Три товарища

XIII

— Эта дама, которую вы все прячете... — сказала фрау Залевски, — так вот — можете ее больше не прятать. Пусть она приходит к вам открыто. Она мне нравится...

— Да ведь вы ее даже не видели, — возразил я.

— Уж я-то видела, это вы будьте покойны, — произнесла фрау Залевски со значением. — Я ее видела, и она мне нравится, и даже очень. Но эта женщина не для вас!

— Вы полагаете?

— Нет, не для вас. Я еще подивилась, как это вы сумели подцепить ее в своих кабаках. Хотя, с другой стороны, как раз самые забубенные мужчины...

— Мы уклоняемся от темы, — прервал я ее.

— Это женщина для человека солидного, с положением, — заявила она, подбоченившись. — Для человека богатого, одним словом!

«Вот те раз, — подумал я. — Только этого мне еще не хватало».

— Это ведь можно сказать о любой женщине, — заявил я, задетый.

Она тряхнула своими седыми завитушками.

— Подождите еще! Будущее покажет, что я была права!

— Ох уж это будущее! — Я с досадой швырнул на стол свои запонки. — Кто сегодня рассчитывает на будущее? Какой толк уже заранее ломать себе голову?

Фрау Залевски укоризненно покачала своей величественной головой.

— До чего же странная пошла молодежь! Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а на будущее вам наплевать. Ну чем хорошим это может кончиться?

— А что вы называете хорошим концом? — спросил я. — Конец может быть хорошим только в том случае, если до него все было плохо. Так что плохой конец будет много лучше.

— Это все еврейские штучки, — возразила фрау Залевски с достоинством и решительно повернулась к двери. Но тут, уже взявшись за ручку, она вдруг остановилась как вкопанная. — Смокинг? — выдохнула она с изумлением. — У вас? — Она выпучила глаза на костюм Отто Кестера, висевший на дверце шкафа. Я взял его, чтобы сходить вечером с Пат в театр.

— Совершенно верно — у меня! — сказал я ядовитым тоном. — Ваша способность к умозаключениям просто поразительна, сударыня...

Она посмотрела на меня. Туча мыслей, пробежавшая по ее жирной физиономии, породила молнию всепонимающей усмешки.

— Ага! — сказала она. И потом повторила: — Ага!

И уже за дверью она бросила мне через плечо с наслаждением и вызовом, озаренным вечной радостью, какую испытывает женщина, делая подобные открытия:

— Так, значит, обстоят дела!

— Да, так обстоят дела, чертова кукла, — буркнул я себе под нос, когда она уже не могла меня слышать. И в сердцах шмякнул об пол картонку с новыми лакированными туфлями. Богатый человек ей нужен! Тоже мне открытие!

Я зашел за Пат. Она, уже одетая для выхода, поджидала меня у себя в комнате. У меня прямо-таки перехватило дыхание, когда я ее увидел. Впервые с тех пор, как мы были знакомы, на ней было вечернее платье.

Это было платье из серебристой парчи, изящно и мягко ниспадавшее с ее прямых плеч. Казавшееся узким, оно вовсе не стесняло ее свободный широкий шаг. Спереди оно было глухо закрыто, а на спине был вырез в виде длинного узкого треугольника. В синих матовых сумерках Пат походила на серебряный факел — так резко и неожиданно она преобразилась. Праздничный вид сделал ее очень далекой. Тень фрау Залевски с ее высоко поднятым пальцем витала над ней.

— Хорошо, что ты не была в этом платье, когда я с тобой знакомился, — сказал я. — А то бы в жизни не решился.

— Так я тебе и поверила, — улыбнулась она. — Тебе нравится, Робби?

— До жути! Как будто передо мной совсем другая женщина.

— Что же тут жуткого? Платья на то и существуют.

— Возможно. Но меня это как-то подавляет. Тебе бы к этому платью другого мужчину. Мужчину, у которого много денег.

Она рассмеялась.

— Мужчины, у которых много денег, по большей части отвратительны, Робби.

— Но ведь не деньги же, а?

— Нет, не деньги.

— Так я и думал.

— А ты сам разве так не считаешь?

— Почему же, — сказал я. — Деньги хоть и не делают счастливым, но действуют чрезвычайно успокаивающе.

— Они делают независимым, милый, а это намного больше. Но если хочешь, я могу надеть другое платье.

— Исключено. Это платье великолепно. С сегодняшнего дня я портных ставлю выше, чем философов! Эти люди привносят в жизнь красоту. А это во сто крат ценнее и самых глубоких мыслей! Только смотри, как бы я в тебя не влюбился!

Пат засмеялась. Я незаметно оглядел себя. Кестер был чуть выше меня, и мне пришлось прихватить брюки на поясе булавками, чтобы они кое-как сидели. Слава Богу, они сидели.

Мы поехали в театр на такси. По дороге я все больше молчал и сам не мог понять отчего. Расплачиваясь, я против собственной воли взглянул на шофера. У него были возбужденные, покрасневшие глаза, небрит, выглядит очень устало. Деньги взял равнодушно.

— Как с выручкой сегодня? — тихо спросил я.

Он посмотрел на меня.

— Да ничего... — вяло сказал он, не желая поддерживать разговор. Видно, принял меня за любопытного.

На мгновение у меня возникло такое чувство, что мне надо сесть за баранку и уехать. Но я обернулся и увидел перед собой стройную, гибкую фигуру Пат. В серебристом жакете поверх такого же цвета платья она была прекрасна и полна нетерпения.

— Идем же, Робби, скоро начнется!

Перед входом толпился народ. Сегодня давали премьеру, и театр был освещен прожекторами, машина подкатывала за машиной, из них выходили, сверкая драгоценностями, женщины в вечерних туалетах и мужчины во фраках, все с розовыми холеными лицами, смеющиеся, довольные, непринужденные, беззаботные; устало фырча и тарахтя, из этой блестящей толпы выбралось старенькое такси с усталым шофером.

— Скорее же, Робби! — крикнула Пат, глядя на меня сияющими и возбужденными глазами. — Ты что-нибудь забыл?

— Нет-нет, ничего, — сказал я, неприязненно посмотрев на публику.

Потом я пошел в кассу и поменял наши билеты. Взял два в ложу, хотя это стоило целого состояния. Мне вдруг страшно не захотелось, чтобы Пат сидела в окружении этих самоуверенных людей, для которых все здесь было привычно. Я не хотел, чтобы она принадлежала им. Я хотел, чтобы мы были одни.

Давненько я не был в театре. И не пошел бы теперь, если б не Пат. Театры, концерты, книги — от этих буржуазных привычек я давно уже успел поотвыкнуть. Да и время было не то. В политике и без того хватало театра, ежевечерняя стрельба на улицах заменяла концерты, а гигантская книга нужды была убедительнее, чем все библиотеки мира.

Все ярусы и партер были полны. Свет погас сразу, едва только мы отыскали свои места. По залу сеялся лишь слабый свет рампы. Мощно вступила музыка и словно бы вовлекла все в свой вихрь.

Я задвинул свой стул подальше в угол ложи. Так я не видел ни сцену, ни бледные овалы зрительских лиц. Я только слушал музыку, глядя на лицо Пат.

Музыка околдовала зал. Она была как знойный ветер, как теплая ночь, как полный парус под звездами, она была совершенной фантастикой, эта музыка к «Сказкам Гофмана». Она словно раздвигала границы, заливала мир красками, вбирала в себя грохот неистового потока жизни, и не было больше ни тяжести, ни препон, а были лишь блеск, и мелодия, и любовь, и нельзя было понять, как могут за стенами театра царить нужда, и мука, и отчаяние, когда здесь есть эта музыка.

На лицо Пат падал таинственный отсвет сцены. Она полностью отдалась музыке, и я любил ее за то, что она не прижималась ко мне, не искала мою руку и даже ни разу не взглянула на меня, как будто совсем забыв о моем существовании. Я терпеть не мог, когда смешивали разные вещи, все эти телячьи нежности на фоне грандиозной красоты великого произведения, терпеть не мог эти умильно-чувственные взгляды, которыми обмениваются любовные парочки, эти тупо-блаженные прижимания, это непристойно-счастливое воркование — самозабвенное, отрешенное ото всего на свете; терпеть не мог и всю эту болтовню о слиянии сердец, ибо считал, что близость двоих имеет свои пределы и что нужно как можно чаще разлучаться, чтобы радоваться новым встречам. Потому что счастье быть вместе по-настоящему испытывает лишь тот, кто подолгу оставался один. Все остальное ослабляет тайну любовного напряжения. А что еще в состоянии прорвать магический круг одиночества, если не напор чувств, не разящее потрясение, не разгул стихий, буря, ночной хаос, музыка! И не любовь...

Разом вспыхнул свет. Я на мгновение зажмурил глаза. О чем это я тут думал? Пат повернулась ко мне. Я увидел, что публика устремилась к дверям. Большой антракт.

— Не хочешь ли выйти? — спросил я.

Пат покачала головой.

— Слава Богу! Терпеть не могу эту манеру пялиться друг на друга в перерыве.

Я отправился за стаканом апельсинового сока для Пат. Буфет осаждала армия голодающих. Почему-то музыка необыкновенно возбуждает аппетит. Горячие сардельки исчезали с такой скоростью, будто в стране свирепствовал голодный тиф.

Вернувшись с добытым стаканом в ложу, я увидел, что за стулом Пат стоит некто, с кем она, повернув голову, оживленно беседует.

— Роберт, это господин Бройер, — сказала она.

«Господин Бугай», — подумал я, без всякого удовольствия глядя на него. Она сказала «Роберт» вместо обычного «Робби». Я поставил стакан на барьер ложи и стал ждать, когда уйдет этот человек в великолепно сшитом смокинге. Но он без умолку болтал о режиссуре и труппе и уходить не собирался. Пат повернулась ко мне:

— Господин Бройер спрашивает, не пойдем ли мы после спектакля в «Каскад»?

— Как хочешь, — сказал я.

Господин Бройер объяснил, что в «Каскаде» можно потанцевать. Он был крайне вежлив и в общем-то понравился мне. Вот только эта неприятная мне непринужденная элегантность, которая, как я думал, должна была действовать на Пат и которой я не обладал. Внезапно я услышал — и не поверил своим ушам, — что он обращается к Пат на ты. И хотя для этого могло найтись сто самых безобидных оснований, мне сразу захотелось выкинуть его в оркестровую яму.

Прозвенел звонок. Музыканты стали настраивать инструменты. По скрипкам запорхали легкокрылые звуки флажолета.

— Итак, мы условились — встречаемся у выхода, — сказал Бройер и наконец-то ушел.

— Это что за фрукт? — спросил я.

— Это не фрукт, а очень милый человек. Мой старинный знакомый.

— Против твоих старинных знакомых я имею кое-что возразить, — сказал я.

— Ну-ну, слушай-ка лучше музыку, дорогой, — сказала Пат.

Теперь еще этот «Каскад». Я мысленно пересчитал свои деньги. Проклятая злачная яма!

Я решил все же сходить с ними хотя бы из мрачного любопытства. Как раз этого Бройера мне и недоставало после того, что накаркала фрау Залевски. Он уже ждал нас у выхода.

Я стал звать такси.

— Оставьте, — сказал Бройер, — в моей машине достаточно места.

— Прекрасно, — сказал я. А что еще оставалось? Все прочее было бы смешно. Но все равно было противно.

Пат машина Бройера была знакома. Это был большой «паккард», стоявший под косым углом к тротуару. Пат прямо пошла к нему.

— А цвет теперь другой, — сказала она, остановившись перед машиной.

— Да, серый, — сказал Бройер. — Так тебе больше нравится?

— Гораздо больше.

Бройер повернулся ко мне.

— А вам? Нравится вам этот цвет?

— Я ведь не знаю, какой был прежде, — ответил я.

— Черный.

— Черная машина выглядит очень красиво.

— Несомненно. Но ведь иногда хочется перемен! Но ничего, к осени у меня будет новая.

Мы поехали в сторону «Каскада». Это был весьма фешенебельный дансинг с хорошим оркестром.

— Кажется, больше не пускают, — обрадованно заметил я, когда мы подошли к входу.

— Жаль, — сказала Пат.

— Пустяки, уж это мы как-нибудь уладим, — заявил Бройер и пошел к администратору. По всей видимости, его тут хорошо знали, потому как для нас специально внесли столик и стулья, и уже через несколько минут мы сидели в самом лучшем месте зала, откуда все хорошо было видно.

Оркестр играл танго. Пат облокотилась о барьер.

— Ах, как давно я не танцевала...

Бройер немедленно встал.

— Ты позволишь?

Пат посмотрела на меня загоревшимся взглядом.

— Я пока закажу что-нибудь, — сказал я.

— Хорошо.

Танго длилось долго. Танцуя, Пат время от времени поглядывала на меня и улыбалась. Я кивал в ответ, хотя чувствовал себя не блестяще. Она прелестно выглядела и великолепно танцевала. К сожалению, Бройер тоже очень хорошо танцевал, и вместе они смотрелись отлично. Они танцевали так, будто много раз делали это вместе. Я заказал себе большую рюмку рома. Они вернулись к столику. Бройер заметил каких-то знакомых и пошел поздороваться с ними, а мы с Пат остались на минуту одни.

— Давно ты знаешь этого мальчика? — спросил я.

— Давно. А почему ты спрашиваешь?

— Да так. Ты с ним здесь часто бывала?

Она посмотрела на меня.

— Я уже не помню, Робби.

— Такие вещи обычно помнят, — сказал я жестко, хотя понимал, что она имела в виду.

Она покачала головой, улыбаясь. Я очень любил ее в эту минуту. Она хотела показать мне, что прошлое забыто и не имеет значения. Но меня что-то подзуживало, что я и сам находил смешным, но с чем я не мог совладать. Я поставил рюмку на стол.

— Ты спокойно можешь во всем признаться. Что же тут особенного?

Она снова посмотрела на меня.

— Неужели ты думаешь, что мы сейчас сидели бы здесь, если б действительно что-то было?

— Нет, не думаю, — сказал я пристыженно.

Оркестр снова заиграл. Вернулся Бройер.

— Блюз, — сказал он, обращаясь ко мне. — Прелесть. Хотите потанцевать?

— Нет! — ответил я.

— Жаль.

— Тебе надо попробовать, Робби, — сказала Пат.

— Лучше не надо.

— Но почему же? — спросил Бройер.

— Не испытываю удовольствия, — ответил я недружелюбно. — Да и не учился никогда. Времени не было. Но вы можете спокойно танцевать, я найду чем заняться.

Пат колебалась.

— Ну что ты, Пат, — сказал я. — Раз тебе это в радость...

— Да, конечно. Но ты правда не будешь скучать?

— Ни в коем случае! — Я показал на рюмку. — Тоже своего рода танцы.

Они ушли. Я допил свою рюмку и подозвал кельнера. Потом сидел за столом, пересчитывая соленые миндалинки. Рядом со мной сидела тень фрау Залевски.

Бройер привел с собой нескольких знакомых к нашему столику. Двух хорошеньких женщин и довольно молодого мужчину с совершенно лысой маленькой головой. Потом к нам присоединился еще один мужчина. Все они были легки, как пробки, ловки в обращении, уверены в себе. Пат знала всех четверых.

Я же чувствовал себя настоящим чурбаном. До сих пор я всегда бывал с Пат только наедине. И вот впервые увидел людей, с которыми она встречалась до меня. Я не знал, как себя с ними держать. Они двигались легко и непринужденно, они явились из другой жизни, в которой все шло гладко, в которой люди не замечали того, чего не желали замечать, словом, то были люди из другого мира. Будь я один тут, или с Ленцем, или с Кестером, меня бы ничто не тревожило и все было бы безразлично. Но здесь была Пат, она знала их, и это меня мучило, угнетало, все время заставляло сравнивать.

Бройер предложил перебраться всей компанией в другой ресторан.

— Робби, — сказала Пат, когда мы выходили, — не пойти ли нам лучше домой?

— Нет, — сказал я, — зачем?

— Тебе ведь скучно.

— Ни капельки. Почему мне должно быть скучно? Напротив! И потом, тебе ведь весело?

Она посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Я начал пить. Не так, как до этого, а по-настоящему. Лысый обратил на это внимание. Он спросил, что я пью.

— Ром, — ответил я.

— Грог? — переспросил он.

— Нет, ром, — сказал я.

Он попробовал тоже и поперхнулся.

— Черт побери, — сказал он уважительно, — к этому надо привыкнуть.

Обе женщины теперь смотрели на меня. Пат танцевала с Бройером, часто поглядывая в мою сторону. Я делал вид, что этого не замечаю. Я понимал, что это нехорошо, но что-то нашло на меня. Меня злило еще, что все наблюдают за тем, как я пью. Мало радости импонировать людям таким способом, я все же не гимназист. Я встал и направился к бару. Мне показалось, что Пат мне совсем чужая. Пусть катится к черту со своими людишками. Она такая же, как они. Нет, она не такая... Такая!

Лысый потащился за мной. Мы выпили с барменом водки. Бармены — это вечное наше утешение. С ними и без всяких слов сразу найдешь общий язык в любой точке земного шара. Этот тоже был парень что надо. Только лысый никуда не годился. Жаждал излиться. Некая Фифи не шла у него из ума. Впрочем, вскоре он перескочил с нее на Пат и сказал мне, что Бройер уже много лет влюблен в нее.

— Вот как? — сказал я.

Он хихикнул. После коктейля «Прэри ойстер» он умолк. Но то, что он сказал, застряло у меня в башке. Меня злило, что я так влип. Злило, что это меня так задевает. И еще злило, что я не могу грохнуть кулаком по столу. Я чувствовал, как где-то во мне зарождается холодная страсть к разрушению. Но направлена она была не против других, а против меня самого.

Лепеча что-то бессвязное, лысый исчез. Я остался у стойки. Внезапно я почувствовал, что к моей руке прижимается чья-то крепкая грудь. Это была одна из женщин, которых привел Бройер. Она уселась вплотную ко мне, обволакивая меня матовой зеленью своих косоватых глаз. После такого взгляда, собственно, говорить не нужно — нужно действовать.

— Как это здорово — уметь так пить, — сказала она немного погодя.

Я молчал. Она протянула руку к моему бокалу. Ее сверкающая драгоценностями рука походила на сухую и жилистую ящерицу. И двигалась она медленно, будто ползла. Я отдавал себе отчет в том, что происходит. «С тобой-то я покончу в два счета, — думал я про себя. — Ты меня недооцениваешь. Видишь, что я злюсь, и думаешь, что я на все готов. Но ты ошибаешься. С женщинами я могу разделаться быстро — это с любовью я разделаться не могу. Несбыточное — вот что нагоняет на меня тоску».

Женщина о чем-то заговорила. Голос у нее был ломкий, какой-то стеклянный. Я заметил, как Пат смотрит в нашу сторону. Плевать. Но и на женщину рядом со мной мне было плевать. У меня было такое чувство, будто я бесшумно падаю в бездонную и скользкую пропасть. Это чувство не имело никакого отношения к Бройеру и его знакомым. Оно не имело отношения даже к Пат. То была сама мрачная тайна жизни, которая будит жажду желаний, но никогда не может ее утолить, которая зачинает любовь в человеке и никогда не может ее завершить, которая если и посылает все — любовь, человека, счастье, радость жизни, — то всего этого по какому-то ужасному правилу всегда оказывается слишком мало, и чем большим кажется тебе то, что у тебя есть, тем меньше его оказывается на самом деле. Я украдкой взглянул туда, где была Пат. Вон она там передвигается в своем серебристом платье, юная и прекрасная, пламенеющий факел жизни; и я любил ее, и когда говорил ей «приди», она приходила, и ничто не разделяло нас больше, мы могли быть близки, как только могут быть близкими люди, — и все-таки иногда каким-то загадочным образом все погружалось вдруг в муку и мрак, и я не мог вынуть ее из кольца вещей, не мог вырвать ее из круга того бытия, которое над нами и в нас, которое навязывает нам свои законы, свое дыхание и тлен, и сомнительный блеск настоящего с его провалом в ничто, и зыбкую иллюзию чувства, в погоне за которым всегда остаешься в проигрыше. Нет, невозможно его удержать, невозможно! Не распутать, не снять ее с себя, эту гремучую цепь времени, не превратить неутомимость в сон, рыскания в покой, падения в пристанище. Я не мог отделить ее ни от одной из сонма цепких случайностей, не мог отъединить ее от того, что было прежде, до того, как я узнал ее, от целой тьмы мыслей, воспоминаний, от всего, что ваяло ее до моего появления, и даже от этих людишек — не мог...

Рядом со мной звучал надломленный голос женщины. Она искала себе спутника на одну ночь, цеплялась за кусочек чужой жизни, чтобы подстегнуть себя, забыть, забыть себя и мучительно ясное понимание того, что ничего никогда не остается, ни «я», ни «ты» и уж меньше всего «мы». Разве не искала она, по сути, того же, что и я? Спутника, чтобы забыть об одиночестве жизни, товарища, чтобы справиться с бессмысленностью бытия...

— Идемте, — сказал я, — идемте назад. Все это безнадежно — и то, чего вы хотите, и то, чего хочу я.

Она окинула меня взглядом и, запрокинув голову, расхохоталась.

Мы побывали еще в нескольких ресторанах. Бройер был возбужден, речист и полон надежд. Пат притихла. Она ни о чем не спрашивала меня, ни в чем не упрекала, не пыталась ничего выяснить, она просто присутствовала, иногда улыбалась мне, иногда танцевала — и тогда казалось, будто это тихий, нарядный, стройный кораблик скользит сквозь рой марионеток и карикатурных фигур.

Сонливый чад ночных заведений словно прошелся своей серо-желтой ладонью по лицам и стенам. А музыку как будто загнали под стеклянный колпак. Лысый пил кофе. Женщина с руками, похожими на ящериц, уставилась в одну точку. Бройер купил розы у поникшей от усталости цветочницы и разделил их между Пат и двумя женщинами. На полураскрытых бутонах застыли маленькие чистые бисеринки воды.

— Давай потанцуем с тобой хоть раз, — сказала мне Пат.

— Нет, — сказал я, думая о том, какие руки ее сегодня касались. — Нет, нет. — Я почувствовал себя нелепым и жалким.

— И все-таки мы потанцуем, — сказала Пат, и глаза ее потемнели.

— Нет, — сказал я, — нет, Пат.

Потом наконец мы собрались уходить.

— Я отвезу вас домой, — сказал мне Бройер.

— Хорошо.

У него в машине нашелся плед, который он положил Пат на колени. Она выглядела теперь очень бледной и усталой. Женщина, с которой мы сидели за стойкой, при прощании сунула мне записку. Я сделал вид, что этого не заметил, и сел в машину. Дорогой смотрел в окно. Пат сидела в углу и не шевелилась. Я даже не слышал ее дыхания. Бройер поехал сначала к ней. Он знал, где она живет, вопросов не задавал. Она вышла из машины. Бройер поцеловал ей руку.

— Спокойной ночи, — сказал я, не взглянув на нее.

— Где вас высадить? — спросил меня Бройер.

— На ближайшем углу.

— Я с удовольствием довезу вас до дома, — возразил он как-то поспешно и преувеличенно вежливо.

Он явно не хотел, чтобы я вернулся к ней. Я раздумывал, не дать ли ему по физиономии. Но он был мне слишком безразличен.

— Ладно, тогда отвезите меня к бару «Фредди».

— А пустят вас в такое время?

— Очень трогательно, что вас это заботит, — сказал я, — но будьте покойны, меня везде еще пускают.

Как только я произнес эти слова, мне стало его жаль. Ведь он наверняка казался себе весь вечер лихим и обаятельным гулякой. Такие иллюзии нельзя разрушать. Я простился с ним более учтиво, чем с Пат.

В баре было еще довольно много народу. Ленц и Фердинанд Грау играли в покер с владельцем магазина модной одежды Больвисом и еще с несколькими мужчинами.

— Присаживайся, — сказал Готфрид, — сегодня покерная погода.

Я отказался.

— Да ты только посмотри, — сказал он, кивая на целую кучу денег. — И без всякого блефа. Масть сама так и прет.

— Ну ладно, — согласился я. — Давай.

Я на первой же сдаче на двух королях обставил четверых.

— Каково! — воскликнул я. — Похоже, и в самом деле сегодня шулерская погода.

— Тут такая всегда, — заметил Фердинанд, протягивая мне сигареты.

Я не хотел здесь задерживаться. Но теперь вдруг снова почувствовал почву под ногами. Настроение, конечно, было неважное, но все-таки здесь была моя старая честная родина.

— Поставь-ка мне полбутылки рома! — крикнул я Фреду.

— Смешай его с портвейном, — сказал Ленц.

— Нет, — сказал я. — Некогда экспериментировать. Хочу надраться.

— Ну так выпей сладких ликеров. Что, поссорился?

— Ерунда.

— Не скажи, детка. И не пудри мозги старому папаше Ленцу, который собаку съел в сердечных делах. Признавайся и хлобыщи.

— С женщиной нельзя ссориться. На нее можно разве что злиться.

— Что-то слишком тонко для трех часов ночи. Я, кстати говоря, ссорился с каждой. Когда кончаются ссоры, то скоро и всему конец.

— Ладно, — сказал я, — кто сдает?

— Ты, — сказал Фердинанд Грау. — Радуйся, у тебя мировая скорбь, Робби. Береги ее как зеницу ока. Жизнь пестра, но несовершенна. Между прочим, для человека с мировой скорбью ты блефуешь на славу. Два короля — это уже наглость.

— Как-то я наблюдал партию, в которой на двух королей поставили семь тысяч франков, — сказал Фред от стойки.

— Швейцарских или французских? — спросил Ленц.

— Швейцарских.

— Твое счастье, — заявил Готфрид. — Если бы французских, тебе бы попало за то, что мешаешь игре.

Мы играли в течение часа. Я довольно много выиграл, Больвис постоянно проигрывал. Я пил, но не чувствовал ничего, кроме головной боли. Хмельное блаженство не наступало. Я только острее все чувствовал. В животе начался настоящий пожар.

— Ну а теперь кончай игру и поешь чего-нибудь, — сказал Ленц. — Фред, дай ему сандвич и пару сардин. Прячь деньги в карман, Робби.

— Давай еще один кон.

— Ладно. Но последний. По двойной ставке?

— По двойной! — загудели все.

Я довольно безрассудно прикупил три карты к десятке и королю треф. Пришли валет, дама и туз той же масти. С таким набором я выиграл у Больвиса, у которого на руках был полный комплект восьмерок. Больвис взвился под потолок. Проклиная все на свете, он придвинул мне кучу денег.

— Видал? — сказал Ленц. — Покерная погодка!

Мы перебрались к стойке. Больвис опять спросил о «Карле». Он все не мог забыть, как Отто обогнал его спортивную машину. И все еще надеялся купить «Карла».

— Спроси у Кестера, — сказал Ленц. — Но я думаю, он скорее продаст тебе свою руку.

— Ну, это мы поглядим, — сказал Больвис.

— Тебе этого никогда не понять, — заметил Ленц, — ты коммерческое дитя двадцатого века.

Фердинанд Грау засмеялся. За ним Фред. А там и все мы. Если уж не смеяться над двадцатым веком, то надо всем застрелиться. Но и долго над ним не посмеешься. Он таков, что впору бы выть.

— Ты умеешь танцевать, Готфрид? — спросил я.

— Конечно. Я ведь был учителем танцев в свое время. Ты об этом забыл?

— Забыл — и прекрасно, что забыл, — вмешался Фердинанд Грау. — В забвении — тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.

— Нет, — возразил Ленц. — Мы забываем только плохое.

— Можешь меня научить? — спросил я.

— Танцевать-то? Да за один вечер, детка. Это и все твое горе?

— Нет у меня никакого горя, — сказал я. — Одна головная боль.

— Болезнь нашего времени, Робби, — сказал Фердинанд. — И лучшее средство от нее — родиться без головы.

Я зашел еще в кафе «Интернациональ». Там Алоис уже собирался опускать жалюзи.

— Есть еще кто-нибудь? — спросил я.

— Роза.

— Давай-ка выпьем втроем еще по одной.

— Годится.

Роза, сидя около стойки, вязала маленькие чулочки своей дочке. Она дала мне полистать журнал с образцами. Кофточку оттуда она уже связала.

— А как с выручкой сегодня? — спросил я.

— Плохо. Денег ни у кого нет.

— Хочешь, я тебе одолжу? Вот — выиграл в покер.

— О, выигрышем обзаведешься — деньгами разживешься, — изрекла Роза, поплевала на бумажки и сунула их в карман.

Алоис принес три стопки. Потом, когда пришла Фрицци, еще одну.

— Шабаш, — сказал он, когда мы выпили. — Устал смертельно.

Он выключил свет. Мы вышли на улицу. У дверей Роза простилась. Фрицци прицепилась к Алоису, повиснув на его руке. Плоскостопый Алоис устало шаркал по мостовой, а Фрицци вышагивала рядом с ним легко и бодро. Я остановился, глядя им вслед. И увидел, как Фрицци склонилась к перепачканному кривоногому кельнеру и поцеловала его. Он досадливо отстранился. И тут вдруг сам не знаю с чего бы, но когда я повернулся и побрел по пустынной улице, глядя на дома с темными окнами и на холодное ночное небо, на меня навалилась и чуть не сшибла с ног чудовищная тоска по Пат. Я даже зашатался. Я ничего больше не понимал — ни себя самого, ни свое поведение в этот вечер, ничего вообще.

Я стоял, прислонившись к стене какого-то дома и уставившись в одну точку. Я не мог уразуметь, что заставило меня все это вытворять. Что-то нашло на меня, рвало на куски, подталкивая к несправедливости, глупости, швыряло меня туда-сюда, разбивая вдребезги то, что я доселе так старательно строил. Чувствовал я себя, стоя у этой стены, довольно беспомощно и не знал, что делать. Идти домой не хотелось — там совсем было бы скверно. Наконец я вспомнил, что у Альфонса, должно быть, еще открыто. И пошел туда, намереваясь просидеть там до утра.

Альфонс не проронил ни слова, когда я вошел. Он бросил на меня взгляд и продолжал читать газету. Я сел за столик и погрузился в полудрему. Никого в зале больше не было. Я думал о Пат. И только о Пат. И о том, что я начудил. Я вдруг вспомнил все до последней детали. И все было против меня. Я один был во всем виноват. Просто спятил.

Я тупо смотрел на стол, а в голове моей закипала кровь. Меня душили горечь и гнев на себя самого. И беспомощность. Я, я один все погубил.

Внезапно раздался звон стекла. Это я в сердцах хлопнул что было сил по своей рюмке.

— Тоже развлечение, — сказал Альфонс и поднялся.

Он вынул из моей руки осколки.

— Не сердись, — сказал я. — Как-то забылся.

Он принес вату и пластырь.

— Поди проспись, — сказал он, — все будет лучше.

— Да ладно, — ответил я. — Прошло уже. Что-то вдруг накатило. Вспышка ярости.

— Ярость нужно погашать весельем, а не злостью, — заявил Альфонс.

— Верно, — сказал я. — Но это тоже надо уметь.

— Во всем нужна тренировка. Все вы норовите бить башкой о стенку. С годами пройдет.

Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Вскоре стало светать.

Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне стакан «Фернет-Бранка». Теперь в голове моей застучало помягче. И улица под ногами утратила ровность. И плечи мои налились свинцом. В общем, с меня было довольно.

Медленно поднимался я по лестнице, нащупывая ключ в кармане. И вдруг услышал в полутьме чье-то дыхание. Какая-то неясная, блеклая фигура сидела на верхней ступеньке. Я подошел поближе.

— Пат... — Я был ошарашен. — Пат, что ты здесь делаешь?

Она пошевелилась.

— Кажется, я немного вздремнула...

— Да, но как ты попала сюда?

— У меня ведь есть ключ от твоего подъезда.

— Я не это имею в виду. Я имею в виду... — Хмель прошел, я ясно видел перед собой обшарпанные ступени, облупившиеся стены и серебристое платье, узенькие сверкающие туфельки. — Я имею в виду — зачем ты сидишь здесь?

— Я и сама все время спрашиваю себя об этом...

Она встала и потянулась с таким видом, будто ничего особенного не было в том, что она всю ночь просидела здесь на ступеньках. Потом она потянула носом.

— Ленц бы сказал: коньяк, ром, вишневка, абсент...

— И даже «Фернет-Бранка», — сознался я и только теперь понял, что происходит. — Разрази меня гром, Пат, ты потрясающая девушка, а я чудовищный идиот!

Я одним движением подхватил ее на руки, отпер дверь и понес ее по коридору. Она лежала комочком на моей груди, как свернутый серебряный веер, как усталая птица. Я отвернул лицо в сторону, чтобы не дышать на нее перегаром, но видел, как она улыбается. И чувствовал, как она дрожит.

Я усадил ее в кресло, включил лампу и достал плед.

— Ах, если б я мог догадаться, Пат, — вместо того чтобы шататься да рассиживать по кабакам, я бы... Осел несчастный, ведь я звонил тебе от Альфонса, а потом еще свистел у тебя под окном — и все безрезультатно, я думал, ты не желаешь со мной больше знаться...

— Почему же ты не вернулся после того, как проводил меня?

— Да, это я и сам хотел бы знать...

— Будет лучше, если ты дашь мне ключ и от квартиры, чтобы мне не сидеть больше под дверью. — Она улыбалась, но губы ее дрожали, и я вдруг понял, чего ей стоило все это — прийти сюда, прождать всю ночь и теперь разговаривать в бесшабашном тоне...

— Пат, — сказал я поспешно и в полном смятении, — Пат, ты наверняка промерзла, тебе надо чего-нибудь выпить, согреться, я с улицы видел, что у Орлова горит свет, а у этих русских всегда есть чай, я мигом... — Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. — Я тебе никогда в жизни этого не забуду, — сказал я от двери и бросился по коридору.

Орлов еще не ложился. Он сидел с покрасневшими глазами в углу комнаты под иконой Божьей Матери, перед которой теплилась лампадка, а на столе дымился небольшой самовар.

— Простите меня, пожалуйста, — обратился я к нему, — непредвиденный случай... Вы не могли бы дать мне немного горячего чая?

Русские к непредвиденным случаям привычны. Орлов дал мне два стакана чаю, сахар и полную тарелку маленьких пирожков.

— Весьма рад служить чем могу, — сказал он, — позвольте еще — со мной тоже такое бывало — вот, несколько кофейных зерен, чтобы жевать...

— Благодарю, — сказал я, — искренне благодарю вас. Охотно возьму и зерна...

— Если вам понадобится еще что-нибудь, — сказал он, и тоном и жестами выказывая отменное благородство, — не сочтите за беспокойство, располагайте мной, я не ложусь еще.

В коридоре я разгрыз кофейные зерна. Они устранили запах алкоголя. Пат пудрилась, сидя под лампой. Я на мгновение задержался в дверях. Трогательно было наблюдать, с каким тщанием она смотрится в зеркальце и водит пушком по вискам.

— Выпей немного чаю, — сказал я, — он совершенно не горячий.

Она взяла стакан. Я смотрел, как она пьет.

— Черт знает, что вдруг случилось сегодня вечером, Пат.

— Я тоже знаю, не только черт, — возразила она.

— Правда? А вот я не знаю.

— Тебе и не надо знать, Робби. Ты и без того знаешь слишком много для того, чтобы быть по-настоящему счастливым.

— Возможно, — сказал я. — Но куда это годится — ведь я все больше и больше впадаю в детство с тех пор, как знаю тебя.

— Это гораздо лучше, чем если бы ты становился все разумнее.

— Тоже верно. Ты замечательно умеешь помогать человеку выкарабкиваться из силков. Впрочем, тут сошлось, наверное, очень многое.

Она поставила стакан на стол. Я сидел, прислонясь к кровати. У меня было такое чувство, будто я вернулся домой после долгого, трудного путешествия.

Защебетали птицы. В коридоре хлопнула дверь. Это фрау Бендер собирается в ясли. Я взглянул на часы. Через полчаса на кухне появится Фрида, и тогда уж мы не сможем выйти незамеченными. Пат еще спала. Она дышала глубоко и ровно. Стыдно, конечно, ее будить, но иначе нельзя.

— Пат...

Она пробормотала что-то во сне.

— Пат... — Я проклинал все меблированные комнаты на свете. — Пат, проснись, пора. Тебя нужно одевать.

Она открыла глаза и улыбнулась детской улыбкой, еще теплой ото сна. Меня всегда поражало, с каким радостным настроением она просыпается, и я любил в ней это. Я никогда не испытывал радости, когда просыпался.

— Пат, фрау Залевски уже надраивает свою пасть.

— Сегодня я остаюсь у тебя.

— Здесь?

— Да.

Я приподнялся на постели.

— Блестящая идея. Но как же быть с твоими вещами — ведь у тебя здесь и платье, и туфли только вечерние...

— Ну так я и останусь до вечера...

— А тебя не хватятся дома?

— Туда мы позвоним и скажем, что я переночевала в гостях.

— Хорошо, позвоним. Хочешь есть?

— Нет еще.

— Ну, на всякий случай я все же сопру пару свежих булочек. Из корзинки на входной двери. Пока не поздно.

Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только ее серебряные туфельки. Мягкий свет раннего утра прозрачным покрывалом падал на ее плечи.

— Вчерашнее забыто. Ладно, Пат? — сказал я.

Она, не поворачиваясь, кивнула.

— Просто нам не нужно встречаться с другими людьми. Настоящая любовь не выносит чужих людей. Тогда и не будет ни ссор, ни ревности. Пусть катятся они к черту — и Бройер, и вся эта компания, верно?

— Да, — сказала она, — и Маркович тоже.

— Маркович? Это еще кто?

— Та, с которой ты сидел за стойкой в «Каскаде».

— Ах, эта, — сказал я с чувством неожиданного удовлетворения.

Я вывернул карманы.

— Вот, посмотри, хоть какой-то прок от всей этой истории. Я выиграл кучу денег в покер. На эти деньги мы можем еще раз куда-нибудь выбраться сегодня вечером, верно? Только уж по-настоящему, без посторонних. О них мы забыли, а?

Она кивнула.

Над крышей Дома профсоюзов вставало солнце. Засверкали окна. Волосы Пат были пронизаны светом, а ее плечи стали золотыми.

— Так что ты говорила про этого Бройера? Кто он по профессии?

— Архитектор.

— Архитектор, — повторил я, несколько задетый, ибо мне было бы приятнее услышать, что он круглый нуль. — Подумаешь, архитектор, делов-то, Пат, а?

— Да, милый.

— Ведь ничего особенного, а?

— Решительно ничего. — Пат убежденно тряхнула головой и рассмеялась. — Решительно ничего, абсолютно! Делов-то!

— И каморка эта — не такая она уж и жалкая, а, Пат? Конечно, бывают и луч...

— Она чудесна, эта каморка, — перебила меня Пат, — она великолепна, и я не знаю никакой другой лучше, милый!

— Да и я, Пат. Конечно, я не без недостатков и всего-навсего таксист, но вообще-то...

— Вообще-то ты самый любимый на свете воришка булочек и ромодуй — вот ты кто!

В порыве чувства она бросилась мне на шею.

— Глупенький мой, до чего же хорошо жить на свете!

— Только с тобой, Пат! Воистину!

Занималось чудесное сияющее утро. Внизу над могильными плитами рассеивался туман. Верхушки деревьев уже были ярко освещены. Трубы домов выпускали клубы дыма. Первые разносчики выкрикивали названия газет. Мы легли, чтобы насладиться еще утренним сном, сном на грани полугрез-полуяви, и лежали так, тесно обнявшись, согласно и ровно дыша. Потом, в девять, я позвонил сначала подполковнику Эгберту фон Хаке — при этом я назвался тайным советником Буркхердтом, а потом Ленцу, которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс.

Он не дал мне говорить.

— О чем речь, детка? Недаром твой Готфрид слывет знатоком вариаций человеческого сердца. Я и не сомневался, что так будет. Желаю всяческих удовольствий юному плейбою!

— Заткнись, — сказал я счастливым голосом, а на кухне заявил, что болен и останусь в постели до обеда. После этого я отбил три атаки сердобольной фрау Залевски, пытавшейся облагодетельствовать меня ромашковым чаем, аспирином и горчичниками. Потом Пат удалось прошмыгнуть в ванную комнату, и нас больше никто не беспокоил.