Тюрьма

Глава десятая

Среди причин, побудивших Дугина-старшего, а делец он, что и говорить, был проворный, подобраться к подполковнику Крыпаеву с шантажом и угрозами, была непоколебимая уверенность, что тот самовольным приказом тут же и освободит томящегося в неволе братца. Только эта уверенность была наивна совсем не в том смысле, какой приписывал ей подполковник. Это было тщеславие в чистом виде. Виталий Павлович без тени сомнения полагал, что коль ему для освобождения брата необходимо задействовать кого-либо из причастных лагерной реальности военных, то нечего опускаться до младших чинов, а следует, собственно говоря, по статусу ему, Виталию Павловичу, полагается, сразу прибирать к рукам кого-то из высшего начальства. И может ли статься, чтобы тот или иной полковник, а то и, если брать выше, даже самый генерал, не прислушался к его просьбе, не уважил ее? Кого же полковникам и генералам слушаться и чтить, как не его? А уж как этот начальник исполнит порученное ему дело, чем он при этом пожертвует и сохранит ли свою жизнь, Виталия Павловича не интересовало, — лишь бы драгоценный братец (возлюбил беспутного в эти горячие деньки!) оказался на свободе.

Очевидно своеобразное ребячество Виталия Павловича, он вроде как инфантилен, даже, попросту говоря, глуповат. Что касается плана, предложенного подполковником, то это по существу своему план компромиссный. Виталий Павлович не видел большой беды в том, что подполковник маневрировал и маленько хитрил, — отчего бы и не признать за этим человеком право провернуть дельце таким образом, чтобы и жизни его не грозила чрезмерная опасность, и на карьере не пришлось поставить крест? Благородный и великодушный Виталий Павлович это право признал. А устроить все так, как предлагает подполковник, не составляет для него большого труда.

Из Тимофея выбили признание в убийстве судьи Добромыслова. Ох и тузили же парнишку! Вопил Тимофей благим матом, верещал, как недорезанный. А вот где скрываются Архипов и его жена, он, судя по всему, впрямь не знает, так что придется подполковнику довольствоваться пока одним убийцей судьи. Но и это, как ни крути, богатый для него улов.

Главное внимание Виталий Павлович сосредоточил на подборе «снайпера» — мысленно снайпером назвал он человека, который подменит на переговорах Ореста Митрофановича. С самим Причудовым возня, если исключить приключение в кафе, где Орест Митрофанович успел-таки погеройствовать, никакими глубокими проблемами и хлопотами не ознаменовалась, быстро столковались, и толстяк скоро был отпущен домой под честное слово, что замкнет уста, не проболтается, а также приложит все силы, чтобы ввести «снайпера» в команду Филиппова. На прощание Виталий Павлович окрестил Ореста Митрофановича «душечкой», и тот удалился с чувством, что у него появился не только новый хозяин, а Дугин-старший сразу заявил себя таковым, но и хозяйка, ибо Валерия Александровна, убедившись, что он способен вести себя вполне прилично, в конце концов соизволила милостиво улыбнуться ему.

Своим ближайшим подручным доверить жизнь брата Виталий Павлович не рискнул, это были ребята бравые и отчаянные, каждый — сущий дьявол, но необходимого для назревавшей авантюры уровня подготовки ни один из них еще не имел. Достаточно вспомнить, что от лучших из их числа ушел даже жирный, нерасторопный, прямо сказать, неповоротливый Орест Митрофанович.

В смирновской криминальной среде пользовался определенной известностью некто Вася, невзрачный и даже немного карикатурный на вид малый лет тридцати, а может, и сорока, поди разберись. Уныние, постоянно читавшееся на его лошадиной физиономии, производило впечатление детской грусти о чем-то незначительном и глупом. Получив в армии отличную физическую подготовку и закалив свой дух в неких боях на удаленных от отечества территориях, Вася демобилизовался с веселой и беспечной мыслью любыми путями сколотить себе состояние. Поговаривали, что он на заре своей преступной деятельности совершил что-то вроде заказного убийства. Если и так, то роль наемного убийцы, надо думать, Васе не приглянулась, и попался он уже на таком гораздо более мирном и гуманном промысле, как квартирные кражи. После трех лет пребывания в исправительном лагере Вася вернулся в Смирновск не прежним лихим удальцом, а человеком взрослым, серьезным и как будто осунувшимся. В лагере он сумел постоять за себя, так что заключение прошло для него относительно гладко.

Преображенный Вася принялся тихо и терпеливо ждать перемен в обществе, потому как предчувствовал их и не сомневался, что они наступят. И когда они действительно наступили, Вася одним из первых в Смирновске заделался коммерсантом. Едва прозвучал лозунг о свободе предпринимательства, у Васи в саду (он жил на окраине, где в городской пейзаж как бы в естественном порядке закрадывались черты деревенского быта) не иначе как по мановению волшебной палочки выросла грандиозная, можно сказать, оранжерея. Вскоре он уже гонял на рынок торговать его товарами целый штат наемных работников, а сам занялся оборудованием купленного под магазин помещения. В общем, фирма «Вася» процветала. Товаров-то, ковров одних, и начальная оранжерейная продукция уже давно где-то на заднем плане, а сколько всякой завозной рухляди, разных удивительных штук и штучек, скажем, брючки, пиджачки… Но об этом после, в другой какой-нибудь раз, под настроение и не так сбивчиво, Васина фирма заслуживает подробной и в литературном отношении превосходной описи.

На хозяина фирмы и нацелился делец Дугин. Вася был убежден, что спокойнее оставаться коммерсантом-одиночкой, и если бы не слава отличного бойца, его могла бы безнаказанно припереть к стенке и ограбить кучка мелко промышляющих подростков. Слава не только бойца, но и потенциального убийцы оберегала Васю, никто не отваживался тронуть его. А Виталий Павлович рискнул. Он верил в свое могущество и к тому же не сомневался, что за Васю никто не заступится.

— Я, — разъяснил Дугин свою позицию, — не путаю фирму «Вася» с человеком по имени Вася. Для меня человек на первом месте, и это подобающая будущему депутату политика. Я бы даже не прочь разобраться, сколько на самом деле, Вася, тебе лет, потому как глядя на твою наружность, ничего путного на этот счет сказать невозможно. Уж не все ли сто? У нас еще будет время расковырять твою загадку, а пока о первостатейном. Я могу, Вася, походя развалить фирму, и это не потревожит и не отяготит мою совесть, а вот человек мне все-таки понадобится. Я, пожалуй, и сон потеряю, если человек не пойдет у меня на поводу. И ты не очень-то выбирай и прикидывай, что лучше и важней, ты сам или твое дело. Просто будь человеком, Вася, вот и все.

— Но я могу, прежде всего, оставаться человеком, оставаться, друг мой, а не как-то там гипотетически быть им, и за счет этого сохранить свое дело. Извне — это одно, изнутри — другое, ибо как есть самовыражение и мало похоже на готовую формулу, — с достоинством ответил Вася.

— Прекрасно! — одобрил Виталий Павлович, нимало не постигнув Васину аллегорию, но, в успокоение себе, решив, что разговор, так или иначе, потек в устраивающем его русле.

Уяснив, что попал в ловушку, из которой ни бранный пафос, ни темная слава выпутаться не помогут, — Виталий Павлович, может быть, и недалекий человек, а воздействовать на людей умеет, и сила за ним стоит немалая, банду он сколотил знатную, — Вася не стал тратить время на пустые препирательства. И при этом он вовсе не собирался лишь для виду отвечать согласием на грозные просьбы Виталия Павловича. Естественным образом возникает вопрос, что же он разумел под сохранением своего дела, о чем с такой важностью сообщил шантажисту. Поскольку о возвращении к оранжерее, магазину, брючкам, пиджачкам, наемным работникам, то есть к прежнему образу жизни, по завершении запланированной Дугиным операции не могло быть и речи, «снайпер» поставил перед собой задачу добиться внушительной компенсации за потерю своего любимого детища, фирмы «Вася». Получается, своим важнейшим, кровным делом Вася считал обогащение, и именно о нем он так хорошо, хотя и не совсем понятно для новоявленного работодателя, высказался. В конце концов сторговались на том, что Виталий Павлович выплатит Васе, в случае успеха его миссии, тройную цену за погубленную фирму и предоставит в его распоряжение фальшивые документы, чтобы он мог беспрепятственно убраться в любую приглянувшуюся ему страну.

Васе сделка не показалась безусловно выгодной, однако, вспомним, упорствовать и сердить Виталия Павловича не следует, что любому благоразумному человеку ясно с первого взгляда. У коммерсанта, вынужденного вновь ступить на тропу войны, мелькнула своего рода запасная мысль — «на будущее»: освободив Дугина-младшего и отхватив за это приличный куш, он, пожалуй, и еще недурно поживится, наведавшись уже без приглашения в хоромы работодателя, и первое время за границей не придется ему чувствовать себя стесненно.

Если всмотримся повнимательнее и если кое-какие потаенные вещи вдруг приоткроются нам, увидим: связи между людьми вырастают, как пузырьки на воде, и эти пузырьки вдруг наливаются кровью. И сами люди становятся пузырьками, словно их обрабатывают некие из мрака вышедшие, единственно ради глубокого недовольства условиями жизни и общим характером мироустройства, врачеватели-мизантропы. На самом деле, Виталий Павлович как успел возлюбить, так успел и разлюбить младшего брата, во всяком случае, разочароваться в своих чувствах к нему, и судьба этого человека перестала его занимать, но в то же время заботы о будущем Дугина-младшего давались ему не так тяжело, как, например, Архипову думы о Бурцеве. Тщательно, но и с легкостью преодолевал он препятствия, которые, как казалось ему в иные минуты, и препятствиями-то назвать было нельзя. Коротко сказать, действовал он основательно, капитально, а не наобум, как Архипов. Слезы матери заронили в его душу сознание необходимости освободить брата, Виталий Павлович воспринял это как свой долг, что его на время даже развеселило, а Архипов сидел в глухой норе, и движения его души были импульсивны, отрывочны и безнадежны: то он порывался сдаться, то впрямь отдать все силы освобождению Бурцева, то бросить жену и бежать куда глаза глядят. И стоило ему задуматься о Бурцеве — голова наливалась тяжестью, мешала до невыносимости и виделась все и вся придавившим черным чугуном. Так стоило ли вообще думать, и почему Бурцев? Зачем Бурцев? А еще этот ненароком подвернувшийся журналист, его-то для чего было втягивать в дела, на помощь в которых на него нет никаких оснований рассчитывать? Как все запутано! И продолжает запутываться. Рисовалось, будто обессилевшего и плачущего журналиста некая незримая сила утаскивает в пропасть, значит, и сам уже катится Бог весть куда. Журналиста было жалко. А Инга, похоже, хиреет, уходит в себя, оскудевает душой и разумом; все мельче и мельче становится, но и злее. Архипов, сам никак и ничем не обогащающийся, клонящийся к закату, представить не мог, как все это, с ним происходящее, не похоже на случай Дугина-младшего, узника, имеющего все шансы снискать знаменитость. Казалось, речь шла не о побеге и последующем нелегальном проживании, а о солидном заговоре, ведущем к восшествию на трон нового правителя в лице одновременно старшего и младшего. Вот случай, не знающий путаницы и не предполагающий ее в будущем. Разберутся, кого следует разуметь старым правителем, или угадывать под маской такового, ввиду выдвижения нового. Братья же войдут один в другого, образуя слитность, поразительное единство. И это предопределено и не требует ни пророчеств, ни дополнительных и что-то предваряющих комментариев, ни даже веских причин для того, чтобы действительно осуществиться. В дугинском случае — блеск, в архиповском — нищета.

Но как оскудение и уклон к праху Инги выглядели реалистическим направлением в ничтожной живописи безумия, творимой ее мужем, так большим и справным реалистом смотрелся и подполковник Крыпаев, по-своему, со своей постановкой задачи, тершийся и трудившийся возле фантастически громоздимой дугинско-вавилонской башни. Сообщая Виталию Павловичу намеченную дату переговоров, — позволим себе пренебречь неопределенностью в вопросе, присутствовала ли при этом Валерия Александровна, — подполковник жестко предпринял попытку тут же, то есть прямо на текущем подготовительном этапе, вытянуть из Дугина сведения об Архипове и убийцах судьи Добромыслова. Он знал, эта попытка обречена на провал, но знал он и то, что она необходима как нечто, лишний раз утверждающее логику его хлопот и укрепляющее их смысл. С тем же умыслом он и поторговался немного, заговорил о половинчатости, ну, коль не Архипов, так хоть убийцы судьи, хоть их давайте; намекнул, что сумеет как-нибудь хорошо польстить будущему депутату в обмен на полезную информацию. А в будущем, помимо депутатства, еще ведь и грандиозная, если не вовсе абсолютная, узурпация, так разве не стоит грядущему богдыхану, пока он не впитал братца, не поглотил разных там заезжих подполковников, администраторов всех мастей, общественных деятелей и их противников, слегка вознаградить своего верного слугу за его, буквально сказать, каторжные усилия? Но Виталий Павлович был неумолим. Не вполне доверяя подполковнику, а также помня, что полнотой информации все равно не владеет, он сказал сурово:

— Всему свое время.

Подполковник стал изящно и натренированно, как настоящий разведчик, извиваться, добиваясь нужного ему эффекта. Он, между прочим, улучив момент, расплылся в похвалах красоте Валерии Александровне и ее выдающейся роли в разных телодвижениях и жестах местного бомонда (как политического, так и культурного разлива), вскользь обронив, что эту роль можно, конечно, поставить под подозрение. Присутствие самой Валерии Александровны при этом продолжало носить абстрактный характер, а Виталий Павлович оставался тверд.

— Так дело не пойдет, — сказал Дугин. — Мало случаев, когда я выдаю авансы, и сейчас не вижу надобности. До чего же, душа моя, вы слабы в коммерции. Что до роли Валерии Александровны, то она известна. Валерия Александровна известная прошмондовка, а если взять то, что вы назвали бомондом, так там ее роль мизерна и смехотворна, потому как сам этот бомонд ломаного гроша не стоит. Но не о том речь. Речь о судьбе моего обожаемого брата, и давайте, давайте же сначала вытащим его на волю, отмоем, обогреем и обласкаем, и вот только тогда уже, говорю я, будут резоны, чтобы поднимать вопрос о преференциях и наградах, вот тогда и воздадим каждому по его заслугам.

— Общение с вами идет мне впрок, ведь есть, есть чему у вас поучиться, и нет оснований думать, что и тут ученик когда-нибудь превзойдет своего учителя. Знайте же, если случится так, что вам, не приведи Господь, придется сменить домашний халат на арестантскую робу, а я останусь в мундире, — подполковник указал на свой пиджак, как на форму, никоим образом не соответствующую его истинной сути, офицерской, — если это случится, первой моей мыслью будет, что мир сошел с ума и нам с вами в этом новом ужасном мире предстоит роль санитаров. Вам — в лагерной волчьей стае, мне — в кулуарах департаментов, министерств, штабов. Как думаете, справимся? Роль благородная, но хлопотная и даже тягостная.

Виталий Павлович оторопел. «Снайпер», было дело, ударился в туманные высказывания, а вот и новые аллегории, на этот раз военно-медицинского характера, стратегические, толкающие в тень, отбрасываемую каким-то загадочным и страшным догматизмом. Где догмы, там мрак, неизвестность, как в случае подводной части айсберга, западня, риск краха. «Снайпер» и подполковник гнут что-то свое, что-то проповедуют, но поди-ка угадай, что у них на уме и за душой? Это догматики, и таинственные догмы свои они умеют внезапно превращать в жупел. Один жупел, другой… Не лучше ли убрать, ликвидировать, пока то, что выглядит страшной сказкой, не стало погибельной былью? Но Виталий Павлович взял себя в руки и не раскрыл, что обескуражен и заглядывает в бездну возможных страхов.

Несколько времени спустя, уже накануне переговоров Орест Митрофанович пожаловался на недомогание, даже прилег и горестно закрыл глаза, поскрипывая пружинами кровати. Недомогание заключалось не в чем-то определенном; высовываясь из поникшего тела, корчило скорбные гримаски, показывая, что куда как явственно выражается в общем ухудшении состояния здоровья, не удивительном, если принять во внимание далеко не юношеский возраст Ореста Митрофановича.

Среди хаоса недоумений, поглотившего толстяка, пробегало и сокрушение о том, что ему, может быть, теперь не посчастливится присутствовать на переговорах, а он так мечтал попасть, так грезил ими. И тут кстати, реализуя все еще сказочный сюжет, пришел Вася, довольно абстрактно назвавшийся представителем местной прессы. Орест Митрофанович страшно обрадовался, бурными жестами и короткими, как междометия, восклицаниями обозначая Васю как своего заместителя, Филиппов же, доверчивый ко всему, что не мешало сконцентрироваться на тюремной конституции, не почувствовал подвоха. Впрочем, у Васи было удостоверение сотрудника газеты; это устроил могущественный Виталий Павлович.

Вася тактично и умно, как заправский член дискуссионных клубов, поговорил немного об огромном интересе, который проявляет местная пресса к событиям в смирновской колонии. Редакторы будто на иголках, репортеры активно недосыпают. Читатели тоже в страшном напряжении. Все жаждут новостей. Следствием газетного интереса и является его, Васи, визит к пламенному и заслуженно снискавшему популярность защитнику человеческих прав Причудову. Вася мог бы действовать самостоятельно, не утомляя правозащитников своими просьбами, но известно, что лагерная администрация терпеть не может прессу, боится ее как огня, и она, естественно, сделает все возможное, чтобы не допустить Васю на переговоры. А вот если правозащитники примут его в свое лоно, задача его замечательно упростится.

Офицер Крыпаев, уже совершенно изживший свои страхи перед дугинскими злоумышлениями и кознями, смотрел на все эти приготовления в тесном мирке филипповцев со снисходительной усмешкой. В отношении перспектив демократического движения подполковник рассуждал следующим образом: пока его участники одержимы разными громкими идеями, активны, предъявляют требования, заявляют свои права, они демократы и смахивают на Чернышевского, строго глядящего с портретов, а когда будут одернуты и приструнены, обернутся мутной либеральной массой и уподобятся Керенскому, бегущему из Зимнего в дамском платье. Посмеивался Крыпаев и над майором Сидоровым, который не уставал тревожиться о его личной безопасности.

Верит ли он, что осужденные, с захватом Дугина-младшего на переговорах, попятятся и в конце концов выбросят белый флаг, подполковник понять не старался. Не вера ему нужна, тем более какая-нибудь туманная, кое-как укрепленная на сомнительных аргументах, а твердая и бодрящая сила практики. В конечном счете не было у него сейчас задачи важнее, чем выйти с честью из сурового испытания, из сложившейся щекотливой ситуации. А смелый и вполне обоснованный захват вожака, обезглавливающий бунт, должен был как нельзя лучше поспособствовать решению этой задачи.

Лагерный Дугин ни за что не решился бы на личное участие в переговорах, если бы не был посвящен в план, преображающий его в героя, идущего чуть ли не на мученическую смерть и счастливо ее избегающего. Многие отговаривали: шаг рискованный, подумай, долго ли до беды. Дугин принимал немножко потустороннюю, трагическую позу, а в душе посмеивался, воображая, как не только выйдет сухим из воды, но и обманет все ожидания и пророчества братвы. Если еще недавно он предполагал идти с восставшими до конца и разделить с ними их участь, то теперь, когда брат сообщил ему о своих хитроумных разработках, уяснил, что лучше ему, человеку, которому грозит куда более серьезное, чем рядовым мятежникам, наказание, своевременно унести ноги. Разыгрывая перед друзьями героико-драматическую пантомиму, хмуря брови, он говорил с металлом в голосе: я заварил кашу, я и пойду. И дрыгал ногой, знаменуя начало пути.

Дальнейшее развитие событий в лагере его уже не интересовало. Последняя милость, которой он одарил собратьев по несчастью, заключалась в том, что, выбирая делегатов на предстоящую встречу и, следовательно, вероятных кандидатов на переход в мир иной, он обошел вниманием истинный цвет лагерной элиты. Так в состав делегации попали заметные, но все же пустые людишки вроде крикуна Гонцова. Не исключено, этим отбором Дугин-младший обнаружил тайную мечту, чтобы стихия лагерной вольницы бурлила и после его бегства.

Депутат Валентина Ивановна полагала, что умным молчанием и лучезарностью кидаемых по сторонам проникновенно-внимательных взглядов создаст фон, на котором двухсторонняя встреча пройдет в атмосфере трезвой сдержанности, исключающей грубые выражения, взаимные враждебные выпады и неправильные суждения о роли женщины в современном обществе. От мужчин всего можно ожидать, особенно когда они делятся на военных и осужденных, однако она даст такие изображения целомудрия, богатого житейского опыта и едва ли не материнской доброты, что ни у кого не повернется язык назвать ее выскочкой, не по праву выбившейся в люди и очутившейся на главных высотах парламентаризма. Майор Сидоров, однако, принялся с самого начала, как бы издалека, подводить мину под эти ее радужные убеждения и мечты. Она говорила о приверженности своему депутатскому долгу, а майор утверждал, что участие в опасных мероприятиях — совсем не женское дело. Войдя в раж, майор пустился в аргументацию дурного тона. Он напомнил Валентине Ивановне, как она, расслабившись в объятиях мерзавца Причудова, валялась на земле у стен лагерной администрации. Это уже слишком, вдруг взвизгнула женщина, явно покоробленная. Я в данном случае подвергаю критике не вас, а подлейшего из подлейших — Причудова, пояснил майор. Чем этот человек лучше тех, сгрудившихся по ту сторону колючей проволоки? А она, Валентина Ивановна, приведена лишь в качестве примера, показывающего, каково это, быть невинной жертвой и, собственно говоря, слабой, беззащитной женщиной. Вспомните, вспомните, дорогая, я шел тогда на приступ, я шел усмирять бунтовщиков и занес ногу, и я мог наступить на ваше чудесное личико, на вашу умную головку. Только вмешательством высшей силы было предотвращено это чудовищное и заведомо позорное явление. Но упомянутая сила не всегда вмешивается, раз на раз не приходится. И что будет, если в переговорной камере, если в каком-то тесном, сыром, тусклом помещении вас опять же опрокинут, сомнут и вместо спокойных, вдумчивых лиц коллег-депутатов, готовых вас внимательно выслушать, вы увидите грязные и готовые на вас с неимоверной тяжестью опуститься подметки башмаков целой орды Причудовых? Майор носился по кабинету, как впавший в экстаз поэт, а Валентина Ивановна неожиданно шепнула таинственно:

— Тогда и вы не ходите. Это мое условие. Чтоб вместе… Сходим в другое место.

— Куда же? — воскликнул изумленный майор.

— Да хоть в театр. Этот ваш город располагает театром?

— Как же, имеется…

Присутствие майора на переговорах и без того не предполагалось, даже считалось недопустимым, но с Валентиной Ивановной его связывали теперь поэтические и отчасти шутливые, шаловливые отношения, и посвящать ее в эту чисто практическую сторону дела было не обязательно. А театр… ну, если это не шутка, так отчего же и не посетить? Женщина, которую с таким трудом удалось отговорить от участия в неженских делах, заслуживает минутки отдыха и развлечений.

Таким образом, на переговоры делегировались: со стороны администрации — подполковник Крыпаев, некий как бы не расфасованный субъект, то есть с неопределенным профилем деятельности, а на самом деле оперативник, Филиппов, Якушкин и Вася, а со стороны бунтовщиков — Дугин, Гонцов и еще несколько осужденных, которых, по мысли Дугиных, можно будет принести в жертву, если таковые потребуются. Кто возьмет на себя роль палача, об этом братья как-то не задумывались, главное, было бы кого пустить в расход. Филиппову претило выступать, хотя бы и формально, от имени администрации, но выбора у него не было, и к тому же именно он договаривался с заключенными об этой встрече на высоком уровне, которая могла спасти лагерь от ввода войск, именно он пересказывал встревоженным лагерникам гарантии подполковника Крыпаева.

Делегатов от администрации с важностью человека, на чьих плечах держится весь мир, возглавил снова облаченный в штатское подполковник. Им было предложено оставить все лишние вещи в кабинете начальника лагеря, а от тягостной процедуры личного досмотра их избавили. В этом проявилось доверие и уважение со стороны администрации к своим достойным и мужественным представителям, направлявшимся в логово врага, но, с другой стороны, майор Сидоров и подполковник Крыпаев, этот мозг всей операции, предпринимали все необходимые меры для того, чтобы Вася без помех пронес в переговорную оружие.

Что касается майора, так что ж, он мелькал и был ретив, стало быть, находился при деле и фактически на своем посту, а слухи, что он-де как раз в кульминационный момент отправился с Валентиной Ивановной поразвлечься в театре, не выдерживают критики. И кто знает, заслуживают ли они вообще упоминания, эти слухи? Но нельзя, да и глупо вышло бы, замолчать тот факт, что «логово», отведенное под переговоры, выглядело мрачно, не то что не фешенебельно, а и вообще как-то слишком несовременно, трущобно, дико, как если бы кто-то с омерзением отвел его под житейскую грязь, даже чуть ли не с тем, чтобы в него вдруг выбрасывались из средоточий культуры и очагов хорошего тона разные убого и отвратительно на вид умирающие субъекты. Кто и с какой целью избрал именно это местечко для проведения исторической встречи, сказать трудно, но что там любой мог ожидать бесчеловечного с ним обращения, это, повторяем, факт, который никоим образом замалчивать не следует.

Мы назвали эту, с позволения сказать, переговорную логовом, а правильнее было бы назвать ее пещерой, и, по нашему мнению, тут всего лишь случай и некая бестолковщина, ну, не нашлось более подходящего места, — стоит ли раздувать историю! — и уж, конечно, не подполковник с майором, а в их врожденной доброте и человечности разве допустимо усомниться, не они внесли в серьезно задуманное дело этакий, образно выражаясь, замогильный колорит. Они, естественно, хотели как лучше; да и не так уж плохо вышло, если весомость вопроса о выборе места урезать внезапным переходом к перспективе последующих событий и в их оценке опираться, так сказать, на масштаб общего хода великолепно распланированной операции. Располагался злополучный закуток, неожиданно сосредоточивший на себе столько нашего внимания, в административном здании, не раз упоминавшемся нами, и представлял собой крошечную комнатенку с зарешеченным окном. Кроме выхода в коридор, соединявший его с проходной, была еще дверь, ведущая в неизвестные Васе помещения. Васе стало ясно, что выводить Дугина следует через проходную.

Хотя все уже было оговорено и организация мероприятия могла заочно претендовать на самую положительную оценку, начало встречи переносилось несколько раз, на короткие, правда, промежутки времени. И не объяснить это тем, будто кто-то счел невозможным, а то и неприличным для живого человека делом ступить на символизирующую некий мировой тупик, пронизанную холодом могилы переговорную территорию. Будто бы, мол, оно даже ниже достоинства благородного лагерного вождя Дугина оказываться в подобных местах. Никаких протестов на этот счет не было ни в мыслях, ни на деле, причина отсрочек крылась в том, что заключенные беспокоились за своего предводителя и все не решались отпустить его. Некоторые начинали с того, что, желая прикоснуться к нему на прощание, в довольно-таки мирном приливе благоговения трогали его локоть или плечо, но затем, почувствовав неожиданно, что глаза увлажняются, а сердце падает в жуткую пустоту, принимались не без ажиотажа и какой-то мелодраматической нервозности цепляться за его одежду и уже действительно не отпускали своего кумира, боясь, видимо, потерять навеки. Он же, надо сказать, становился все печальнее и принимал все более трагический вид, но твердо стоял на том, что идти должен он. В последний раз он чувствовал себя выпестованным особыми условиями лагерной жизни барином, чей авторитет поднят на небывалую высоту. Перед ним преклонялись, его мужеством восхищались в полный голос, какого-то ничтожного человека заставили чистить его ботинки, и он с удовольствием впитывал лесть и похвалу, снисходительно благодарил за хлопоты вокруг его персоны, гордился собой. Наконец собрались, и подполковник сдержанно, в скупой на эмоции и всякие посторонние нюансы манере человека действия предложил Дугину изложить требования заключенных. Он, впрочем, позволил себе вкрадчиво заметить:

— Они ведь у вас давно обдуманы, уж созрели, не правда ли? Не удивлюсь, если окажется, что они успели принять характер тезисов.

В полумраке мерцали глаза осужденных, остро сверкали брошенные исподлобья настороженные, грозные, злые взгляды. Дугин предоставил первое слово «штатному оратору» Гонцову. Тот проделал несколько жестов ярости, издавна владеющей душами рабов государства (таковыми, известное дело, являются осужденные), и очень скоро перешел на визг, в котором трудно было что-либо разобрать. Подполковник поморщился, недовольный этим поворотом к комедии. Вася невозмутимо стенографировал. Гонцов хотел в своей критике перескочить с государства на личности, в первую очередь на личность майора Сидорова, уже вполне заслуживающего наказания и даже уничтожения, но предостережение — Дугин пошевелил пальцами руки, эффектно, как бы с некой царственностью помещенной на грубо сколоченном столе, — остановило его. Малый сей понял, что вождь предлагает ему говорить по существу, — прекрасное, своевременное предложение, но еще хорошо бы знать что-то о том, как его исполнить. Что происходит или, по крайней мере, должно происходить с людьми, когда они говорят по существу? Страшная сила неведения погрузила Гонцова в задумчивость, ничего существенного в себе не заключавшую.

Заключенные, которых не оставляла тревога за вождя, вооружившись деревянными и металлическими палками, приблизились, насколько это было возможно, к месту переговоров, а в войсках, давно уже замкнувших кольцо осады вокруг лагеря, объявили повышенную боевую готовность. Говорят, человек, в трогательный миг прощания удостоившийся кратковременной должности чистильщика дугинской обуви, тоже стоял в толпе, прижимал к груди сапожную щетку, поглаживая ее подрагивающими пальцами, а и думая бешено отбиваться ею в лихую годину, и в невыразимой тоске смотрел на окно, за которым, по мнению многих, как раз и протекали судьбоносные переговоры.

Все произошло быстро и именно так, как ожидал подполковник. Он успел еще произнести речь, в которой призвал заключенных прекратить бунт, успел пообещать, даже некоторым образом клятвенно заверить, что участники бунта наказания не понесут, а их требования будут тщательно изучены «в верхах». Дугин снисходительно усмехался на всю эту браваду. Подполковник делал вид, будто не замечает этих усмешек и излучаемое Дугиным презрение никак не затрагивает его. Сомнения в своей правоте и значительности совершенно отступили. Мысль о том, что человек лишь песчинка в бездне бытия, странным образом совпадающей с бездной небытия, вообще никогда, кажется, не посещала и не мучила подполковника. Удаленный с авансцены Гонцов продолжал кипятиться, а тихая половина дугинской делегации отошла в угол и, присев на корточки, раскурила папироски. В лагерь доставлялись, разумеется контрабандой, наркотики, что для многих служило большим утешением, а порой и залогом безудержной радости, безграничного веселья. Глаза курильщиков заблестели, начались странные телодвижения, шорохи, установилось почти беспрерывное и, следует признать, необъяснимое шуршание, как если бы нечто невидимое закралось в реальность и ползуче распространялось, пытаясь ею овладеть. Эти люди, капризно отошедшие от дела, ради которого в комнатенке собрался народец весьма серьезного пошиба, теперь с наглой отстраненностью смотрели прямо перед собой, как бы вовлеченные в знание о чем-то высшем, и, казалось, уже не здесь, среди словно одеревеневших дельцов, смешно полагавших возможным решить какие-то важные проблемы, а в таинственных мирах, куда их внезапно унесло, наполняют они пространство легким смехом и невнятным бормотанием.

Вася, состроив вдруг лукаво-умильную рожицу, подмигнул украдкой Дугину, и тот будто из-под земли извлек отлично сработанный в лагерных мастерских нож. Не успел Вася, сунувший — якобы за спичками! — руку в карман куртки, и приступить по-настоящему к исполнению своего намерения вытащить пистолет, как оперативник выпустил пулю, и можно было, ей-богу, подумать, что выпустил ее этот фокусник, этот чародей прямо из рукава пиджака. Сраженный наповал «снайпер» повалился в угол комнатенки, куда перед тем несколько раз самым неприличным и вызывающим образом сплюнул. С административной стороны Филиппов и Якушкин, а с противоположной Гонцов с быстро покинувшими эмпиреи курильщиками попадали на пол. В помещение ворвались вооруженные автоматами солдаты. Дугин, поднявшись на ноги, застыл в позе, не лишенной картинности, с прижатым к груди ножом, острие которого было задрано вверх. Оперативник, отнимая нож, смотрел на опешившего вождя бездушно, с узким в своей утвердительности пониманием, что перед ним человек, олицетворяющий поражение и сопряженную с ним утрату жизненного тонуса, и несколько времени он колебался, добивать ли, в том ли состоит его долг, чтобы задать хорошего леща поджавшему лапки противнику.

— Спокойно, товарищи, — громко и властно вымолвил подполковник.

Что-то сверкнуло в голове оперативника, и он, словно испугавшись собственной медлительности, способствующей лишь тому, чтобы с ужасающим треском следующий за молнией удар грома разодрал его внутренности, с чрезвычайно повышенной энергией задвигался. Гром все же сработал, но оперативник ловко и успешно перевел возникшую ударную волну в сильные, красивые телодвижения, мгновенно опрокинувшие Дугина наземь. Подполковник шагнул к поверженному вождю, остановился над ним и стал, слегка наклонив голову, пытливо всматриваться. Натружено ворочавшийся на полу Дугин тотчас оцепенел под его взглядом. Едва заметная улыбка тронула губы подполковника. Дугин бессмысленно таращился на него. В суматохе, царившей на поле еще не вполне завершенной брани, осталось за кадром, что губы подполковника сложились в тонкое колечко, а из его недр вырвалось дуновение, демонстрировавшее наглядно ту легкость, с какой был низвергнут зарвавшийся зэк. Гонцов под насевшими на него солдатами верещал, что он сдается, и подполковник, взглянув и на этого человека, осклабился и изрек:

— Исход битвы предрешен.

Курильщики не сопротивлялись, что-то тягучее и плавное, слегка укачивающее, двусмысленное происходило с ними: хоть и сосредоточились вновь на действительности, а едва ли могли верно оценить суть и масштаб происходящего. Улыбнулись и они, заметив улыбку на лице подполковника. Дугин, уже с наручниками на заведенных за спину руках, мелко, противно дрожал, и у весело обступивших его солдат в тесноте применения ими аналитических способностей к цветовой гамме, в которую погрузились обуянные страхом зэки, зародилась идея назвать низложенного предводителя синим кроликом. Я, как ни бился впоследствии, так и не смог уяснить, какую думу о бурных происшествиях в лагере, какие соображения общего характера, может быть подспудные, хотели выразить солдаты этой нелепой кличкой. Гомон из-за нее поднялся страшный, повторяли ее наперебой, громко, с твердой и несколько навязчивой членораздельностью, как бы затверживая. Тогда подполковник Крыпаев строго пресек: нечего, не цирк! Но уже и без того всем было ясно, что у подполковника не забалуешь.

— Дядечка, родненький, — заблажил внезапно, порываясь к начальствующему, один из курильщиков, — вы ж большая персона по службе и вообще в натуре, так вы меня не очень притесняйте, я человек маленький!

Подполковник не обратил на него внимания. Между тем выстрел оперативника, услышанный в лагере, послужил там причиной заметного оживления. Толпа заключенных заволновалась, вверх взметнулся лес палок, раздались крики о вероломном предательстве, о западне, в которую администрация заманила Дугина. К раскладу сил, между осажденными и осаждающими, в дополнение к извечной разделительной черте, к впечатляющему заслону из стен, решеток и колючей проволоки, прибавилась в мгновение ока живая буферная зона: пинками согнали на передний край обороны петухов.

Солдаты, слоняясь без дела, хитро, зная уже ответ, спрашивали друг друга, кто им теперь противостоит. Опущенные, их целый отряд, может, почитай, и дивизия. Неизменно взрывом хохота встречали это разъяснение. Майор Сидоров прокричал в мегафон, что Дугин, имея при себе оружие, пытался совершить побег и задержан, а его сообщник, проникший на переговоры с воли, убит. Гонцова с курильщиками вернули в зону, где они и подтвердили достоверность майоровых слов.

Матрос, вошедший в эту кульминацию событий с бодростью отменно подзаправившегося спиртным человека, вскипел, взъярился, призвал не мешкая идти на прорыв. Его не поддержали. Как ни силен был хор недовольных голосов, покидать лагерь, где эти люди еще чувствовали себя в относительной безопасности, желающих не нашлось.

Бледный как смерть Филиппов и не менее его взволнованный Якушкин побежали в штаб, в кабинет начальника лагеря. Майор с прокурором уже поджидали их там, а вскоре к этому командному составу присоединился также подполковник Крыпаев.

— Ну, Валерий Петрович, объясняйтесь, рапортуйте, выкручивайтесь… интересно послушать… как вы теперь объясните свое поведение? — ядовитым тоном начал майор.

Следует заметить, Якушкин и перемещаясь все находился под впечатлением только что разыгравшихся событий, и впечатление это было не только сильное и оглушающее, но и странное. Журналисту казалось, что стрельба, смерть, отрешенность курильщиков, нож, прижатый к груди вытянувшегося в струнку Дугина, — все это как-то тайно и нехорошо связано с его встречей с Архиповым и непременно отзовется в будущем, именно со стороны этой таинственной и, может быть, преступной связи. Впрочем, вкрадчиво-ядовитый тон майора заставил его насторожиться, так что он, можно сказать, почуял, что наступило время каких-то новых и, скорее всего, опасных веяний. Что же до Филиппова, тот не чувствовал за собой никакой вины и не думал, что ему действительно придется давать объяснения, выходящие за пределы тех научных комментариев, которые он привык посвящать тюремной конституции. Он видел только, что события приобрели скверный оборот, и хотел остановить начавшийся обвал.

— Произошла катастрофа! — воскликнул директор «Омеги» срывающимся голосом. — Но мы еще в силах предотвратить самое худшее…

— Ах вот оно что, катастрофа? — саркастически перебил начальник лагеря.

— Мы должны сохранить выдержку и не допустить волнений… новых жертв…

— Прекрасные, прекрасные слова, — сказал майор, — и я бы от всей души поблагодарил вас за них, если бы не одно «но», а то ведь, знаете, разбирает сомнение…

— Интересный у Валерия Петровича поворот, — вмешался прокурор, — он уже как будто не отделяет себя от нас, представителей компетентных структур, властных органов, и это не иначе как под влиянием нынешних событий, по ходу которых Валерий Петрович наконец смекнул, за кого следует держаться.

Майор удивился:

— А что за поворот?

— Да так, примерно, на сто восемьдесят градусов. Или каким-то образом душа перевернулась. Мнения у Валерия Петровича изменились.

— Бог с тобой, разве можно думать, что это честный и добросовестный поворот?

— Я и не думаю, я знаю, это сплошное притворство, — важно ответил прокурор, — и даже вредительство.

— Ну да, да, на самом деле состыковки нет, — подхватил майор и вперил в Филиппова сияющий насмешкой, лукавством и торжеством взгляд. — Вы говорите, мол, катастрофа, а скажите-ка, милый мой, разве ж сами вы и не спровоцировали эту катастрофу?

— Здесь не просто провокация, — перешел в наступление большеголовый. — Провокация? Это слишком мягко сказано! Здесь налицо преступление!

— Вы не о том говорите, — возразил Филиппов.

— Не о том?! — взревел прокурор.

— Спокойней, товарищи, спокойней, — подал голос подполковник, — сохраняйте выдержку, как и советует наш друг…

Филиппов все еще не понимал, куда клонят притороченные к армейской лямке чиновники.

— Вы задержали Дугина… положим, у вас были основания сделать это… Согласен… Но я требую твердых гарантий, что с ним не произойдет ничего плохого там, куда вы его отправите.

— Какая наглость! — взвился прокурор. — Гарантии! Черт знает что такое! Он требует гарантий!

Большеголовый пигмей едва не задохнулся от гнева. В эту минуту в кабинет заглянула народная избранница.

— А, Валентина Ивановна, — поприветствовал ее майор Сидоров. — Заходите, милости просим!

Майор и прокурор подскочили к томной красавице, оба возбужденные, празднующие победу, но еще не закончившие последовательное, заставляющее их попотеть накопление яда.

— О, здесь теперь не танцы! — иронизировал прокурор.

Майор обошелся с дамой благодушнее:

— У нас намечается интересный, очень интересный разговор. Вот посмотрите на этого человека, — он указал на Филиппова, который стоял посреди кабинета и напряженно хмурил брови. — Вы узнаете его?

Валентина Ивановна, под конвоем представителей власти продвигаясь к предусмотрительно, как бы специально для нее, отодвинутому от стола креслу, одарила Филиппова доброжелательной улыбкой. Усевшись на майорово место, она уперла локоть в ручку кресла и поместила подбородок на раскрытой ладони.

— А вы слышали выстрел, Валентина Ивановна? — продолжал майор. — Наш человек подстрелил преступника, вооруженного, заметьте, преступника…

— Где вы были, когда гремело? — выпучился прокурор на депутата.

— Не важно, где Валентина Ивановна была, — отмахнулся майор, — важно, чтобы она хорошенько все теперь усвоила, а дело в том, что этот человек, вот этот самый Валерий Петрович, провел преступника на переговоры, тем самым содействуя готовившемуся побегу Дугина.

— Что? Что? — вскрикнул Филиппов.

Майор подвел итог:

— Невольно напрашивается вывод, что Валерий Петрович вступил на преступный путь.

— Этого не может быть, — вымолвила Валентина Ивановна.

— Это ясно как Божий день! — крикнул прокурор.

— Степень вины Валерия Петровича установит следствие, — заметил подполковник и провел в воздухе указательным пальцем, подчеркивая резонность своих слов.

Майор Сидоров с приятной улыбкой осведомился:

— А почему же, Валентина Ивановна, вы считаете, что этого не может быть?

Женщина пожала плечами:

— Просто так… У него цель… Другая… Близкая к моей…

— Этот человек, которого я, как вы утверждаете, привел и протащил на переговоры, — проговорил Филиппов высокомерно, — назвался местным журналистом, и я не видел причин не поверить ему. Если уж на то пошло, то проверить его должны были именно вы.

Прокурор крикнул громовым голосом:

— Вы арестованы!

— Сейчас вызову солдат, — засуетился майор. — Вас, Валерий Петрович, надо задержать. До полного выяснения обстоятельств дела. Уж не обессудьте, и, как говорится, лиха беда начало, а там посмотрим…

— Или вот еще Ленин извещал, что казнить нельзя помиловать!.. — вдруг влез, и с некоторой истеричностью, Якушкин.

Все, даже Филиппов, посмотрели на него с удивлением.

— То есть вы и сами, наверное, понимаете, что у нас нет другого выхода, — продолжал угнетать майор Филиппова своими разъяснениями, — очень уж подозрительной и сомнительной выглядит ваша роль, да, именно роль, если можно так выразиться… Вам чаю, дорогая? — отнесся он вдруг к Валентине Ивановне.

— Не откажусь, — отозвалась она, а майор тем временем принялся пожирать глазами ее великолепные ноги. Валентина Ивановна, поудобнее располагаясь в кресле, поместила их одну на другой.

Начальник лагеря, оторвавшись, наконец, от приятных созерцаний, подошел к двери, открыл ее и крикнул толпившимся в коридоре офицерам:

— Чай на всех в мой кабинет! Депутатке с пирожным! И конвой для Филиппова, мы отправляем его в следственный изолятор!

Филиппов упал на стул и, несколько мгновений высидев с закрытым руками лицом, простонал:

— Вы совершаете большую ошибку!

После паузы, после глубокого посвящения в тишину, свято хранимую: засвидетельствовавшие внезапную картину горя люди опешили, — смягчившийся и даже раскисший майор, склонившись над ущемленным человеком, горячо увещевал:

— Ну, не надо так, дорогой мой, войдите же в наше положение, учтите разные нюансы, подробности, может быть щекотливые… Вы ведь не пещерный человек, как эти, — он мотнул головой в сторону раскинувшегося за стенами его кабинета лагеря, — я академическое что-то примечаю в ваших повадках, книжное, на интеллигентскую ногу поставленное, так что должны понимать. Неужели вы думаете, что мы однозначны, бесчувственны, дики, как варвары, и с легким сердцем отторгаем вас от нашей компании, изолируем от общества? Если ваша невиновность подтвердиться… а можно ли сомневаться в положительном результате?.. мы примем вас назад с распростертыми объятиями, и, не исключено, совсем не исключено, что любезная наша Валентина Ивановна… вон она, взгляните, сколько изумления и скорби!.. так она, может быть, все равно что в материнское лоно, да, примерно так… А пока мы удивляемся, в недоумении разводим руками и спрашиваем друг друга: как? почему? Бог вам судья, если вы подозреваете какой-то гнусный факт лицемерия с нашей стороны, что-то фарисейское… Мы вам прямо говорим: не следовало приводить с собой вооруженного преступника. Вы же умный человек, Валерий Петрович, и вдруг такая оплошность, такая безрассудная выходка!

Принесли чай, и Валентина Ивановна, вытянув губы трубочкой, нежно запустила в пирожное зубки и откусила кусочек, глядя при этом на Филиппова с какой-то туманной заинтересованностью.

— Расскажите мне подробно обо всем, — попросила она. — Что там, по сути дела, случилось?

— Докладываю, — повернулся к ней и отошел от Филиппова майор. — Случилось так, душа моя Валентина Ивановна, что наш Валерий Петрович, словно в чудовищном сне, привел на запланированную встречу с осужденными вооруженного преступника, а тот попытался освободить заводилу бунта и отъявленного негодяя Дугина. Разумеется, из этого ничего не вышло. Наш человек застрелил ихнего, подосланного с воли, и будет за это поощрен надлежащим образом. А если бы не его сноровка, страшно и подумать, чем все могло бы обернуться. Учите еще, что у Дугина оказался нож. Вы представляете, милая? Сам подполковник Крыпаев рисковал жизнью!

Валентина Ивановна лукаво усмехнулась:

— Так вот почему вы не разрешили мне участвовать в переговорах? Думали, я испугаюсь и буду только мешать?

— Позвольте, — майор поперхнулся, — что за трактовка, как-то вы слишком вольно рассуждаете… Как я мог думать или даже предполагать, что вы помешаете? Я только проявил бдительность в отношении слабого пола, в качестве какового вы служите украшением нашего строго мужского общества… Так у нас, военных, заведено, чтоб не допускать слабый пол куда не следует, а в крайних случаях заслонять его от очевидной опасности. Что же вы не пьете чай, Валерий Петрович? — повернулся он снова к Филиппову.

Директор «Омеги» не ответил. Застыв на стуле, он словно забылся тревожным сном под тяжестью свалившейся на него беды. Якушкин в этом увидел указание, что ему следует отсидеться тихонько, не привлекая к себе внимания. Мысли медленно проплывали в голове Филиппова. Теперь уже не было нужды доискиваться, где и когда он совершил роковую ошибку. Он ведь пошел по лезвию бритвы уже с той минуты, как разные высокопоставленные лица, лица из новых, стали намекать ему на закосневшую криминальность лагерной администрации. Он только не ожидал, что враги будут действовать с такой откровенной наглостью, не ожидал и того, что подполковник Крыпаев перейдет на их сторону.

Какой славный человек, думал, глядя на своего директора, Якушкин и в мыслях уже как будто хоронил его.

Вошли солдаты, и майор, указывая им на Филиппова, вдруг спросил прокурора:

— Как это все устроить? Не моим же парням везти его в тюрьму…

— Что еще, какого черта? — потерял терпение подполковник; может быть, и некстати вышел он из себя. — Да разберитесь же вы наконец!.. Прямо как дети!

— Такое ощущение, — пробормотал майор растерянно, — что дело зашло слишком далеко… не моим же ребятам конвоировать…

Подполковник печально взглянул на него.

— Я сам все устрою, — сердито отрезал прокурор, устремляясь вслед за конвоем, уводившим Филиппова.

Якушкин, до этой минуты полагавший, что арестуют и его, и с огоньком, нервно старавшийся не привлекать к себе внимания, теперь воспламенился и внешне, встрепенулся и побежал к группе военных, между которыми геройски и обреченно возвышался с недовольным и сонным видом директор Филиппов.

— Что все это значит? — звонко восклицал журналист. — Куда вы его уводите? По какому праву?

Прокурор грубо оттолкнул его.

— Уйдите, или то же самое произойдет с вами, — процедил он сквозь зубы. — Мы с вами еще поговорим.

Филиппова увели.

— Еще чаю? — спросил майор Валентину Ивановну.

Неподалеку от зоны, в тихом переулке, погруженном в темноту, сидели в машине подручные Виталия Павловича, ожидая, когда Дугин-младший и Вася, с заложниками или без, выйдут из двери проходной. У одного из парней на коленях лежала, с важностью умного механизма, красиво изогнутая трубка переговорного устройства, и он то и дело поднимал ее, докладывая шефу о текущих событиях. А событий, на его взгляд, не было никаких. Стоял какой-то неясный шум над лагерем. Как будто прозвучал в отдалении выстрел. Но ни Дугин-младший, ни «снайпер» не появлялись. Когда Виталий Павлович окончательно уверился, что авантюра не удалась, он, после короткой и многозначительной паузы, тоном судьи, выносящего не подлежащий обжалованию приговор, прогудел в трубку:

— Подполковника Крыпаева расстрелять!

— Как я это сделаю, шеф? — всполошился парень. — Где его сейчас искать?

— Я отдал приказ, — сказал Дугин-старший и прервал связь.

Парень обалдело смотрел на простиравшуюся перед ним дорогу, не питая ни малейшей надежды, что именно сейчас подполковнику Крыпаеву вздумается ее пересечь.

— Поехали, — угрюмо бросил он водителю.

— Куда? — спросил тот.

— А ты знаешь, где находится подполковник Крыпаев?

— Ой-ей, как ты сдурел после разговора с боссом, — засмеялся водитель. — Откуда мне знать, где находится твой подполковник? Где-то там…

— Значит, туда и поехали.

Взревел мотор, и машина исчезла из поля зрения часового на вышке.