Тропы вечных тем: проза поэта

НЕЗАКОНЧЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ: ПЛАНЫ. СЮЖЕТЫ. НАБРОСКИ

1. Память родины. (роман)

2. Трава бессмертник.

3. Камень Коломийца.

4. Глафира (старая дева).

5. Часовщик. (На станции Тихорецкая пропали большие вокзальные часы.)

6. Аринин («люблю»)

7. Смерть учёного. (проскочил от детства до старости без жизни. Поэзия сожаления.)

8. Записка в бутылке. («Океан не шутит»)

9. «Гость из Мюнхена».

10. Саня Жуков.

11. Карусель. (О школьной любви. Соперник В. Ахтырский крутил нас на ночной карусели. Всё быстрей и быстрей и… Мне закружило голову! Ей закружило голову, и она забыла меня.

Остался из-за неё на второй год в девятом классе. Рассказчик встал и протянул руки, как слепой. В глазах мелькали блики, он сошёл с карусели.

Пока Аринин рассказывал, он вместе со слушателем обошёл несколько кругов по городу и — закружился.

Он попал в свой же след на припорошенной снегом луже.

(Отлетевшая слезинка капнула мне на лицо. Карусель)

Начало. Из автобуса вышла молодая женщина. Аринин окликнул её, но она не узнала Аринина. Забыла!)

12. О пиромане. (философия огня).

13. Крыса. На стоге.

14. Ирина М. (новая Душечка)

15. Летняя прогулка около засады.

16. Мотоциклы скуки. (На мосту через речку Тихонькую на бешеной скорости стали встречаться два мотоцикла.)

17. Кладбищенский сторож (повесть)

18. Человек из подвала (о том, как 20 лет просидел в подвале у станичной бабы, спасаясь от возмездия. Подвал, его пространство, был его возмездием. Крыса. Он забыл, что такое расстояние)

19. Человек и оружие (роман)

20. Голубое марево

21. Сын и мать (Мать: — Я была там, где ты был седьмым). Да, он был седьмым. Но счёт есть и после семи.

22.

23.

1. Жизнь Ивана Васильевича Сонина. Военная летаргия.

2. Жизнь Владилена Кузнецова. Сумятица. Русский вздор.

3. Сашка Жук.

4. Жизнь Валерия Горского.

5. Жизнь Аркадия Ивановича Малахова. Мистик. Русизм. Пенсия.

6. Уборщица тихорецкого горсовета. Краситься стала под 60 лет.

7. Карьера Владимира Чухарко.

8. Жизнь Олега Чухно.

9. Метания Вячеслава Неподобина. «Анекдотов московских захотел!»

Сквозь глаза другой конец улицы видно.

10. Женщина. С мужем, двое детей, поехала в Сочи, изменила, узнала мужчину. Приехала, порвала.

Сюжеты ^(a)

1. Больная девочка, убегающая ночью тайком от родителей на вокзал: не увезёт ли кто?

2. Сюжет поэта в главе о пути: физическая жизнь заключается в постоянном движении, и возможна при этом условии — так и внутренняя духовная жизнь требует постоянного занятия чем-нибудь — мыслями или делом; доказательством тому служит то, что праздные, ни о чём не думающие люди непременно барабанят по столу пальцами или чем-нибудь другим.

Сюжеты ^(b)

(23 июня 1977 г.)

1. На тему родины: Поэт рассказывает: Земля под ногтями.

2. Роженица: девушка ради того, кого полюбит, отдаст родину и т. д.

[3. Врач по ту сторону фронта просит медикаменты.]

4. Старик об орлице и верёвке.

5. О родине. Старик о том, что три дня скитается в пустыне двора, никак не дойдёт до порога.

6. О прыжке.

7. О подставном женихе (случай с Небопобой).

8. О номере звезды и номере в лагере смерти. Звезда.

Артист: — Я вспомнил сон, забытый сон, как будто я…

После его рассказа раздался дикий вопль роженицы:

— Что там, что там на руке?

Врач задрал рукав — на коже выступил номер.

— Артист, я лгал. То был лишь сон!

— Но ложь есть жизнь, и номер выступил.

После этого врач расскажет о 3-ем сюжете.

Это будет рассказ десятый, заключительный.

9. Солдат рассказывает о чувстве воинского долга. Японский самурай 25 лет шатался в джунглях Филиппин. Ему кричали: «— Выходи! Война давно кончилась!» Но самурай не выходил. Случайно оказался жив его командир роты. Вызвали его, тот в рупор крикнул на все джунгли: «— Такивоко, я лейтенант … Приказываю тебе выйти и идти домой!» Только тогда Такивоко вышел.

10. На тему любви. Муж спит спохмелья. Любовница врывается в дом, падает на колени и гладит проснувшегося чужого мужа. Жена стоит рядом и как интеллигентная женщина, в растерянности ломает руки. «— Милый, скажи ей, чтоб ушла. Я жена!». «— Что такое жена? Что вы знаете о любви.» Тот, сам не зная, что делать, буркнул: «— Разбирайтесь сами», — и притворился спящим.

11. Артист: о замерзающих ежах.

12. Больная девочка.

13. Сюжет поэта о пустоте внутренней жизни.

14. О любви. Геологи. Он и она. Пурга. Замерзают. Разделись донага и залезли в один спальный мешок. Это в <сюжет> о замезающих ежах.

15. О любви. Учительница. Воспитывает ученика. Делает из него своё подобие, эхо. Их роман.

16. О любви. Жена принимает одного. Стук в дверь. Она прячет любовника в туалет. Приходит второй любовник. Садится за стол. Вдруг стук в дверь. Она прячет второго на балкон. Входит третий любовник. Садится за стол. Вдруг стук в дверь. Она прячет его в доспехи тевтонского рыцаря. Входит муж. Садится за стол. Выпивает и начинает болтать. Время идёт. Первый любовник не выдерживает: ведь в туалет может муж войти в любой момент. Он раскрывает двери, бодро покрякивает: — Ну, хозяйка, все краны подвинтил. Вода горячая и холодная в исправности. Давай трояк, я пойду. Хозяйка даёт трояк, тот уходит. Это слышит с балкона второй любовник. Он весь закоченел на морозе. Открывает двери с балкона. Входит, отряхиваясь руками: — Ну, хозяйка. Балкон подметён, снега нет. Давай трояк, я пойду. Та дала, он ушёл. Третий замялся, но выхода нет. Тут он решается. Открыл забрало, поднёс руку к глазам козырьком: — Где тут дорога на Псков. Куда наши прошли? И, гремя доспехами, выходит.

17. О старике. Бегун. Бегал так быстро, что, выпустив стрелу из лука, мог опередить её. Однажды он опередил стрелу, а перед ним возникла мать-старуха. Чтобы ей дать дорогу, он ступил в сторону и собственная стрела вошла ему в спину.

18. О старике: Перчатка.

19. Опять о старике: Пленный руский князь (последнее желание): — «Дайте дожить до того времени, чтобы я увидел своего наследника». Хан: «Ты умрёшь через два часа. Но хорошо. Ты увидишь своего сына». Хан приказал вырезать у беременной княгини ребёнка и показать князю. Сын выжил и рубился на Куликовом поле.

Иван Фомич: После бездна: «Ещё печальней! Ну, ещё печальней! Пусть все печали мира откроются перед нами!»

А потом день веселья, смеха.

20. О пути. Плывущий к берегу. Лодку разбило. Он подплывает к берегу, а это отвесная стена. В кровь исцарапывает ногти, но тщетно.

21. О любви. Любовь Николая Рязанова и испанки Кончиты. До наших дней туристам Сан-Франциско показывают гору, с которой Кончита вглядывалась в безбрежный океан, дожидаясь своего жениха. Она ждала его около 40 лет, после чего, узнав о его смерти, ушла в монастырь.

22. О пути. «Пётр Луков поехал прямо» — надпись на повороте в горах Памира. На воротах ада строка: «Поехал далее. Пётр Луков». «Братуха! Братан! — заорал гармонист. — Я — Сёмка Луков, гармонист.»

23. О любви. Старая дева Глафира.

24. Смех. Моча вместо коньяка. За молодежь!

25. О войне. Военная летаргия. Кричал: «Пехота, не пыли!» на пыльное зеркало.

26. О войне. Чужая каска. Её использовали вместо горшка для ребёнка. Содержимое каски. Мозги и отходы.

27.

Ответь, осиновый листок, раздумчивая ива,

Как молодую жизнь решить свободно и счастливо?

Деревянный кинжал.

«Спящие». Сон.

Бомба. Жар-цветок. Молния ударила в него.

Мама, мама, меня отпусти, дай познать роковые пути. Пойду на поиски отца.

То спрыг-трава, то сон-трава, разрыв и горицвет. Шары молнии бьют из подсолнухов.

Зной. Вспышки, искры, марева. Дуб на зное. Мигает тьма и солнца пламень.

Колесо. Воткнул он спицу в чернозём и вырос космодром.

Когда-нибудь обиняком поговорю о нём.

Встреча с [первым] стариком. Дудка. Дыхание родины. Суженное пространство.

Приход в город. Город. «Зимнее стекло». [Марина] Мария (?)

[Встреча со вторым стариком] [Сказ о надрыве]. В обморок упала в трамвае.

[Встреча с бывшим часовщиком: Уничтожает все часы перед ликом твоим, вечность!]

«Борозда».

[Дмитрий Замятин] Василий Попялов. Трактор. Запахать космодромы под хлеб.

Взяли трактор и пропахали город до центра.

— Не ворочай асфальт!

— Не топчите пашню.

Трактор сломался.

— А провались оно туда! Айда по заграницам!

«Ад». (Жериборов ищет отца в аду.)

1. Перед входом в ад исполение последнего желания.

Последнее желание — выпить чарку доброй водки. Пьют. Сцена встречи поколений — Василия с отцом.

2. Червяк.

3. Офелия-цветок.

4. Пыль-пыль-пыль-пыль. Сапоги. Василий Попялов пропадает.

5. Встреча с роботом. Новый Фауст: — Бессмертна мысль моя, я выйду из ада!

— Это страшно, если он выйдет отсюда! — произнёс Жериборов. Дон-Жуан — робот.

6. Сцена истязания животных. Животные в аду.

7. Сцена. Людей закапывают живыми в землю. У ребёнка отнимают куклу, разрывают её на части и закапывают отдельно. Мучения куклы.

8. Сцена. На спинах вырезывают полосы — «кометы». Кровавая комета срывается с живой спины, пробивает ад и вырывается в мировое пространство.

9. Сцена. Святая мать кормит грудью пламя огня. Огонь сосёт груди, и от его прикосновения гремит гром. Марина окаменевает.

Уродцы: — Отец! Брат!..

Жериборов тащит камень на себе, выходит из ада.

10. Ад идёт по пятам за беглецом.

Жериборов [дома. — Мать, ад идёт за мною следом!]

Камень — от нашего пути. Каменные бабы — от пути древних народов.

Валуны — от пути ледников. Жериборов, как древний ледник, влачил на себе камень. Ледник с вершин [ада].

[Жена Пепелюги] Мать Попялова. Сапоги возвратились вместо [Ивана] Василия и маршируют каждый деньо. Команда: — На месте — шагом арш! И они стали шагать на месте.

Жериборов уходит служить на границу.

Сцена убийства. Сон.

Сцена на могиле отца. Монолог.

Жериборов возвращается домой.

«Спящие».

Жериборов и мать. Две пощёчины.

Робот вырывается из ада. Встреча [с женщиной] Дон-Жуана с Еленой. Взрыв.

Жериборов встречается с Огненосцем. Диалоги.

Жериборов выходит в народное пространство.

Пока Владимир находится в аду, показать дом, тоску матери. Совместить сразу два плана. С высоты птичьего полёта.

Обращение к облаку: — Где сын? Он вот так же ушёл, как уходишь ты.

Обращение к птице: — Где сын? Он вот так же пел, как ты.

Обращение к …

Поезд в ад.

Ночь, день, ночь, день, ночь, день, ночь, день — мигание ресниц.

«Майя (иллюзия всего) — смех. Лицо — огонь. Задний проход — ад.» Ригведа.

«А Майя только танцовщица. Счастья лишена она.»

И зад вместо лица.

В аду Владимир встретил своего дядю. Он поразительно похож на его отца. «Да, мы очень похожи, — сказал дядя, — только у Ивана вот здесь родинка, а у меня нет.»

По родинке в горах Владимир узнает своего отца. На вратах ада — мат.

Турист в аду.

— Ты кто? — Турист… — В аду?!

Шпион в аду. Прислушивается, делает заметки на манжетах.

— Я Сталин! — Я … (не разберу) — Вот где ты мне попался!

Какой бы это был бы ад без туристов и шпионов?

Хор в аду!

Пение хора в глубине, за вратами ада. Хор усиливается при погибели Василия (сапоги)

При виде святой матери, кормящей огонь и окаменении Анны — ремарка: «Хор молчит!»

Хор продумать.

Заставлю хор сойти с ума и с места ад сойти.

Финал. Темно, сынок. Перегорела лампа.

— Она горит.

— Темно.

Тогда из его мысли полыхнула молния. Он стал светиться. Тело — мироздание. В теле — горные вершины.

Лоб в лоб столкну античный миф и русский анекдот.

Вы забыли, что у поэзии есть мощь, [так я] а ну напомню вам. Битва. Заряжали пушки горными вершинами, по воздуху летели горные хребты, обе стороны сражались в земле, в сплошной земле. Как под землёй.

Заряжай пушку планетой, материком.

У слова горла нет, у гнева нет конца.

Битва. Ревут, как облака.

О родина, я твой поэт.

Идёт сражение. В разбитом доме человек играет на рояле. Идёт бой. Человек играет на рояле. Человека разорвало на части осколком, остались только руки — и руки продолжают играть на рояле.

А ты поэт?.. Кровь, мозги…

А ты поэт?.. Грохот, вопли…

Но продолжаю.

Солнце задумчиво

Над битвой милосердие стоит, как цапля над водой.

Душа мечтателя стоит, как цапля над водой.

О древний род

Мать семьи людской!

Дрожит и корчится людьми Святая мать племён,

[Ты] И землю на руки возьми, ей больно: успокой её!

Пою старинные дела и новую печаль.

Это — вне пределов речи. За пределами 16-ти частей вселенной: дыхания; веры и надежды; атмосферы, эфира; ветра; блеска и силы; воды; земли; чувства; души, духа; пищи; мужского семени; подвига; молитвы; кармы (любви); мира; имени.

И встанут дыбом волосы на сердце!

[О потаённый] Толкает страх — любить деревья и леса,

Всё то, что медлит преходить, чего понять нельзя.

После трёх свечей старика — эссе о числе «3»:

Не знайте чисел больше трёх: все остальные — мгла.

Разлука больше трёх дней — приводит к забвению

Жизнь дарит только трёх друзей, четвёртым будет враг,

Надежда, вера и любовь, всё остальное — прах.

Единство мысли есть у трёх, четвёртый есть раскол / разлад.

Три страсти выдержит душа, от большего сгорит

От родины можно сделать три шага, четвёртый шаг — смерть.

Три раза в жизни можешь сказать правду, все остальные раза ты будешь лгать.

Три раза женщину зови, а после — не услышит.

[Есть [только] правда «Я тебя люблю»], [всё] прочее излишек.

Всего три слова у любви,

Когда о жизни говорят, бросая в пот и дрожь,

Три слова правильны подряд, все остальные — ложь,

Оттенки — это ложь.

[Три] состоянья — пространство, время и ничто; рожденье, жизнь и смерть —

Четвёртого не знал никто и не узнает впредь,

Пространство, время и ничто — три состояния есть, — везде, нигде и здесь,

Четвёртого не знал никто, кругом, нигде и здесь.

здесь, всюду и нигде.

Три раза зло переживём; кто видел зло три раза,

Тот после видит тьму во всём: секрет души и глаза.

КЛЮЧИ ОТ РАЯ (поэма) — легенда — в поэме «Даль»

Злой дух похитил ключи от рая и вложил их в женщину вместо ключиц.

Само совершенство ищет ключи от рая, умерщвляя для этого блага женщин и выдирая ключицы. Но одни кости, кости, кости. Наконец он умертвит любимую девушку и найдёт ключи. Пойдёт к гигантским воротам и отомкнёт их, войдёт, но… это будет «ад!». Он ошибся и попал не туда. Дорога в ад вымощена благими намерениями.

(Дверь в рай открыть отмычкой)

Столкновения дружбы и жизни.

Стих. «Лодка» — «Но дерзкий поиск явно не рассчитан…»

Война:

Родной дом разбомбило. Взбежал по лестнице на верхний этаж. Рванул дверь и… занёс ногу над чёрным провалом прошлого счастья, памяти.

Встреча с человеком, уничтожающим часы, чтобы люди чувствовали вечность. Бывший часовщик. Как старый трухлявый пень в насекомых, копошились и тикали колёсики в его мастерской. Но он сошёл с ума от того, что не мог определить сколько времени прошло: вечность или час?

ТРИ СНА

1. Могильный камень.

2. Пограничный столб.

3. Огонь.

Всё началось с того, что Сидору Васильевичу стали сниться дурные сны, предвещавшие опасность для его жизни. Так ему приснилось будто бы день уже не день, но ещё не ночь. Такое ни свет, ни мрак потревожило Сидора Васильевича своей очевидностью и неопределённостью.

На второй раз ему приснился плоский придорожный камень с царапинками, очевидно, надмогильный. Когда Сидор Васильевич отворотил камень, то открыл на свет тёмное сырое пятно, настолько сырое, что Сидор Васильевич схватил лёгкий насморк.

На третий раз ему приснился пограничный столб, за которым начиналось пустое место. Сидор Васильевич подошёл ко столбу и по старой изкрестьянской привычке почесал об него спину. Но проснувшись, стал жаловаться на боль в спине, а в его годы это не предвещало ничего хорошего.

Потом ему приснилась вода в разных видах; то он видел спокойную стоячую воду, то бегущую так, что отбрасывало руку. «Вода — это ничего», — подумал Сидор Васильевич и захотел напиться, но не смог: даже в стоячем виде вода ускользала. Проснулся Сидор Васильевич с пересохшим горлом и долго пил в кухне из-под крана прямо с брызгами. Не перегонная прохимиченная вода современности не утолила его дикой жажды и дёргалась в желудке до самого утра.

Затем ему приснился огонь. Подобно зачарованному глядел из мрака Сидор Васильевич на малый огонёк, протягивал к нему руки и грелся. Но огонёк обернулся в огонь и стал жечь, и Сидор Васильевич отдёрнул руки. Огонь разрастался. Он охватил дом и, как полчища насекомых, заструился по стенам, с них посыпался на кровать, на Сидора Васильевича и на его жену. Сидор Васильевич попытался вскочить, но у его спящего тела не было силы даже сдвинуться с места. «Проснись! Мы горим!» — закричал он жене. Жена заворочалась, подняла голову и долго смотрела на него из огня закрытыми глазами. «Успокойся, Сидор, это приспичило тебе», — молвила она и опять заснула, пропав в огне. Ослепительное скопище пожирало дом, жену и Сидора Васильевича. «Мы все сгорим! Нельзя спать в горящем доме!» — закричал Сидор Васильевич — и проснулся. Он был в ледяном поту, весь мокрый и разбитый. В доме было темно и всё на месте, только в окне мерцали редкие звёзды.

ВОЗВРАЩЕНИЕ И ОСВОБОЖДЕНИЕ

С той поры, когда через \[русскую]/ степь с громом прокатила безрессорная ошарпанная бричка [с привязанным ведром], в которой сидел русский мальчик [Егорушка] [Князев], [чьё поколение впоследствии перевернуло мир дыбом] с тёмным от загара и мокрым от слёз лицом и открывал для себя родину и русского, [протекло много воды] протекли многие воды. [прошло более восьми десятков лет, и поколение] Поколение Егорушки (так звали этого мальчика) успело [перевернуть] переворотить [пятую] \родную/ Русь дыбом и отойти в лучший мир. Случались на Руси [и другие события] \прочие важные/ события, но надо поведать и о событиях, [что ещё \по/важнее [для русских]\прочих/]\что ещё поважнее для русского [человека] сердца/.

Всё началось с того, что Сидору Васильевичу стали сниться дурные сны, предвещавшие опасность для его жизни. На первый [сон] \раз/ приснился ему пограничный столб, за которым начиналось пустое место. Сидор Васильевич подошёл к\о/ [сему] столбу (конечно, во сне) и по старой [крестьянской] [доставшейся от деда] наследственной привычке почесал об него спину. А утром Сидор Васильевич начал жаловаться на боли в спине, что в его годы не предвещало ничего хорошего.

Ещё приснился Сидору Васильевичу плоский придорожный камень с [человеческими царапинками, но уже недоступными]

царапинками [который обычно ставят] почти вровень с землёй. [Наверно, могильный] \Когда/ Сидор Васильевич из любопытства [приподнял] приоткрыл его, [и] то обнаружил под ним одно \тёмное/ мокрое [место] пятно, от которого он \только/ схватил \потом/ \лёгкий/ насморк.

1. Вечер

2. Могила, дороги.

3. Грань (граница) родины.

4. Вода.

5. Огонь.

Сначала ему приснилась некая безделица: как будто день был уже не день, но ещё и не ночь \хотя выступили бледные звёзды/. Этот странный \переход/ ни [мрак] день, ни [свет] ночь \немного/ потревожил Сидора Васильевича. «Раньше я такого не замечал».

Потом ему снилась вода [то в виде дождя] /в разных видах/, то он видел стоячую воду, то бегущую так, что отбрасывало руку. «Вода — это ничего», — подумал [Сидор Васильевич] он. Хотел было напиться, но не смог: даже в стоячем виде вода ускользала. Проснулся Сидор Васильевич с пересохшим горлом и сразу побежал на кухню, открыл кран и [напился] \долго пил/ прямо [из струи] \с брызгами/. Но безвкусная [городская] профильтрованная вода не утолила его жажды и стояла потом в желудке до самого утра, [не давая заснуть].

Потом ему снился огонь. Как зачарованный, глядел Сидор Васильевич на переливы пламени, [придвигался] \[тянулся]/ протягивая к нему и [грел руки] греясь. Но вот ему стало [жарко, а] \горячо. Он отдёрнул руки, но/ огонь разрастался. Сидор\у/ Васильевич\у/ [снилось, что огонь] знал, что он спит, а когда пламя охватило \стены/ его [комнату] дома и уже лижет [его] постель. Сидор Васильевич растолкал жену. «Проснись [Вставай]! Горим!» — закричал он, толкая спящую жену. \Но сам вскочить не мог, не было силы, как это бывает во сне./ Жена /заворочалась и, подняла на него свои/ [открыла глаза и посмотрела на него сонными глазами] \сонные глаза/. «Успокойся, Сидор!» — сказала она и опять заснула. Ослепительное пламя [душило] [змеилось] [стояло у его] \лишило его/ лица [лишая его дыхания] и пожирало последнее дыхание. «[Как можно спать, когда] Нельзя спать, мы же сгорим!» — [успел он только [крикнуть]\подумать/ и — ] \это была его последняя мысль — и он/ проснулся. В комнате было темно, а с него самого градом катился ледяной пот.

Сидору Васильевичу совестно было рассказывать [эту чепуху] [о такой чепухе] этот бред людям, [и он открылся только жене] \но \это/ и заставило его задуматься/. «[Ни с того, ни с сего так не бывает] \Делать нечего/, надо лечиться.»

Как жить правильно, Пётр Васильевич не знал [но догадывался, что живёт не так, как нужно] и жил, как придётся. И попивал, и случаем, было, срок отсидел за то, что толкнул беременную официантку. Выйдя, он купил в газетном киоске географическую карту и долго рассматривал — не знал, куда податься. Выбрал город Глазго. В кассе аэропорта замялись.

— Гражданин, вы что-то путаете. Куда вам лететь?

— В Глазго, — повторил твёрдо Пётр Васильевич, — к хохлам, — и для понятности показал в сторону киоска, где купил географическую карту.

— Тогда Вам через Москву. На Киев билетов нет.

Так Пётр Васильевич попал в Москву.

Проехав по забывчивости нужную станцию, я сошёл на следующей и спросил обратного поезда. Свободного времени оказалось достаточно, и от нечего делать я решил пройтись по городу. Я уже начал было зевать.

— Вона как! Даже небо рожает.

Футболист. Высокомерие спортсмена, наглая вера в высшее предназначение спорта. Футбольная война.

У Ахиллеса была пята, у футболиста её не было. Сама эта мысль была сплошным сцеплением мускулов, для которых сколько-нибудь духовная работа являлась бы слабым местом.

Говорил только в полный голос — и только остроты.

— Эй, левый крайний! — крикнул он.

— Эй, давай сюда!

Утром Владилен ещё раз исследовал атлас, но Лубнаса опять не нашёл. Рынок был пуст. Остро пахло пряной южной гнилью. Грузины давно уже торчали за низкими прилавками и угрюмо зевали; торговля здесь явно не клеилась за отсутствием южного темперамента. Вдруг они все как один перестали зевать и повернули головы в одну сторону, глаза их зажглись разом — целая бегущая цепь выпученных огней. Владилен поглядел: показавшись в каменной нише ворот, залив светом пустой рынок, но точно вдоль прилавков, заструилось северное сияние, оно покачивало тяжёлыми бёдрами и перебирало огромными ножищами. В ней словно светило солнце, которое никто не видел, но которое всех ослепляло. [неразб.]чий порыв сонной женщины обдал Владилена. [ — Вах, русская женщина! — завздыхали грузины, провожая её до тех пор пока]. Когда шелест рассекаемого сверканием воздуха пресёкся в другом конце рынка, все грузины, как по команде, не глядя друг на друга, стали опять зевать.

Явление Бабы на рязанском рынке. В цепи грузин произошло короткое шелестение и над прилавком возник длинный плакат из обёрточной бумаги. \И над прилавком возник портретный стандарт чистой оборотной стороной [на которой было намалёвано химическим карандашом]/: «Нэ проходи мимо!» — гласил он с кавказским акцентом.

— Безобразие! — покачал головой Сидор Васильевич. Он видел, как сквозь стандарт просвечивал сам портретный лик с державными усами. Племянник засмеялся.

Когда баба прошла, Сидор Васильевич подошёл к прилавку и показал на стандарт с лозунгом.

— Почём?

Грузин стал зевать.

— Нэ продаём. Ходи мимо.

Сидор Васильевич покопался и вытащил из бумажника десятку. Грузин перестал зевать. При виде второй десятки он сказал: «Хо!» и передал стандарт Сидору Васильевичу. Сидор Васильевич свернул его, разорвал на части и выбросил тут же в урну.

— Вай! — раздался долгий, густой усатый стон, о котором племянник после выразился: хор мальчиков.

В автобусе городской житель ездит по частям. Тело здесь, локти там, мысли дома. Таким образом дядя и племянник, разъятые и зажатые дотолклись до рязанского аэродрома. Владилен одной ногой ступил на землю, другую ногу и чемодан выдернул из дверцы. Его ещё что-то держало в автобусе, оказалось — пола пиджака. Но эта часть сошла с другими пассажирами. Вообще странно видеть русского в ограниченном пространстве. Так и хочется двинуть плечом, чтоб кругом все [неразб.]* <гайки и болты> полетели, затрещали, а там будь что будет.

Самолёт Ан-2 забрал одиннадцать пассажиров, последними влезли два пилота в кожаных тужурках, они оба ругались насчёт чёртова драндулета.

— Это что такое? — крикнул один из них, схватившись рукой за заднюю выпуклость: его кто-то туда сильно ущипнул. В лицо ему захлопал крыльями взъерошенный петух, которого владелец, мужик с удивлённым лицом, прятал под сидение.

— Это ничего, — растерянно объяснял мужик, — это племенной. Тьфу, напасть.

— А почему он не разбирает, где мужик, а где баба?

— А он у него того… — намекающе не договорил сосед спортивного типа, явно футболист, сцепленный весь из сухожилий и рефлексий.

— Тьфу, — сказал мужик, но уже не петуху, а футболисту. Но тот не слышал этого, он перенёс свой взгляд на пассажира в углу, и ему захотелось сострить, ибо там сидел пассажир с неопределённым состоянием лица, которое за отсутствием точного слова можно назвать выражением стены. Он приволок с собой в сетке косой десяток бутылок пива, и как только сел, поставил их у ног, открыв одну бутылку, и стал пить из горлышка, никого не замечая!

Пилот ещё раз оглядел пассажиров, шевеля губами, и опять раздражился.

— Одного нет. Где одиннадцатый?

— Как нет? Он там, — сострил футболист, кивая в сторону бабы с округлыми глазами, сидевшей среди двух других баб. Впрочем, не на саму бабу, а на её живот. Баба была явно на последних подступах.

Пилот рассеянно взглянул на него. По плебейскому лицу футболиста плавала некая тонкость, вернее, двусмысленность. Наглая вера в великий спорт делала этого молодого человека сразу циничным и наивным. Он говорил всегда в полный голос — и только остроты. Его возбуждённый ум всегда пребывал в движении, не зная, впрочем, сомнений, как их не ведает мяч, хотя [его бьют хватают] изо всех углов <ему сулят> организованные удары и разнузданные самолюбия. Такой вид мышления лишён противоречий и совершенен.

— Он там! — небрежно повторил футболист; он не любил, чтобы его остроты пропадали зря.

— Хе! — ответил пилот. — Этот у меня не числится.

И тут раздался сокрушительный удар по корпусу. Кто-то снаружи решительно заявлял о себе. Пилот рванул дверцу и заорал вниз:

— Чем он бил, подлец? Где ты взял лом? Стащил с пожарного щита, а?

Ему никто не ответил, но в промежуток меж его ног в самолёт заглянула голова, прилизанная, но в вихрах; она сощурила глазки, выпятила губы трубочкой, стянула смеющиеся морщины ото рта к вискам, так, что выступили скулы, и несколько мгновений рассматривала сидящих в глубине людей. Увидев человека-стену с пивом, голова сказала:

— Друг! Я знал, что ты здесь пиво пьёшь.

Но человек-стена ничего не замечал: видимо они были не знакомы. Но тот, кому голова принадлежала стал быстро влезать в самолёт.

— Оставь лом! — заревел пилот.

— Это мой лом, я его везу с собой. А что? — [заулыбался опоздавший пассажир] Несмотря на ранний полдень опоздавший уже был на подпитии.

— Интересно знать, куда это ты собрался с ломом и гармошкой?

— На похороны. У Степана тёща [померла] того… фьють, и он позвал всех своих кирюх это дело отметить. А лом, это, фьють, копать могилку.

Гармонист уселся рядом со спортсменом и, растопыря ноги, кинул звякнувший лом под сиденье, свалил гармонь с плеча на пол, так, что она мелодично всхрапнула, и, щуря глазки, уставился прямо на донышко бутылки, которую опорожнял человек-стена, сидящий напротив, а у ног его стоял куст бутылок.

Тут заревел мотор, самолёт вздрогнул, затрясся, стоявшие бутылки дробно одна за одной перезвенели и стали звенеть все сплошным разом.

Жизнь [Василия Рыжова] Сидора Васильевича прошла [по-русски] [таким образом, что] не успел он опомниться, как ему стукнуло пятьдесят: всё прожил! Тех, кого он по времени привык видеть, становилось всё меньше и меньше, но зато больше появилось новых лиц, для которых присутствие Сидора Васильевича [с его жизненным путём] было воздушным [вроде] клубом дыма; они просто разгоняли его рукой или вежливо переходили на другое место, как в поезде. Сидор Васильевич не мог себе представить: «Не может быть! Здесь вкралась ошибка.» Но, видимо, ошибка вкралась давно, просто Сидор Васильевич её не замечал, как человек не замечает факт своего появления на свет <…> являло о том, что жизнь его прожита, и он стал припоминать подробности. Но ничего не вспомнил, кроме последнего бухгалтерского отчёта, потому что, сообщаю, Сидор Васильевич работал бухгалтером: «А ничего отчётец, хорош!» — с удовлетворением подумал он и даже крякнул. Но тут его взгляд упал на жену, которая сидела в другой комнате и читала книгу. Сидору Васильевичу был хорошо виден угол страницы, прижатой сухими пальцами. «А откуда взялась эта старая баба?» — подумал он раздражённо.

— Мария! — сказал он вслух. — Принеси мои счёты.

Когда жена принесла ему счёты, он некоторое время щёлкал на них: две костяшки туда, три сюда. Он долго так сидел и щёлкал на счётах [ибо число есть поэзия рассудка]. Он был стар и рассудителен, [не потому, что] был сух и вечно считал, а потому что его просто занимали числа — это поэзия рассудка, доступная для многих.

«Да, всё сходится,» — пробормотал он, хотя мысли его были далеки от баланса.

— Мария! — снова сказал он. — Что ты читаешь?

— Исторический роман, — ответила та, — хочешь, [дам] почитать?

Сидор Васильевич прочёл, но оказалось скучно. Надо развеяться. Тогда он написал в Москву племяннику-студенту с просьбой прислать что-нибудь для души. Студент прислал стихи. Сидор Васильевич полистал. «Много пустого места, — заметил он, — а это ни к чему и для государства не выгодно.» Он ещё раз полистал и увидел:

Дальше он не стал смотреть: не потому, что было плохо написано, а потому, что это была загадочная строчка, и она резко расходилась с его жизнью, а грезить бухгалтер не привык. Сейчас он совсем не помнил чудных мгновений, вероятно, они были, но разве всё в жизни запомнишь! «Как мог русский человек написать такое!» — [недоумевал он].

Прошло ещё два-три года, но так быстро, точно их мгновенно выдернули из-под ног, а человек при этом даже не шелохнулся. В этом была какая-то тайна, [которую выражает человек в вечной тяге к покою и свободе] ибо если бы его лишали опоры медленно, то человек тут же упал бы [и разбился].

Сидор Васильевич по-прежнему щёлкал на счётах, в то время как жена читала очередной исторический роман, причём содержание предыдущих прочитанных [книг] у неё вылетало из головы, [потому-то] её [ибо ей доставляло удовольствие] занимали так же передвижения значительных событий, как Сидора Васильевича передвижения костяшек. Между тем Сидор Васильевич продолжал припоминать подробности своей жизни. Словно он смотрел альбом, в котором были выдраны фотографии. Часто его мысли теряли точку опоры, ибо многие вещи были забыты, но именно эти пустоты памяти [как туманный воздух] притягивали бухгалтера к себе, как притягивает человека всё [пустое] ненаполнимое: пропасть или знание.

Сидор Васильевич вспомнил своего старшего брата Ивана. [но долго на нём не задержался.] Иван был пропащий человек, в своё время имигрировавший за границу русский интеллигент, и наверное сгинувший там ни за грош. Когда-то юный Сидор [Васильевич] из [чувства] патриотизма, а больше по резвости натуры даже написал ему письмо, а вернее одну фразу, потому что не любил писанины: «Пархатый лапоть! Воротайся домой, обочь трава вянет, а косить не кому.» Заложил это в конверт, написал на конверте «В Америку. Ваньке Рыжову» [Америка. Ваньке Рыжову] и отправил по почте. [письмо, к великому удивлению, нашло адресата] Но ответа однако [не пришло и Сидор Васильевич забыл] не получил и вскоре позабыл о брате. Ещё была [две родные сестры] родная сестра [одна старшая жила в Волгограде, а средняя] на Кубани. Там же в том же городке, где она жила [на Кубани], прошло детство Сидора Васильевича, а в Отечественную войну недалеко были похоронены их родители. Они исчезли из этого мира мгновенно, и сразу превратились в тот воздух [которым можно дышать и через], который виден насквозь: немецкая бомба угодила в колонну беженцев, [с которой уходили родители] [старики] где находились старики. Говорят, была большая яма, и её долго никто не засыпал. Да, через мгновение от них ничего не осталось, а ведь даже после смерти от людей обычно что-нибудь остаётся и сохраняется три сотни лет, а то и больше. В этом [мгновенном смещении] резком перескоке во времени [как будто выпала] выскочило исконное связующее звено, и Сидор Васильевич смутно почувствовал какую-то несуразницу в природе. Чтобы отвлечься, он подумал о [сестре Дарье и её сыне] своих племянниках Владилене и Юрии, сыновьях Дарьи. Владилен учился в Москве. Это был развитый парнишка, хотя никогда не читал газет. Второй, старший, работал где-то на Камчатке и к сорока годам оставался прожжённым холостяком. Сидор Васильевич не одобрял такой жизни, хотя сам тяготился семейными узами и успел в свой срок сменить двух жён, а та, что сидела в смежной комнате и читала книгу, была третьей. «Много ветра в русской жизни, — подумал Сидор Васильевич, — будто он нам родственник. Эк разбросало нас. Так можно и затеряться!». Он опять вспомнил своих родителей. Его мать, старуха, часто вспоминала какой-то Лубнос на Рязани: родители были родом оттуда. Там же родился его старший брат Иван. Но для Сидора Васильевича этот Лубнос оставался пустым пестом [точно так же], как книга о чудном мгновенье. «А ведь там, должно быть, живёт какая-то родня,» — подумал он. [И в нём зародилась промелькнула одна неясная идея] Он написал Владилену с предложением летом поехать в Лубнос, племянник ответил немедленным согласием. Взяв отпуск, бухгалтер заехал в Москву, забрал племянника, они сели в поезд и он повёз их прямиком в Рязань. Сев у окна, они разложили свои нехитрые пожитки: варёные яйца, колбасу и хлеб — всё, чем успели запастись в буфете Казанского вокзала.

Тут необходимо остановиться, чтобы уточнить одну мысль: все возвращения подчиняются единому закону, будь то возвращение блудного сына домой или разочарованного любовника к месту своих первых встреч с женщиной. Преступник возвращается на место преступления [не потому, что он того хочет] в силу [неизъяснимого закона] той же причины, кояя непонятна и даже враждебна его сознанию.

Сидор Васильевич возвращался туда, где он ни разу не был. Ему, конечно, приятно было глянуть на землю, где родились и жили в молодости его родители и родились и умерли родители его родителей, и так звено за звеном в глубь веков, но в его стремлении было и нечто более трудное и пристальное. Стараясь найти в своей жизни связь, он обнаружил, что она сплетена из разных набросков, обрывков незавершённых дел, случайностей, без чего-либо постоянного и непременного, в ней даже не было семейного сосредоточения и, собственно, вся <она> находилась под угрозой духовного распыления. Поэтому его растревоженная мысль подсказала ему естественный ход — обратиться туда, откуда это всё началось. [Имею смелость заявить, что такого возвращения на Руси никогда не бывало] А там будь что будет.

— Бейте яйцо о лавку, — посоветовал Владилен дяде.

— Да, лавка это лавка и об неё можно бить яйцо, — согласился дядя и добавил, — Яйцо — это яйцо, [и последовал примеру племянника].

— Что-то выражаетесь не по-русски, — неожиданно сказал Владилен. Дядя даже оторопел. Владилен был прав! Русское мышление опровергает такие стройные системы: [яйцо, мол, это яйцо и никогда не яблоко или стерлядь] яблоко, мол, это яблоко, и груша, мол, груша, а Волга впадает в Каспийское море. Насчёт яблока у нас переплюнули Мичурина и ещё переплюнут. А насчёт Волги в русской поэзии много есть пространства: возможно, она на Эпсилон течёт.

— Я торгаш, — объяснил дядя, — а по торговле больше нерусские работают. Привык выражаться из удобства. Мне это ничего не стоит, а сослуживцев настраивает.

«Хитёр, дядя! — подумал племянник, — Такой нигде не пропадёт.»

«Ай да племянник! — подумал дядя в свою очередь. — С таким чутьём трудно ему придётся».

Однако! Где же Лубнас?

[Когда они кончили завтракать, дядя попросил:

— А что чудное мгновенье, как там дальше?

Владилен прочитал:

Дядя охотно слушал, но вдруг заявил:

— Мимолётно — это жаль, — подумав, сказал дядя, — а про гения… — он усмехнулся, — закручено. А пусто.

— Но это уважаемое выражение вытекает из <неразб.> мыслей, — обиделся племянник.

— Значит, это мысли старой девы. Я их не уважаю.]

Признаться, такой дядин взгляд озадачил Владилена. Но нельзя думать, что Сидор Васильевич ничего не читал. Ему было известно «Слово о полку Игореве», а тот факт, что богатыри из русских сказок всегда оказываются на распутье трёх дорог и выбирают из них самую опасную, говорил ему о русской натуре больше, чем <поздняя> <неразб>.

Чистенькая Рязань, немой косогор, увенчанный белым собором, задумчивая низина улиц.

Стоял стенд рязанских знаменитостей. Портреты Павлова, Семёнова Тянь-Шанского, <неразб>ского, портрет Есенина был выдран и сквозь образовавшуюся дыру пролетел воробей. Эта дыра — свидетельство славы поэта — в чистенькой Рязани говорила о внутренней жизни города.

Аэродром. Влезли в областной самолётик.

Одиннадцать пассажиров. Шумная коробка передвигалась по воздуху воробьиными скачками. Петух у мужика вырвался и стал, хлопая крыльями, летать по кабине. Мужик принялся его ловить. Стукнулся о дверцу, она распахнулась и ошалелый петух с криком вырвался на свободу, оставив в руке мужика пук перьев. Он хлопнул возле самолёта, как клубок зенитного разрыва.

Рядом сидел пассажир и невозмутимо пил пиво из горлышка бутылки. Одним глазом он следил, как уменьшается содержимое бутылки, а другим косил на мужика, который ловил петуха.

— Что я скажу своей бабе? — восклицал сокрушённый мужик. — Что я скажу своим курам?

— Скажи им кукареку, — крикнул пилот, обернувшись. Все засмеялись.

— Не хотите пива? — предложил невозмутимый пассажир, сдирая пробку с очередной бутылки о сидение.

Мужик одной рукой принял бутылку (а в другой он держал пук петушиных перьев) и опрокинул её в рот. Все уставились на него, наблюдая как тот пьёт. Пиво полилось по бороде и на рубаху. Мужик допил и вытер рот перьями. Потом повертел их в руке, не зная, что с ними делать.

— Нет, — проговорил он после некоторого раздумья, — выбрасывать нельзя, будет, что показать бабе в оправдание.

— Покажи своим курам! — крикнул снова пилот, обернувшись, и заржал.

Самолёт снова запрыгал по воздуху и дверца снова хлопнула и открылась. Мужик встал и аккуратно закрыл её.

— Эй! — приказал парень, — Пойдём поговорим.

Нюся взвизгнула и схватила Владилена за рукав: — Не ходи, он драться будет. [ — А кто он такой? — спросил Владилен, поднимаясь. — Так, — смутилась Нюся, — стреляет за мной.]

Владилен вышел к Митьке (так звали парня) на кручу. Тот стоял под дубом и на лице его бродила недобрая ухмылка, не поддающаяся точному слову.

— Я тебя слушаю, — произнёс Владилен, но сказали это губы. В ответ раздалось хмыкание. Владилен подошёл и тут же в глазах у него потемнело [как будто] вдоль лица сверкнула молния \и разом шагнула темнота и молния/. Но на ногах он удержался. Владилен угадал зрением, что парень опять вырос — и вновь разом потемнело — молния и искры. Владилен и тут удержался, только отступил на один шаг. Его затылок упёрся в толстую дубовую ветвь в сторону — и Владилен с усилием погрузил два шага вглубь, отводя шеей ветку. Парень опять надвинулся — тут Владилен резко нагнулся вниз, ветвь освободилась и смазала парня через всю ухмылку. Парень отлетел так, что ухмылка едва поспела за ним…

— Ничего мы поговорили тогда, — мигнул парень здоровым глазом.

— Да как сказать, — произнёс Владилен. — В наш разговор вмешались. Но глаз снова подмигнул, ничего мол, ты был интересный собеседник.

Узбеки или евреи. Ха, ха, читатель!.. Однако, над чем это я смеюсь?.. Но дальше.

1. Вступление.

2. Сидор Васильевич. Племянник.

3. Падение [Сиюмбике] Варвары.

4. Самолёт и пассажиры.

5. Роды.

6. Отступление (вместо эпилога)

7. Плацдарм.

*

1. Вступление.

Поезд Москва — Тюмень. В купе солдат, его отец (якобы), алкаш и автор-рассказчик.

Автор наблюдает за отцом и сыном. Вроде сын и вроде нет. «Где служил, сержант?» «Там, — махнул рукой на Юго-восток, — где вы полгода назад читали свои стихи». «Я полгода назад читал свои стихи в дружественной стране» «В дружественной стране, где и враги, коли к ним попадёмся, сдирают с нас кожу живьём».

«Мда, а не боялся, сержант?» «Не очень, я ведь родился в сорочке».

— Он у меня бравый, даже родился десантником, — добавил отец.

— Как так?

И тут отец (племянник Сидора Васильевича) поведал следующую историю, которую автор, домысливая, предложит читателю.

— Едем к бабушке. (вдова / жена Сидора Васильевича)

— А почему не самолётом, так ведь быстрей.

— Я с некоторых пор не люблю самолёты. Я в нём горел, мы с ним горели.

Они пошли в вагон-ресторан. — Вот столик как раз для нас. За столиком сидел лысый человек с круглыми глазами в круглых очках с выпяченными губами. — Позвольте? — Конечно, конечно. Сели.

Лысый как-то расслышал, что я писатель и просиял.

— Пишите? А как ваша фамилия?

— Моя фамилия вам ничего не скажет.

— Гм. А мой Марик тоже пишет. Он пока студент, но скоро пойдёт в гору, у него там друг есть! Бессмертная величина! Вы наверно слыхали: Пушкин.

— Как Пушкин? Слыхал. Но при чём тут Марик, ваш сын?

— А так. И Пушкин и Марик, к нему вхож.

— Ну Марик ладно, но ведь Пушкина-то давно нет.

— Не может быть! Неужели умер? Постойте, Вы говорите, умер? Значит, Марик от меня скрывал. То-то он всё грустный ходил. Бедный Марик, а ведь все уши прожужжал родному отцу: «Папа! У меня есть Пушкин, а всё остальное мелочь. Мой Пушкин! Мой Пушкин!»

— Пушкин погиб уже полтораста лет назад.

— Ай, ай, ай! Бедный Марик. Но это вы точно?

— Точно.

Отец Марика надолго замолк, видимо, что-то соображая в уме.

— Да не пропадёт ваш Марик, — решил его успокоить отец.

— Мой Марик нигде не пропадёт, — патетично произнёс лысый человек, встал и ушёл.

В ресторане. Алкаш из их купе. Расплачиваясь, дал денег меньше.

— Вы ошиблись, — сказала официантка.

— Я никогда не ошибаюсь, вернее, мой желудок, я съел именно на эту сумму, он это чувствует, а вы её удваиваете, значит, ошибаетесь Вы.

Как-то утром с похмелья я выпил ошибкой стакан воды. Вы думаете, я ошибся? Чёрта с два! Я тут же охмелел, ибо никогда не ошибаюсь!

2. Сидор Васильевич

Плакал, проснувшись утром, о России. Зачем придумали жестокую поговорку «Москва слезам не верит»?

Плач…. О, святые слёзы!

3. Падение Сиюмбике

Одинокая девушка любуется собачкой на Тверском бульваре.

— Какой милый пёсик! Я б хотела такого завести.

— А ты ещё бы кошечку завела! — раздался грубый смех. — Ха-ха!

Кошечка у меня уже есть. (Когда Глафира плачет, кошка слизывает ей слёзы)

Глафира летом ездит в набитых автобусах. Ей одиноко. Ей хочется, чтоб её обнимали. Она устала от безличных объятий общественного транспорта.

Глафира покупает чемодан, набивает его яблоками и таскает по городу — в надежде, что ей поможет нести какой-нибудь прекрасный незнакомец. Увы. Сначала ей помогает пожилая женщина, потом какой-то подозрительный тип (— С юга? — Нет, не с юга? — Из Риги? Прибарахлилась, небось?). Глафира с ужасом убегает. Иногда она садится где-нибудь в сквере, открывает чемодан и грустно ест яблоко.

В третий раз это был он — из Касимова, командировочный. Он донёс чемодан до подъезда, поднялся на этаж. Глафира поднималась с трудом — ей было трудно нести готовые слова:

— Может, зайдёте?

Она была счастлива: она теперь женщина! Касимовец уехал навсегда.

Глафира забеременела. Когда минуло семь месяцев беременности, она ушла в декрет и решила поехать к любимому в Касимов через Рязань. Ранее она написала письмо. Ответа не было. Она написала второе — уже в отчаянии. «Не помню. Может быть», — был ответ. Она решила ехать.

Она грызла его. «Яблоко, яблоко — плод соблазна!»

Она впилась зубами в сочную плоть.

Закрыв глаза, она видела его образ. На глазах любви повязка — под повязкой глаза видят любимый образ.

Она верующая. В комнате икона

Пассажиры. Пьяный с гармонью и ломиком. Он однажды сел на трактор и пропахал главную улицу. Оставил борозду. «Запахать город под хлеб!».

…

Пассажир.

Чтобы перерезать пуповину, Сидор Васильевич достал складной нож, раскрыл и чтобы очистить лезвие, вонзил нож по рукоять в визжащего поросёнка, вынул, обтёр о брюки и перерезал пуповину.

Солдат стал ходить туда-сюда по самолёту.

— Не мешай! — крикнул Сидор Васильевич.

— Не могу сидеть, страшно! — и опять замаршировал.

— Солдат, стой! — взревел С.В.

Солдат стал.

— На месте шагом марш!

Солдат замаршировал на месте.

Племянник выпрыгнул из горящего самолёта, который бешено бежал по буеракам прямо на каменный сарай.

— Ребёнка давай! — он бежал, держась одной рукой за дверцу. Так бегут пешие казаки, держась за стремя скачущего товарища.

Сидор Васильевич кинул ему новорождённого за пазуху — и сердце его остановилось. Нет, оно разорвалось.

Племянник бежал, одной рукой через рубашку прижимая новорождённого к груди, а другой держась за скобу трапа. При этом пламя било ему в лицо. Он отпустил руку и грянул, кувыркаясь, оземь. Горящий самолёт врезался в каменный столб и взорвался. Горящий бензин зазмеился по полю, одна струйка добежала до лежащего племянника и ожгла ему свободную руку. Тело племянника дёрнулось, ребёнок жалобно запищал.

Его отвезли в больницу. На сорок дней. Сломанное ребро. Голоса. Младенца определили на время в роддом.

Племянник всё-таки из больницы попадает в Лубнас. Могила прадеда. Всё.

Говорят, что самолёт ушёл под землю.

На другой день. В поезде. Разговор продолжается.

Они едут к вдове Сидора Васильевича. Она взяла младенца Федю на воспитание.

Искали ли настоящего отца Феди? Не могли найти концов. Соседки Глафиры (самолёт обгорел, документы и письма тоже) говорили о том, что Глафира любила ездить в общественном транспорте, зачем-то таскалась с чемоданом, несколько её фотографий, вот и всё.

Был ли племянник в Лубнасе. Был. Видел могилу деда. На месте, где он был похоронен, лежала плоская плита, под ней сырое место. Так исполнился третий сон Сидора Васильевича.

Вот и вся история.

— Но это не всё, — сказал мне вдруг после некоторого раздумья племянник, как только солдат вышел покурить в тамбур.

— Не всё?

— Да. Я слышал голоса, когда лежал несколько дней в касимовской больнице.

— Какие голоса?

— Объяснить не могу. Они мне вроде снились. Голос Глафиры, голос дяди и другие.

— Вы это серьёзно?

— Серьёзно или нет, но нечто такое было.

— Может быть, слуховые галлюцинации?

— Может быть. Так, игра воображения. Ведь я был почти в бреду. И всё слышал.

— Что же вы слышали?

— «И здесь жить можно», — сказал, например, горняк.

Речь племянника стала бессвязна, мне трудно было представить картину. Как бог на душу положил, так её и описываю.

Впрочем, читатель может отбросить эту главу, как лишнюю и фантастическую.

«Плацдарм»

Самолёт влетел в иное пространство и ударился в каменную стену. Два лётчика погибли. Перед тем солдат выпустил голубя с запиской: «Самолёт падает. Прощайте».

Когда все выбрались, студент увидел на стене надпись Inferno. «Мы в аду!» — вскричал он.

Транзистор ловил из ада Москву.

Солдат выпустил голубя с запиской: «Мы в аду. Держим плацдарм по ту сторону света. Жду дальнейших распоряжений. Сержант…»

Разговор об аде.

«— Если мы держим плацдарм, то значит идёт война, а Россия с кем воюет?».

— Человечество всегда воевало со злом. Тем более Россия.

Солдат-шифровальщик. По транзистору обыкновенное сообщение «Маяк». Солдат расшифровал то-то и то-то.

Вопрос: Это ты взял с потолка.

— А вот это шифровка? «Я помню чудное мгновенье».

— Да, зашифровано, но код не разберу.

— Всё просто. Русский язык. Код поэзии.

— Если мы попали сюда, то что?..

— Надо отсюда вырваться! — Нужна связь с землёй, со светом?

— Надо расширить пределы жизни. «Жизнь после смерти».

— С кем вы будете расширять эти пределы (а мы уже за пределом жизни)? С футболистом? С артистом? (Артист: — А что! Я лицедей, я не имел собственного лица ещё при жизни!)

([Глафира] Варвара:

— Неужели я так низко пала? Я пала ниже смерти, ниже земли не упадёшь, но я упала ниже земли)

Господи, не оставь меня!

— Коммунисты, вперёд!

Футболист нарушил правила игры: «— Бей мне штрафной удар. Отмерь 11 шагов» и стал в воротах ада. Гармонист ему забил гол.

[Сюжет. В испанскую войну обе стороны играли на ничейной полосе в футбол.]

Солдату-десантнику: Тебе десантные войска

И шлют привет.

Футболист в падающем самолёте. Оторванному от устойчивой плоскости, ему показалось, что он попал в ад для футболистов.

Старик: — Признаться, не люблю самолёты. — Сказав, он выглядел морально опустошённым, будто высказал глубочайшую, медленно созревшую мысль.

Старик прохрипел: — Мне, кажется, я бессмертный.

Хлебороб: — Чего там, здесь и будем жить, и это тоже место.

1. Первый день. Что-нибудь о пути.

2. День второй. Что-нибудь о душе.

3. День третий. Отпустили голубя. Что-нибудь о родине.

4. День четвёртый. Что-нибудь весёлое.

5. День пятый. Что-нибудь

Что там шумит? Что плачет так уныло?

Пустая бутылка завыла о родине.

Старик хрипел. — Ты что хрипишь?

— Я пою

Про буйну молодость мою

Молодая мать: — Я ему спою

колыбельную.

Бутылку пустили по реке забвения. Она, описав круг вечности, приплыла с другой стороны. Открыли: безмолвие!

Голубь с запиской полетел. Вернулся с \ответом/ рябиновой гроздью и со свежей газетой. Пишут: — Так значит и там люди живут? Мы все туда придём. Ждите. Посылаем привет и свежую газету.

«Смерть — душе простор» — пословица

Из стены ада устроили стенгазету.

Солдат: — Хочу захватить плацдарм по ту сторону забвения.

Ответ: — Ты удержи плацдарм в аду.

Мы — отвлекающий десант

Держа плацдарм на стороне.

Ты не <на?> главном направленье.

— Да с кем ты хочешь воевать? Да где наш враг? Кто он?

— Везде! Он Сатана!

Расставшиеся с жизнью идут безопасным путём.

— Твой отпуск (10 дней) кончился, и ты на службе.

По службе вышло повышенье. Ты в офицеры произведён.

Навечно в списках полка.

— Я — отвлекающий десант?

— Я не на главном направленье?

А третий день мы назовём: Прогулки около засады.

3 день — пустили бутылку. На 6 приплыла.

6 день — пустили голубя — на 10 прилетел.

1. Дядя. [Денис]\Иван/ Фомич.

2. Племянник. [Лев] Зот.

3. Солдат. Десантник Виктор. Парашютист-десантник.

4. Артист. Модест.

5. Футболист Владлен.

6. Старик (он же бывший шахтёр) [Корней][Фатьян].

7. [Шахтёр] \Хлебороб/. Корнила.

8. Гармонист с ломом. [Фатьян] \Семён/. Сёмка.

9. Аида.

10. Раиса

Старик рассказывает о пути: верёвка, ущелье, гнездо орла. Верёвка подсечена ножом, скрипит.

— Хоть бы этот путь — со скрипом

Хотя б по этому пути, хотя б со скрипом, да отсюда!

Хлебороб выбрасывает из горящего самолёта зёрна горстями, чтоб не сгорели зря. Весной они прорастут зелёной дорожкой, которая укажет выход из ада.

Когда-то город лежал по одну сторону железной дороги, и с перрона можно было видеть открытую степь, пересечённую мелкой безымянной балкой, поросшей камышом, в которой утонуть было невозможно, разве что из упрямства. После того, как в ней утонул козёл, балка получила имя Козловой. Провинция растёт не ввысь, а вширь, и скоро людской избыток перехлестнул через железнодорожное полотно. Так у города, как у света, появилась «та» сторона — «Козлятка». Составляя часть целого, но отделённая от него железной дорогой, она жила отражённой жизнью города, у которого было всё: администрация, базар, магазины, стадион, библиотека, клубы и проч., а у неё — ничего, кроме школы и керосинной лавки. [Лишённая самостоятельности, она питала] Глухая бессознательная ненависть к остальному городу, что особо проявлялось в подростках, в чьё болезненное самолюбие было ущемлено козлиным анекдотом. Между «той» и «этой» сторонами часто возникали драки, переходившие в поножовщину.

В те времена на базаре нередко можно было подслушать такой разговор:

— Ты куда, кума?

— На ту сторону за керосином.

— Не ходи, прибьют. Говорят, там советская власть не ночевала ни разу.

Утром по [улице] «Козлятке» разнёсся слух: в хате с оторванной ставней вдова вынула своего сына из петли. Ещё говорили, что едва он пришёл в себя, то тут же высадил зимнюю оконную раму и сбежал неизвестно куда. Никто не узнал вдовы, до того она изменилась: седая и грязная, с потухшим, истекшим в себя взглядом. А ведь ей было только сорок лет. Сына звали Глебом и он был у вдовы единственный. [Он стал сиротой ещё во чреве матери.] Отец умер от старых ран спустя семь лет после войны, а сын осиротел ещё во чреве матери. От отца ничего не осталось, кроме солдатского ремня, которым вдова стегала сына. Но когда тот подрос, то отнял его у матери, проковырял ножницами новые дырки и стал носить. Вдова хотела выйти замуж за приезжего человека, но сын запретил. Он так глянул на пришельца, что тот плюнул и ушёл ночевать на вокзал. Бог ведает, как они жили. Один почтальон, казалось, что-то знал: он жаловался, что вдове мало пишут — так, раз в полгода одно письмецо неизвестно от кого, может быть, от какой-то тётки: на конверте нельзя было разглядеть обратного адреса, до того неразборчиво, будто писано с того света.

[Глеб с матерью жил на «Козлятке», а работал на пивном заводе на «этой» стороне.] С 14 лет душа сына вышла на улицы и с тех пор не заходила домой. После школы он пошёл работать. С наступлением сумерек окраина затихала, даже пьяных не было слышно: они пили, сидя дома. Глеб всегда возвращался один. Мать и соседские собаки издалека узнавали его шаги. Однажды он явился, залитый кровью. Он странно покачивался и вместо стула, не рассчитав, сел на грязный пол [, по которому шныряли тараканы].

— Глебушка! — задрожала мать. — У тебя в руке нож!

— Ага! — отвечал Глеб, не подымая глаз. Тут он увидел бегущих по полу тараканов. [Осклабился] Подобрал ноги и очертил ножом полукруг.

— Не подходи! — пригрозил он тараканам. — Кто переступит, убью.

И уронил голову на грудь. Он был пьян.

Утром он умылся и с мутными глазами сел завтракать. Ломоть хлеба отрезал тем же ножом.

— Глебушка! — сказала мать. — Приходи пораньше. Сегодня тебе восемнадцать лет. Можешь пригласить товарищей[, а я куплю тебе подарок].

— Ладно, — пообещал Глеб, — приду, если не пырнут пером.

Мать испекла пирог и стала ждать. Уже смеркалось, а его всё не было. Неужели пырнули! В дикой тревоге мать вышла на улицу, прислушиваясь и высматривая в осенних сумерках. Накрапывал мелкий дождик. За углом она услышала шум, смех и отдельные выкрики. Группа подростков преградила ей дорогу. Карманы их оттопыривались от бутылок. Она хотела пройти мимо, но они окружили её.

— Попалась! — нехорошо засмеялся один из них и подставил подножку. Она упала, а он на неё и стал рвать под юбкой. Она попыталась стряхнуть тяжесть, но остальные схватили её за руки. Тупой удар по лицу через платок заставил её замолчать. Так повторилось шесть раз.

— Хлопцы, что вы делаете? — услышала она новый голос, прерываемый бренчанием гитары. В ответ раздался хриплый смешок:

— Пока ты ходил за музыкой, мы тут… Да подходи, будешь седьмым!

Подошедший был Глеб. Пока он раздумывал, что-то козлиное шевельнулось в нём. Он затряс подбородком, передал гитару приятелю: «подержи!» и полез в грязь, и стал седьмым.

Когда он поднялся, то сказал:

— [Мать, поди, уже заждалась.][Айда] Чего уж там, пошли ко мне на хату!

[И они ушли, оставив её в грязи.] Очнулась она от шума идущей машины [и света фар]. Это был [милицейский] «козёл», он остановился и высветил её фарами — она поднялась.

— Гражданка, что случилось?

По голосу она узнала участкового милиционера.

— Ничего, упала, — с трудом проговорила она и побрела по улице, стараясь не упасть [от ужаса]. Участковый недоверчиво смотрел ей вслед.

— Мы опоздаем на вызов, — нетерпеливо напомнил ему шофёр.

— Вот и работай с таким населением! — плюнул участковый, хлопнув дверцей, и «козёл», ревя и разбрасывая грязь, скрылся в потёмках.

Когда они пришли, матери, конечно, не оказалось дома. На столе стоял пирог [, а рядом коробочка, в ней ручные часы — подарок матери]. Они вынули из карманов бутылки с вином и расположились за столом. Выпили. [Ждали долго.] Забренчала гитара. [Глеб нетерпеливо посмотрел на подаренные часы. Полночь.] В дверь послышалось царапание.

— Кто там? — спросил он.

Ответа не последовало, только царапание и он открыл дверь. Перед ним стояла мать, она была в грязи, бледна и еле держалась на ногах.

— Где ты была? — спросил он, вглядываясь в неё.

— Глебушка, я была там, где ты был седьмым, — простонала мать и схватилась за грудь.

Бренчание гитары в хате разом стихло. Глеб оглянулся: все шестеро вскочили с места и через мгновение исчезли из хаты, как дым.

Он хотел принести воды, чтобы мать омыла ею грязь, но раздумал [снял отцовский ремень] и полез в тёмный погреб. Там снял с себя отцовский ремень, перекинул его через крюк с висящими луковицами. Подбородок его трясся.

Прошло несколько лет. Никто не знал, куда делась мать и что стало с сыном. Квартал снесли и поверхность застроили высотным комплексом с новыми номерами. Но по-прежнему раз в полгода на старое место приходили письма всё с тем же неразборчивым обратным адресом, и старый почтальон, не зная, что с ними делать, просто складывал их у себя. У него накопилась целая стопка, но он не распечатывал: боялся наткнуться на ещё одну историю. А письма всё шли, как будто не было на этой земле смерти.

Жуков не умел разговаривать, но он мог выразить себя, ударив по морде.

Когда-то Сашка Жук носил полную фамилию Жуков и играл третьестепенные роли в майкопском драмтеатре, но был уволен за то, что справил нужду в кабинете главного режиссёра. В театре долго помнили этот случай, а Скоро об этом забыли, но старый вахтёр из раздевалки, недолюбливавший главного режиссёра, ещё долго вспоминал: — Сашка Жуков! Вот это был парень! Талант!

Свои способности он проявил с детства. В школе он подрисовывал настенным портретам усики, а на портретах с собственными усиками он подрисовывал турецкие носы. Однажды он разложил физическую карту Европы и прошёлся по ней снизу вверх грязными ботинками. Один его след полностью пришёлся на Каспийское море.

— Жуков, покажи куда впадает Волга, — вызвал на уроке учитель географии.

— Волга впадает в [мой] ботинок! — ответил Сашка и показал на карте. Только учитель увидел грязные следы.

— Это ещё что такое!

— Это Саша Жуков пошёл на Северный полюс.

Давно уже истоптал Сашка Жук ботинки, в один из которых впадала Волга.

Сашка Жук — Сашкажук.

Сашка Жук рано проявил свои дурные наклонности и был знаменит с детства. Когда-то ходили товарняки дальнего следования, на которых было написано школьным мелом: «Привет СССР от Сашки». Эти надписи встречались и в Баку, и в Иркутске. Но, видимо, раздражённая рука времени (или железнодорожника) стёрла их.

Это сочинение о Сашке Жуке отнюдь не первое. Сам Сашка Жук рассказывал мне о директоре школы, в которой он учился.

Я хотел удержать этот голос в памяти, но её заглушило караканье ворон и свист ветра.

Когда мужчина слушает женщину, его тянет ко сну.

Мужчина просыпается женатым.

Рябоконь — дважды был предан, первый раз женщиной, второй раз другом.

Мы хотели взять его (Рябоконя) через его слабое место и ошиблись. Это было нашей ошибкой. Он хорошо знал своё слабое место и ещё лучше следил за ним. Теперь мы возьмём его через сильное место. Через его помощника. Какое слабое место у помощника? Старуха-мать? Очень хорошо.

Конь не ответил на ржание кобылицы и всадник понял, что его конь оглох.

Он запустил руку ей за лифчик и вытащил оттуда ваты и тряпок на два вороньих гнезда. Ей богу, не вру! Тут она со злости прокусила ему руку, и он целую неделю ходил на перевязи.

Чем больше я живу на этом свете, тем больше я нахожу поводов для смеха. Что-то внутри у меня всегда смеётся, наверное, какая-то первопричина. Малейший повод — и смех вырывается наружу. Полагаю, если и отличается человек он животного, то только даром смеяться. Впрочем, какие-то проблески смеха есть у животных. Один мой приятель, после того, как его бросила жена, завёл себе попугая. Когда тот у него сдох, он завёл второго, тот тоже сдох. Третий попугай сдох на моих глазах. Когда я зашёл к приятелю, я застал его стоящим на голове. Попугай не мог вынести такого вида и сдох.

Все три попугая сдохли оттого, что он стоял на голове. Как диалектика Гегеля. Это я узнал от профессора. [В институте,] ей богу, не вру, [профессор] он так и сказал: диалектика Гегеля стоит на голове. Человек или метод, который стоит на голове, смеяться не может. Смеются над ним.

Попугай сдох от удивления, когда увидел человека, стоящего на голове. [Полагаю, сколько сдохло бы их, вникая в диалектику Гегеля!] Ха-ха! А сколько сдохло учёных попугаев, дивясь диалектике Гегеля!

Журналист (африканский анекдот с людоедами. «Этого отвязать: мы с ним учились в МГУ»).

Вася Камчатский. Чум в квартире.

В рассказе «Память Родина» «африканский» журналист — с попугаем. («Дурак!» — раздалось из окна, и поезд уехал.)

Иван Сонин. Его автоматизм. Он встретил в автобусе женщину, которую полюбил первый раз в жизни, 25 лет назад! Они сказали два-три слова и она вышла на своей остановке, а Иван поехал дальше, хотя никуда особенно не спешил и мог бы сойти с ней. Он сожалел, но… автобус поехал дальше.

Поэма «Могила» (условно; возможно — «Забвение»). Смыкается с «Вл. Жериборовым». Крестьяне раскопали гигантскую братскую могилу, чтобы жирной землёй удобрить виноградники. Корысть? Святая простота? Безрукий из «Владимира Жериборова» тоже ковырял землю лопатой. Но на поверхность вышла зараза (чума?) (возмездие?) и поразила деревню. Без морали — «Не ворошите старые могилы, они чреваты новою бедой» [ — без этой морали.] Поэму наложить на «Медный всадник» и «Бабок». Вспомнить «Пир во время чумы» Пушкина, [его председателя].

Безрукий — это военная летаргия. Память, образ войны.

Журналист. Пискунов с попугаем из «Памяти родины». Черты Сашки Жука. Эпизод сжигания мешка денег в буранной степи. «Жизнь — копейка!». Нанизать ряд анекдотов.

Рассказ нового типа прозы. Об Антонине Бабенко. Кабардинка. Пространство ситуаций, воздух, сдвиги.

1. «Человек-пустота» — роман, герой немец, действие в Западной Германии.

2. «Человек вверх ногами» — действие в Африке, англичанин; встречаются Иван Попялов и журналист Пискунов, которого едва не зажарили.

3. Далее идёт цикл стихотворений — «скитальческих». Дом.

Пили водку из фарфоровых изоляторов.

Куба. Клетчатые рубашки. Рипун напился. Вместе с шофёром рванули в первую попавшуюся часть. Выдавая себя за офицера из штаба, Рипун приказал поднять личный состав по тревоге. Раскачиваясь, засунув руки в карманы распашной рубахи, он важно прохаживался перед строем.

Тут проснулся майор из особого отдела, случайно заночевавший в этой части.

— Так это ж Рипун. Киномеханик! — взревел майор. — Стой!

Он схватил Рипуна сзади за плечо.

— Я вас не знаю, — скороговоркой проговорил Рипун, оборачиваясь в поллица. — В штабе таких нет.

Тихо-тихо — но Рипун приближался к ограде из колючей проволоки. И — сиганул в тень перед лицом построенной части.

Наутро его посадили на 15 суток гауптвахты. От имени члена военного совета группы советских войск на Кубе.

После того, как все выпили, слить из всех рюмок остатки в один стакан называется «две синички — три хвоста».

Ждан о себе любил говорить: «Как никак я номенклатурное лицо». На остановке мы выбежали из вагона и кинулись к киоску. Ждан, для внушительности выставляя под нос продавщице свою неизменную папку, объявил: «— Я замредактора газеты „Советская торговля“, не найдётся коньячку?».

Я встретился с Мочневым через пять лет, и он стал выкладывать мне остроты и воспоминания пятилетней давности. Я их слышал от него же пять лет назад. Жить мыслями, которые не изменяя усвоил лет 20–25 назад!

Она шла на танцы, вложив в туфельку 10 коп. — на автобус. Воспоминания, воспоминания! Ничего не говорят они русскому человеку, ибо он душой без оглядки весь разогнался [в грядущие времена] вперёд. Но на бешеной безумной скорости застряла одна в памяти драгоценная заноза — тропик Рака, клетчатые рубашки. Вона где мелькнули милые рязанские морды! Валерка Елисеев, Толька Безруков, Виктор Рипун. Но дорогие профили стали стираться от последних лет личной неустроенности. Замечаю с тревогой — даже яркий штрих искалечен вечным забвением. Там пятно, тут провал. Сквозь тёмные пятна гляжу назад, но всё равно — радостно.

«Они обе болтали и смеялись, как все женщины, хотя, может быть, женщины вообще друг друга не слушают, им это, может, и не нужно, они как-то умеют общаться без слов, ещё до того, как заговорят».

Комната вся в женских безделушках.

«Человек всё может вытерпеть, только нельзя ему останавливаться.»

Вышибала, мускульная сила.

Как блеск для мечты, как бродяга для вокзала

интеллигентные дилетанты

Национальное прибежище для бездарностей, нашедших в искусстве и общественных институтах занятие, обеспечивающее их и их семьи, в результате чего мы обязаны кормить, одевать и содержать этих деятелей на собственные средства.

Луке Рыжову в яме — мир извне был для него нереальностью, миражом, химерой, без времени и пространства, он для него (не существовал).

Сумасшедший немец: — Я слышал, что дельфины говорят по-английски. Это ложь. Они должны говорить по-немецки!

Немец в сумасшедшем доме. Гитлер.

Я читал, дельфинов обучают говорить по-английски. Не сметь! Дельфины должны говорить по-немецки, только по-немецки.

Знайте правду — нас нет на земле!

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой…

Но дельфины должны говорить по-немецки.

Знайте, я сумасшедший и заперт в клетку. Я представляю Великую Германию.

В Волгограде артиллерист: Давайте споём «Катюшу!» (После — немец).

К артисту, играющему Гамлета.

Он играл Гамлета в одиночку — перед пустотой. Без остальных персонажей. Такова русская действительность. У Дон-Кихота был Санчо Панса, у Патагрюэля был Панург, у Робинзона был Пятница, у Фауста был Мефистофель, а русские герои все одиноки. Чацкий метал бисер перед ничтожествами, лермонтовский Демон парил меж небом и землёй. Раскольников бунтует один против Зла, Иван Карамазов против космоса — один. Лев Толстой вводит народ. Достоевский — всечеловеческое.

Русские герои, в сущности, борятся и спорят со всем миром.

Мой русский Гамлет — без персонажей, он играет свою роль без Офелии, без короля, Полония и гробовщиков. Его монологи обращены к самому себе и ко всем сразу.

Это профессор скажет в поезде до Заниных Починок.

— Это была непревзойдённая игра. Я никогда не слышал такого Гамлета. Вероятно он мечтал сыграть эту роль в своей жизни, и он сыграл её перед возможной гибелью. Боялся, что не успеет при жизни.