей, и вот бесцельно слонялись, волоча ноги и опустив плечи, меж правильных римских голов и прекрасных белоснежных эллинских изваяний — потрясающий контраст, безутешная картина того, чего человечество достигло за тысячи лет и чего оно достичь не смогло: оно создало бессмертные шедевры искусства, но не смогло дать вдоволь хлеба каждому из своих собратьев.

После обеда мы отправились в кино. Когда мы вышли из кинотеатра, небо прояснилось. Оно было светло-бирюзовым и очень прозрачным. На улицах и в магазинах уже горел свет. Мы медленно побрели домой, разглядывая по дороге витрины.

Я задержался перед ярко освещенными стеклами крупного мехового магазина. Вечерами стало уже прохладно, и в витринах было выставлено великое множество отливающих серебром чернобурок и разнообразных зимних пальто. Я взглянул на Пат; на ней по-прежнему был короткий меховой жакет, слишком легкий для холодного времени года.

— Будь я киногероем, я бы сейчас вошел в магазин и выбрал тебе шубу, — сказал я.

Она улыбнулась:

— Какую же?

— Да хоть вот эту! — Я показал на ту, которая показалась мне самой теплой.

Она рассмеялась.

— У тебя недурной вкус, Робби. Это превосходная канадская норка.

— Хочешь ее иметь?

Она посмотрела на меня.

— А ты знаешь, милый, сколько стоит такая шубка?

— Нет, — сказал я, — и не желаю знать. Предпочитаю думать, будто я могу дарить тебе что хочу. Почему это могут делать другие?

Она внимательно посмотрела на меня.

— Но я вовсе не хочу такую шубку, Робби.

— Нет, хочешь, — сказал я, — и ты получишь ее! И ни слова больше об этом. Завтра нам ее пришлют.

Она улыбнулась.

— Спасибо, милый, — сказала она и поцеловала меня посреди улицы. — А теперь твой черед. — Она остановилась перед магазином модной мужской одежды. — Вот этот фрак! Он подойдет к моей норке. И этот цилиндр тоже. Интересно, как ты будешь выглядеть в цилиндре?

— Как трубочист. — Я посмотрел на фрак. Он был пришпилен к стенду, обитому серым бархатом. Я присмотрелся к витрине внимательнее. Да ведь это тот самый магазин, в котором я весной купил себе галстук — в тот самый день, когда впервые был с Пат вдвоем и надрызгался. К горлу вдруг подступил комок, сам не знаю почему. Да, весной — тогда я еще ни о чем и понятия не имел.

Я взял узкую ладонь Пат и прижал ее на секунду к своей щеке.

— К шубке надо еще что-нибудь, — проговорил я наконец. — Одна такая шубка — все равно что автомобиль без мотора. Два-три вечерних платья...

— Вечерние платья, — подхватила она, останавливаясь перед большой витриной, — да, вечерние платья — против этого устоять труднее...

Мы выбрали три чудесных платья. Я видел, что Пат явно оживилась от этой игры. Она уже ушла в нее с головой, ибо вечерние платья были ее слабостью. Мы стали заодно подбирать все, что к платьям необходимо, и Пат оживилась еще больше. Ее глаза загорелись. Я стоял рядом с ней, слушал, что она говорит, смеялся и думал о том, какое это все же проклятие — любить женщину и быть бедным.

— Пойдем, — воскликнул я наконец в порыве какого-то отчаянного веселья, — уж если делать что-нибудь, то до конца! — И я повлек ее к ювелирной лавке. — Вот этот изумрудный браслет! А к нему эти кольца и сережки! И не надо спорить! Изумруд — это твой камень.

— В таком случае ты получишь эти платиновые часы и жемчужные запонки.

— А ты — все, что есть в магазине. На меньшее я не согласен...

Она засмеялась и, запыхавшись, прислонилась ко мне.

— Хватит, милый, хватит! Теперь давай купим себе еще чемоданы, зайдем в бюро путешествий, а потом уложим вещи и уедем подальше из этого города, от этой осени, от этого дождя...

«Да, — подумал я. — Господи, конечно, да, и тогда ты быстро выздоровеешь!»

— Куда же отправимся? — спросил я. — В Египет? Или еще дальше? В Индию и Китай?

— К солнцу, милый, куда-нибудь к солнцу, на юг, к теплу. Где растут пальмы, где скалы, и белые домики у самого моря, и агавы. Но может, и там идет дождь. Может быть, дождь всюду.

— Тогда мы просто поедем дальше, — сказал я. — Туда, где нет дождей. В тропики, в южные моря.

Мы стояли перед освещенной витриной американо-гамбургского пароходства, в которой была выставлена модель парохода. Он плыл по синим картонным волнам, а за ним простиралась огромных размеров фотография манхэттенских небоскребов. В соседних витринах были вывешены большие пестрые карты с красными линиями пароходных маршрутов.

— И в Америку тоже поедем, — сказала Пат. — В Кентукки, и в Техас, и в Нью-Йорк, и в Сан-Франциско, и на Гавайи. А потом дальше, в Южную Америку. Через Мексику и Панамский канал в Буэнос-Айрес. А затем через Рио-де-Жанейро обратно.

— Да...

Она смотрела на меня сияющими глазами.

— А ведь я никогда там и не был, — признался я. — В тот раз я тебе все насочинял.

— Я знаю, — ответила она.

— Знаешь?

— Ну что ты удивляешься, Робби! Конечно, знаю! Я это сразу же поняла!

— Тогда у меня голова шла кругом. Ошалел от неуверенности в себе, вот и понесло. Я тогда просто спятил.

— А теперь?

— А теперь еще хуже, — сказал я. — Разве не заметно? — Я показал на пароход в витрине. — Дьявольски жаль, что мы с тобой не можем на нем прокатиться.

Она улыбнулась и взяла меня под руку.

— Ах, милый, отчего мы не богаты? Уж мы бы сумели отлично распорядиться деньгами! А то ведь как много на свете богатых людей, которые не могут придумать ничего лучшего, как вечно торчать в своих конторах и банках.

— Оттого-то они и богаты, — заметил я. — А если бы разбогатели мы с тобой, то это длилось бы, конечно, недолго.

— И я так думаю. Уж мы бы нашли способ все быстренько потерять.

— Или наоборот — из-за страха все потерять мы так и не сумели бы толком насладиться деньгами. В наше время быть богатым — это профессия. И не такая уж простая.

— Бедные богачи! — сказала Пат. — Тогда, пожалуй, лучше всего вообразить, что мы уже были богаты и успели все потерять. Просто ты обанкротился на прошлой неделе и вынужден был продать все — наш дом, мои драгоценности, свои автомобили. Что ты на это скажешь?

— Что ж, это вполне в духе времени, — ответил я.

Она рассмеялась.

— Тогда в путь! Побредем теперь, два банкрота, в свою меблированную комнатушку и предадимся воспоминаниям о своем славном прошлом.

— Неплохая идея.

Мы медленно пошли дальше по вечерним улицам. Вспыхивали все новые огни. А когда подошли к кладбищу, мы увидели, как по зеленому небу летит самолет с ярко освещенной кабиной. Он летел, одинок и прекрасен, по прозрачному, высокому, одинокому небу, как чудесная птица-мечта из старинной сказки. Мы остановились и смотрели ему вслед до тех пор, пока он не исчез.

Не прошло и получаса после нашего возвращения, как кто-то постучал в мою дверь. Я решил, что это снова Хассе, и встал, чтобы открыть. Оказалось — фрау Залевски. Вид у нее был перепуганный.

— Идемте скорее, — сказала она сдавленным голосом.

— Что случилось?

— Хассе.

Я посмотрел на нее. Она пожала плечами:

— Заперся и не отвечает.

— Минутку.

Я вернулся к Пат и предложил ей лечь отдохнуть, пока я поговорю с Хассе.

— Хорошо, Робби. Я и вправду снова устала.

Я последовал за фрау Залевски по коридору. У дверей Хассе уже собрался почти весь пансион: рыжеволосая Эрна Бениг в пестром кимоно с драконами, — еще две недели назад она была ярко выраженной блондинкой; филателист-бухгалтер в домашней куртке военного покроя; Орлов, бледный и спокойный, только что вернувшийся с вечеринки; Георгий, нервно стучавший в дверь и глухим голосом звавший Хассе, и, наконец, Фрида с глазами, скосившимися от волнения, страха и любопытства.

— Ты давно уже стучишься, Георгий? — спросил я.

— Больше четверти часа, — тут же выпалила Фрида, красная как морковка. — А он-то дома, это точно, он с самого обеда никуда не выходил, только все бегал по комнате взад и вперед, а потом стало тихо.

— Дверь заперта, — сказал Георгий. — Ключ торчит изнутри.

Я посмотрел на фрау Залевски.

— Надо попытаться вытолкнуть ключ и открыть дверь. Второй ключ у вас найдется?

— Сейчас сбегаю, принесу всю связку, — с необычайной готовностью заявила Фрида. — Может, какой подойдет.

Я попросил кусок проволоки, повернул с его помощью ключ и вытолкнул его из замочной скважины. Ключ со звоном упал по другую сторону двери. Фрида вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Уносите-ка отсюда подальше ноги, — сказал я ей и стал подбирать ключи. Один из них подошел. Я повернул его и открыл дверь.

В комнате было довольно темно, и в первое мгновение я никого не увидел. Лишь бледноватые пятна кроватей, пустые стулья, запертые дверцы шкафа.

— Вот он стоит! — выдохнула над моим плечом Фрида, снова протиснувшаяся вперед. Ее горячее дыхание обдало меня запахом лука. — Вон там, у окна.

— Нет, нет, — сказал Орлов, который быстро вошел в комнату и тут же вернулся. Он вытолкал меня в коридор и, взявшись за дверную ручку, прикрыл дверь. Затем обратился к остальным: — Вам лучше уйти. Не стоит смотреть на это, — медленно выговорил он немецкие слова с твердым, типично русским акцентом и остался стоять перед дверью.

— О Господи! — пролепетала фрау Залевски, отходя. Отступила на несколько шагов и Эрна Бениг. Только Фрида все пыталась протиснуться вперед и ухватиться за дверную ручку. Орлов оттеснил ее от двери.

— Будет действительно лучше... — снова сказал он.

— Сударь! — завопил вдруг наш финансист, распрямляя грудь. — Да как вы смеете! Вы, иностранец!..

Орлов невозмутимо посмотрел на него.

— Иностранец... — проговорил он. — Иностранец здесь ни при чем. Здесь это не важно...

— Он мертв, да? — не унималась Фрида.

— Фрау Залевски, — сказал я, — я тоже думаю, будет лучше, если здесь останетесь только вы да еще, может быть, мы с Орловым.

— Немедленно позвоните врачу, — сказал Орлов.

Георгий уже снял трубку. Все это длилось не больше пяти секунд.

— Я остаюсь! — заявил побагровевший финансист. — Как немец и мужчина я имею право...

Орлов пожал плечами и снова отворил дверь. Затем он включил свет. Женщины с криком отпрянули назад. С иссиня-черным лицом и вывалившимся черным языком в окне висел Хассе.

— Надо обрезать веревку! — крикнул я.

— Не имеет смысла, — сказал Орлов медленно, жестко и печально. — Мне это знакомо, такое лицо... Он уже несколько часов как мертв...

— Надо все-таки попытаться...

— Не надо... Пусть сначала придет полиция.

В ту же секунду раздался звонок. Явился врач, живший по соседству. Он только мельком взглянул на тощее надломленное тело.

— Предпринимать что-либо поздно, — вздохнул он. — Но все же попробуем искусственное дыхание. Немедленно позвоните в полицию и дайте мне нож.

Хассе повесился на толстом витом шнуре из шелка розового цвета — пояске от жениного халата, который он очень ловко прикрепил к крюку над окном, натерев предварительно мылом. Видимо, Хассе встал на подоконник и потом соскользнул с него вниз. Его руки были скрючены судорогой, на лицо было страшно смотреть. Как ни странно, но я отметил, что на нем был другой костюм, не тот, что утром, — он нарядился в свой парадный костюм из синей шерсти. Он также побрился и надел свежее белье. На столе были педантично разложены паспорт, сберегательная книжка, четыре купюры по десять марок, немного серебряной мелочи. Тут же два письма — одно жене, другое в полицию. Около письма к жене лежали серебряный портсигар и обручальное кольцо.

По всей вероятности, он долго и подробно обдумывал каждую мелочь и наводил порядок, ибо комната была прибрана безупречно, а осмотревшись внимательнее, мы обнаружили на комоде еще какие-то деньги и листок бумаги, на котором было написано: «Остаток квартплаты за текущий месяц». Эти деньги он положил отдельно, как будто желал показать, что они идут по другой статье, не связанной с его смертью.

В дверь позвонили, и вошли два человека в штатском. Врач, успевший тем временем снять труп, встал.

— Он мертв, — сказал он. — Самоубийство. Вне всяких сомнений.

Вошедшие ничего не ответили. Закрыв дверь, они внимательно осмотрели комнату, потом извлекли из ящика шкафа несколько писем, сличили почерк с письмами на столе. Тот, что был помоложе, понимающе кивнул головой.

— Кто-нибудь в курсе дела?

Я рассказал, что знал. Он снова кивнул и записал мой адрес.

— Можно его увезти? — спросил врач.

— Я заказал санитарную машину в больнице Шарите, — сказал молодой. — Должна вот-вот быть.

Мы стали ждать машину. В комнате было тихо. Врач опустился на колени возле Хассе. Расстегнув его одежду, он то растирал ему грудь полотенцем, то пытался делать искусственное дыхание. Было слышно, как воздух проникает в мертвые легкие и со свистом вырывается наружу.

— Двенадцатый на этой неделе, — сказал молодой человек.

— И все по той же причине? — спросил я.

— Нет. Из-за безработицы большей частью. Среди них два семейства целиком, в одном трое детей. Газом, разумеется. Когда травятся целыми семьями, то чаще всего газом.

Явились санитары с носилками. Вместе с ними в комнату влезла Фрида. Она так и впилась глазами в жалкое тело Хассе. Ее вспотевшее лицо покрылось алыми пятнами.

— А вам что здесь нужно? — грубо спросил ее тот, что был старше.

Она вздрогнула.

— Должна ведь я дать показания, — проговорила она, заикаясь.

— Вон! — рявкнул он.

Санитары накрыли Хассе одеялом и унесли его. За ними двинулись и оба чиновника. Документы они прихватили с собой.

— Он оставил деньги на погребение, — сказал молодой. — Мы передадим их по назначению. Когда появится жена, передайте ей, пожалуйста, чтобы зашла в полицию. Он завещал ей деньги. Остальные вещи можно пока оставить здесь?

Фрау Залевски кивнула:

— Эту комнату мне уже все равно не сдать.

— Хорошо.

Чиновник откланялся и вышел из комнаты. Мы тоже вышли вслед за ним. Орлов запер дверь и передал ключ фрау Залевски.

— Надо бы поменьше болтать обо всем этом, — сказал я.

— Я тоже так считаю, — сказала фрау Залевски.

— Это относится прежде всего к вам, Фрида, — добавил я.

Фрида словно очнулась от забытья. В ее глазах появился блеск. Она ничего не ответила.

— Если вы скажете хоть слово фройляйн Хольман, — сказал я, — то помогай вам Бог!

— Сама знаю, — ответила она с вызовом, — бедняжка слишком болезненна для таких дел!

Ее глаза так и сверкали. Мне стоило усилий сдержаться, чтобы не влепить ей пощечину.

— Бедный Хассе! — воскликнула фрау Залевски.

В коридоре было совсем темно.

— Вы довольно грубо вели себя по отношению к графу Орлову, — сказал я финансовому жрецу. — Не хотите ли извиниться перед ним?

Старик вытаращил на меня глаза, а затем выпалил:

— Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! — И он с грохотом захлопнул за собой дверь своей комнаты.

— Что это случилось с тихим собирателем марок? — спросил я удивленно. — Ведь он всегда был кроток, как агнец.

— Он уже несколько месяцев не пропускает ни одного предвыборного собрания, — донесся из темноты голос Георгия.

— Ах вот оно что!

Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски внезапно разрыдалась.

— Не принимайте все это так близко к сердцу, — сказал я. — Все равно уже ничего не поправить.

— Это слишком ужасно, — всхлипывала она. — Я должна уехать отсюда, я этого не переживу!

— Переживете, — сказал я. — Однажды мне довелось видеть сотни трупов сразу. Англичан, отравленных газом. И ничего, пережил...

Я пожал руку Георгию и пошел к себе. Было темно. Я невольно посмотрел на окно, прежде чем включить свет. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал бутылку с коньяком и налил себе рюмку. Коньяк был хороший, и хорошо, что он у меня оказался. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хассе. Я думал о том, что нельзя было оставлять его одного. Я был подавлен, хотя не мог себя ни в чем упрекнуть. Я столько всего повидал в жизни, что давно уже знал: либо вся наша жизнь — один сплошной упрек, либо нам вообще не в чем себя упрекать. Хассе просто не повезло, что все это стряслось в воскресенье. В будний день он пошел бы себе на службу — и, глядишь, все как-нибудь обошлось бы.

Я выпил еще коньяку. Что толку думать об этом? Да и кто может знать, что ему самому еще предстоит? Еще неизвестно, не покажется ли нам завтра счастливчиком тот, кому сегодня мы сочувствуем.

Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она встретила меня открытыми глазами.

— Что же это со мной творится, Робби, просто ужас! — сказала она. — Опять меня разморило.

— Это ведь хорошо, — ответил я.

— Нет! — Она приподнялась на локтях. — Я не хочу столько спать.

— Почему же? А мне вот хочется иногда уснуть и проспать лет пятьдесят.

— И состариться на столько же тебе тоже охота?

— Не знаю. Это можно сказать только потом.

— Ты чем-нибудь огорчен?

— Нет, — сказал я. — Напротив. Я как раз решил, что сейчас мы оденемся и отправимся куда-нибудь, где можно шикарно поужинать. Будем есть все, что ты любишь. И слегка наклюкаемся.

— Хорошо, — ответила она. — Это тоже входит в программу нашего великого банкротства?

— Да, — сказал я. — Входит.