Три товарища

XXVI

Я вышел из кабинета главного врача. Кестер дожидался в ресторане. Увидев меня, он встал. Мы вышли и сели на скамейке перед санаторием.

— Неважно обстоят дела, Отто, — сказал я. — Хуже, чем я предполагал.

Мимо нас, шумя и галдя, прошла группа лыжников. Среди них было несколько пышущих здоровьем женщин: широкий белозубый оскал, упитанные загорелые лица с размазанным на коже кремом. Они не говорили, а кричали друг другу — в основном о том, как они хотят есть, какой у них волчий аппетит.

Мы подождали, пока они прошли.

— Вот таким, конечно, все нипочем, — сказал я. — Эти живы себе и здоровы и будут здравствовать до скончания века. До чего же все это гнусно.

— Ты поговорил с главным врачом? — спросил Кестер.

— Да. Его объяснения — сплошной туман со множеством оговорок. Но вывод ясен — стало хуже. Впрочем, он утверждает, что стало лучше.

— То есть?

— Он говорит, что если бы она оставалась внизу, то уже давно не было бы никакой надежды. А здесь процесс развивается медленнее. Вот это он и называет улучшением.

Кестер царапал каблуками какие-то руны на плотном снегу. Потом он поднял голову.

— Значит, он говорит, что надежда есть?

— Врач всегда это говорит, это свойство профессии. А вот у меня с этим хуже. Я спрашивал, делал ли он вдувание. Он сказал, что теперь уже поздно. Ей уже делали несколько лет назад. А теперь поражены оба легких. Дело ни к черту, Отто!

Перед нашей скамьей остановилась какая-то старуха в стоптанных ботах. У нее было посиневшее, иссохшее лицо и потухшие мутно-серые глаза, казавшиеся слепыми. На шее болталось старомодное боа из перьев. Она медленно навела на нас лорнет. Разглядев, побрела дальше.

— Сгинь, жуткий призрак! — Я сплюнул.

— Что он еще говорил? — спросил Кестер.

— Объяснил, почему вдруг так распространилась эта болезнь. У него полно пациентов такого же возраста. Все это последствия войны. Недоедание в годы развития организма. Но мне-то какое до этого дело? Она должна выздороветь. — Я посмотрел на Кестера. — Он, конечно, сказал мне, что чудеса при этой болезни случаются часто. Процесс иногда неожиданно прекращается, замораживается, и люди выздоравливают — иной раз те, которых считали безнадежными. То же самое говорил и Жаффе. Но я в чудеса не верю.

Кестер не отвечал. Мы продолжали молча сидеть рядом. О чем было еще говорить? Мы побывали вместе в слишком многих переделках, чтобы пытаться утешать друг друга.

— Она не должна ничего замечать, Робби, — сказал наконец Кестер.

— Само собой, — сказал я.

Так мы сидели, пока не пришла Пат. Я ни о чем не думал, я даже не чувствовал отчаяния, совершенно отупел, почерствел, помертвел.

— Вот и она, — сказал Кестер.

— Да, — сказал я и встал.

— Хэлло! — Пат помахала нам и подошла, слегка пошатываясь. — Я опять немного захмелела, — сказала она со смехом. — От солнца. Каждый раз, как полежу на солнце, качаюсь, точно старый морской волк.

Я взглянул на нее — и внезапно все изменилось. Я не верил больше врачу, я верил в чудеса. Она была здесь, со мной, она была жива, стояла рядом, смеялась, — перед этим отступало все остальное.

— Какие у вас постные физиономии! — сказала Пат.

— Городские физиономии, что поделать, — ответил Кестер. — Здесь они, конечно, мало уместны. Никак не можем привыкнуть к солнцу.

Она рассмеялась.

— У меня сегодня замечательный день. Температуры нет. Мне разрешили выходить. Может, сходим в деревню и чего-нибудь выпьем перед обедом?

— Конечно.

— Ну тогда пошли.

— А не проехаться ли нам на санях? — спросил Кестер.

— Я выдержу и пешком, — сказала Пат.

— Я знаю, — сказал Кестер. — Но я еще ни разу в жизни не катался на этой штуке. Хочется попробовать.

Мы подозвали извозчика и поехали вниз по змеевидной дороге в деревню. Остановились перед кафе с небольшой, залитой солнцем террасой. Там сидело много людей, и среди них я узнал некоторых постояльцев санатория. Итальянец, которого я видел в баре, тоже был здесь. Он подошел к нашему столу поприветствовать Пат. Его звали Антонио. Он рассказал потешную историю: прошлой ночью несколько шутников перетащили одного крепко спавшего пациента вместе с кроватью из его палаты в палату одной престарелой учительницы.

— Зачем же они это сделали? — спросил я.

— Он уже выздоровел и в ближайшие дни уезжает, — ответил Антонио. — А в таких случаях здесь всегда устраивают что-нибудь в этом роде.

— Это и есть, милый, пресловутый юмор висельников — удел тех, кто остается, — сказала Пат.

— Да, люди здесь часто впадают в детство, — извиняющимся тоном заметил Антонио.

«Выздоровел, — подумал я. — Значит, кто-то ведь выздоровел и вот уезжает обратно».

— Что ты будешь пить, Пат? — спросил я.

— Я бы выпила рюмку мартини. Сухого мартини.

Заиграло радио. Венские вальсы. Они веяли в теплом, прогретом солнцем воздухе, словно легкие белые флаги. Кельнер принес нам мартини. Рюмки были холодными, они искрились в лучах солнца.

— Хорошо ведь вот так посидеть, а? — спросила Пат.

— Чудо, — ответил я.

— Но иногда это бывает невыносимо, — сказала она.

Мы остались внизу обедать. Пат очень хотела этого. Все последнее время она должна была сидеть в санатории и сегодня впервые вышла; вот она и заявила, что почувствует себя вдвойне здоровой, если ей дадут пообедать в деревне. Антонио присоединился к нам. Потом мы опять поднялись на гору, и Пат ушла к себе в комнату, потому что ей полагалось два часа полежать. Мы с Кестером выкатили из гаража «Карла» и осмотрели его. Нужно было починить поломанную рессору. У владельца гаража нашлись инструменты, и мы принялись за дело. Кроме того, подлили масла и смазали шасси. Покончив с этим, мы вывезли «Карла» на улицу. Он стоял на снегу, забрызганный грязью, с обвисшими, как ослиные уши, крыльями.

— А не помыть ли нам его? — спросил я.

— Нет, в дорогу не стоит — он этого не любит, — сказал Кестер.

Подошла Пат. Она была еще теплой после крепкого сна. В ногах у нее вертелась собака.

— Билли! — позвал я.

Пес насторожился и замер, но смотрел не слишком приветливо. Он не узнал меня и явно смутился, когда Пат стала его за это корить.

— Ладно уж, — сказал я. — Спасибо хоть у людей память получше. Где же это он пропадал вчера?

Пат рассмеялась.

— Лежал под кроватью. Он очень ревнует и сердится, когда ко мне кто-нибудь приходит. И всегда прячется в знак протеста.

— Ты выглядишь великолепно, — сказал я.

Она посмотрела на меня счастливыми глазами. Потом подошла к «Карлу».

— Ах, как бы мне хотелось снова посидеть в машине и немножечко покататься.

— Нет ничего проще, — сказал я. — Что ты думаешь, Отто?

— Конечно, конечно. Ведь пальто на вас теплое. Да и у нас здесь достаточно всяких шарфов и одеял.

Пат села впереди, рядом с Кестером, спрятавшись за лобовое стекло. «Карл» взревел. Выхлопные газы заклубились в морозном воздухе голубовато-белыми облачками. Мотор еще не прогрелся. Цепи начали медленно и со скрежетом перемалывать снег. «Карл», фыркая, отстреливаясь и ворча, пополз вниз в деревню и крадучись, словно волк, прижавший уши от конского топота и звона бубенцов, потрусил по главной улице.

Но вот мы выбрались из поселка. День клонился к вечеру, долина была залита багровым сиянием закатывающегося светила. Немногочисленные сараи на откосе почти утонули в снегу. Со склонов крошечными запятыми скатывались последние лыжники. Они скользили прямо по красному диску солнца, которое напоследок окидывало долину тяжелым и мутным взором.

— Вы здесь вчера ехали? — спросила Пат.

— Да.

Машина взяла гребень первого подъема. Кестер остановился, вид отсюда был потрясающий. Вчера, когда мы с грохотом пробивались сквозь синий стеклянный вечер, мы следили только за дорогой и ничего этого не видели.

За откосом открывалась многоярусная долина. Дальние вершины остро и четко вырисовывались на бледно-зеленом небе. Они были в золотых парящих нимбах. Золотые пятна, словно напыление, испещряли снежные склоны пониже вершин. Но с каждой секундой их все сильнее заливал роскошный сиренево-розовый цвет, а на теневых сторонах все больше сгущалась синева. Солнце стояло ровно посередине между двумя мерцающими вершинами, расположенными по обе стороны уходящей вдаль долины, а перед ним, властелином, тянулись словно бы выстроившиеся для прощального парада могучие безмолвные холмы и откосы. Среди холмов петляла лиловая лента дороги — она то пропадала, то, обогнув деревеньки, выныривала вновь, пока наконец не устремилась прямой стрелой с перевала на горизонте.

— Так далеко от поселка я еще никогда не забиралась, — сказала Пат. — Эта дорога ведет и к нам домой?

— Да.

Она молча смотрела вниз. Потом вышла из машины и, прикрыв глаза, как щитком, ладонью, стала вглядываться в даль так, будто различала там башни города.

— Это далеко отсюда? — спросила она.

— Что-нибудь около тысячи километров. Мы отправимся туда в мае. Отто приедет за нами.

— В мае, — повторила она. — Господи, в мае!

Солнце медленно опускалось. Долина оживилась; тени, доселе неподвижно лежавшие в горных складках, стали бесшумно расползаться и карабкаться вверх, как огромные синие пауки. Становилось прохладно.

— Пора возвращаться, Пат, — сказал я.

Она взглянула в мою сторону, и внезапно лицо ее сжалось как от удара. Я сразу понял, что она знает все. Знает, что никогда больше не переедет через этот не ведающий пощады горный хребет на горизонте, знает и хочет скрыть от нас свое знание, так же как мы от нее; и вот на один только миг она потеряла контроль над собой — и из глаз ее хлынула вся боль и скорбь мира.

— Давайте проедем еще немного, — сказала она. — Спустимся еще чуть-чуть вниз.

— Что ж, едем, — сказал я, переглянувшись с Кестером.

Она села ко мне на заднее сиденье, я обнял ее и натянул плед нам обоим до самого подбородка. Машина, медленно погружаясь в тень, начала съезжать в долину.

— Робби, милый, — прошептала Пат мне на ухо. — Вот теперь все выглядит так, будто мы едем домой, обратно в нашу жизнь.

— Да, — сказал я, укрывая пледом ее с головой.

Чем ниже мы спускались, тем резче надвигалась на нас темнота. И тем глубже зарывалась Пат под пледы. Она просунула руку мне на грудь, под рубашку, я кожей почувствовал сначала тепло ее ладони, потом ее дыхание, потом ее губы, а потом ее слезы.

Осторожно, чтобы она не заметила, что мы поворачиваем, Кестер по большой дуге развернулся на рыночной площади следующей деревни и медленно поехал обратно.

Солнце уже совсем скрылось, когда мы снова добрались до вершины, а на востоке между клубящимися облаками блестела луна. Мы возвращались, цепи монотонно скребли снег, было очень тихо. Я сидел неподвижно, не шевелясь, чувствуя слезы Пат на своем, словно разверстом, сердце.

Час спустя я сидел в холле. Пат была у себя в комнате, а Кестер пошел на метеостанцию узнать, ожидается ли снегопад. Наступили мутные потемки, луну заволокло, вечер стоял под окном серый и мягкий, как бархат. Немного погодя пришел Антонио и подсел ко мне.

В нескольких столиках от нас сидел этакий пушечный снаряд в твидовом пиджаке и брюках-гольф. Младенческое личико, пухлые губки, холодные глаза и круглая красная, совершенно лысая голова, сверкавшая как бильярдный шар. Рядом с ним сидела тощая женщина с глубокими впадинами под глазами, полными мольбы и печали. Пушечный снаряд был этакий живчик, так и крутил головой в разные стороны, плавно поводя розовыми ладошками.

— Ах, как чудесно здесь, наверху, просто великолепно! Эти виды, этот воздух, эта кормежка! Нет, тебе в самом деле повезло...

— Бернхард, — тихо взмолилась женщина.

— Нет, ей-богу, я бы и сам не прочь так пожить, побарствовать тут на всем готовом. — Он жирно хохотнул. — Ну, да тебе я, так и быть, не завидую — пользуйся...

— Боже мой, Бернхард, — сказала женщина с отчаянием.

— А что? Разве я не прав? — радостно тарахтел пушечный снаряд. — Живешь тут как в раю, понимаешь. Лучше просто не бывает. А каково там, внизу! Завтра опять впрягаться в эту лямку. Радуйся, что тебя это не касается. А я рад был убедиться, что тебе здесь хорошо.

— Бернхард, мне вовсе не хорошо, — сказала женщина.

— Ну-ну, не надо кукситься, детка! — громыхал Бернхард. — Что ж тогда говорить нашему брату? Крутишься как белка в колесе посреди этих банкротств да налогов — я-то, впрочем, это дело люблю.

Женщина молчала.

— Ну и пень! — сказал я Антонио.

— Еще какой! — откликнулся он. — Он тут уже третий день и знай долдонит одно — «тебе тут чудесно живется», о чем бы она ни заикнулась. Он, видите ли, ничего не хочет замечать — ни ее страха, ни ее болезни, ни ее одиночества. Надо полагать, он давно уже подыскал себе в Берлине подходящее пушечное ядрышко, а тут раз в полгода отбывает повинность, потирает ручки, похохатывает и в ус не дует. Только бы ни на что не обращать внимания! Такое здесь встречается часто.

— А его жена давно уже здесь?

— Года два.

Через зал с хохотом прошествовала группа молодежи. Антонио засмеялся.

— Они возвращаются с почты. Отбили телеграмму Роту.

— Кто это — Рот?

— Тот, который на днях уезжает. Они телеграфировали ему, что ввиду эпидемии гриппа в его родных местах он не имеет права отсюда уезжать и должен еще на какое-то время остаться. Все это обычные шуточки. Ведь им-то приходится оставаться, понимаете?

Я посмотрел в окно на горы, окутанные серым бархатом. «Все это неправда, — думал я, — всего этого нет, потому что быть не может. Все это только сцена, на которой слегка, для забавы ставят пьеску о смерти. Ведь настоящая смерть — это так серьезно и страшно». Мне хотелось подойти к этим ребятам, потрепать их по плечу и сказать: «Не правда ли, ваша смерть лишь милая салонная шутка, а вы сами любители веселой игры в умирание? А в конце все встанут и раскланяются, верно? Не умирают же всерьез от повышенной температуры и затрудненного дыхания, для этого нужно стрелять, нужно ранить, я-то ведь знаю...»

— А вы тоже больны? — спросил я Антонио.

— Ну конечно, — ответил он с улыбкой.

— Нет, ей-богу, и кофе превосходный, — шумел рядом пушечный снаряд. — У нас теперь такого не сыщешь. Ну просто страна Шлараффия!

Вернулся с метеостанции Кестер.

— Я должен ехать, Робби, — сказал он. — Барометр падает, ночью, по всей вероятности, пойдет снег. Тогда мне завтра уже не пробиться. Сегодня вечером я еще должен проскочить.

— Ничего не поделаешь. Но мы еще поужинаем вместе?

— Да. Я только быстро упакую вещи.

— Я с тобой, — сказал я.

Мы собрали вещи Кестера и отнесли их вниз к гаражу. Потом мы вернулись за Пат.

— В случае чего сразу звони мне, Робби, — сказал Отто.

Я кивнул.

— Деньги получишь через несколько дней. На какое-то время хватит. Ни в чем себе не отказывай.

— Ладно, Отто. — Я немного помедлил. — Послушай, у нас там еще оставалась парочка ампул морфия. Может, ты мне их перешлешь?

Он посмотрел на меня:

— Зачем они тебе?

— Не знаю, как здесь пойдут дела. Может, и не понадобятся. Я все еще надеюсь, что все обойдется, несмотря ни на что. Особенно когда вижу ее. Когда же один, не надеюсь. Но я не хочу, чтобы она мучилась, Отто. Чтобы лежала пластом и не испытывала ничего, кроме боли. Может, они и сами ей дадут, если понадобится. Но мне было бы спокойнее знать, что я могу ей помочь.

— Только для этого, Робби? — спросил Кестер.

— Только для этого, Отто. Не сомневайся. Иначе я бы тебе не сказал.

Он кивнул.

— Ведь нас теперь только двое, — медленно произнес он.

— Да.

— Ладно, Робби.

Мы пошли в зал, и я сбегал за Пат. Поели мы второпях, так как небо стремительно заволакивало тучами. Кестер выехал на «Карле» из гаража и остановился у главного подъезда.

— Ну, будь здоров, Робби, — сказал он.

— И ты, Отто.

— До свидания, Пат. — Он протянул ей руку и посмотрел в глаза. — Весной приеду за вами.

— Прощайте, Кестер. — Пат крепко держала его руку. — Я так рада, что еще повидала вас. Передайте от меня привет Готфриду Ленцу.

— Хорошо, — сказал Кестер.

Она все еще держала его руку. Ее губы дрожали. И вдруг она шагнула к нему и поцеловала.

— Прощайте! — пробормотала она просевшим голосом.

Лицо Кестера вспыхнуло, будто факел. Он еще хотел что-то сказать, но только круто повернулся, прыгнул в машину, одним рывком бросил ее вперед и не оглядываясь помчался вниз по серпантину. Мы смотрели ему вслед. Прогрохотав по главной улице поселка, машина, как одинокий светлячок, стала карабкаться на подъемы, выхватывая мутными фарами клочья серого снега. На вершине она остановилась, и Кестер помахал нам, выйдя из машины на свет фар. Потом он исчез, а мы еще долго слышали постепенно затихавшее жужжание мотора.

Пат стояла, вся подавшись вперед и прислушиваясь до тех пор, пока еще улавливала что-то. Потом повернулась ко мне.

— Ну вот и ушел последний корабль, Робби.

— Предпоследний, — возразил я. — Последний — это я. И знаешь, что я надумал? Хочу бросить якорь в другом месте. Комната во флигеле мне больше не нравится. Не понимаю, почему бы нам не жить вместе? Я попытаюсь перебраться к тебе поближе.

Она улыбнулась:

— Исключено. Это тебе не удастся! Что ты собираешься делать?

— А ты будешь рада, если я это устрою?

— Что за вопрос! Это было бы чудесно, милый. Почти как у матушки Залевски!

— Вот и прекрасно. Тогда я на полчасика оставлю тебя одну и займусь этим делом.

— Хорошо. А я пока поиграю с Антонио в шахматы. Я здесь научилась.

Я отправился в контору и заявил, что остаюсь здесь на длительное время и хочу получить комнату на одном этаже с Пат. Пожилая дама без бюста посмотрела на меня уничтожающим взглядом и отклонила мою просьбу, сославшись на заведенный порядок.

— А кто завел его? — спросил я.

— Дирекция, — парировала дама, тщательно разглаживая складки своего платья.

В конце концов она раздраженно бросила мне, что исключение может сделать только главный врач.

— Но он уже ушел, — добавила она. — А тревожить его вечером дома можно только по служебным делам.

— Прекрасно, — сказал я. — Как раз по служебному делу я и хочу его побеспокоить. По делу, касающемуся заведенного распорядка.

Главный врач жил в небольшом доме рядом с санаторием. Он сразу же принял меня и немедленно дал разрешение.

— Вот уж не думал, что все окажется так просто, — признался я.

Он рассмеялся.

— А, так вы имели дело со старухой Рексрот? Я ей сейчас позвоню.

Я вернулся в контору. Старуха Рексрот сочла за благо с достоинством удалиться, увидев вызывающую мину на моем лице. Я уладил формальности с секретаршей и поручил швейцару перенести мои вещи и раздобыть для меня пару бутылок. Потом я пошел к Пат.

— Ну как, удалось? — спросила она.

— Пока нет, но через несколько дней я добьюсь этого.

— Как жаль. — Она опрокинула шахматные фигуры и встала.

— Что будем делать? — спросил я. — Пойдем в бар?

— По вечерам мы часто играем в карты, — сказал Антонио. — Здесь порой дует фен, и это чувствительно. А за картами все забываешь.

— Ты играешь в карты, Пат? — удивился я. — Во что же ты умеешь играть? В подкидного да раскладывать пасьянс?

— В покер, милый, — заявила Пат.

Я засмеялся.

— Она действительно умеет, — подтвердил Антонио. — Только очень уж безрассудна. Блефует отчаянно.

— Я тоже, — заметил я. — Что ж, в таком случае надо попробовать.

Мы устроились в углу и приступили к игре. Пат совсем неплохо освоила покер. Блефовала она действительно так, что чертям становилось тошно. Час спустя Антонио показал на окно. Там шел снег. Большие хлопья медленно, будто раздумывая, падали почти вертикально.

— Ветра нет ни малейшего, — сказал Антонио. — Значит, будет много снега.

— Где сейчас может быть Кестер? — спросила Пат.

— Он уже миновал перевал, — ответил я. На мгновение я отчетливо представил себе, как Кестер с «Карлом» пробираются сквозь снежную ночь, и все вдруг показалось мне нереальным — что я сижу здесь, что Кестер где-то в пути и что Пат рядом со мной. Она улыбалась мне счастливой улыбкой, упершись в стол рукой, в которой держала карты.

— Ну что же ты, Робби, ходи!

Пробравшись через весь зал, за нашими спинами остановился пушечный снаряд и стал благодушно комментировать ход игры. Вероятно, его жена уснула, а он томился от скуки. Я положил карты на стол и ядовито сверлил его глазами до тех пор, пока он не ушел.

— Не очень-то ты любезен, — удовлетворенно произнесла Пат.

— Чего нет, того нет, — сказал я. — И не желаю быть любезным.

Потом мы пошли в бар и выпили несколько «Особых» коктейлей. Потом Пат должна была отправляться спать. Я простился с ней в ресторане. Она медленно поднялась по лестнице, остановилась и оглянулась, перед тем как свернуть в коридор. Выждав немного, я взял в приемной ключ от своей комнаты. Маленькая секретарша улыбнулась мне.

— Семьдесят восьмой номер, — сказала она.

Это была комната рядом с Пат.

— Неужто так распорядилась фройляйн Рексрот? — спросил я.

— Нет, фройляйн Рексрот сейчас в молитвенном доме.

— Да будут благословенны его стены, — проговорил я и быстро поднялся наверх. Мои вещи были уже распакованы.

Через полчаса я постучал в боковую дверь, соединявшую обе комнаты.

— Кто там? — спросила Пат.

— Полиция нравов, — ответил я.

Ключ звякнул, и дверь распахнулась.

— Робби, ты? — произнесла опешившая Пат.

— Победитель фройляйн Рексрот собственной персоной! А также обладатель коньяка и «Порто-Ронко». — Я вытащил бутылки из карманов халата. — А теперь отвечай мне немедля: сколько мужчин здесь уже побывало?

— Ну, на футбольную команду с филармоническим оркестром наберется! — рассмеялась Пат. — Ах, милый, теперь опять наступили прежние времена.

Она заснула на моем плече. Я долго не мог сомкнуть глаза. В углу комнаты горел ночник. Снежные хлопья тихонько стучались в окно, и казалось, что время остановилось в этом зыбком золотисто-коричневом полумраке. В комнате было очень тепло. Иногда потрескивали трубы центрального отопления. Пат пошевелилась во сне, и одеяло, шурша, медленно сползло на пол. Какая отливающая бронзой кожа! Какой чудесный изгиб этих тонких коленей! Какой тайной негой дышит эта грудь! Ее волосы касались моего плеча, под моими губами бился пульс ее руки. И ты должна умереть?! Нет, ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.

Осторожным движением я снова натянул одеяло. Пат что-то пробормотала во сне и, умолкнув, медленно нашарила рукой мою голову и обняла за шею.