Три товарища

XII

Мастерская наша все еще пустовала, как амбар перед жатвой. Вот мы и решили не продавать сразу такси, приобретенное на аукционе, а покамест использовать его по назначению. Мы с Ленцем должны были ездить по очереди. А Кестер с помощью Юппа вполне мог управиться в мастерской, пока не было настоящего дела.

Кинули жребий, кому ехать первым. Выиграл я. Набил карманы мелочью, взял документы, сел в такси и не торопясь двинулся в путь, для начала подыскивая стоянку получше. Чувство на первых порах было странное. Ведь любой идиот мог меня остановить и распорядиться по своему усмотрению. Не очень-то это приятно.

Я приискал себе место, где стояло всего пять машин. Против отеля «Вальдекер гоф», в самой гуще делового района. Такая стоянка дарила надежду на шуструю деятельность. Я выключил зажигание и вышел. Тут же от одной из передних машин отделился верзила в кожаном пальто и подступил ко мне.

— Уматывай отсюда, — мрачно процедил он сквозь зубы.

Я спокойно смотрел на него, прикидывая, как сбивать его с ног, ежели придется. Лучше всего апперкотом снизу. В этаком пальто так быстро руки не вскинуть.

— Не дошло? — вопросило кожаное пальто, сплевывая окурок мне под ноги. — Сказано — уматывай! И без тебя народу хватает! Под завязку!

Конечно, пополнение пришлось ему не по нутру, дело понятное, но ведь и я был в своем праве — стоять где хочу.

— Как новичок ставлю пару бутылок на бочку, — сказал я.

Этим вопрос был бы исчерпан. Да так и было заведено, когда кто-нибудь появлялся впервые. К нам подошел молодой шофер.

— Годится, приятель. Не лезь к нему, Густав...

Но Густаву что-то во мне не нравилось. И я знал что. Он догадывался, что я новичок в этом деле.

— Считаю до трех... — заявил он. Он был на голову выше меня, на это и возлагал надежды.

Стало ясно, что держать речи тут бесполезно. Надо уезжать или драться. Случай проще простого.

— Раз... — произнес Густав, расстегивая пальто.

— Да бросьте вы, парни... — предпринял я все же еще одну попытку. — Пошли бы лучше смочили горло...

— Два, — выдавил из себя Густав.

Было видно, что он собирается отделать меня по всем правилам.

— Плюс один — равняется... — Он поправил козырек фуражки.

— Заткнись, идиот! — внезапно заорал я. От неожиданности он раскрыл рот и сделал шаг вперед. И оказался там, где он мне был нужен. Я сразу же ударил. Это был удар-молот, всем корпусом. Меня ему научил Кестер. Собственно, других приемов я не знал да и не считал это нужным — ведь все зависит по большей части от первого удара. Этот вышел что надо. Густав рухнул, как мешок.

— Так ему и надо, — сказал молодой шофер. — А то вечно задирается. — Мы оттащили Густава к его машине. — Ничего, оклемается.

На душе у меня было неспокойно. В спешке я не так поставил большой палец и вывихнул его при ударе. Когда Густав придет в себя, он может сделать со мной что хочет. Я сказал об этом молодому шоферу и спросил, не лучше ли мне сматывать удочки.

— Глупости, — сказал он. — Инцидент исчерпан. Теперь айда в кабак — выставишь обещанное. Ты ведь не профессиональный шофер?

— Нет.

— И я нет. Я актер.

— Ну и как?

— Ничего, жить можно... — сказал он со смехом. — А театра и здесь хватает.

Нас в пивной было пятеро, двое пожилых и трое молодых. Немного погодя появился и Густав. Он исподлобья зыркнул в нашу сторону и подошел. Я нащупал левой рукой связку ключей в кармане, решив в любом случае сопротивляться до последнего.

Однако до этого не дошло. Густав придвинул ногой стул и упал на него всем своим телом. Вид у него был угрюмый. Владелец пивной поставил перед ним рюмку. Разлили по первой. Густав выпил одним глотком. Тут же налили по второй. Густав искоса взглянул на меня и поднял рюмку.

— Будь здоров, — сказал он мне, при этом, однако, мерзко поморщившись.

— Будь здоров, — ответил я и опрокинул свою рюмку.

Густав вынул пачку сигарет и протянул мне, не глядя.

Я взял одну и предложил ему за это огня. Потом я заказал двойную порцию кюммеля на всех. Мы выпили и кюммель. Густав снова скосил на меня глаза.

— Пижон, — сказал он. Но тон был такой, как надо.

— Обалдуй, — в том же тоне ответил я.

Он повернулся ко мне.

— Ничего ударчик...

— Случайный. — Я показал ему свой палец.

— Не повезло, — сказал он ухмыляясь. — Между прочим, меня зовут Густав.

— Меня — Роберт.

— Лады. Значит, все в порядке, Роберт, да? А я думал, ты из маменькиных сынков.

— Все в порядке, Густав.

С тех пор мы стали друзьями.

Наша очередь из машин медленно подвигалась вперед. Актеру, которого звали Томми, достался блестящий рейс — на вокзал. Густаву — коротенький, до ближайшего ресторана, всего на тридцать пфеннигов. Он чуть не лопнул от злости, так как из-за десяти пфеннигов прибыли ему пришлось снова встать в хвост. На мою долю выпало нечто редкое — старуха англичанка, желавшая осмотреть город. Мы с ней ездили не меньше часа. Возвращаясь, я еще урвал несколько мелких заказов. За обедом, когда мы, снова собравшись в пивной, жевали наши бутерброды, я уже казался себе бывалым таксистом. Эта среда чем-то напоминала мне фронтовое братство. Тут сходились люди самых разных профессий. Профессиональных шоферов было не больше половины, остальные оказались в этом деле случайно.

Под вечер, усталый и возбужденный, я въехал во двор мастерской. Ленц и Кестер уже ждали меня.

— Ну, братцы, что вы наработали? — спросил я.

— Семьдесят литров бензина, — доложил Юпп.

— Только-то?

Ленц, сделав яростное лицо, обратил его к небу.

— Дождя бы! И небольшого столкновения на мокром асфальте прямо у нас под носом! Никаких жертв! Один только маленький, миленький ремонтик!

— Смотрите сюда! — Я показал им на вытянутой ладони тридцать пять марок.

— Великолепно, — сказал Кестер. — Тут двадцать марок прибыли. Ими-то мы и тряхнем сегодня. Надо же обмыть первый денечек!

— Да, тяпнем крюшончика, — осклабился Ленц.

— Какого еще крюшончика? — спросил я.

— Да ведь с нами пойдет Пат.

— Пат?

— Не разевай так варежку, — сказал последний романтик, — мы уже давно обо всем договорились. В семь заедем за ней. Она в курсе. Приходится и нам что-то делать, раз ты не ловишь мышей. В конце концов, ты познакомился с ней благодаря нам.

— Отто, — сказал я, — ты когда-нибудь видел такого стервеца, как этот салага?

Кестер рассмеялся.

— Что это у тебя с рукой, Робби? Ты все держишь ее как-то набок.

— Кажется, вывих. — Я рассказал, как было дело с Густавом.

Ленц осмотрел мою руку.

— Так и есть! Ну ничего — как христианин и студент-медик в отставке я тебе ее, так и быть, помассирую, невзирая на все твои грубости. Пойдем уж, ты, чемпион по боксу.

Мы прошли в мастерскую, и Ленц, вылив мне на руку немного масла, принялся растирать ее.

— Слушай, а ты сказал Пат, что мы празднуем однодневный юбилей нашей таксистской деятельности? — спросил я его.

Он присвистнул.

— Неужели ж ты этого стыдишься, хмырь?

— Заткнись, — сказал я. Тем более что он был прав. — Так ты сказал или нет?

— Любовь, — заявил Ленц с невозмутимой миной, — это нечто возвышенное. Но она портит характер.

— Зато длительное одиночество делает человека бестактным. Вот как тебя, например, с твоим мрачным соло.

— Такт — это молчаливое соглашение не замечать недостатки друг друга, вместо того чтобы их исправлять. Жалкий компромисс, одним словом. Это не для немецкого ветерана, детка.

— А что бы ты стал делать на моем месте, — сказал я, — если бы, положим, твое такси вызвали по телефону, а потом бы вдруг оказалось, что это Пат?

— Во всяком случае, сын мой, я не стал бы брать с нее деньги за проезд, — ухмыльнулся он.

Я дал ему такого тумака, что он слетел с треножника.

— А знаешь, попрыгунчик, что сделаю я? Заеду за ней сегодня вечером на нашем такси.

— Воистину так! — Готфрид поднял руку для благословения. — Главное — не терять свободу! Свобода дороже любви. Но это понимаешь всегда только задним числом. Тем не менее такси ты не получишь. Оно нужно для Фердинанда Грау и Валентина. Вечер обещает быть чинным, но грандиозным.

Мы сидели в саду небольшого трактира в пригороде. Мокрая луна красным факелом повисла над лесом. Мерцали бледные канделябры цветущих каштанов, одуряюще пахло сиренью, а на столе перед нами, распространяя аромат ясменника, стояла большая стеклянная чаша с крюшоном, в неверном свете густеющих сумерек она походила на опал, вобравший в себя последние голубовато-перламутровые отблески уходящего дня. По нашей просьбе чашу наполняли уже в четвертый раз за этот вечер.

За столом председательствовал Фердинанд Грау. Пат сидела с ним рядом, приколов к платью бледно-розовую орхидею, которую он ей принес.

Фердинанд выудил из своего бокала крошечного мотылька и осторожно высадил его на стол.

— Вы только посмотрите, — сказал он. — Какие крылышки! Да рядом с ними любая парча все равно что тряпка! И эдакое существо живет всего один день, и баста. — Он оглядел всех нас. — Знаете, что самое жуткое на этом свете, братцы?

— Пустой стакан, — вставил Ленц.

Фердинанд презрительно отмахнулся.

— Самое позорное для мужчины, Готфрид, — быть шутом. — Затем он снова обратился к нам: — А самое жуткое, братцы, — это время. Время. То мгновение, в течение коего мы живем и коим все же не обладаем. — Он вынул часы из кармана и поднес их к самым глазам Ленца. — Вот она, прислушайся, бумажный романтик! Адская машина. Тикает и тикает — неумолчно тикает, неостановимо, все на свете приближая к небытию. Ты можешь сдержать лавину, оползень — но этого ты не удержишь.

— Очень надо, — заявил Ленц. — Ничего не имею против того, чтобы благополучно состариться. Люблю разнообразие.

— Человек этого не выносит, — продолжал Грау, не обращая на него внимания. — Человек не может этого вынести. Вот он и придумал себе в утешение мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту всего человечества о вечности.

Готфрид засмеялся.

— Самая тяжелая болезнь на свете, Фердинанд, — это привычка думать. Она неизлечима.

— Если б эта болезнь была единственной, ты был бы бессмертен, — заметил Грау. — Недолговременная комбинация углеводов, извести, фосфора и небольшого количества железа, названная на этой земле Готфридом Ленцем...

Готфрид добродушно осклабился. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой.

— Жизнь, братцы, — это болезнь, и смерть начинается уже с рождения. Каждый вдох и каждый удар сердца — это кусочек смерти, маленький шажок навстречу концу.

— И каждый глоток — тоже, — вставил Ленц. — Будь здоров, Фердинанд! Иной раз смерть — это дьявольски легкая штука.

Грау поднял свой бокал. По его большому лицу бесшумной грозой прокатилась улыбка.

— Будь здоров, Готфрид, наша бодрая блошка на гремучем загривке времени! И о чем только думала таинственная сила, движущая нами, когда создавала тебя?

— Это уж ее заботы. Да и не тебе скорбеть о порядке вещей, Фердинанд. Если б люди были бессмертны, ты, старый, бравый паразит смерти, остался бы без работы.

Плечи Грау затряслись. Он смеялся. А потом обернулся к Пат:

— Ну что вы скажете о нас, болтунах, вы, изящный цветок на буйно пляшущих водах!

Потом мы прошлись вдвоем с Пат по саду. Луна поднялась и залила лужайки волнами серого серебра. Темными указателями в незнаемое пролегли на них длинные черные тени деревьев. Мы спустились к пруду, потом повернули обратно. По дороге наткнулись на Готфрида Ленца, который втащил прихваченный им складной стул в самые заросли сирени. Там он и сидел, затаившись, и только соломенный чуб и огонек сигареты светились в темноте. Рядом с ним на земле покоились стакан и знакомая чаша с остатками пахучего питья.

— Какое местечко! — сказала Пат. — В самой гуще сирени.

— Местечко неплохое, — согласился Ленц, вставая. — Попробуйте посидеть.

Пат села на стул. Ее лицо утонуло в цветах.

— Я с ума схожу по сирени, — сказал последний романтик. — Для меня тоска по родине — это тоска по сирени. Весной тысяча девятьсот двадцать четвертого года я сломя голову бросился сюда из Рио-де-Жанейро только потому, что мне взбрело на ум, что здесь, должно быть, цветет сирень. Ну а когда приехал, выяснилось, что сирень, разумеется, давно отцвела. — Он рассмеялся. — Вот так всегда и бывает.

— Рио-де-Жанейро... — Пат притянула к себе ветку сирени. — Вы что же, вместе там были?

Готфрид поперхнулся. У меня по спине побежали мурашки.

— Вы только гляньте, какая луна? — быстро произнес я, выигрывая время для того, чтобы ногой подать Ленцу умоляющий знак.

В слабой вспышке его сигареты я заметил, что он слегка улыбнулся и подмигнул мне. Я был спасен.

— Нет, вместе мы там не были, — заявил Готфрид. — В тот раз я был один. А как вы насчет того, чтобы сделать по последнему глотку сего божественного напитка?

Пат покачала головой:

— Больше не надо. Не могу пить так много.

Мы услышали, как Фердинанд криком сзывает нас, и пошли к нему.

Он стоял в дверях, занимая весь проем своей массивной фигурой.

— Давайте под кров, дети мои, — сказал он. — Таким, как мы, ночью нечего искать у природы. Ночью она хочет побыть одна. Крестьянин или рыбак — это еще дело другое, а у нас, горожан, все инстинкты давно отмерли. — Он положил руку на плечо Готфриду. — Ночь — это протест природы против засилья цивилизации, Готфрид! Приличный человек не в состоянии подолгу выносить это. Он замечает, что его вытолкнули из немого круга деревьев, животных, звезд и бессознательной жизни. — Он улыбнулся своей странной улыбкой, о которой нельзя было сказать, является ли она выражением радости или печали. — Входите же, дети мои! Согреем руки у костра воспоминаний. О чудесное время, когда мы были еще хвощами и ящерицами, лет эдак пятьдесят-шестьдесят миллионов назад... Господи, как же мы с тех пор опустились...

Он взял Пат за руку.

— И если бы мы не сохранили в себе хоть немного чувства красоты, все было бы потеряно. — С нежностью медведя он положил ее ладони на свой локоть. — Серебряная капелька звездной магмы, повисшая над грохочущей бездной, не согласитесь ли выпить стаканчик с первобытных времен человеком?

— Соглашусь, — сказала она. — Со всем, что хотите.

Они пошли в дом. Они выглядели как отец и дочь.

Стройная, смелая и юная дочь усталого великана, уцелевшего от былинных времен.

В одиннадцать часов мы поехали обратно. Валентин с Фердинандом в такси, которое вел Валентин. Остальных вез «Карл». Ночь была теплой, и Кестер поехал окольным путем, мимо вереницы деревень, прикорнувших у дороги. Они провожали нас редкими огоньками и одиноким лаем собак. Ленц сидел впереди рядом с Отто и пел песни; мы с Пат примостились сзади.

Кестер замечательно вел машину. Повороты он брал как птица. Он все делал будто играючи, столько в нем было уверенной в себе силы. Он ехал вовсе не жестко, как большинство гонщиков. Можно было спать, не просыпаясь и на виражах, настолько спокойно и плавно шла машина. Скорость совершенно не ощущалась.

По звуку шин мы узнавали об очередной смене дорожного покрытия. На асфальте они посвистывали, на брусчатке глухо рокотали. Лучи наших фар убегали далеко вперед, как две гончие светлой масти, вырывая из темноты то трепещущую на ветру березовую аллею, то строй тополей, то вознесенные над приземистыми домами телеграфные столбы, то застывшие, как на параде, ряды лесных просек. Беспредельно высоко над нами, пронизанный тысячью звезд, курился и таял бледный дым Млечного Пути.

Темп нарастал. Я укрыл Пат еще и своим пальто. Она улыбнулась мне.

— Ты меня любишь? — спросил я.

Она покачала головой.

— А ты меня?

— Нет. Какое счастье, не правда ли?

— Великое.

— Ведь в таком случае с нами ничего не может случиться, а?

— Ничегошеньки, — сказала она и нашла под пальто мою руку.

Шоссе спикировало по широкой дуге к железной дороге. Поблескивали рельсы. Далеко впереди раскачивались красные огоньки. «Карл» взревел и ринулся к этой цели. То был скорый поезд со спальными вагонами и ярко освещенным вагоном-рестораном. Мы догнали его и какое-то время шли вровень. Из окон поезда нам махали, но мы не махали в ответ. Мы вырвались вперед. Я оглянулся. Паровоз извергал дым и искры. Он тяжко дышал, чернея на синем небе. Мы его обогнали — но мы ехали в город, туда, где такси, мастерские и меблирашки. А он пыхтел, но бежал сквозь леса и поля и реки в дальнюю даль, на простор приключений.

Надвинулись улицы с их домами. «Карл» чуть унял свой норов, но все равно ревел диким зверем.

Кестер остановил машину недалеко от кладбища. Он не поехал ни к Пат, ни ко мне, просто высадил нас где-то поблизости, вероятно, решил, что нам надо побыть вдвоем. Мы вышли. Машина тут же со свистом умчалась, и оба даже не оглянулись. Я смотрел им вслед. На миг мне все показалось таким странным. Они уехали, мои товарищи уехали, а я остался. А я остался.

Но я тут же стряхнул с себя оцепенение.

— Пойдем, — сказал я Пат, которая смотрела на меня и, кажется, угадала мое состояние.

— Поезжай с ними, — сказала она.

— Нет, — сказал я.

— Тебе ведь хочется поехать с ними...

— Ну что ты... — сказал я, понимая, что она права. — Пойдем.

Мы пошли вдоль кладбища, еще слегка пошатываясь и от ветра, и после поездки.

— Робби, — сказала Пат, — мне лучше пойти домой.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы ты из-за меня отказывался от чего-то.

— Да почему ты решила, что я от чего-то отказываюсь? И от чего?

— От своих товарищей...

— Да не отказываюсь я от них вовсе — завтра же утром увижу их снова.

— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду, — сказала она. — Раньше ты был гораздо больше с ними.

— Потому что у меня не было тебя, — сказал я, открывая дверь.

Она покачала головой:

— Это совсем другое.

— Разумеется, это другое. И слава Богу.

Я взял ее на руки и пронес по коридору в свою комнату.

— Тебе нужны товарищи, — прошептала она прямо мне в ухо.

— Ты тоже нужна мне, — возразил я.

— Но не настолько...

— Это мы еще посмотрим...

Я ногой распахнул свою дверь и осторожно поставил Пат на пол. Она не отпускала меня.

— Я, знаешь ли, очень плохой товарищ, Робби.

— Надеюсь, что так, — сказал я. — Я и не хочу себе в товарищи женщину. Мне нужна возлюбленная.

— А я и не возлюбленная, — пробормотала она.

— А кто же ты?

— Так, ни то ни се. Некий фрагмент...

— А это самое лучшее, — сказал я. — Это возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Женщины определенно-законченные быстро надоедают. Цельно-совершенные тоже. Фрагменты же — никогда.

Было четыре часа утра. Я проводил Пат домой и возвращался к себе. Небо уже слегка посветлело. Пахло утренней прохладой.

Я уже прошел кладбище и кафе «Интернациональ» и приближался к дому. Тут открылась дверь шоферской закусочной рядом с домом профсоюзов, и вышла девушка. Беретик, старенькое красное пальтецо, лаковые сапожки на высоком каблуке — я уже почти прошел мимо, как вдруг узнал ее.

— Лиза...

— О, тебя еще можно встретить...

— Откуда это ты? — спросил я.

Она слегка кивнула в сторону закусочной.

— Ждала тут кое-кого. Тебя, например. Ты ведь обычно в это время возвращаешься домой.

— Да, верно...

— Пойдешь со мной? — спросила она.

Я замялся.

— Не получится...

— Денег не надо, — торопливо сказала она.

— Не в этом дело, — брякнул я, не подумав. — Деньги у меня есть.

— Вот как... — горько произнесла она и отступила на шаг.

Я схватил ее руку.

— Да нет, Лиза...

Худенькая, бледная, она стояла на пустынной серой улице. Такой я ее и встретил много лет назад, когда жил одиноко и тупо, не задумываясь и не надеясь. Поначалу она была недоверчива, как все эти девицы, но потом, после нескольких разговоров по душам, она трогательно раскрылась и привязалась ко мне. Отношения были самые странные, иногда она пропадала по неделям, а потом вдруг возникала где-нибудь, поджидая. В ту пору около меня — как и около нее — не было ни души, поэтому даже та малость тепла и участия, которой мы могли наделить друг друга, ценилась нами выше обычного... Я давно уже не видел Лизу, с тех пор как познакомился с Пат — вообще ни разу.

— Где же ты пропадала так долго, Лиза?

Она пожала плечами:

— Не все ли равно? Просто я хотела повидать тебя. Ну да ладно... Поплетусь восвояси.

— Ну а как ты вообще-то?

— Брось... — сказала она. — Не напрягайся.

Губы ее дрожали. Вид был изголодавшийся.

— Пойдем, я провожу тебя немного, — предложил я.

Ее несчастное, окаменелое лицо проститутки оживилось и стало детским. По дороге я купил ей кое-какой еды в шоферских закусочных, которые работали всю ночь. Сперва она отказывалась и лишь после того, как я заявил, что тоже хочу есть, согласилась. Но при этом она внимательно следила за тем, чтобы меня не обманули и не подсунули что похуже. Она возражала против половины фунта ветчины, говорила, что хватит и четверти, раз уж мы берем еще франкфуртские сардельки. Но я взял полфунта ветчины и две банки сарделек.

Жила она в чердачном помещении, которое кое-как приспособила под жилье. На столе стояла керосиновая лампа, а рядом с кроватью свеча в бутылке вместо подсвечника. На стенах висели картинки, вырезанные из журналов и прикрепленные кнопками. На комоде валялось несколько детективных романов, рядом пачка фотографий непристойного содержания. Иные из посетителей, особенно женатые, любили разглядывать подобные вещи. Лиза смахнула их в ящик комода и достала из него застиранную, но чистую скатерть.

Я развернул покупки. Лиза тем временем переодевалась. Прежде всего она сняла платье, хотя я знал, как у нее устали ноги. Ведь ей приходилось столько ходить. Она стояла передо мной в высоких сапогах до колен и в черном белье.

— Как тебе мои ноги? — спросила она.

— Первый сорт, как всегда.

Она была удовлетворена и с облегчением села на кровать, чтобы расшнуровать ботинки.

— Сто двадцать марок стоят, — сказала она, демонстрируя их мне. — Пока заработаешь столько, от них останутся одни дырки.

Она достала из шкафа кимоно и выцветшие парчовые босоножки, уцелевшие от лучших времен. При этом она улыбнулась почти виновато. Она хотела нравиться. Я вдруг почувствовал ком в горле. В этой крохотной каморке на верхотуре меня настигло такое чувство, будто у меня кто-то умер.

Потом мы ели и я занимал ее разговорами, стараясь быть чутким. Но она все же заметила какую-то перемену во мне. В глазах ее появился страх. Между нами никогда не было ничего более того, что дает случай. Но может быть, это обязывало и соединяло больше, чем многое другое.

— Уже уходишь? — спросила она, когда я поднялся, с таким чувством, будто давно ждала и боялась этого.

— Мне еще нужно повидать кое-кого...

Она посмотрела на меня.

— Так поздно?

— Да, это по делу. По очень важному для меня делу, Лиза. Надо попытаться обязательно перехватить его. В это время он обычно сидит в «Астории».

Девицы вроде Лизы понимают важность дела лучше всех женщин на свете. Но и заморочить им голову труднее, чем любым другим женщинам.

— У тебя появилась другая...

— Но подумай сама, Лиза, ведь мы так редко виделись, в последний раз — больше года назад, и ты ведь не думаешь, что все это время...

— Нет-нет, я не это имела в виду. У тебя появилась женщина, которую ты любишь! Ты изменился. Я это чувствую.

— Ах, Лиза...

— Да, да! Признайся!

— Да я и сам еще не знаю. Может быть...

Она постояла, оцепенев, потом закивала:

— Ну да, ну да, конечно... А я-то, дура... Да и что у нас, в сущности, было... — Она провела рукой по лбу. — И что это мне взбрело, не знаю...

Ее худенькая фигурка застыла передо мной ломким и трогательным вопросом. Парчовые босоножки, кимоно, память о длинных пустых вечерах...

— До свидания, Лиза...

— Уходишь?.. Не побудешь еще?.. Уже уходишь?..

Я понимал, что она имеет в виду. Но я не был на это способен. Престранная вещь, но я действительно не мог этого и всем своим существом ощущал, что не могу. Раньше такого со мной не случалось. У меня не было преувеличенных представлений о верности. Но теперь просто ничего бы не получилось. Я вдруг почувствовал, как далеко отодвинулось от меня мое прошлое.

Я вышел, она осталась в дверях.

— Уходишь... — Она побежала внутрь комнаты. — Вот, я видела, ты сунул мне деньги... вот, под газетой... Я не возьму, не хочу, вот, на, на... А теперь уходи, уходи же...

— Мне действительно нужно, Лиза.

— Ты больше никогда не придешь...

— Приду, Лиза...

— Нет, нет, не придешь, я знаю! И не приходи, не надо! Иди, да иди же ты...

Она рыдала. Я, не оборачиваясь, сбежал вниз по лестнице.

Я еще долго бродил по улицам. Странная была ночь. Заснуть я бы не смог, сна не было ни в одном глазу. Снова прошел мимо «Интернационаля», думая о Лизе и о прежних годах, о многом из того, что уже забыл, что совсем отдалилось и уже не принадлежало мне больше. Потом я пошел улицей, на которой жила Пат. Ветер усилился, все окна в ее доме были темны, рассвет на своих серых лапах уже подкрадывался к ним, и я наконец-то повернул домой. «Боже мой, — думал я, — неужели я счастлив!»