У последней черты

— Привет, Барбара, это Джейк Вудс. Нормально. Знаешь, у меня мало времени, так что давай прямо к делу. Тебе известно, с каким пониманием я подхожу к вопросам образования. Я первый готов кричать на каждом углу, что профессия учителя важнее профессии баскетболиста, и всей душой за поднятие престижа педагогов. Однако признаюсь честно, что даже я с гораздо большим удовольствием пойду на матч отборочного турнира НБА, чем на лекцию опытной учительницы математики о новых подходах к преподаванию алгебры "1 средней школе. — Джейк отметил про себя, что Барбара не засмеялась. — Рынок

есть рынок, и, следовательно, зарплата у учителей соответствующая, то есть очень маленькая. И, если подумать, разве это так несправедливо? Неполный рабочий день, длинные отпуска, оплаченная страховка, — а вы все жалуетесь, что получаете меньше сантехника. В итоге все получается честно! — Джейк почувствовал, что задел нужную струну.

— Именно такое пренебрежительное отношение к учительскому труду развращает наших детей и наше будущее. — Ого, Барбара, кажется, сегодня не в духе.

— Барбара, твоя мысль мне понятна и близка, а теперь быстренько разъясни, что пренебрежительного было в моих словах и как они могут навредить нашим детям?

— Люди готовы платить спортсменам, механикам и сантехникам больше, чем тем, в чьих руках находятся их собственные дети.

Это говорит о том, что дети для них менее важны, чем их машины или водопровод.

Джейк быстро напечатал: «у механиков и сантехников зарплата выше, т. к. машины и водопровод важнее».

— Ясненько. А что ты ответишь налогоплательщику, который говорит: «Послушайте, я обеими руками за образование, но меня не устраивает то, чему и как учат моих детей», или: «У меня дети уже давным-давно оакончили школу, а вот налог на собственность за последние двадцать лет вырос в три раза, и все под предлогом развития этого самого образования, а оно год от года все хуже и хуже»?

— Это очень эгоистичные рассуждения. Пусть они сначала до

кажут, что нынешнее образование много хуже того, что было раньше. Все это очень несправедливо. Эти жалобщики любят разгла- /

гольствовать о падении академической успеваемости, а ведь Орегон вот уже несколько лет по результатам единого госэкзамена

стоит выше среднего.

— Может быть, и выше среднего, но ведь сам балл все равно довольно низок. Разве нет? Нам могут возразить, что, если кто-то учится еще хуже орегонских школьников, это еще не значит, что орегонские учителя хорошо справляются со своей работой.

— Как можно в этом обвинять нас? Многие дети растут в очень неблагоприятной среде, они не получают никакой помощи и поддержки в семье. Неужели это не отражается на их успеваемости? И я решительно не согласна с утверждением, что наши школы не справляются. Наши учителя очень стараются. При тех ограниченных средствах, которые к нам поступают от государства, я считаю, мы просто творим чудеса».

— Так значит все дело в ограниченности средств?

— Конечно! Хорошее образование требует хороших учителей и хороших программ. А хорошие учителя и хорошие программы требуют хорошего финансирования. Уровень финансирования говорит также об уровне поддержки со стороны общества. Если органы власти уменьшают налоги, идущие на развитие системы образования, то как это должны воспринимать наши дети? А этот балаган с ваучерами? Как вам понравится, если ваши кровные деньги будут уходить на школы, где взращивают бритоголовых шовинистов или сатанистов? Я полагаю, вы уже созвонились с организацией ГООО?

— Нет еще, но намереваюсь это сделать, — Джейк тревожно глянул на часы. Очень надеюсь там кого-нибудь застать! Он уже решил, что статья будет именно на эту тему, и, хорошо ли это, плохо ли, пути назад не было.

— Знаешь, Барбара, я, возможно, тебе еще перезвоню в течение ближайшего получаса. Ты не могла бы не отлучаться от телефона?

— Конечно, звони. Послушай, у меня есть сравнительные таблицы по заработной плате на двух страницах, а также целая папка компромата, разоблачающего эту хитроумную затею с ваучерами. И еще у меня есть отличные материалы об этой пресловутой ГООО, демонстрирующие, что их скрытые планы — протащить религию в государственные школы. Думаю, вам это может пригодиться. Я могу послать факс.

— Прекрасно, только, если можно, побыстрее. У тебя наш номер есть?

— Да-да, не волнуйся. Все материалы будут у тебя на столе через пять минут.

Джейк положил трубку и стал искать номер ГООО в справочнике, составленном «Трибьюн» для внутреннего пользования. Он никогда раньше не звонил в эту организацию, но пару раз читал высказывания Карла Магони в прессе и помнил, что тот ему сразу не понравился.

— Граждане за ответственное отношение к образованию. Добрый день, — ответил приятный женский голос.

— Добрый день. Вас беспокоит Джейк Вудс из газеты «Трибьюн». Карла Магони, пожалуйста.

— Здравствуйте, меня зовут Линда, я жена Карла. Он сейчас подстригает газон.

— Разве это не рабочий телефон?

— Да-да, рабочий, — засмеялась Линда, — установлен у нас в кладовке. Это наш офис. Я тут случайно заходила за банками, а то бы вы попали на автоответчик. Мы ведь организация в прямом смысле доморощенная, офисов из стекла и мрамора не держим. И государственной поддержки не имеем — в финансовом плане.

Голос у нее был довольно жизнерадостный, но Джейк закатил глаза от нетерпения. В трубке что-то зашуршало и грохнуло.

— Подождите секундочку, у меня тут все падает.

— Просто позовите Карла...

Времени оставалось все меньше. Ожидая у телефона, Джейк не притопывал в нетерпении ногой и не изучал обстановку на своем столе, как это делали некоторые. Оц принялся печатать на компьютере мысли, приходившие ему в голову. Он писал: «Колонка Джейка Вудса не будет опубликована, т. к. все пропало».

— Прошу прощения, мистер Вудс. Это опять я. Эти дурацкие полки...

— Послушайте, я рад за полки, но дело очень срочное. У меня в распоряжении всего сорок минут, чтобы закончить статью, и мне срочно надо переговорить с вашим мужем.

— Конечно-конечно, я понимаю, мистер Вудс. Одну минуточку.

Джейк печатал не останавливаясь: «Читатели с огромным интересом прочтут, что супруга Карла Магони отправилась за своим

мужем, мирно стригущим свой газон, ровно за тридцать восемь минут до окончания срока написания статьи».

— Карл Магони слушает. Чем могу быть полезен, мистер Вудс?

— У меня лишь несколько минут, чтобы закончить статью об учительской забастовке и о госфинансировании школ. Я уже разговаривал с председателем профсоюза учителей. Мне бы хотелось еще одно мнение по этому поводу.

— Спасибо, что позвонили. Частенько приходится читать о точке зрения наших оппонентов. Я рад возможности поделиться наконец нашей.

Он считает себя экспертом и ожидает телефонных звонков от желающих послушать его компетентное мнение, а у самого офис в кладовке и газон нестриженый.

— Не могли бы вы вкратце изложить свою позицию. За что боремся?

— Я за права детей и за развитие образования, хотя в прессе нас выставляют в ином свете. К учителям, по крайней мере, к большинству из них, у меня никаких претензий нет.

— Странно, потому что многие считают наоборот.

— Возможно, это потому, что они не читают нашей литературы и не слушают наших выступлений. Моя жена десять лет проработала в государственной школе, да и сейчас иногда замещает. Наше беспокойство связано с тем, что, к сожалению, деньги налогоплательщиков не доходят до учителей и школьников. Мы платим огромные жалования администраторам из отдела образования и прочим чиновникам. Некоторые из них неплохо справляются со своими обязанностями, но, поскольку средства весьма ограничены, не лучше ли подсократить часть ненужных должностей, не урезая при этом зарплаты учителям?

— Я слышал, что вы недовольны работой наших учителей.

— Не всех. Многие работают прекрасно. Дело в том, что нет единого стандарта качества их деятельности. НАВО пресекает всякие попытки ввести какую-либо систему оценки того, как учителя справляются со своими обязанностями. А ведь мы могли бы как-то поощрять передовиков и помогать отстающим, а от найме-

нее успешных избавляться. Нигде качество работы не имеет так мало значения, как в среде сплоченных профсоюзами учителей. Если бы государственные школы могли содержать самих себя и находились бы в равных условиях с частными гимназиями, я был бы спокоен: как в нормальном бизнесе, плохие учебные заведения либо исправлялись бы в лучшую сторону, либо сходили бы со сцены. Некомпетентным педагогам указывали бы на дверь, как это происходит в реальном мире. На деле же, в бюджетной сфере напрочь отсутствует стимул развиваться и совершенствоваться, а козлом отпущения всегда служит государство, которое дает слишком мало денег. Истина же заключается в том, что в самой системе кроются изъяны, которые не исправить с помощью денег. Это все равно что тушить пожар бензином. Огромное количество собираемых налогами средств просто разбазаривается.

Джейк законспектировал: «учителя некомпетентны, школы разбазаривают деньги налогоплательщиков, тушить пожар бензином».

—Что-нибудь еще? — Да из его жалоб целую книгу можно написать!

— Какова направленность вашей статьи? — Магони явно нервничал.

Джейк закатил глаза:

— Я же говорил, хочу быть объективным, поэтому решил побеседовать с представителями обеих сторон.

— Я почему спрашиваю, дело в том, что я всего дважды давал интервью вашей газете, но каждый раз мои слова искажали и передергивали.

Джейк брезгливо поморщился. Эти придурки вечно ноют, что их передергивают. Они просто не осознают, насколько нелепы, пока не увидят собственные слова черным по белому.

— Послушайте, мистер Магони, я вовсе не собираюсь вас передергивать, к тому же у меня, правда, совсем не остается времени. Не могли бы вы мне поведать еще какие-нибудь из ваших жалоб?

— Я не считаю, что мы жалуемся, скорее, мы выражаем обеспокоенность. Ну, например, результаты единого госэкзамена:

средний б зал постоянно падает. Исследования показывают, что почти половина выпускников старших классов не умеют читать. Однако вместо того, чтобы обучать их чтению, школы направляют свою энергию на разработку программ по половому воспитанию, развитию собственного достоинства и единству в разнообразии.

— К слову, о половом воспитании, — продолжал Магони. — Детям рассказывают о сексе в отрыве от морали и нравственных устоев. Подростки получают презервативы в школьных медпунктах, что просто возмутительно, и в этом со мной соглашаются родители самых различных взглядов. Многие школы даже отправляют учениц на аборты, не ставя в известность родителей.

Джейк зафиксировал пару основных пунктов, но на последних словах Магони он бросил печатать. В тему, не в тему, - опять про аборты!

— Я не слишком быстро, мистер Вудс? Вы успеваете записывать?

— Нет-нет, в самый раз. Прошу вас, продолжайте.

— Вы на пленку записываете?

— На пленку? Нет, я конспектирую, — Джейк взгляйул на экран. Он напечатал шесть неполных предложений и несколько обрывков фраз, которые, если понадобится, можно будет развить.

— Просто интересно, как это вам удалось записать все, что я вам тут говорил. Неужели вы так быстро печатаете?

— Дело в том, что я вряд ли воспользуюсь всем, что вы мне рассказали на все сто процентов. В журналистике свои приемы. — Да он, похоже, считает, что все его перлы должны ловиться на лету и вставляться в рамочку.

—• Я понимаю, что не на все сто. Просто интересно, как вам удастся точно передать то, что я вам рассказал.

— Послушайте, мистер Магони, я конспектирую ваши слова точно так же, как я конспектировал слова Барбары Бетчер из НАВО и всех остальных. Вы находитесь на общих основаниях, никакого особенного отношения. Если вы думаете, что против вас готовится всеобщий заговор, вы ошибаетесь. — Эти их постоянные истерики по поводу необъективности прессы - ненормальные параноики! —

Через тридцать две минуты эта статья должна лежать на столе главного редактора; я не имею возможности записать ваше интервью на пленку, а потом перенести на бумагу слово в слово.

— Я понимаю. Я просто хочу, чтобы все было точно. Я надеюсь, что, когда вы будете просматривать ваши заметки, вы вспомните, что я говорил и в каком контексте. Я не прошу вас соглашаться с моим мнением, все, чего я прошу — это объективности и точности.

Джейк даже побагровел от возмущения:

— Я журналист с двадцатилетним стажем. Я известен своими объективностью и точностью. Если вы хотите прекратить интервью, прекрасно. Я ограничусь тем, что вы мне успели-таки сообщить. Однако не жалуйтесь потом, что большинство цитат будет со стороны ваших оппонентов, поскольку вы отказываетесь продолжать.

— Я вовсе не отказываюсь продолжать. Я просто хочу, чтобы меня цитировали точно.

— Так и будет. А теперь прошу вас не терять времени. Есть у вас еще что-нибудь добавить? — Джейк услышал, как в трубке вздохнули, и это его очень раздражило.

— Очень важно, чтобы ваши читатели поняли, что, если бы государственные школы работали бы на конкурсной основе, как частные предприятия, дела в них обстояли бы иначе. К примеру, мне может не нравиться машина, которую вы покупаете, или механик, которого вы нанимаете, но это ваш выбор и мне до этого дела нет. Однако если вы выбираете машину и механика, а плачу по счетам я, то разве я не имею права вмешаться? Если налогоплательщики считают определенные программы ошибочными и вредными и если эти программы оплачиваются за их счет, люди имеют право высказать свое мнение. Государственные школы принадлежат не только администраторам, учителям и НАВО, они принадлежат всем людям и, в частности, родителям.

— Вы утверждаете, что от государственных школ один вред? — задавая вопрос, Джейк уже печатал: «программы ошибочны и вредны».

— Я бы не стал обобщать. По многим предметам разработаны прекрасные программы. Меня беспокоят лишь те, о которых я говорил, от них ца самом деле только вред. Я не сомневаюсь в искренности их разработчиков, но воспитание вне устоев и ценностей по сути своей разрушительно для детской психики. Неудивительно, что молодое поколение не знает цену человеческой жизни, неудивителен рост подростковой преступности, когда в школах им проповедуется, что в порядке вещей — выбросить слабого за борт, если оставшимся в лодке будет легче продолжать путь; что ничего нет страшного в убййстве нерожденного ребенка.

Ну, вот, опять! Сколько можно?

— Конечно, возлагать вину на одну только школу нельзя, ибо мы все виновны, но и снимать с них всякую ответственность тоже не дело. Согласитесь, если дети не научатся ставить истинные Ценности выше своих сиюминутных желаний, какой тогда смысл в воспитании? Вот вы сами как думаете, разве плохо, если новое поколение окажется на более высокой, чем мы, ступени нравственного развития? Зачем же лишать их элементарных знаний в области морали? Бесспорно, первичная ответственность ложится на плечи родителей. Например, в нашей семье мы подходим к этому вопросу очень серьезно, чего и всем остальным советуем. Это облегчит задачу учителям. Им и так трудно приходится.

Пока Магони говорил, Джейку принесли факс от Барбары Бет-чер. Джейк пробежал его глазами. Кратко, четко, хорошо сформулировано — прекрасный материал.

— Всем известно, что промышленность развивается лишь в условиях конкуренции. НАВО не желает конкуренции. Они мечтают о монополии. Они уверены, что обладают правом учить наших детей чему угодно и какими угодно способами. Дети для них — подопытные кролики во всех их либерально-социальных экспериментах. Правительственные ваучеры поставят бесплатные школы в положение, при котором они должны будут бороться за каждого ученика, ведь родители получат возможность выбирать, в какую школу отдать детей. Выступая против введения системы

ваучеров, НАВО косвенно признает, что государственные учебные заведения не в силах конкурировать с частными.

— Так вы бы хотели, чтобы государственные школы вообще позакрывали?

— Конечно же, нет. Должны остаться только хорошие школы, неважно, государственные или частные. Закрыться должны только те учебные заведения, в которые родители при наличии выбора не желают отправлять своих детей. Разве нужно оберегать и поддерживать дрянные школы? Для какой цели? От их закрытия выиграли бы все. А тем временем, по закону рыночных отношений, оставшиеся школы продолжали бы улучшаться. Чтобы люди купили ваш товар, вы должны обеспечить его высокое качество.

— Ваши рассуждения понятны с точки зрения человека из высшего или среднего класса. Но что делать беднякам и нацменьшинствам? Именно они в первую очередь пострадают от введения ваучеров, — Джейк немного перефразировал вопрос, красовавшийся на первой странице факса.

— Ды вы шутить изволите! Вы что, не читали результатов опросов? Да ведь именно эта категория граждан, в отличие от белых среднего и высшего слоев, в подавляющем большинстве приветствуют введение ваучерной системы, поскольку им-то выбирать не приходится, и именно их дети оказываются в самых одиозных государственных школах. Эта категория граждан мечтает, чтобы их дети тоже могли обучаться в элитных гимназиях, подобных тем, в каких учатся дети обеспеченных родителей, где они могли бы научиться-таки читать и писать и где им не приходилось бы уворачиваться на переменах от назойливых наркодельцов. Я с радостью могу поделиться с вами телефонами десятков семей различных национальностей, которые активно поддерживают нашу кампанию за введение ваучеров. Они с удовольствием дадут вам интервью.

— Спасибо, мистер Магони, это уже лишнее. Я ведь пишу колонки, а не аналитические статьи. Кстати, у вас, как я понимаю, есть дети. В какую школу они ходят?

7 У последней черты

— В школу Доброго Пастыря. До прошлого года наша старшая дочь училась в государственной школе «Эвегрин», что от нас через дорогу. К сожалению, ей отказались выдать аттестат, поскольку она не захотела продемонстрироватьтребуемую широту взглядов по вопросу «единства в многообразии», ибо эти навязываемые ей взгляды противоречили ее личным убеждениям. Так что нам пришлось отдать ее в частную школу.

Джейк почувствовал прилив адреналина, который всегда ощущал в важные, поворотные моменты. Он быстро напечатал: «Забрал детей из государственной школы по религиозным соображениям. Не соглашался с многообразием. Отослал детей в церковную школу. Гос. школа через дорогу».

Магони снова занервничал:

— Я надеюсь, что вы упомянете в своей статье, что двадцать два процента учителей, состоящих в НАВО, обучают своих детей в частных гимназиях. Эти показатели вдвое выше средних по стране. А в таком крупном городе, как Милуоки, эта цифра вообще достигает пятидесяти процентов. Невооруженным глазом видно, что сами учителя стараются пристроить своих детей куда получше, и правильно делают. Почему же малообеспеченные семьи и нацменьшинства должны выбирать между платой за обучение и платой за квартиру? Они вынуждены посылать своих детей в школы, где учителя из этих самых школ в самом страшном сне не пожелали бы образовывать собственных отпрысков? А ведь бедные люди — такие же люди, как все, у них есть мечты, надежды, они так же любят своих детей...

Джейк давно перестал печатать. Магони замешкался.

— Вы напишете об этом в своей колонке?

Не твое дело, о чем я напишу, а о чем промолчу.

— Мистер Магони, я еще не решил, что попадет в статью.

— Ну, понятно. Ладно. Знаете, вот у меня тут есть интересная статистика, мистер Вудс. В некоторых штатах ежегодные затраты на одного школьника намного ниже, чем у нас, а средний балл за госэкзамен гораздо выше. В столице, в Вашингтоне, эти суммы самые высокие по стране, а до результатам госэкзамена

они на пятьдесят первом месте, то есть худший результат в стране. А вот тут данные по ста семидесяти государственным школам, считающимся лучшими в Америке: их затраты много ниже средних показателей. Видите, прямой зависимости между потраченными средствами и качеством образования нет, и этот факт давно доказан. Несмотря на это, нам непрерывно твердят, что стоит только подкинуть немного деньжат, и все непременно наладится. Неправда! Давайте я вышлю вам всю эту информацию, вы почитаете. Это статистические данные из официальных источников, мистер Вудс, а официальные источники всегда беспристрастны.

— Я, конечно, извиняюсь, но у меня совершенно нет времени копаться в бумагах — ни с той, ни с другой стороны. Мне уже ясна ваша позиция в общих чертах. Что-нибудь еще?

Джейк уже потерял всякий интерес к своему собеседнику. Он торопливо печатал и правил текст своей статьи, в то время как на том конце провода Магони продолжал с горячностью излагать свои мысли. Наконец Джейк перебил его:

— Прогну прощения, но я и так уже уделил вам гораздо больше времени, чем Барбаре Бетчер. Какой-нибудь финальный удар, так, напоследок?

— Я не собираюсь никого ударять. Я поделился с вами своим мнением, честно и откровенно. А напоследок я бы хотел поблагодарить наших учителей, которые так напряженно трудятся, хотел бы пожелать им, и школам в целом, быть чуть более открытыми и доброжелательными к традиционным ценностям, достоинства коих неоспоримы. Надеюсь, что со временем мы вернем-ся-таки к нашим корням.

Джейк напечатал еще пару строк.

— Благодарю вас, мистер Магони. Спасибо, что уделили мне время.

— Мне было бы интересно узнать ваше мнение по этому вопросу, мистер Вудс.

— Мое мнение вы прочтете в завтрашней утренней колонке. Еще раз спасибо, до свидания, — Джейк поспешно повесил труб-

ку. Он не хотел показаться невежливым^ но сроки поджимали. Он и так потратил на Магони слишком много времени.

Было уже 11:17, от адреналина даже немного кружилась голова. Закончить статью необходимо к 11:35, в крайнем случае, к 11:45. По крайней мере, сегодня он до всех дозвонился с первого раза. Хорошо бы принять такой закон, по которому все нужные люди находились бы у своих телефонов с 9:30 до 11:30, хотя бы по понедельникам, средам и пятницам, и при этом держали линию свободной на случай, если позвонит мистер Вудс.

Джейк принялся бешено печатать. Затем он проверил количество слов. Прекрасно, уже шестьсот. Он допечатал еще несколько предложений. Семьсот. Пора было снова звонить Барбаре.

— Здраствуйте, это опять Джейк Вудс. Барбара ожидает моего звонка... — Мисс Бетчер подняла трубку в считанные секунды. — Барбара, в заключение еще пара вопросов. Я только что переговорил с Карлом Магони. Да, тот еще фрукт. Послушай, мне нужна твоя реакция на некоторые его заявления. Замечательно. Вот первое: «Образование, получаемое в государственных школах, не выдерживает конкуренции с образованием частным».

— Глупости. Мы обеспечиваем нашим детям прекрасное образование, разумеется, в рамках наших ограниченных средств. Частные гимназии находятся под покровительством богачей. Они закрывают свои двери перед неимущими, инвалидами и представителями национальных меньшинств. Они принимают исключительно детей из привилегированных семей, чтобы им(еть возможность в конце года похвастаться, что их средний балл выше среднего балла в государственных учебных заведениях. Все наши учителя имеют специальное образование и сертификаты. В частных же заведениях работают самоучки, набившие руку, ведя занятия в воскресных школах, и возомнившие себя педагогами. Не выдерживают конкуренции! Как бы не так! Глупости все это.

Ну, Барбара разбушевалась!

— Боюсь, что я немного резка. Не думаю, что следует цитировать меня слово в слово в печати. Ты понимаешь, что я имею в виду, Джейк?

— Конечно-конечно. Вот тебе еще одно, — Джейк искал на экране недописанное предложение: «платим налоги, имеем право высказываться, как их тратить». — Магони утверждает: «Школы финансируются за счет моих налогов, значит, я имею право контролировать, как эти деньги тратятся».

— Какие высокомерные гордецы! За кого они себя принимают? Это ему не частная лавочка, и он здесь не акционер с правом голоса. Как насчет молчаливого большинства, которое одобряет и поддерживает наш курс, а на худой конец, просто ни во что не вмешивается? Они не указывают, как нам управлять нашими школами. Мы здесь тоже не лыком шиты — вы знаете, что у Магони дети не в государственную школу ходят?

— Да, как раз поймал его на этом.

— Так какое же он имеет право указывать, как управлять государственной школой, в то время как сам он бежал из нее?!

— Ладно, ладно, на меня нападать не надо. Я здесь только вопросы задаю.

— Ну что ты, Джейк, я на тебя не нападаю. Просто у меня мурашки по спине от этих сектантов, любителей Библию читать. Если они возьмут верх, образованию в нашей стране настанет конец. На что-нибудь еще тебе выдать реакцию?

— Все, отбой. Время кончилось. Спасибо, что согласилась побеседовать, Барбара. С тобой было о-о-очень приятно работать.

— Ты факс получил? — Буря на том конце провода окончательно утихла, в голосе собеседницы сияла улыбка.

— Да-да, спасибо. Информация бесценная.

— Джейк, — Барбара говорила уже совсем по-свойски, — в марте у нас конференция. Ты приглашение получил? Мы тебя ожидаем с лекцией. НАВО с огромным уважением относится к позиции «Трибьюн» по вопросам прав ребенка и поддержки образования. Особенно твоя колонка нам очень нравится. Так значит, уже в завтрашнем номере?

— Да-да, если только мне удастся ее закончить в ближайшие десять минут.

Стрелки на часах указывали зловещие 1/1:45, как в машине, когда бензин на нуле. Только никакой паники! Если разогнаться на парах, можно протянуть еще пару миль, так что и после срока можно протянуть еще пару минут и закончить статью, даже если Винстон начнет зудеть прямо над ухом. Винстон такой забавный, когда сердится.

Джейк набросился на статью, атакуя абзац за абзацем. Теперь у него было девятьсот слов. Надо сокращать. В голове у него шумело, но перед глазами уже маячила финишная прямая. Он приготовился к последнему рывку.

Джейк закончил править в 11:51, как всегда опасно играя с конечными сроками. Он нажал клавишу «отправить», и материал ушел к Винстону. На экране высветилось, что Винстон занят проверкой статьи, отосланной ему Мартином. Джейк с облегчением вздохнул: значит, Мартин не опоздал. Обычно, если к 11:35 у Винстона в компьютере не лежало хотя бы одной из двух колонок, он выходил на охоту, словно тигр в поисках своей жертвы. Порой, видя приближение разъяренного начальства, Джейк нажимал кнопку «удалить» и стирал незаконченную статью с экрана, делая вид, будто только что отослал ее. Пока же Винстон пробирался обратно к себе в кабинет, отмахиваясь от многочисленных вопросов, сыпавшихся на главного редактора со всех сторон, Джейк быстренько восстанавливал текст, вносил последние правки, и к тому времени, как Винстон прорывался наконец в свой офис, конечный вариант завтрашней колонки действительно оказывался у него в компьютере.

Иногда Джейк принимался отчаянно размахивать руками, чтобы привлечь внимание кого-нибудь из коллег, давая им понять: «Винстон идет! Задержите!». Чаще всего помощником в этом деле оказывался Барт, телевизионный критик, чей стол находился лицом к Джейку в метрах десяти от него. У Барта на перегородке были закреплены три постоянно включенных маленьких телевизора, которые он непрерывно переключал с канала на канал. Именно Барту чаще других удавалось удержать Винстона на полпути, задав ему какой-нибудь замысловатый вопрос, и тем самым подарить Джейку пару драгоценных минут. Такие любезности были в «Трибьюн» в порядке вещей, ибо никто не знал, когда сам окажется в запарке.

Не успел Джейк опомниться, как Винстон вышел из колонки Мартина и отправил ее корректору — это была последняя инстан-

ция перед версткой и дизайном страницы. На экране появилось сообщение, что Винстон вошел в его, Джейка, документ. Уже ничего не изменить. Теперь ему оставалось только посидеть у компьютера минут пятнадцать на случай, если Винстону вдруг понадобься связаться с ним, что бывало крайне редко. Короче, можно было немного побездельничать. Когда Джейк заканчивал статью, в последующие несколько часов он ощущал себя как выжатый лимон. Сказывался стресс, слишком большая разница была между успехом и неудачей. Он уложился в сроки и произвел на свет стоящий продукт — чем не повод для бурного веселья? Он оказался с пустыми руками — вечный позор ему и несмываемое пятно на репутации. Обычно его безделье начиналось с того, что он просматривал материалы своих коллег. Первой на экран он чаще всего вызывал колонку Мартина в тайной надежде, что она окажется серой и посредственной. Однако сейчас Джейк решил отложить это удовольствие. Он прочтет ее в завтрашнем утреннем номере у себя дома после чашечки отличного кофе и за две минуты до ухода на работу, а пока у него голова занята делами поважнее.

Вопреки бытующему за стенами издательства мнению, журналисты газеты «Трибьюн» не были сплоченным братским коллективом. Корреспонденты редко поводили время вместе, возможно считая, что от подобного общения они больше потеряют, чем приобретут. На таких посиделках можно легко подкинуть сопернику какую-нибудь гениальную идею, а самому остаться с носом — ведь по сути все они были скорее противники, нежели игроки одной команды. Обозреватели, авторы колонок, составляли своеобразную элиту и свысока смотрели на «простых репортеров». Однако Джейк не раз становился свидетелем того, как старики-ветераны теряли нюх и вытеснялись молодняком. Новоиспеченные обозреватели, как правило, относились к бывалым с внешним почтением, однако это не останавливало их от выдавливания последних, чуть только те проявляли слабость. Иногда Джейк чувствовал у себя за спиной горячее дыхание молодых репортеров, которые поджимали, подобно гончим, преследующим загнанного зверя.

Они изгалялись в красноречии, стараясь своим словесным искусством поразить редакторов «Трибьюн» или какой другой газеты и получить вожделенное право на собственную колонку. Джейк не переставал удивляться, что получает деньги за то, что старики-пенсионеры с удовольствием делают бесплатно: выдают мнения по любому поводу и решают мировые проблемы.

Джейк отыскал на экране опцию, дающую выход на спортивную колонку Кларенса Абернати. Там была пометка, что статья сдана редактору в 11:30 — молодец, парень! Спортивный редактор Хью был строжайшим поборником сроков и правил. Джейк считал Кларенса лучшим журналистом во всей «Трибьюн» помимо самого себя, и тот, действительно, был человеком неординарного ума. Только его колонку Джейк внимательно прочитывал от начала до конца. Из общей массы кичливых и амбиционных газетчиков Кларенс выделялся точностью, ясностью и энергичностью слога, чем Джейк искренне восхищался.

Дважды в неделю их колонки выходили в одном номере, так что и бездельничать в ожидании редакторского слова им случалось одновременно. Не далее* чем пару недель назад, Джейк отвлек какой-то глупостью Пита Хармана, в то время как Кларенс тайком подсел за его стол и сохранил всю его утреннюю работу под другим именем. Затем он очистил экран, и вернувшийся Пит подумал, что все его труды пропали даром. Затем с безопасного расстояния в метров пятнадцать Джейк и Кларенс вместе наблюдали над корчами несчастного Пита. Кларенс при этом вооружился фотоаппаратом с телеобъективом и сумел нащелкать штук пять уморительных кадров. Дав Питу немного помучиться, они во всем признались. А через полчаса Кларенс прибежал из фотолаборатории, торжественно неся увеличенный до огромных размеров портрет Пита с доневозможности скорбным и растерянным выражением лица.

Кларенс был на'десять лет моложе Джейка и находился как раз в том же состоянии души и на том же этапе карьеры, что и Джейк десять лет назад: давно переставший делать зарядку спортивный комментатор со своей преданной аудиторией. Джейк

был уверен, что в один прекрасный день из Кларенса выйдет великолепный обозреватель по общим вопросам — он даже самому Кларенсу так сказал. В данном случае Джейк ничего не имел против такого соперника. Они с Кларенсом только еще острее отточили бы свое уменье, вступи они в здоровую конкуренцию. Джейк уже дочитывал последний абзац и широко улыбался: «Здорово ты его отделал! Молодчина, Кларенс. Так держать!».

За окном на башне городской мэрии часы пробили полдень. Чендлер будет ждать его в кафе ровно через час. Еще есть время позвонить туда-сюда и договориться о встречах. Он помнил оба номера наизусть: Мэри Энн по рабочему телефону Дока и Сью по домашнему телефону Криса. Он вслушивался в гудки на линии Мэри Энн и думал, сколько времени пройдет, прежде чем он забудет телефоны своих друзей.

Звонки много времени не заняли, надо было как-то убить пятьдесят минут. Джейк поднялся из-за стола и направился к лестнице. Этажом выше находилась администрация, и этот этаж был последний в здании издательства. Там он бывал реже всего, поэтому плохо ориентировался. Он представлял себе плетущих интриги юристов, подводящих баланс бухгалтеров и, главное, таинственных работников, выписывающих ведомости по зарплате, но никогда не хотел зайти в один из скучных офисов и убедиться в точности этой картины. Однако с самой важной точкой на этом этаже Джейк был знаком: он имел честь несколько раз посетить необъятный, обитый плюшем кабинет Рейлана Беркли. Подобно тому, как директор школы гордится и выставляет напоказ учени-ка-отличника, так и Беркли не раз приглашал Джейка к себе в кабинет — чаще всего, чтобы погладить по головке, а иногда, чтобы познакомить с какой-нибудь важной персоной или произвести впечатление на престижного редактора из Чикаго или Лос-Анджелеса, которого «Трибьюн» рассчитывала переманить.

Сегодня Джейка не приглашали в плюшевый кабинет, и он отправился не вверх, а вниз. Он спустился по лестнице на следующий этаж, там располагались отделы распространения и рекламы, и жизнь била ключом. Здесь было не так беспорядочно и шумно, как у них, в отделе новостей, зато намного больше света, и сама атмосфера была более жизнерадостной. Увидев всех этих людей, Джейк вспомнил, что из полутора тысяч работников газеты репортеров было только триста пятьдесят, не считая внештатных корреспондентов, работающих дома. В «Трибьюн» ежедневно поступало по три тысячи звонков, которые нужно было принять, записать, обобщить, запротоколировать; необходимо было соответствующим образом отреагировать на жалобы и советы читателей по поводу содержания, внешнего вида и своевременной доставки газеты.

«Трибьюн» не могла бы существовать без армии помощников, которые закупали бумагу, связывались с магазинами и складами, нанимали курьеров и агитировали по телефону потенциальных подписчиков. Проходя мимо одного из столов, Джейк услыхал, как сотрудница извинялась перед недовольным подписчиком за разносчика и заверяла, что опрометчиво нанятый ими школьник перестанет не глядя швырять газету через забор, каждый раз исправно попадая прямо в бассейн.

Мы столько усилий прилагаем, чтобы номер вышел в свет, а в итоге все оказывается в руках какого-то двенадцатилетнего мальчишки!

Отдел рекламы, куда Джейк, собственно, и направлялся, еще более радовал глаз. Дизайнеры по интерьеру, судя по всему, потрудились на славу. В отделе новостей их нога уж точно не ступала. Но в задачу рекламщиков входило налаживать контакты с крупной рыбой, только щедрые вливания рекламодателей поддерживали газету на плаву. Как ни крути, а пачка листов печатной бумаги и труды и таланты на нее положенные, не могли окупиться за счет одних читателей, выкладывающих каждое утро по паре мелких монет. Самые талантливые репортажи в мире никогда бы не увидели свет, если бы не старания безвестных агентов по продаже рекламных мест.

Джейк неслышно подкрался к Мэгги, его знакомой из секции верстки и размещения рекламы, и слегка дернул ее за прядку золотистых волос:

— Привет, Мэгги.

— Привет, Джейк, — она взглянула на часы. — Что, закончил колонку, теперь можно и прогуляться?

— Да за вами глаз да глаз нужен! — Джейк кивнул головой на ее монитор: — Ты, похоже, вся в работе. Что, очередная партия мертвецов прибывает?

^ Вокруг раздались сдержанные смешки.

— Может, хватит уже, а, Джейк? Уже лет десять, наверное, прошло? — Несмотря на все старания, Мэгги не смогла сдержать улыбки. Джейк знал, что она не сердится на его подначивания. Дело в том, что когда-то она сделала великолепный дизайн рекламы концерта рок-группы «Грейтфул Дэд», что в переводе означает «Благодарные мертвецы». Мэгги собиралась поместить ее в разделе «Культура и искусство», но случайно набрала не тот код, и реклама оказалась совсем в другом месте — прямо в середине страницы с некрологами!

Джейк дружески подмигнул и продолжил свой обход. Ему очень нравились такие променады по зданию газеты. Напряженность в отношениях между новостями и рекламой нередко обострялась. Репортеры все время жаловались на то, что место под содержательные материалы непрерывно уменьшается, поглощаясь ненасытной рекламой. На деле же, соотношение между количеством новостей и количеством рекламы сохранялось неизменным, поскольку чем больше в газете помещали рекламы, тем больше становилась сама газета, и, следовательно, больше места отходило под новости. Многие журналисты почему-то никак не могли взять это р толк.

Каждый день редакторы получали информацию о том, сколько печатного места им необходимо было заполнить — материалами федерального значения, новостями о жизни штата, городскими проблемами, спортивными комментариями и проч. и проч. И неважно, сколько поступило материала от корреспондентов, — для каждого уровня и типа новостей существовала определенная квота, не больше, не меньше. Редакторы могли выбросить какие-то новости (это когда дела с рекламой обстояли неважно) или наобо-

рот, им приходилось срочно связываться с каким-нибудь внештатником или скрупулезно изучать телетайпные ленты в поисках хоть какой-нибудь заметки, когда дела с рекламой шли в гору. Что бы ни происходило в мире, объем газеты напрямую зависел от объема проданной рекламы и только от него.

Бесцельно бродя по проходам и коридорам, Джейк задумался, что эта нелепость особенно очевидна перед Рождеством и в летние месяцы. В предпраздничную пору событий практически не происходит, так как большинство источников этих самых новостей — включая правительство и учебные заведения — как бы впадают в спячку. Рекламный сектор же, напротив, разбухает до невероятных размеров, что принуждает редакторов рыскать в поисках хоть каких-то новостей, в результате чего в свет выходят такие материалы, которые в другое время года ни один уважающий себя редактор и близко не подпустил бы к печати. Летом же пропадает немало прекрасных историй, поскольку рекламы мало и газеты тонкие. Многие рекламщики высказывали недовольство правилом, по которому первые три страницы были свободны от рекламы. Журналисты же жаловались на то, что газета представляет собой новости вперемежшку с рекламными сообщениями. Джейк же считал, что такой союз вполне симбиотичен, и не забивал себе голову. Он был либерал, но не социалист. Он усмехался над тем, как много журналистов, пишущих с модным антикапи-талистическим уклоном, не понимает, что их социалистические идейки никогда не нашли бы благодарной аудитории, если бы не акулы капитализма, оплачивающие газетные полосы из кармана жадных потребителей.

Джейк спустился по лестнице и вошел в типографию. Он почувствовал прилив грусти, идя по этажу, где раньше находился наборный цех, — когда-то без него не обходилась ни одна газета. Он берег в памяти воспоминания о так называемых «собачьих будках» — бесконечных рядах двусторонних наборных рамок формата А, на которые десятки брюзжащих и чертыхающихся ста-риков-наборщиков крепили липкой лентой готовые страницы перед тем, как по ним фотомеханическим способом изготавливали

печатные формы. Сами страницы собирались заранее из распечаток статей и фотографий, которые вырезались и наклеивались на чистые листы, а потом оформлялись стандартными рамочками и отделительными элементами. В некоторых газетах все еще сохранилось наборное производство; некоторые находились в состоянии перехода на новые технологии и пользовались старым способом печати лишь частично. «Трибьюн» же с прошлого года окончательно перешла на компьютерную верстку и безжалостно уволила последних ветеранов-наборщиков. Джейк с грустью вспоминал старенького верстальщика Честера, который вручную подправлял страницы перед самым набором: вклеивал недостающие строчки, замазывал лишние буквы, чернильной ручкой подставлял запятые, и все его исправления несли в себе человеческое тепло в отличие от идеально ровных, но бездушных компьютерных строчек.

Появление специальных программ для создания макетов в корне изменило сам процесс выхода газеты в свет. Эти программы позволили убрать все промежуточные стадии: расклад и дизайн страниц делались на компьютерах прямо в отделе новостей, откуда готовый вариант газеты пересылался сразу в фотомеханический цех для изготовления диапозитивов. На основе этих диапозитивов получали печатные формы, которые потом закладывались непосредственно в печатные станки.

Когда Джейк приблизился к распахнутым дверям огромного помещения, чем-то напоминающего склад, в нос ему ударил родной и знакомый аромат свежей газеты — ни с чем не сравнимое сочетание запахов бумаги и печатной краски. Ступая по цеху, он ощущал липкие капельки краски, осевшие на пол из воздуха. Вокруг стояла необычайная тишина, почти неземная, трудно поверить, что каких-нибудь девять часов назад это помещение наполнял оглушительный грохот, который, впрочем, очень скоро вновь заполнит его. Еще несколько часов, и мощные прессы вновь заработают, загудят, а рабочие в зеленых наушниках, и не пытающиеся докричаться друг до друга, будут общаться при помощи условных сигналов. Джейку часто приходило на ум, что печатный цех

— идеальное место работы для глухих и слабослышащих, которые уже и так в совершенстве владеют языком жестов.

В самом центре цеха, так сказать, во чреве урагана, находилась небольшая звуконепроницаемая комнатка, в которой люди могли советоваться друг с другом и отдавать необходимые распоряжения. Сейчас там сидели несколько техников и обсуждали какие-то неполадки в станках. Справа от Джейка возвышались сотни и сотни огромных рулонов газетной бумаги по четыреста килограммов весом и по двенадцать километров длиной каждый. Несмотря на свою массивность, они были настолько непрочны, что случайный камушек на полу в грузовом вагоне мог испортить весь рулон. К печатным станкам бумагу доставлял конвейер, ибо и речи не могло идти о том, чтобы двигать вручную такую тяжесть. Как-то лет пять назад работники целлюлозно-бумажного комбината вышли на забастовку, и «Трибьюн» пришлось вдвое сократить объем и значительно снизить тираж. С тех пор для подстраховки бумагу стали закупать сразу у нескольких производителей в разных районах. Нельзя было допустить, чтобы в одно ужасное утро любимой народом газеты вдруг не оказалось бы ни на ступеньках частных домов, ни в почтовых ящиках, ни в газетных киосках.

Джейк заглянул в большие мусорные баки, которые сегодня еще не выносились. В них были навалены испорченные экземпляры последнего утреннего выпуска, вышедшего в свет в три часа ночи. Вечерний выпуск сдавался в печать в 1:30 дня; первое утреннее издание начинали печатать примерно в 11:30 вечера. Это был так называемый «черновой вариант», развозимый еще до зари водителями-дальнобойщиками на большущих грузовиках в самые отдаленные уголки штата. Следующий вариант пускали в печать около часу ночи. Он предназначался для окрестных районов. Третий же, городской, выпуск, призванный тешить утонченные умы горожан, сходил с усталых печатных станков на протяжении полутора часов с 2:30 ночи до 4:00 утра.

Городской выпуск газеты имел несколько преимуществ. Во-первых, в нем печатались все последние известия с самыми точными разъяснениями и с самыми аккуратными подробностями.

Ночные корректоры и верстальщики, приканчивающие третью чашку кофе кряду, дотошно выуживали ошибки и опечатки, допущенные в первых двух изданиях, и быстренько исправляли их. Третий, финальный, выпуск «Трибьюн» читало больше людей, чем оба предыдущих вместе взятых, а потому и жалоб по поводу проскользнувших неточностей поступало больше именно после выхода городского номера газеты. Этот третий вариант был окончательным и бесповоротным, — все хорошее в нем навеки оставалось хорошим, все дурное — дурным, без малейшего шанса что-либо подчистить. Это было своеобразным корпоративным воплощением финального варианта статьи каждого отдельного журналиста, сдаваемого к назначенному сроку без возможности внести потом какие-либо изменения. Однако люди есть люди, конечный продукт никогда не получался идеальным, недочеты были нормой, неизбежной реальностью. А потому, как считал Джейк, слишком многие журналисты и газеты в целом смирялись с весьма посредственным качеством, и даже впадали в самообольщение.

Джейк порылся в мусорном баке. Подумать только, штук пятьсот страниц пропали зазря за одну только настройку машины! Ему попалось по экземпляру первых страниц двух разных версий утреннего номера, которого он еще не видел. Казалось, они ничем не отличались друг от друга, но Джейк наметанным глазом тут же отметил в передовице новые подробности от «Ассошиэйтид пресс». Кроме того, фотография была чуть-чуть уменьшена, чтобы вместить больше текста, а также заголовок слегка переделан. Вместо: «Очередная попытка губернатора оправдать отток средств» там красовалось: «Очередная попытка губернатора спасти репутацию». Опять же, непосвященному могло бы показаться, что заголовок поменяли из соображений точности, Джейк же усматривал там иную причину: в первоначальном варианте было слишком много округлых букв, что не очень хорошо смотрелось. Конечно, изменение в тоне заголовка могло бы возмутить или обидеть кого-нибудь из родственников или знакомых губернатора, но не тон был причиной перемен.

Ошибки, время от времени допускаемые в «Трибьюн», когда-то до глубины души возмущали Джейка. Теперь он стал много спокойнее. Какой безукоризненной точности можно требовать от издания, выходящего 365 дней в году по три — пять раз в день и теряющего актуальность на следующее же утро? Невозможно сидеть на новостях, ожидая, пока они, наконец, подтвердятся на все сто, ибо к тому времени они уже станут не новости, и дела до них никому не будет. Никому не захочется есть засохший бутерброд недельней давности. Читателю подавай свеженького. В этом-то и заключается вся суть, думал Джейк. Правдивой информации в газете все равно больше, чем ошибочной, а где были неточности, истина вскоре сама выплывет наружу, так что надо проще смотреть на вещи.

Все руки у Джейка были измазаны типографской краской, но ему было не до этого. Он думал о том, что эти мусорные баки, полные газет, вожделенных в одно мгновение и ненужных в следующее, выражали всю суть газетной отрасли. Неважно, насколько хорош или плох написанный тобою материал, он слишком скоро канет в небытие. Уже через два дня колонка, над которой Джейк столько трудился, будет засунута под сиденье автобуса или в клетку с волнистым попугайчиком, или мальчишки разожгут ею костер. Когда он задумывался над этим, жизнь казалось ему пустой, работа — бессмысленной. С такими мыслями ему уже не хотелось делиться с людьми своими рассуждениями на актуальные темы, поскольку следующему поколению не будет до них никакого дела, два дня спустя после выхода в свет они пригодятся лишь бездомным, прилаживающимся на ночлег в парке на скамейке.

Сегодня здесь, а завтра — как не бывало. Такова судьба газеты. Такова жизнь. Склонившись над баком с размазанными и измятыми новостями и точками зрения, Джейк вдруг вспомнил слова пастора из церкви Криса о мимолетности жизни и о том наследии, которое оставляет после себя человек. Что он, Джейк, оставит за собой? Каков будет финальный выпуск его жизни? Как прочтут, и прочтут ли, это издание пытливые глаза? Когда

истечет срок, каким окажется приговор? Переживут ли его слова бумагу, на которой были напечатаны?

Задумчивый Джейк, в котором некоторые посетители небольшого кафе на Мэйн Стрит с восторгом узнали обозревателя из «Трибьюн» Джейка Вудса, расположился за самым дальним столиком, разложив по нему свои записи. Ему только что принесли бутерброд с индейкой (это для него) и гигантскую сардельку с луком и жареной картошкой (это для ожидаемого товарища).

Олли появился в дверях ровно в час. Он шел, как всегда, в развалочку, с достоинством неся свое грузное тело. Он был полноват, но не дрябл, его излишний вес складывался в том числе и из хорошо накачанных мускулов, как и подобает полицейскому. Плотное телосложение выдавало в нем сурового бойца, с которым лучше не связываться, иначе и глазом не моргнешь, как окажешься в лучшем случае лицом в салате, а в худшем — на больничной койке.

— Ух-ты, уже заказал? На вид — объеденье! — Олли плюхнулся на стул напротив, и не успел Джейк поздороваться, как на тарелке уже осталась только половина сардельки.

Да, Олли, с Махатмой Ганди тебя уж точно никто не спутает!

Олли облизал губы, потом отер их салфеткой и спросил:

— Скажи, в чем разница между карпом и журналистом?

Джейк задумчиво закатил глаза, но ничего не придумал.

— Один собирает всякую гадость на дне пруда, а другой — рыба.

Джейк вздохнул и улыбнулся, причем даже шире, чем намеревался. Олли любил все анекдоты переделывать не в пользу журналистов. Джейк не обижался, принимая во внимание историю его отношений с репортерами «Трибьюн».

— Короче, Джейк, такие вот дела: тяги, значит, были перепилены — мы и так это знали, но теперь есть официальное заключение. Значит, это убийство. Начальство дало добро на расследование. Вот кое-какие подробности: рулевая тяга со стороны пассажира была перепилена на три четверти вглубь, а со стороны водителя — на две трети. Та, что со стороны пассажира, была посла-

бее и, видимо, переломилась первой, когда твой друг слишком резко завернул, или как там все было. Это немедленно наложило чрезмерное давление на тягу с водительской стороны, она тоже сломалась, и машина потеряла управление.

— Со среза что-нибудь можно заключить?

— Даже больше, чем ты думаешь, — Олли заглянул в блокнот. — Пилили инструментом по типу ножовки, но не такой поганой, какими бывают сменные насадки на старых пилах. То есть пила-то, может быть, и старая, но резец новехонький: кобальтовая сталь, двадцать четыре зубца.

— Откуда ты знаешь?

— На спиле — характерные красные мазки, и не просто мелкие частицы, а такие, что указывают на то, что резцом пользовались впервые. Рядом есть царапины, где резец соскользнул, по ним можно определить количество зубцов. Я нашим экспертам доверяю. Они никогда не ошибаются. Таким инструментом мужчина с более-менее сильными руками, лежа на спине под джипом, мог перепилить тягу на три четверти вглубь всего за полторы минуты. На вторую, скорее всего, потребовалось времени побольше, поскольку рука у него должна была устать. В общем, если он ни на что не отвлекался, мог уложиться в пять минут.

— Брось ты, Олли. Как это можно точно знать?

— Очень просто. Ты знаешь, я парень мастеровитый. Сегодня с утра я пошел, разыскал такую же в точности тягу, закрепил ее на станке на нужной высоте от пола, потом сходил, купил такую же точно пилу и резец и провел следственный эксперимент. Я лег на спину, засек время, и вот что получилось. Конечно, надо принимать во внимание, что злоумышленник вряд ли такой качок, как я, так что можно накинуть пару-другую минут, даже несмотря на нервное возбуждение. Я представил себя на его месте — ты знаешь, я прекрасно вхожу в образ, — так что тоже ощутил в себе адреналиновый всплеск. Если пилить в тиши собственного гаража, эта работа — раз плюнуть, но, если заниматься этим посреди улицы или в чужом дворе, я бы, пожалуй, беспрерывно крутил головой, останавливался и прислушивался, не идет ли кто. Если

же он занимался этим делом среди ночи, то риск быть замеченным, конечно, уменьшается, но зато риск быть услышанным возрастает. Так что тут меняешь шило на мыло. Кстати, ночью ему еще понадобился бы фонарик, чтобы видеть, где пилишь. И еще одно. Это последнее соображение увеличивает общее время процентов на пятьдесят: ему необходимо было постоянно проверять, как глубоко он пилит. Если пропилить слишком далеко, то и аварии не произойдет, потому что тяги сломаются, пока машина и пяти метров не проедет.

— Итак, — подытожил Олли, — учитывая все эти разнообразные факторы, можно утверждать, что времени преступнику потребовалось не меньше десяти минут. И не больше, если только ему не приходилось затаиваться от пробегающих мимо прохожих. К тому же, когда пилишь, шуму столько, я даже не ожидал, особенно, если лежишь под машиной и боишься, что тебя поймают. Если только это был не профессиональный киллер, у него поджилки тряслись, и сердце билось по-сумасшедшему. А на самом деле, с обычным уличным шумом в метрах десяти уже ничего не слышно. А если в выходной день, когда вокруг — ни души, вообще милое дело.

— Потрясающе.

Олли пожал плечами:

— Это моя работа.

— А отпечатки пальцев?

— Имеются. И конкретный результат тоже.

— Да быть не может!

— Клянусь.

— Олли, не томи! Что с отпечатками?

— Совершенно конкретно известно, что убийца — гомо сапи-енс. К сожалению, отпечатки смазаны, толком и не разобрать. Но все другие виды совершенно исключаются. К примеру, это точно был не шимпанзе.

Задыхаясь, Джейк потянулся руками к горлу Чендлера:

— Послушай, не хочешь ли ты порасследовать свое собственное убийство?!

— Было в моей практике дело с шимпанзе, так что всегда нужно держать нос по ветру, мало ли...

Джейку было не до шуток:

— Быстро говори, что обнаружили, что нет, а то какой-нибудь твой коллега снимет мои отпечатки с твоего горла!

— Ах, какие мы сегодня нервные. У тебя что, грипп начинается? Это, говорят, заразно. Ну ладно-ладно. Единственный отпечаток с днища машины оказался смазан. Погода в эти дни стояла прекрасная: теплая и влажная. В таких условиях отпечатки сохраняются долго, так что у меня теплилась некоторая надежда. К тому же, на днище обычно всегда скапливается масло, так что, опять же, оставалась надежда найти пальчики, — но у твоего друга машина была безукоризненно чиста, даже снизу!

— Ты Дока не знал. Я бы не удивился, если бы узнал, что он полирует тяги каждое воскресенье!

— А что ты не спрашиваешь меня об отпечатках на открытке?

— Не спрашиваю, потому что если захочешь, сам расскажешь.

— С первого взгляда на эту желтую карточку становится ясно, что тот, кто ее отправил, не страдает излишним потоотделением и не любит жареный лук, так что я, по правде, и не рассчитывал на хорошие пальчики. Не считая твоих, разумеется. Кстати, тебе бы надо зайти, сдать свои отпечатки, чтобы подтвердить, что это ты залапал послание. Еле удалось убедить наших криминалистов.

— Спасибо за доверие.

— Короче, кроме твоих отпечатков, ребята сняли еще два: частичный отпечаток большого пальца и целехонький указательный. Они прогнали их через АСДЭ — ничего. Видимо, у этого человека не было столкновений с законом, если только это не житель какой-нибудь из стран восточной Европы с недоступными для нас банками данных о преступниках. Однако же если у нас появится подозреваемый, мы сможем на сто процентов его освидетельствовать. А пока мы имеем основания сузить поиски нашего клиента ровно вдвое.

Джейк глядел на Олли с недоумением.

— Джимми говорит, что, по всей видимости, это женщина.

— Джимми?

— Наш эксперт.

— Откуда он знает? Неужели по отпечаткам можно...

— Нет, конечно, по отпечаткам пола не определить. Но он обнаружил еще кое-что: маленькую частичку одного вещества, которую даже не видно невооруженным глазом.

— Какую частичку?

— Отгадай!

— Не имею ни малейшего представления, что это может быть.

— Ну, попробуй, отгадай!

— Олли, ты играешь с огнем...

— Лак. Лак для ногтей.

— Да ты что!

— Так что я тут подумал и рассудил, что это либо женщина, либо... трансвестит!

Олли расхохотался над собственной шуткой. Он смеялся долго и от души, показывая все тридцать два белоснежных зуба, так что Джейк втянул голову в плечи и попытался притвориться, что он не с ним. Все посетители с любопытством смотрели на них. Все, кроме одного, через два столика от них. Это был крепко сбитый рыжеватый мужчина в деловом костюме, который, казалось, увлеченно читал утренний выпуск «Трибьюн» и отрывался только для того, чтобы глотнуть из бокала столового вина. Джейк обратил на него внимание, потому что он пил его, Джейка, любимое винцо — красную сангрию.

— Короче, — Олли понизил голос, — ребята обнаружили еще две потенциальные улики на дне машины. Обе находки свежие, над ними сейчас корпят эксперты. Во-первых, они нашли несколько коротких волосков, часть из них черные, часть — седые. Застряли между какими-то деталями на дне джипа. Человеческие волоски, не животного. Судя по фотографии твоего друга, это не его волосы. Я уже созвонился с его механиком (в бардачке сохранился чек из мастерской), но тот последний раз смотрел машину пять недель назад, да и его шевелюра тоже не подходит. Значит, волоски принадлежат злоумышленнику. У джипа, конечно, посад-

ка высокая, но все равно под ним немного тесновато, если предположить, что автомобиль не приподнимали. Так что, в принципе, зацепиться волосами за днище ничего не стоило. Эти волоски могли быть и с головы, и из бороды или усов. Так что я сказал ребятам: «Спасибо за помощь. Теперь у нас в подозреваемых женщина с красивыми красными ногтями, стрижкой под ежик и, возможно, с приятной бородкой».

Джейк задумался.

— Это только если считать, что тот, кто подпилил машину, и тот, кто отправил письмо, одно и то же лицо. Но нам ведь это неизвестно?

— Точно, неизвестно. Я даже думаю, что это крайне маловероятно, скорее, действовали двое. Если предположить, что письмо написала женщина, под машиной мог быть ее муж или любовник. Конечно, женщина тоже могла подпилить тяги, но это маловероятно. Работать ножовкой лежа под автомобилем — дело мужское, а вот печатать аккуратные записочки на веселеньких канареечных карточках — это уже по женской части. Как думаешь?

— Я уже давно избавился от половых стереотипов, так что не знаю.

— Слова истинного журналиста, ничего не скажешь. Даешь отпор реалиям человеческой природы!

— Так ты говоришь, нашли две улики?

— Да. Вторая — волокно от ткани темно-синего цвета. Его обнаружили дальше, метра полтора от рулевых тяг. Думаю, злоумышленник зацепился штанами. Похоже на спортивный костюм. Может, конечно, и рукавом задел, но я склоняюсь к штанам. Его нога — или ее нога, если считать, что наш убийца — освобожденная женщина Запада с короткой стрижкой, — была согнута в колене, пока он пилил тяги. Я подлез под джип и проверил, вроде бы версия правдоподобная. Эксперты сейчас изучают и это волокно, Но основная надежда — на волоски.

— Да ну? А какой прок в волосках?

— Иногда можно определить национальность. Можно ограничить круг подозреваемых, исключив людей определенного типа.

Можно довольно четко доказать, что найденные волосы принадлежат тому или иному лицу, но на суде они имеют мало веса, если только... — Олли остановился, давая Джейку возможность закончить его мысль, но тот только пожал плечами.

— Если только на них не сохранился фолликул. Корень. — Он снова остановился, чтобы посмотреть, какой эффект произведут его слова. — Трудно себе представить, что нам так повезет, а ведь уже прошло целых десять дней! Все благодаря погоде. На одном волоске сохранился прекрасный корень.

— Ну и что?

— Как что? Если у тебя в руках фолликул, который не пересох и не сгнил, мы можем получить отпечаток ДНК.

— Что это такое?

Олли с жалостью посмотрел на Джейка и вздохнул.

— У каждого человека по сорок шесть хромосом, двадцать три от мамы, двадцать три от папы. — В Чендлере явно погиб биолог. — Каждая хромосома содержит в себе сотню тысяч генов, сочетание которых у каждого индивида уникально. Мы применяем этот метод, когда на месте преступления есть следы крови или, при изнасилованиях, остатки спермы. Анализ ДНК довольно дорогой, но гарантия — сто процентов. Даже военные теперь берут образцы ДНК у всех служащих армии, так что, даже если от тела мало что останется, безымянных солдат на поле боя больше не будет. Сколько неясностей можно было бы избежать там, во Вьетнаме, будь у нас в руках такой козырь.

Джейк кивнул. Он подумал, сколько солдат считается пропавшими без вести только потому, что от них почти ничего не осталось.

— Отпечатки ДНК. Интересно* Похоже, Это то, что нам нужно.

— Вещь полезная, но только при наличии конкретного подозреваемого. Нет такого компьютера, в котором хранились бы образцы ДНК всего населения земного шара. Так что основная наша задача — найти подозреваемого и взять у него анализ на ДНК. Это можно сделать через добровольную сдачу, а можно и потребовать, если улик будет достаточно. Но даже если ни тот, ни другой

вариант нам не доступен, можно действовать и хитростьюдля этого тоже есть свои приемы.

— Как можно добиться добровольной сдачи? Если человек виновен, разве он захочет добровольно?

— Однажды мы расследовали одно изнасилование. Тогда на одежде жертвы была найдена засохшая сперма. Анализ на ДНК показал, что основной подозреваемый в этом деле оказался невиновен. У нас были основания считать, что насильник живет где-то неподалеку от пострадавшей. Мы обратились ко всем мужчинам, проживавшим в этом районе, с просьбой добровольно сдать кровь. Никто, конечно, не обязан был соглашаться, но все понимали, что если они откажутся, то автоматически попадут в разряд подозреваемых. Короче, все пошли навстречу полиции, кроме одного, который попросил товарища сходить в больницу Ёместо него. Ему почти сошло это с рук, но в последний момент мы их сговор раскрыли и уже через суд принудили сдать кровь. Так мы повязали настоящего преступника. И все благодаря анализу на ДНК. Лаборатория выдает нам результат, а внизу листа стоит вычисленная на компьютере вероятность второго такого же. Обычно их приговор «один к миллиарду». Если учесть, каково население всего земного шара, то такое заключение вполне убедительно даже для самого сомневающегося из присяжных. Так что наш насильник сейчас на нарах, поди еще и диплом заочно получает.

— Олли, ты в очередной раз сумел меня поразить.

— Эй, не думаешь ли ты, что только ваша профессия требует особого уменья?

— Я все понимаю. Может, тогда все-таки не зря мы тратим наши кровные денежки на ваше содержание.

Олли взглянул на Джейка:

— Короче, я свое домашнее задание выполнил, ну а ты, господин частный детектив?

Джейк протянул Олли листок с внушительным списком, яростно защищая каждого в нем упомянутого. Просматривая фамилии скомпрометированных женщин и их мужей, Джейк встрепенулся:

— Постой-ка. Ты говорил, что мужчина подпилил тяги, а женщина послала письмо? Как тебе такой расклад: женщина напугана тем, что совершил ее муж, возможно, она даже любила того, кого он убил, — может, именно поэтому-то он его и убил. Итак, она обо всем узнает. Она рассержена, или ее начинает мучить совесть. Может, она хочет, чтобы ее мужа, или любовника, или кем он там ей приходится, поймали, но сама не желает обличать его открыто и собственными руками упекать в каталажку. Может быть, она напугана, или ей просто стыдно за роман на стороне. Вот она и решается послать мне письмо.

— Прекрасный сценарий для кинофильма. Никогда не думал писать для мыльных опер? Хотя, честно говоря, версия неплохая. Надо бы повнимательней изучить любовниц Дока и их мужей. Ну ладно, что еще?

— Я тут собираю кое-какие данные о противниках абортов. Я созвонился со Сью, женой Криса. Завтра утром мы с ней увидимся. А сегодня я встречаюсь с Мэри Энн, секретаршей Дока. Надеюсь, она расскажет об обстановке в больнице. Я потом допишу фамилии некоторых врачей, которых включил в список. А йотом, если потребуется, я поговорю с Бетси, женой Дока. Но, по правде, я бы не хотел ее расстраивать. Как ты думаешь, надо ли ей сообщать, что открыто дело по факту убийства?

Олли помедлил:

— Может, пока не стоит. Принимая во внимание, что все это как бы задним числом начато... Но чуть позже — обязательно. Мне нравятся такие тихие расследования, когда нет никакого давления в прессе, и мы можем спокойно заниматься своим делом, не переживая, что подозреваемый узнает о наших находках, планах и предположениях из вечерних новостей. Или прочтет об этом в колонке какого-нибудь недалекого журналистика.

— Ха-ха, очень смешно. '

— Журналисту, может, и смешно, но нам, полицейским, не до смеха.

Олли и Джейк направились к выходу. Перед тем, как выйти, на улицу Чендлер машинально сунул руку за полу пиджака и

нащупал там табельный кольт сорок пятого калибра. Он заметил, как Джейк проследил за его жестом, и не удержался от комментария:

— Чуть было не обменял его на какую-нибудь машинку — была тут у нас как-то кампания «Сдай пушку, получи игрушку». Но надо же такому случиться, как раз тогда во время облавы приперли меня одни субчики в глухом переулке, и я подумал, что бы мне сейчас больше пригодилось: мой кольт или оловянный солдатик? Оловянный солдатик, конечно, вещь, но, простите, я все-таки выбрал кольт.

Олли и Джейк вышли из кафе в 14:05. Любитель сангрии в деловом костюме прошел вниз по улице к припаркованному синему «Мерседесу», записал что-то в книжечку и вынул «мобильник».

Джейк шел по знакомому коридору медицинского центра «Линия жизни», направляясь к бывшему кабинету Дока. Он помнил, каким светлым и радостным казался ему этот коридор. Сегодня он показался Джейку темным и мрачным. Он прошел через все административное крыло прямиком к кабинету главного врача. Пока Мэри Энн заканчивала телефонный разговор, Джейк небрежно просматривал «Ньюсуик», ища знакомые фамилии под заголовками журнальных публикаций. Нередко он решал, какую статью читать не по названию и теме, а по автору.

Мэри Энн, высокая и стройная, с пышной копной великолепных каштановых волос, обладала внешностью двадцатипятилетней секретарши и опытностью пятидесятилетней начальницы. Док был от нее в восторге. Как помнилось, она появилась у них в офисе спустя полгода после того, как прежняя секретарша получила расчет. Мэри Энн тогда только переехала в этот город и, хотя у нее было неплохое образование, с радостью устроилась на пустовавшее место. Она была работник — высший класс. Умная. Дипломатичная. «Сразу соображает, кто правду говорит, а кто интригует; ни разу не перепутала, кто не чьей стороне», — восхищался Док. Он частенько бывал слишком резок и прямолинеен, так что ему требовался кто-то наподобие пресс-атташе, чтобы сглаживать

острые углы. Мэри Энн идеально подходила для этой роли. Он полностью доверял ей. К тому же она была молода и красива, что главврача очень устраивало.

— Джейк, как я рада, — аромат ее духов достиг его раньше, чем она успела подойти. Она очень женственно протянула ему руку: — Привет. Хорошо, что ты позвонил. Я часто вспоминала тебя с тех пор как... как все это случилось.

У многих мужчин по спине пробежал бы приятный холодок, если бы они услышали, что Мэри Энн про них часто вспоминала. Джейк понял, что он один из таких мужчин.

— Да?.. Э-э-э... Тебе, наверное, тоже нелегко.

— Не говори. Просто стараюсь держаться на плаву, пока не назначат нового главврача. До тех пор приходится делать не только свою работу, но и половину того, за что отвечал Грег. Только бы не заставили меня операцию на сердце делать! — Она рассмеялась. — Так чем могу помочь, Джейк?

— Не могли бы мы поговорить где-нибудь наедине?

Мэри Энн с любопытством взглянула на Джейка:

— Пожалуйста. Можно пройти к Грегу в кабинет, там сейчас никого.

Она пошла вперед, Джейк за ней. У него было какое-то жутковатое ощущение, что он направляется в музей. Все книжки и плакаты по стенам — все было на прежних местах, как в последний раз, когда Джейк навещал Дока. Это было всего недели три назад, когда Джейк заехал за другом по дороге в гольф-клуб.

— У меня все руки не доходят перебрать здесь все и отправить его жене. Я обещала. Она сказала, что пока не к спеху.

Джейку хотелось, чтобы все оставалось, как есть, но он понимал, что больница не будет устраивать на своей территории мемориальных комплексов. Мэри Энн выжидательно смотрела на него.

— Не знаю, с чего начать. Все это строго конфиденциально, понимаешь?

— Я понимаю, что значит «конфиденциально».

— Видишь ли, начато официальное расследование по факту смерти Дока... Грега.

— Расследование?

— Похоже, это было убийство.

Джейк почти с наслаждением предвкушал этот момент, будучи уверен, что хотя бы этим удивит всегда такую невозмутимую Мэри Энн. Она подняла брови, и только. Ее черные глаза с длинными ресницами скептически смотрели на Джейка.

— Убийство?

Джейк пересказал историю с письмом и рулевыми тягами,

— Так значит, ты сам ведешь расследование? — Она по-прежнему была настроена скептично.

— Да как сказать, я просто... как говорится, на подхвате. Следователь из отдела убийств попросил помочь.

— Так это не для статьи в газете? — Мэри Энн презрительно прищурилась.

— Да нет, конечно! Я занялся этим не в погоне за сенсацией, а потому, что погибли два моих лучших друга. — Джейк был задет, и она это заметила.

— Ну хорошо, а что ты от меня хочешь?

— Информации.

— Какой информации?

— Ну например, не знаешь ли ты каких-нибудь недовольных пациентов?

— Все его считали прекрасным хирургом. Иногда случались и трения, но ничего серьезного.

— Совсем ничего?

— Ничего не прцходит в голову. А он тебе что-нибудь рассказывал?

— Да нет. Я просто подумал, может, ты знаешь. И в суд на него никто не подавал?

— За непрофессионализм? Я слышала, было дело пару лет назад. Но в последнее время ничего такого. Редко когда встречаются врачи, на которых за всю жизнь ни одной жалобы не написали.

— Да, конечно. Послушай, тут еще одно весьма деликатное дело. Не знаешь ли ты кого-нибудь из коллег, с кем он ссорился?

— И не одного! — Она рассмеялась. — Легче будет составить список тех, с кем он ладил.

— Я имею в виду серьезные конфликты, когда люди могли затаить обиду?

— В смысле, настолько серьезные, что его могли убить?

— Нам просто нужны имена всех, кто мог иметь на Дока зуб. Это может быть кто угодно, обычный человек — не какой-нибудь террорист. Никто тебе на ум не приходит?

— Способный на преступление? — Ей было явно неприятно отвечать на такие вопросы.

— Послушай, может, я неловко выражаюсь, но, по-моему, я объяснил: меня прислал сюда следователь, ведущий официальное расследование по факту убийства. Не хочешь говорить со мной — пожалуйста; он сам к тебе зайдет.

— Нет-нет, извини, я не хотела ругаться. Я рада помочь, чем могу. Все это просто как-то... как-то странно. Давай я посмотрю списки персонала. Никто из работающих здесь не способен на убийство, но это мое личное мнение, и оно тебе уже известно, так что пойдем прямо по списку.

Мэри Энн положила перед собой компьютерную распечатку — длинную бумажную ленту с чередой круглых дырочек по краю, сложенную по перфорированным сгибам. Безликие имена, составленные из уродливых букв, на какие способен только допотопный матричный принтер, вдруг стали наполняться чертами характера, амбициями и человеческими чувствами. Мэри Энн водила пальчиком по бумаге и лаконично комментировала:

— Так, Грег недолюбливал доктора Карлтона, причем взаимно. С доктором Морганом — аналогично. С доктором Дадли, анестезиологом, он вообще отказался работать. Грег утверждал, что у Дадли руки не из того места растут и что они чуть не потеряли пациента по его вине. Тот заявил, что виноват Грег. Было проведено расследование, но никакого заключения представлено не было.

— Что за расследование?

— Да-а, под началом Комиссии штата по делам здравоохранения. На ее имя обычно подаются все жалобы со стороны пациен-

тов. И со стороны врачей, когда они жалуются друг на друга. Но последнее — только в действительно серьезных случаях. Я, честно говоря, всех тонкостей не знаю, — еще не так долго здесь работаю. Может быть, тебе лучше переговорить с адвокатом по делам пациентов.

— Адвокат по делам пациентов? — Джейк набросал что-то себе в блокнот.

— Ее кабинет по коридору налево. Когда больные чем-нибудь недовольны, они обращаются в администрацию, и их первым делом направляют к адвокату. Она их выслушивает, и, если не удается уладить дело полюбовно, она снабжает их необходимыми бумагами и формами и отсылает их в Комиссию штата, — Мэри Энн запнулась. — Да это, наверное, неинтересно?

— Нет-нет, что ты, продолжай, пожалуйста. Давай дальше по списку.

— Доктор Марсдон. Он заседал с Грегом в комитете по вопросам врачебной этики, и они с Грегом постоянно были на ножах. У Марсдона на все имелось собственное мнение, и Грегу в конце концов это надоело. Он хлопнул дверью, а Марсдон остался.

— Этот Марсдон — такой высокий, рыжий, даже ресницы светлые?

— Да, а откуда ты знаешь?

— Да как-то мы с Доком столкнулись с ним в коридоре. Они обменялись ледяными взглядами. Я еще спросил тогда Дока, что за дела, но он сменил тему.

— Я всех подробностей не знаю, но отношения между ними были ужасные.

— А что ты знаешь о всех этих комитетах, в которых заседал Док?

— Так, поглядим. Всего было четыре комитета, точнее, пять — вместе с тем, что по этике: по хирургии, по качеству обслуживания, по пересадке органов и по реанимации. В паре из них он какое-то время председательствовал.

— Чем занимаются эти комитеты?

— У каждого имеется устав, где записаны «цели и задачи», но насколько их работа на самом деле эффективна — уже другой вопрос. Всем известны анекдоты про работу таких объединений: мол, что такое верблюд? Это лошадь, собранная на заседании комитета. Мне говорили, что когда-то заседать в комитете считалось престижным. В резюме хорошо смотрелось. Но многие врачи перестали в них участвовать, потому что устали от всей этой мышиной возни. Впрочем, влияние у комитетов еще имеется: на них разрабатывают общую политику больницы, создают дружественные союзы. Обмениваются голосами.

— Они обмениваются голосами?

— Конечно. Это ведь случается даже на заседаниях Верховного суда. Ты читал когда-нибудь «Братия» Вудворда?

— Ага, — Джейк когда-то полистал эту книгу в киоске в аэропорту, но она показалась ему слишком правильной и потому скучной.

— Я, наверное, зря рассказываю тебе обо всем этом, но большинство простых людей даже не подозревают, что тут творится. В любой крупной больнице все происходит, как в большой политике. Прямо борьба за выживание.

— В каком смысле?

— Ну например, администрация вечно воюет с врачами.

— Это почему?

— А все по одной простой причине: деньги. Больничное начальство стремится забрать себе доходы врачей. Не полностью, конечно, но они требуют от докторов большего, нежели то, чем те готовы поделиться. Со всеми недавними изменениями в области здравоохранения фонд зарплаты оказывается все меньше и меньше, а дополнительные гонорары достаются все реже и реже. Неудивительно, что врачи не могут покорно сложить лапки и позволить всем, кому не лень, шарить у них по карманам.

С этой речью Мэри Энн могла бы выступать перед законодательным собранием. По всему видно, что она разбирается в политике. Джейк теперь понимал, почему Док всегда так восхищался ею.

— Иногда несколько врачей собираются вместе и открывают собственную клинику, которая начинает создавать конкуренцию больнице. Они сами нанимают персонал. Они не желают платить лишние деньги канцелярским крысам и рекламным агентам, ведь люди приходят лечиться, а не брошюры читать. Например, у нас заведующий медицинским центром не доктор, а бизнесмен, поэтому медики у нас чувствуют себя как военные, вынужденные слушаться приказаний гражданских. Отсюда и трения. Конечно, все стараются хотя бы внешне ладить друг с другом, но порой терпение лопается. Все это напоминает борьбу профсоюзов. Многие оказываются между двух огней.

— Может, кто-нибудь из администрации имел зуб на Дока?

— Да хотя бы даже доктор Купер, наш заведующий.

Ты же, вроде, говорила, что он не доктор.

— Он доктор наук, но не медицинских, так что для врачей его звание ничего не значит. Грег любил говорить: «Он ненастоящий доктор». Я даже слышала, как он заявил Куперу это прямо в глаза. Ну, ты знаешь Грега.

— Да уж. Ну что, кто-нибудь еще?

Мэри Энн продвигалась далее по алфавиту.

— Так, посмотрим. Райли. Без проблем. Симпсон. Грегу нравился. Тернер. Хирург-ортопед. Грега он раздражал, но, насколько мне известно, никаких серьезных разногласий между ними не было.

Она отметила еще одного: доктора Уальдена, с которым Док тоже вроде был на ножах, но потом поспешно напомнила Джейку, что среди всех этих людей убийц нет.

— Ну хорошо, последний вопрос. Что ты слыхала о противниках абортов?

— А, эти придурки! Вот кого бы я всех до одного в твой список переписала! Они способны уничтожить любого, кто перейдет им дорогу. А Грег им немало крови попортил, это уж точно.

— Это как?

— Ну, ты знаешь о его участии в продвижении таблетки RU-486. Так эти ненормальные месяцами просиживали у дверей больницы, размахивая своими глупыми плакатами, и всячески старались

8 У последней черты

скомпрометировать наше заведение. То же самое и по поводу исследований с эмбриоматериалом. Грег тогда очень поспособствовал тому, что наш медицинский центр получил этот грант. А этим энтузиастам-любителям такой поворот событий весьма не понравился. Зачем только они вмешиваются в дела, которые их совершенно не касаются? Наверное, заняться нечем!

Джейк пожал плечами.

— Что-нибудь еще, чем Грег им не угодил? Что-нибудь совсем недавнее?

-~ Больше ничего в голову не приходит, — Мэри Энн колебалась: — Ты сказал, у нас разговор конфиденциальный?

— Если всплывет что-нибудь важное, я вынужден буду сообщить полиции, а так, конечно, наша беседа — чисто между нами.

— Ну ладно, поскольку ты был его другом, я, пожалуй, могу тебе довериться. Хотя я уверена, что сам он тебе об этом ничего не рассказывал. Дело в том, что он несколько раз проводил аборты на поздние сроках. Естественно, все в рамках закона, но он не хотел это афишировать. Эти пикетчики с ума бы все посходили, а они-то уж умеют портить людям жизнь. Грег не хотел, чтобы об этом узнали.

— А кто был в курсе?

— Я думаю, несколько врачей и пара медсестер. Плюс еще в абортариях, которые пациенток к нам перенаправляли. Большинство из них не берутся проводить прерывание беременности после двадцати четырех недель, поэтому они отсылают желающих в больницы.

— После двадцати четырех недель?

— Да, как мне говорили, аборты на поздних сроках — вещь весьма неприглядная.

Джейку захотелось сменить тему:

— Ну ладно-ладно. Ты случайно не знаешь кого-нибудь из этих активистов по имени? Особенно тех, с кем Док мог вступить в контакт?

■— Честно говоря, нет. Он получил пару писем, несколько звонков. Большинство из звонящих говорили вежливо, но в каждом

слове слышалась угроза. Это высокомерные, злобные люди, одержимые собственной праведностью. С головой у них явно не все в порядке. Их-то точно надо проверить.

— Да-да, обязательно.

Джейк сделал еще пару пометок в блокноте и направился к выходу. Мэри Энн проводила его до дверей.

— Слушай, Джейк, еще раз извиняюсь за то, что поначалу была так... враждебно настроена. Хочу как-то загладить свою вину... Разреши угостить тебя завтра ужином.

Ее слова застали Джейка врасплох. У него закружилась голова, сердце забилось.

— Какая вина, о чем ты? Точнее, я хотел сказать...

— Нет, правда, очень удачный повод подвернулся. Я... В общем, я уже давно хотела познакомиться с тобой поближе. В кабинете так душно... Может, развлечемся вместе? Ну, так как насчет завтрашнего вечера?

— Я был бы полным идиотом, если бы отказался от приглашения... такой женщины. Только вот я завтра работаю допоздна, — раньше половины седьмого не освобожусь.

— Ну и прекрасно. Давай встретимся в семь, например, в ресторане «У Антонио». Это в центре, на Пятой улице.

— Договорились: «У Антонио», буду ровно в семь.

Джейк был опьянен сочетанием аромата ее духов, ее манящей улыбки и легкого прикосновения ее ручки.

— Ну и замечательно. Я буду ждать, Джейк. — Мэри Энн провела по его плечу кончиками тонких изящных пальцев с алыми ногтями.

Она несколько смущенно взмахнула густыми ресницами и вернулась к себе за стол. Джейк с восхищением досмотрел, как ее стройные ножки пристраиваются поудобнее слева от черного крутящегося кресла, потом развернулся и летящей походкой направился в сторону кабинета адвоката по делам пациентов.

Сью Кильс поцеловала маленького Криса, и мальчик своей забавной походкой заспешил к школьному автобусу. Она помахала вслед отъезжающим детям и вернулась на кухню. Глаза скользнули по стенным часам — 8:15, автобус как всегда вовремя, как будто ничего не изменилось. В окна кухни светило яркое утреннее солнце, приглашая Сью налить ароматного кофе и понежиться в теплых лучах. Большой Крис уходил из дома в 9:00, так что они всегда завтракали вместе, наслаждаясь каждой из оставшихся сорока пяти минут. Теперь приходится садиться за стол одной, наливать одну чапЩу кофе. Хуже всего просыпаться одной, по привычке протягивать руку в сторону, где раньше всегда был муж, и обнимать пустоту. А вечером она будет готовить ужин, ведь маленький Крис привык ужинать в шесть часов, и по привычке ждать, что в 5:45 распахнется дверь, и любимый голос весело объявит: «А вот и я!», а дверь не распахнется, и никто не придет, и они с сыном будут ужинать вдвоем.

Накануне позвонил Джейк и обещал заехать около девяти «по важному делу». Голос у него был какой-то странный, напряженный. Сью чувствовала, что ему намного тяжелее, чем ей — у нее есть поддержка, а ему приходится переживать потерю в полном одиночестве.

Она открыла утренний номер газеты. «Трибьюн» была толстым изданием, состоящим из нескольких секций, каждая из которых выглядела как самостоятельная газета: сложена отдельной тетрадью, заголовок свой, оформление. Сью пробежала глазами первую страницу, где теснились начальные абзацы нескольких статей, причисленных редакторами к главным новостям дня. Политика и экономика ее интересовали мало, особенно сегодня, и она небрежно отложила секции А и В на журнальный столик, чтобы

сразу перейти к секции С, «Форум», где на первой странице в левом верхнем углу располагалась колонка обозревателя Джейка Вудса. Она всегда внимательно читала ее, иногда соглашаясь, а чаще не соглашаясь с мнением автора, чей гордый профиль в стиле гравюр девятнадцатого века красовался над текстом. Сью иронично улыбнулась: на рисунке у Джейка не было седины на висках, а волосы на макушке росли еще гуще, чем в молодости. «Пора бы обновить этот портрет, а то тебя перестанут узнавать поклонники!» — сказала она вслух, обращаясь к рисунку на газетной странице, и углубилась в чтение. Заголовок гласил: «Наши школы — наше будущее».

НАШИ ШКОЛЫ - НАШЕ БУДУЩЕЕ

Барбара Бетчер, глава орегонского отделения Национальной ассоциации по вопросам образования, утверждает, что государственные школы стоят на грани финансового кризиса. По ее словам, стало модно винить школы во всех проблемах школьников, в то время как в последнее время регистрируется все больше и больше фактов безответственного и даже жестокого отношения родителей к своим детям. «Академическая успеваемость падает, в первую очередь, потому, что дома ребенок находится в неблагоприятных условиях, и его интерес к учебе снижается, — говорит Бетчер. — При тех ограниченных средствах, которые к нам поступают от государства, увлечь таких детей очень трудно. Тем не менее, наши учителя очень стараются. Я считаю, мы просто творим чудеса».

Совсем иного мнения придерживается Карл Магони, председатель общества «Граждане за ответственное отношение к образованию» — ультра-правой организации, уже много лет воюющей с государственными школами. Какова же реакция Магони на предложение поднять зарплату учителям и улучшить материальную базу учебных заведений? «Это все равно что тушить пожар бензином!». По его мнению, «государственная система образования заведомо хуже частной». Оказывается, «многие предметы в школьной программе вредны, а сама программа со-

ставлена настолько безобразно, что разрушительно действует на детскую психику». В качестве доказательства Магони приводит отмечаемое в последние годы снижение результатов единого государственного экзамена.

Карла Магони беспокоит, что в государственных школах мало внимания уделяется «морали», под которой он понимает набор его личных и весьма специфических верований. Он ярый противник контрацепции и абортов, а потому считает, что в школах нет места половому воспитанию. Вместо этого он предлагает пропаганду «воздержания» на основе христианских принципов. Он хотел бы сделать государственные учебные заведения местом промывки мозгов, где детям навязывались бы сектантские доктрины. Не сомневаюсь, он с радостью выбросил бы главу об эволюции из всех учебников биологии. «Я честно плачу налоги, тем самым финансируя государственную систему образования, — говорит Магони, — и имею право контролировать использование моих денег».

Противники государственных школ предлагают систему «ваучеров», которые покрывали бы существенную часть стоимости обучения в частных гимназиях для тех детей, которые по тем или иным причинам перейдут туда из государственных учебных заведений. На мой вопрос, не ударят ли ваучеры по государственным школам, Магони ответил: «И пусть ударят», а когда я предположил, что дети из бедных семей могут пострадать из-за ваучеров, он уверенно заявил: «Не пострадают».

Барбара Бетчер с гордостью сообщила мне, что по Орегону результаты единого государственного экзамена значительно выше общенациональных. Она согласна, что по частным гимназиям показатели лучше, но объясняет это тем, что в них не принимают детей из бедных семей: «Доступ в государственные школы открыт для всех. Конечно, дети из неблагополучных семей тянут показатели вниз, но мы не можем лишить их права на образование».

Я согласен с Магони, что государственные школы должны предоставлять качественное образование. Я согласен с Бетчер, что нельзя ущемлять права детей, чьи родители не в состоянии опла-

чивать среднее образование. Собственно, отсюда и возникли бесплатные учебные учреждения, финансируемые из налогово-бюджетных фондов: в нашей стране все дети имеют право на образование, независимо от расы, религии, сексуальной ориентации или достатка.

Некоторые из читателей, вероятно, еще не знают, что Карл Магони проживает через дорогу от государственной школы «Эвег-рин», но возит детей в частную гимназию, принадлежащую весьма консервативной религиозной секте. Что ж, это его личное дело. Однако у меня возникает сомнение в правомерности его желания контролировать программы учебных заведений, от которых он добровольно отказался. Представим, что я обвинил бы «Трибь-юн» в нецелевом использовании средств и швырнул бы заявление об уходе прямо в лицо главному редактору, а полгода спустя объявился бы на заседании редколлегии с докладом о необходимых реформах. Как вы думаете, прислушались бы в газете к моим ценным предложениям?

Карл Магони имеет право отдать своих детей в сектантскую гимназию. Однако никто не давал ему права превращать наши школы, которых его дети даже не посещают, в рупор фундаментализма и религиозной пропаганды. Он, видимо, забыл, что в нашей стране у всех граждан равные права и свободы.

Я тоже плачу налоги, как и все остальные законопослушные граждане, и вклад Магони по сравнению со сборами по всей стране весьма незначителен. Но даже не в этом дело. Налоги никогда не были «его» деньгами, это долг перед обществом, который он, как все мы, обязан ежегодно возвращать. Государство финансирует школы, строит дороги, содержит полицию и пожарных, и никто не устраивает пикеты вокруг нового шоссе с требованием пересмотреть метод замешивания асфальта. Частные гимназии могут позволить себе роскошь пропаганды частных взглядов, но государственные школы должны быть открыты всему разнообразию мыслей и направлений, свойственных нашему обществу, должны учить детей терпимости к мнению других. Именно это является залогом процветания нашей страны.

Хочу ли я платить больше налогов? Нет. Поддерживаю ли я увеличение статьи бюджета на среднее образование? Да. Кому-то это покажется непоследовательным, но выбор очевиден. Дети — наше будущее. Не лучше ли, вместо того, чтобы забирать детей из школ и поливать грязью тех, кто пытается помочь государственной системе образования, занять более конструктивную позицию? Как известно, ломать не строить, и очень хочется выбрать путь полегче, но на карту поставлено наше будущее. Вкладывая деньги в школы, мы вкладываем их в самое дорогое, что у нас есть — в наших детей.

Сью отложила газету и вздохнула: «Эх, Джейк». Она сидела перед чашкой с остывающим кофе и грустно покачивала головой, продолжая думать о прочитанном.

В 9:05 раздался звонок в дверь. Сью с улыбкой распахнула дверь перед как всегда растрепанным Джейком. Глядя на его вытянутый коричневый пуловер с торчащим наружу воротником бежевой рубашки, Сью с трудом поборола инстинктивное желание поправить ему воротник или предложить погладить рубашку. После секундной паузы она бросилась ему на шею.

— Ай-ай-ай, что подумают соседи? — шутливо сказал Джейк.

— Подумают, что ко мне пришел какой-то подозрительный мужчина, и будут совершенно правы, — со смехом ответила Сью. — Проходи, садись.

Он прошел в гостиную, которая выглядела точно так же, как двенадцатью днями ранее, и испуганно огляделся. Со стороны могло показаться, что он ожидает нападения стаи летучих мышей. Обойдя диван, где он сидел во время предыдущего визита в этот дом, Джейк решил расположиться в кресле-качалке у журнального столика. Его взгляд задержался на лакированной поверхности, покрытой многочисленными выбоинами.

— Я убрала тот гривенник в коробочку с драгоценностями, — проговорила Сью. — Мне почему-то захотелось сохранить его.

— У меня было такое чувство, что он так и стоит тут на ребре, ждет меня. Странно, да?

Сью кивнула.

— Ты-то сам как?

— Знаешь, Сью, ты прости, что я раньше не заехал, и не позвонил ни разу после похорон. Я...

— Я все понимаю, не думай ничего. Но, вообще-то, мне будет не хватать ваших воскресных посиделок.

— Хотя бы убирать за нами тебе теперь не придется, отдохнешь. — Джейк сказал и тут же пожалел, что ляпнул чушь.

— Я бы очень хотела убирать за вами... как раньше... — Сью закусила губу, чтобы не расплакаться, но справилась с собой и попыталась скрыть эмоции за горькой улыбкой. — Ты все равно заходи иногда. Я йе заменю тебе Дока и Криса, но обедом накормлю, и пива налью, если хочешь, и футбол посмотрим вместе...

Джейк слабо улыбнулся.

— Маленький Крис по тебе скучает, только и говорит, что про дядю Джейка.

— Да-да, маленький Крис... Я думал свозить его на футбольный матч или еще куда-нибудь.

— Правда? Это было бы здорово, он так обрадуется. Спасибо тебе.

— Мне надо только проверить, когда у меня есть свободный вечер и когда наши играют, я все узнаю и билеты организую, а потом позвоню. — Джейк откашлялся перед тем, как сменить тему.

— Тут такое дело, я даже не знаю, как начать. Это очень странная история, очень странная.

Он рассказал про желтую карточку, встречу с Олли Чендлером и поездку на автосвалку. Сью слушала нагнувшись вперед, ловя каждое слово.

— Короче говоря, суть в том, что кому-то надо было убить Дока,

— подвел черту Джейк, решив не упоминать о том, что по другой версии злоумышленник хотел убить Криса или его самого. Зачем раньше времени пугать?

Сью сидела, съежившись, вжав голову в плечи, спрятав руки, как будто они замерзли.

— Когда кажется, что в жизни все ужасно, оказывается, что все еще ужаснее, — прошептала она, потом встала и подошла к окну. Джейк не мог видеть ее лица, но знал, что она плачет. После не-скольких минут неловкого молчания он опять заговорил:

— Лейтенант Чендлер попросил меня составить список подозреваемых. Конечно, я ни на кого и подумать не могу, но приходится учесть всех, кто ссорился с Доком или имел на него зуб. Я поговорил с Мэри Энн, секретаршей Дока, помнишь ее? Она мне немного помогла. И кое-какие свои соображения я тоже записал.

— И кто сейчас в этом твоем списке?

Джейк сначала подумал, что лучше поберечь чувства Сью и не упоминать «брошенных женщин» и «ревнивых мужей», но, поколебавшись, перечислил всех, не утаивая ни одного имени. По выражению лица Сью он понял, что зря беспокоился: она явно знала о многочисленных любовных приключениях «супермена». Интересно, что она сейчас думает? Наверное, винит во всем Дока и ненавидит его. Еще бы! Крис, всю жизни хранивший верность любимой жене, погиб, возможно, из-за очередной интрижки Дока. Хотя по ней не скажешь, чтобы она кого-то ненавидела. От Сью можно ожидать вспышки гнева, но на злобу она не способна... Она подняла глаза. В них была только боль.

— Ясно. Вот, значит, как все было. Мне как-то не по себе после такого. Но все равно, спасибо, что рассказал. А что, ты думаешь, я чем-то могу помочь следствию?

Я должен тебя кое о чем спросить. Ты только сразу не кричи и не возмущайся, это довольно деликатное дело...

—■ Боже, такое вступление! Ты что, хочешь отправить меня на «улицу красных фонарей» в качестве живой приманки для убийцы?

Джейк засмеялся.

— Ну, нет, не настолько деликатное. Видишь ли, мы с Олли проверяем все возможные версии, даже самые невероятные. Возможно, ты помнишь, что раньше Док работал в абортарии. Кроме того, он был членом комитета, разрешившего испытания таблетки RU-486 и одобрившего грант на эксперименты с эмбриома-

териалом. И еще один момент, но это должно остаться между нами: похоже на то, что совсем недавно Док секретно провел несколько абортов на поздних сроках.

Сью зажмурилась и провела рукой по лбу. Последняя информация явно оказалась неожиданной.

— Поэтому я подумал, что кто-то из активистов движения против абортов мог... мог недолюбливать Дока.

Сью с изумлением посмотрела на Джейка.

— Ты хочешь сказать, что кто-то из движения «Право на жизнь» убил Дока и Криса?

— Я? Я — нет. Нет. Но Олли, понимаешь, Олли хочет, чтобы я записал все версии.

Сью с обидой смотрела на Джейка. Видно было, что она с трудом сдерживалась, чтобы не кричать.

— Что ты от меня хочешь?

— Ну, в общем... имена.

— Это как во времена Никсона от голливудских актеров требовали списки вероятных коммунистов среди коллег по студии?

— Послушай, ты не сердись, я совсем не это имел в виду...

— Ты имел в виду, что хочешь имена лиц, протестующих против убийства невинных младенцев, поскольку каждый, кто защищает детей, — потенциальный киллер? И куда ты с этими именами пойдешь? В сенатскую комиссию? Или в своей колонке опубликуешь на осмеяние толпе? Так «Трибьюн» расправляется с остатками «политически некорректных» настроений?

Ее глаза сверкали, а Джейк прикидывал, в чем ошибся, что не так сказал.

— Ты меня неправильно поняла. Дело в том, что Доку приходили угрожающие письма. Мне, кстати, тоже. Твои взгляды мне известны, мы по этому вопросу расходимся, ну и что с того? Я же не говорю, что это сделали твои близкие друзья. Не они. Но кто-то же спланировал все, потом залез под джип, подпилил тяги... Я разрабатываю версии, только и всего. Пожалуйста, не сердись. Я вижу, что тебе трудно об этом говорить, я зря пришел и сейчас уйду. Забудем об этом.

Он поднялся с кресла. Сью почувствовала себя ужасно.

— Подожди, сядь. Прости, Джейк. У меня нервы на пределе, я просто сорвалась. Прости,'правда.

— Не извиняйся, не надо этого

— Надо, конечно, надо. Я сейчас все объясню. Мне просто надоело, что таких, как я, выставляют как каких-то монстров. Лично ты никогда так не говорил, но твои коллеги говорили. Ты йе знаешь, а ведь последние полгода я раз в неделю дежурю у абортария «Мирное небо». Я пытаюсь останавливать женщин, которые приезжают туда, объяснять им... А в ответ на мое участие получаю злобные окрики. Ты вот про таблетку говорил. А ведь я тоже была среди тех, кто пикетировал «Линию жизни». Дока не видела ни разу. Честно говоря, специально приходила попозже, у него рабочий день с восьми, а я появлялась в девять, полдесятого, чтобы не сталкиваться с ним. Так вот, я хорошо знаю этих... как ты сказал, «активистов». Среди них нет никого, кто способен на такое. И мне обидно, что их подозревают.

— Я же не имел в виду...

— Я знаю. Ты мне друг. И Крису ты был большим, близким другом. — Слезы потекли по ее щекам. Она больше не могла сдерживаться, и все накопившиеся эмоции хлынули наружу.

Джейк пожалел, что не умеет утешать людей. Был бы он больше похож на Криса, подошел бы к ней, обнял, сказал бы какие-то важные, добрые слова. Но для Джейка несколько шагов от кресла-качалки до плачущей на диване Сью были длиннее звездного перехода между туманностью Андромеды и галактикой Магеллана.

Сью вытащила платочек и, вытирая слезы, вдруг засмеялась.

— У меня полные карманы платков на случай, если вдруг вспомню о Крисе. Беда в том, что я все время о нем вспоминаю. Ты не бойся, я уже успокоилась. Я постараюсь тебе помочь. Я общаюсь с людьми из движения «Право на жизнь», а есть еще другие группы с теми же взглядами. Я поспрашиваю у друзей, вдруг кто-то если не у нас, так у них сталкивался с кем-то не вполне нормальным или очень обиженным, кто мог бы отомстить

— вдруг что-нибудь выясним. Я тебя познакомлю с нашими, они сами тебе все расскажут.

— Ну, знакомить не надо, мне и твоих слов достаточно было бы...

— Что, боишься попасть в логово к сектантам-фанатикам? — Сью широко улыбалась, радуясь возможности подшутить над Джейком.

— Не боюсь. Просто не вижу смысла.

— Ты сам увидишь, что это простые, честные, приятные люди. Обещай, что не пропечатаешь эту беседу в своей колонке, и я легко смогу уговорить их встретиться с тобой и помочь расследованию. Ты же не собираешься писать о нас в газете?

— Не собираюсь, — довольно сухо ответил Джейк. Его больно кольнуло такое недоверие к журналистам.

— До понедельникам мы собираемся молиться за беременных матерей и их нерожденных детей, обычно приходит человек десять-двенадцать, большинство — женщины. Я предложу им провести следующую встречу у меня. Приходи в понедельник, в семь утра. Будет кофе и пончики. Я куплю твои любимые, с ванильным кремом.

— Ладно, договорились. — Джейк пытался говорить спокойнобезразличным тоном, но у самого мурашки бегали по спине. Он нервным движением достал ежедневник и сделал пометку.

— Да ты не волнуйся. Никто тебя насильно не окрестит и в свою веру не обратит.

— И на том спасибо. — Джейк засобирался домой.

— Подожди, не уходи. Еще пара минут у тебя есть?

— Конечно. Что случилось? — Он опять опустился в кресло и бросил куртку на пол.

— Я тут прочитала твою колонку про Карла Магони.

— Собственно, она не совсем про Магони, я просто привел его слова в качестве примера.

— Все воспримут ее как колонку про Карла Магони. А при этом я хорошо знаю Карла и Линду. Они из нашей церкви, дети в нашу школу ходят. Это прекрасная семья, они добрые, хорошие люди,

и Карл никогда, никогда ни о ком так злобно не говорил. Конечно, у них есть убеждения и принципы, но это не значит, что они — самодовольные святоши, которые читать-то не умеют, а академикам замечания делают.

— Я, что, написал, что он академикам замечания делает?

— Не такими словами, но по сути — да! Я даже не знаю, как тебе это объяснить. У тебя просто талант унижать людей, ты с такой легкостью навешиваешь на них ярлыки, как будто это картошка или яблоки. А на самом деле настоящий Карл Магони ничего общего не имеет с тем придурком, которого ты изобразил у себя в колонке.

— Сью, послушай меня. Успокойся. Ты не слышала, что он говорил во время интервью. Я спрашивал, он отвечал, я записывал, что он отвечает. Действительно, я его мнение оспорил, но из колонки очевидно, что лично против него я ничего не имею.

— А ты хоть на секунду задумался, что ты сделал Карлу и его семье?

— Что я сделал?

— Я еще когда в колледже училась, нам на уроке риторики рассказывали, что есть такой прием, называется «пугало». Когда твоя позиция слабовата, реальных аргументов не хватает, надо перейти на личности. Выставишь противника идиотом, глядишь, сам на его фоне умнее покажешься.

— Риторику мне можешь не объяснять. Ее на первом курсе изучают. — Джейку не понравилось, что Сью затеяла читать ему лекцию.

— Ты, наверное, отличником был, так мастерски этим приемом воспользовался. Конечно, кто будет прислушиваться к мнению ультра-правого экстремиста? Пусть даже он что-то путное скажет, этого уже никто не услышит. Знаешь, как говорят: «Что написано пером, не вырубишь топором»? У печатного слова огромная власть над людьми. Ты представляешь, каково будет Карлу, его семье после такой статейки?

— Ты закончила? — Джейк давно пожалел, что не убежал сразу, сославшись на «одно очень важное дело».

— Нет, не закончила. Я каждый день читаю «Трибьюн», и там что ни статья — то «пугало», что ни спор — то переход на личности. Это превратилось в систему. Верующим людям типа Карла — или нас с Крисом — не дают свободно высказываться. Такое впечатление, что у вас принято великодушно и терпимо принимать любые взгляды, кроме наших. Уже никто не говорит: «человек высоких нравственных принципов», таких сейчас принято называть «фанатики». Это ужасно несправедливо, и мне всегда обидно, когда переиначивают слова и факты, лишь бы представить нас в невыгодном свете.

Джейк закатил глаза. Опять! Сколько можно обвинять журналистов в пристрастности?

— Сью, ты сама подумай немного. Вот взять, например-, стенограмму судебного заседания. Все факты переданы точно, но ужасно скучно. Если журналист опубликует интервью полностью, не отредактировав и не сократив его, кто будет такое читать? Нам приходится вычленять главное, обобщать, что-то выбрасывать.

— Да я не говорю, что не надо ничего выбрасывать. Только те слова, что ты выбрал и оставил, должны соответствовать реальной картине. И вообще, читая газету, я надеюсь узнать истинные факты и истинные слова людей, а не мнение корресподента. Мне хотелось бы самой делать выводы по поводу тех или иных событий, а приходится каждый раз продираться через никому не нужные разглагольствования и предвзятые суждения автора статьи.

— А.ты знаешь, что колонка — по определению — представляет личное мнение обозревателя?

— Знаю. Я люблю читать колонки, даже те, с которыми не согласна. Пожалуйста, высказывай свое мнение, хоть всерьез, хоть с иронией, как тебе нравится. Только слова других людей не переворачивай и из контекста не выдергивай. Тебе никто не давал права искажать взгляды и личные качества других людей. Я знаю, какие у Карла Магони принципы и какой он замечательный человек. Почему этого не видно из твоей колонки?

Джейк хотел что-то ответить, но оказалось, что Сью еще не закончила. В ее руках появился свежий утренний номер «Трибьюн».

— Вот, смотри! «Развернута кампания против предоставления гомосексуалистам прав нацменьшинств». В начале статьи — цитата из речи губернатора, который сравнивает происходящее с гонениями на евреев в нацистской Германии. В противовес его словам включено высказывание женщины, якобы из числа протестующих: «Гомосексуалисты — это грязные животные, им даже обычных прав человека не положено». Джейк, я много общалась с участниками этой кампании, и ни один из них ни разу не проявил подобного отвратительного отношения к людям с нетрадиционной ориентацией. Я уверена, что или слова женщины переиначили, или она случайно оказалась среди пикетчиков, но в любом случае это — нетипичное поведение, а ее выставили как собирательный портрет протестующих.

— Я прекрасно знаю автора этой статьи. Он отличный парень и не стал бы выдумывать то, чего не было.

— Может быть, он отличный парень. Тот пьяный водитель, который сбил Дженни, тоже был отличным парнем. А что они творят?

— Послушай, Сью. У всех нас в газете «Трибьюн» есть, чем заняться. Никому дела нет устраивать антицерковный заговор или тому подобные страшные вещи. Ваши ребята шлют нам письма с угрозами и пожеланиями гореть в геенне во веки веков, а ваши политические противники присылают аккуратно составленные, краткие и емкие материалы для публикаций. Кроме того, когда мы не застаем их на местах и оставляем сообщения с просьбой перезвонить, они нам перезванивают, а ваши товарищи всячески уклоняются от общения с прессой. Разве удивительно, что картина выходит однобокая?

— Я никогда не посылала писем с угрозами, и ты это знаешь. А насчет отказа от общения с прессой — так не печальный ли опыт тому виной? С другой стороны, может быть, ты прав. Может быть, нам надо учиться как-то по-другому разговаривать с прессой. Посоветуй что-нибудь. После чтения газет у меня складывается впечатление, что, если не принимаешь равноценности всех человеческих поступков, тебя сразу зачисляют в фанатики. Единственный способ этого избежать — отказаться от морали как таковой. И единственная группа, которую можно ненавидеть и ругать, — это консервативные христиане. Я не права? Скажи, что я не права. Скажи что-нибудь!

— А не может быть так, что ты — как тот цезарь, который убил гонца за плохие вести? Журналисты сообщают людям о происходящих событиях, а когда новости тебе не нравятся, ты обвиняешь во всем репортера?

— Эта ситуация мне знакома. Когда я говорю, что аборт — убийство невинного младенца, я просто сообщаю людям научный факт, а они с яростью набрасываются на меня и поливают грязью, как если бы это из-за меня.

— Сейчас не об этом.

— Конечно, не об этом. Просто очень похоже получается. Люди слышат неприятную правду и стараются разделаться с тем, кто им ее сообщил, чтобы притвориться, что ничего не слышали.

— Видишь, ты все поняла.

— Я поняла суть аналогии с цезарем и гонцом. Но к журналистам она не подходит. Если бы вы аккуратно информировали о событиях и людях, как и положено честному гонцу, а потом страдали за правду, вам можно было бы посочувствовать. По-моему, никто не обвиняет прессу за голод в Африке или за падение индекса Доу-Джонса на Нью-Йоркской бирже, за серийных убийц или насильников. Я говорю о том, что вы порой пренебрегаете обязанностями гонца и не сообщаете о реальных событиях всю правду. Вы поворачиваете, переделываете, подчищаете, добавля-ete к фактам, не давая читателю самому разобраться и оценить произошедшее. Вы навязываете читателям собственные взгляды, например, что любой, кто осуждает гомосексуальное поведение и аборты — ненормальный фанатик.

— Знаешь, говорят: «На зеркало не пеняй...»

— Какое зеркало? Я что, фанатичка только потому, что верю в то, во что верили почти все в нашей стране каких-то сорок лет назад? Авраам Линкольн осуждал гомосексуальное поведение и аборты, так что, наш великий президент был ненормальный фа-

натик? Неужели так плохо верить в то, что существует абсолютная истина? Может быть, надо устраивать по утрам голосование, решая, что на сегодняшний день хорошо и что плохо? Тогда, если 51 процент примет, что плохо пить апельсиновый сок, остальные 49 процентов окажутся узколобыми фанатиками, которых можно клеймить и обзывать?

— Все знают, что плохо ненавидеть людей и притеснять их. Если кто-то считает вас фанатиками, так неисключено, что из-за того, что вы считаете голубых кучей дерьма!

Сью была в шоке. Она с обидой смотрела на Джейка, в широко открытых глазах стояли слезы.

— Как ты можешь? Я никогда ничего подобного не говорила и даже не думала. Док постоянно изменял бедной Бетси, и я считаю, что это было безнравственно. Но я все равно любила его и находила в нем много хорошего. Кто-то решит придерживаться нетрадиционной сексуальной ориентации, и я считаю, что он будет не прав. Но я бы любила его как человека, и у него могло бы оказаться немало положительных качеств. Гомосексуализм разрушал бы его как личность, и для него было бы лучше отказаться от этого аморального поведения, и я не скрывала бы от него своего мнения. Например, когда вор проникает в дом и выносит ценное имущество, все признают, что это плохо. Если человеку говорить, что по мне любые его поступки хороши, потому что я его люблю, он станет только хуже. А в итоге проигрывает все общество, особенно — дети.

— Сексуальная ориентация сродни цвету кожи, и ты не можешь заставить человека отречься от своей сущности.

— Могу познакомить тебя с десятком бывших гомосексуалистов. В нашей церкви таких четверо. Тебе дать их имена, телефоны? Нет? Конечно, о них ты вряд ли соберешься написать. А ведь по стране наберутся тысячи людей, отказавшихся от гомосексуального образа жизни. А пойди, найди хотя бы одного бывшего негра. Цвет кожи и сексуальная ориентация — разные вещи. Ты это и сам знаешь, Джейк. А еще ты знаешь, что каждому человеку нужна надежда, нужны четкие нравственные ориентиры. Я верю, что Бог может изменить человека, помочь ему преодолеть дурные наклонности и начать жить праведно.

— Тебя послушать, так в вашем маленьком христианском мирке не жизнь, а малина. А на самом деле все намного сложнее, поверь мне.

— Нам не легко, никогда не было легко! Но все, что я сказала — правда.

— Давай так. Ты прости меня за резкость, потому что лично к тебе у меня никаких претензий нет. Ты знаешь, как я относился к Крису. И к тебе.

— Пожалуйста, говори. Мне нравится твоя резкость, честно!

— Так вот. Тебе не кажется, что сейчас слишком много жалуются на предвзятых журналистов? Будто бы мы нападаем на вас исключительно из-за различия во взглядах? Представляешь, — Джейк перешел на саркастический шепот, — сидим мы у себя в газетах в прокуренных кабинетах с плотно закрытыми шторами и разрабатываем хитроумные планы по уничтожению доблестных христианских братьев. — Он усмехнулся. — А на самом деле, в «Трибьюн» целых два консервативных обозревателя, а именно Джордж Виль и Вильям Ф. Бакли. В их колонках даже Рональд Рейган выглядит Мао Дзе Дуном! Я думаю, они искренне верят, что Барри Голдуотер работал обозревателем в газете, и придерживаются его методики. — Сью улыбнулась при упоминании об одиозном аризонском сенаторе ультра-консервативных взглядов, чей острый язык держал в страхе даже Никсона. Джейк перевел дух и добавил: — Они настолько же консервативны, как... как ты!