У последней черты

Только утром Джейк обнаружил, что на автоответчике есть сообщение от Олли Чендлера: позвонить ему в офис в шесть утра. На часах было 6:02, и Джейк поспешно набрал специальный номер, по которому соединение шло в обход оператора. Спину и шею ломило, но он решил ничего не рассказывать о вчерашнем происшествии, ведь тогда пришлось бы объяснять про Мэйхью и ФБР.

- Завтраки по телефону. Можем предложить наш фирменный омлет «Геральд Трибьюн», туфта вперемешку со стопроцентной лапшой. Будете заказывать?

Для начала скажи, что ты там делаешь в такую рань.

- Полный дурдом. Гора трупов. Уличные хулиганы совершенно распоясались, а плюс к этому идет волна загадочных убийств молодых бизнесменов, причем вещи остаются нетронутыми. Вчера у нас сразу два таких было. Один еще как бы жив, подключен к аппарату искусственного дыхания, но шансов никаких. Врачи на нем сразу крест поставили. Парню было двадцать пять. В этом городишке все прогнило, надо на пенсию уходить и не тратить силы впустую. Я вот думаю, не пойти ли по легкому пути: наймусь в вашу газетенку, буду колонку писать на уголовные темы.

Дэ.) точно, тебя у нас примут, как родного.

- Я с тобой решил переговорить пораньше, пока опять не вызвали в крови ковыряться. Тут и пообедать не успеваю, не то что тебе позвонить. Тех двух активистов я допросил - ну, помнишь, ты две фамилии мне подавал? — по-моему, ничего там нет. Один из них слегка с приветом, но в целом безобиден. Мы за ним, конечно, еще последим, но вряд ли аборты имеют отношение к этому убийству. Еще в списке осталось несколько не опрошенных врачей. Честно говоря, добраться до них CMOiy не раньше следующей недели. Я не отказываюсь вести расследование, но

на меня сейчас навалили столько новых дел, что не успеваю разгребать. Ты пойми меня тоже, ничего не успеваю.

- Я все понимаю, конечно. Может, я могу что-нибудь взять

на себя?

- Не знаю. Если хочешь, переговори с врачами. У меня остались Марсдон и Симпсон - хотя Симпсон практически вне подозрений. А ревнивых мужей ты смотрел?

- Кое-кого проверил, но там тоже ничего. То есть у некоторых мог быть мотив, но представить их с ножовкой под машиной...

- И все-таки кто-то это сделал. Мы обязательно найдем его, Джейк, не дрейфь! Если мне удастся уговорить всех остальных убийц взять отпуск на недельку, с твоим делом мы разделаемся в два счета!

Сью Кильс стояла в очереди на посадку: дорожная сумка перекинута через плечо, в правой руке зажат посадочный талон, на локте — дамская сумочка, несколько более раздутая, чем обычно. Уходящий вдаль коридор обещал кресло и пакетик орешков, но долгожданный борт «Боинга-747» не торопился принять ее в свое чрево. Каждый раз, когда она, устав, спускала тяжелую сумку на пол, очередь продвигалась на один шаг, и ей приходилось опять поднимать ее. Страшно хотелось спать, рейс был ранний, а тут еще ей стали билет переписывать на регистрации, пришлось ждать. Она так и не поняла, что случилось, и теперь тщетно пыталась разобраться в пометках на посадочном талоне.

Хорошо, что Анжела отвезла ее в аэропорт. Она обещала за маленьким Крисом присматривать, из школы его будет забирать, а тот и рад, что поживет у сестры и дяди Брюса. С тех пор как не стало Криса, Сью и Анжела сблизились еще больше, они стали друг другу скорее подружками, чем мамой с дочкой. Как обидно, что Крис погиб, так и не узнав о будущем внуке. Он бы так гордился. У Сью навернулись слезы.

- Добро пожаловать на борт! - приветливый голос стюардессы прозвучал так неожиданно, что Сью вздрогнула. — У вас 4А, налево, пожалуйста.

— Так это же первый класс?!

— Так у вас билет в первый класс. Все правильно.

— Этого не может быть. Я просила дать мне самый дешевый тариф.

— Значит, кто-то вас очень любит. На вашем месте я не стала бы возмущаться.

— Да, конечно. Знаете, я ни разу не летала первым классом.

— И прекрасно! «Боинг-747» — отличный самолет для первого полета первым классом. Вам понравится, уверяю вас.

Сью робко ступила в роскошный салон с огромными креслами, как если бы она входила в святаясвятых, и разъяренный серафим мог поразить ее огненным мечом за незаконное вторжение. Она осторожно присела на край кресла 4А, потом отодвинулась к спинке, откинулась назад, вытянула ноги - и тихонько засмеялась, потому что все равно не могла достать ногами спинки впередистоя-щего кресла. Появились две стюардессы с напитками, закусками, журналами, подушками, пледами и наборами невероятных предметов, о существовании которых на борту самолета она даже не подозревала.

Сью все еще не понимала, за что ей выпало такое счастье, но с блаженной улыбкой поблагодарила Бога за заботу. Ей почему-то подумалось, что это Крис замолвил за нее словечко. Наверное, он хотел подать ей знак, что одобряет эту поездку...

За спиной слышался гул голосов — это вереница простых смертных проходила и рассаживалась в салонах экономического класса. Сью ощущала себя королевой. Она встала и подошла к винтовой лестнице, ведущей на верхнюю палубу первого класса. Заметив детское изумление в ее глазах, стюардесса подошла и с улыбкой сказала: «Вы можете подняться наверх и посмотреть, если хотите». Сью так и сделала. Верхняя палуба напомнила ей тайное место на чердаке, где она прятала своих кукол и где играла с подружками в принцесс. Маленький Крис был бы в восторге, подумала она и представила сияющее лицо сына. Этот образ сделал ее еще счастливее. Милый, добрый мальчик! Благодаря ему она училась ценить каждую мелочь в течение повседневности. Ах, как

прекрасна жизнь, как полна она неожиданных радостей. Неожи данных — как это странное перемещение в первый класс!

Сью спустилась вниз и расположилась в кресле. Обнаружив подставку для ног, она, как ребенок, нажимала кнопку вновь и вновь, заставляя подставку плавно выдвигаться и задвигаться назад. Здесь можно было бы с комфортом проспать всю дорогу -но зачем? Пропустила бы столько интересного! Теперь она жалела, что лететь придется всего пять часов, а ведь полчаса назад досадовала на длинный перелет. Она включила кондиционер и откинулась назад с закрытыми глазами, наслаждаясь освежающим ветерком. Из приятной полудремы ее вырвал грубый, лаю-щий голос:

- Это что вы здесь себе позволяете? Развалились, как у себя дома!

Сью подскочила; как школьница, которую застукали с маминой помадой перед зеркалом. Сгорая от стыда, она выпрямилась, подобрала ноги и, наконец, осмелилась посмотреть вверх, ожидая увидеть пилота. Однако вместо летной формы с погонами перед ее глазами предстал знакомый вытянутый свитер.. .

-Джейк?!!! Ты?!!! Как?!!!

Джейк довольно улыбался. „ •

- Что, думала, я тебя отпущу в Нью-Йорк совсем одну.

- Но как же? Что ты придумал?

- Я запланировал эту поездку еще несколько месяцев назад.

' Мне нужно было слетать в Нью-Йорк на конференцию и заодно

повидать старого друга, моего учителя. Я же тебе рассказывал про Леонарда? А в прошлый раз, когда я у вас был, ты сказала, что летишь в четверг в восемь утра. Тогда я понял, что мы летим одним рейсом.

- Но как же — этот первый класс...

- Я обычно летаю, как все, но тут у меня накопилась куча очков за частые полеты, и их как раз хватало на то, чтобы повысить класс двух билетов. Я позвонил в авиакомпанию и попросил повысить класс тебе и мне, но чтобы для тебя это был сюрприз. Здорово вышло?

— Ну ты даешь!

Сью порывисто обняла Джейка, как сделала бы безумно любящая сестра. В такие моменты он всегда жалел, что у него нет сестры, хотя, с другой стороны, нет гарантий, что она бы его безумно любила. Уже отпуская его, Сью неловко задела больную шею, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Только бы она ничего не заметила.

Джейк, ты такой добрый, такой замечательный! Здесь так чудесно! Но самое чудесное, это лететь вместе с тобой, мы сможем всю дорогу болтать. Ты мне, наконец, расскажешь все свои новости, а то все бегом, бегом.

- Я видел Анжелу у входа в сектор посадки. Все ей рассказал. Она так же изумленно восклицала: «Как?! Как?!», хохотала, а потом стала обнимать. Слушай, ты ее, случайно, не клонировала?

От возбуждения Сью щебетала без умолку. Она рассказала Джейку, что Бетси приглашала их с Джанет переночевать у нее, и они втроем сидели всю ночь в пижамах, хрустели воздушной кукурузой и смотрели старые фильмы. У Бетси сильная депрессия, и подруги пытались ее как-то развеселить. Эх, повезло Бетси, подумал Джейк, у нее остались подруги, да еще такие, как Сью и Джанет...

Так они сидели, разговаривали, суета в экономклассе тоже улеглась. Джейк уже подумал, что посадка закончилась, как вдруг в салон важно вошел грузный мужчина лет шестидесяти в дорогом темно-синем костюме и проследовал к месту ЗС, через проход от Джейка и на один ряд вперед. Его сопровождала очень красивая девушка в короткой юбочке с разрезом сзади и элегантном пиджачке, и то и другое - яркорозового цвета. Запоздавший пассажир снял пиджак и не глядя бросил подоспевшей стюардессе. Он свысока оглядел попутчиков по первому классу: во-первых, ожидал, что его узнают и с восторгом начнут перешептываться, а во-вторых, проверял, нет ли кого из высших кругов, с кем не помешало бы раскланяться. Ни одно из лиц не оказалось достойным его личного внимания, пока взгляд его не остановился на Джейке.

- Джейк Вудс? Обозреватель из «Трибьюн»?

Джейк выглянул из-за яркой страницы «Спортивного обозрения», которое только что схватил в надежде спрятаться от ищу-щих глаз, и внутренне выругался.

— Здравствуйте, господин сенатор! Рад вас видеть.

Сенатор Руперт Колби. Председатель комитета по этике. Одиозная личность. Пару лет назад Джейк брал у него интервью и обратил внимание: мнение о себе у сенатора — высочайшее.

— Конни, это Джейк Вудс из «Трибьюн». Джейк, это Конни Ланг, моя очаровательная ассистентка.

— Приятно познакомиться, мисс Ланг. А это моя давняя подруга, Сью Кильс. Мы случайно попали на один рейс.

Оценивающий взгляд заскользил по Сью снизу вверх, рот расплылся в ухмылке, и сенатор одобрительно подмигнул Джейку:

— Счастливое совпадение. Все ясно.

Джейку захотелось дать ему в морду.

» _ Вы очаровательны, мисс Кильс. Мистеру Вудсу повезло с по

путчицей...- на этих словах сенатор обернулся к Конни и добавил: — Как, впрочем, и мне.

Плюхнувшись, наконец, в кресло, сенатор раздраженно зазвонил: уже прошло тридцать секунд, а никто не налил ему коктейля! Стюардесса - приятная женщина лет тридцати, чем-то напоминающая куклу Барби — тут же бросилась к нему:

— Что вы желаете?

— У меня есть несколько желаний, детка, - сладкий взгляд сенатора уже ощупывал бортпроводницу. — Для начала принеси

i «Кровавую Мэри», а там посмотрим.

I Прошлым веком живете, господин сенатор! За такие намеки мож-

[ но и под суд загреметь по статье «сексуальные домогательства».

I Джейк с легкой улыбкой наблюдал за эмоциями, наполнившими " тесный мирок первого класса. Даже не глядя на Сью, он понял,

^! как возмущена она поведением старого перечника с депутатским

1 мандатом. Джейк вдруг подумал, что этот тип даже не понима-Ц ет, что выглядит, как последний идиот. Искренне убежден, что I: дамы просто без ума от него и от его выходок.

Самолет мягко набирал высоту, Джейк и Сью продолжали болтать ни о чем. Обычно Джейк читал весь полет или доставал свой компьютер и работал над колонкой. В этот раз он с удовольствием предавался роскоши человеческого общения, подсознательно отождествляя Сью с Крисом. После смерти друга Джейку стало особенно приятно видеть его жену - у Сью и Криса было какое-то сверхъестественное родство, они одинаково мыслили, одинаково шутили, одинаково сердились. С Бетси было совсем не так. Каза-лось, у них с Доком нет ничего общего. Хотя бедная Бетси и любила мужа, у нее не появилось никаких его черточек, привычек, склонностей.

Кроме того, Джейку нравилось, что Сью может быть ему настоящим другом без тени романтической привязанности. За последние три года у него завязывались близкие отношения с женщинами, но каждый раз это кончалось обидами, ложью, давлением друг на друга — всем тем, что называется «любовная интрижка». А Джейку нравилась дружба без влюбленности, на которую из всей прекрасной половины человечества оказалась способна только Сью.

Джейк привстал и посмотрел в окошко, будто в синеве утреннего неба рассчитывал увидеть ответ на все свои вопросы. Отъезд на несколько дней может оказаться полезным: вернувшись, он со свежей головой окунется в расследование и, кто знает, может, совершит долгожданный прорыв... Что он недосмотрел? Или Олли что-нибудь напутал? Или Саттер? Как обидно, что они не могут собраться втроем, разобрать все по косточкам, сравнить выводы. Джейк вновь и вновь перебирал разрозненные факты в надежде найти ключ к разгадке. Вдруг получится, как в детективных фильмах за десять минут до конца - все вдруг становится на свои места, необъяснимое становится очевидным, зрители кричат: «Ну, конечно, же! Как же мы раньше не догадались?», и наступает вре-мя погони или большой драки. Увы, в настоящей жизни все на-много сложнее...

Тем временем сенатор Колби перепробовал все услуги первого класса и заскучал. Он повернулся в кресле, которое, несмотря

на огромный размер, сумел наполнить до краев, и с ухмылкой посмотрел на Джейка. Так, самолет в воздухе уже двадцать минут, можно и с народом пообщаться, с досадой подумал тот.

— Ну, как, Джейк, продолжаешь жучить ультраправых? - громогласно вопросил сенатор с видом рубахи-парня. Наверное, счи-тает себя остряком.

— Всякое бывает, — сухо ответил Джейк.

Не к месту такие комплименты, совсем не к месту. Хоть бы у окна сидел, тогда можно было бы видеть реакцию Сью, не оборачиваясь специально. А теперь получается, что он зажат между ней и Колби, как между двух фронтов. У него появилось сильное предчувствие, что стрельба начнется с обеих сторон, а потому надо бы срочно вырыть окоп и укрыться там от снарядов.

— Ладно, не прибедняйся! Все знают, что ты от этих фанатиков камня на камне не оставляешь.

-<■ Я просто честный журналист.

* — Тут не до честности. Дай им волю, они закабалят женщин,

как в средние века! Но мы в сенате им спуску не даем! - Колби говорил громко, с пафосом, как на митинге во время предвыборной кампании. Он гордо окинул взглядом салон, будто ожидал

аплодисментов. ^ „

— Господин сенатор! — раздался мягкий голос Сью. Джейк вжал голову в плечи: в отличие от Колби, он догадался, о чем пойдет речь.

— Слушаю вас, милочка! Кажется, вас зовут Сью.

— Совершенно верно.

— Зовите меня Руперт, Сью. Для меня будет большая честь, если такая очаровашка, как вы, будет звать меня просто Руперт.

закабаление женщин и средневековье?

— В первую очередь, конечно, вопрос абортов.

- А известно ли вам, что все первые феминистки, включая Сюзанну Энтони, были категорически против абортов? Они считали эту процедуру унизительной для женщин и требовали пол-ного запрета на убийство невинных детей.

— Господин сенатор, что вы имели в виду, когда сказали про

— Сомневаюсь, чтобы они так это формулировали.

— Именно так, господин сенатор, я сама читала. Они предлагали разработать такую систему помощи женщинам, при которой дети оставались бы живы. А в связи с этим у меня вопрос: почему лично вы голосовали за принятие закона, фактически запретившего работу Кризисных центров для беременных женщин?

— Ну, как вам объяснить... Потому что это были плохо замаскированные филиалы общества «Право на жизнь».

— А вы хоть раз посетили такой центр? Поговорили с сотрудниками и добровольцами? С женщинами, получившими необходимую помощь, любовь и заботу?

Видите ли, Сью, я человек занятой. У меня нет времени лично проверять каждый сигнал. Но уверяю вас, мне была предоставлена самая достоверная информация.

— Интересно, кем она была вам предоставлена?

— В первую очередь, я получил данные от «Планирования семьи» и «Национальной организации женщин».

— Я так и думала. А вот мне довелось лично бывать в таких центрах. Я работала там добровольцем. Перед этим проходила специальную подготовку. И я говорила с огромным числом несчастных женщин, которым была оказана поддержка. Если хотите, я соберу несколько десятков благодарных матерей и приведу в вашу приемную, чтобы они вам сами засвидетельствовали, что Кризисные центры нашему городу нужны. Или вы желаете сами им позвонить? Я составлю список телефонов.

— Никто не запретит вам прислать мне список, но я уже сказал, что все время очень занят, а кроме того, имею основания доверять своим источникам информации.

— Вы прекрасно знаете, что «Планирование семьи» — гямтлй крупный производитель абортов в стране. У них все поставлено на поток, и деньги на этом делаются огромные. Вряд ли они будут объективны в отношении тех, кто угрожает их прибылям. Кризисные центры для беременных предлагают профессиональные консультации, занятия для будущих мам, финансовую помощь, детские одеялки и кроватки, информацию о желающих усыновить ребенка. Нерожденные дети — самые бедные, самые слабые, самые ранимые члены общества. Я просто не понимаю, как человек, наделенный хоть крупицей совести, может выступать против того, чтобы у женщин была реальная возможность произвести своих детей на свет!

— Осмелюсь напомнить, что моя партия всегда стояла и стоит на страже интересов нуждающихся членов общества, а также...

— А я осмелюсь вам напомнить, что ваша партия поддерживала рабство и утверждала, что неграм было лучше в рабстве, чем после освобождения. Теперь вы взялись за младенцев и утверждаете, будто им лучше умереть, чем родиться. В стране два миллиона семей мечтают взять детей на воспитание, но вы уничтожаете детей прежде, чем их станет возможно усыновить, а потом кричите о своем сострадании к бедным и беззащитным!

Вот такая у нас Сью. То ли еще будет...

— А я вот придерживаюсь того же девиза, что «Планирование семьи»: каждый ребенок — желанный ребенок.

— О, это замечательный девиз. Каждый ребенок — желанный ребенок. Прекрасно. А дальше?

— Что значит — дальше?

— Каждый ребенок — желанный ребенок, и что? Как вы закончите это предложение?

— Не понимаю, что тут еще можно добавить.

— А я вам помогу. Каждый ребенок — желанный ребенок, так научимся сильнее желать детей. Упростим процедуру усыновления, чтобы малыши, попадали в любящие руки приемных родителей, которые очень их желают. Еще варианты есть?

— Я вас не понимаю...

— Ладно, я озвучу ваш вариант за вас. Каждый ребенок — желанный ребенок, так давайте выявим нежеланных и поскорее убьем их всех, пока они не родились. Будь вы честнее, господин сенатор, ваш лозунг звучал бы так: «Каждый нежеланный ребенок — мертвый ребенок».

Джейк скосил глаза на Сью. Что это — наглость или смелость? Как она похожа на Криса, он точно так же ругался с Доком.

— Я никогда ничего подобного не говорил.

— Конечно, вы предпочитаете облекать свои мысли в красивые слова, но суть при этом не меняется. Вот вы сами утверждали, что хотите сокращения числа абортов, что пусть это будут редкие исключения. А почему, собственно? Что же плохого в абортах?

Колби растерялся. Видимо, ему раньше не задавали такого вопроса.

— Ну-у... неприятный вопрос, тяжелое решение для каждой женщины...

— А что же тут такого неприятного? Речь-то идет о кусочке ткани — типа раковой опухоли, любая женщина должна быть рада избавиться от нее. Почему тяжелое решение? Когда вас прихватит аппендицит, вы спокойно расстаетесь с ненужным отростком и радуетесь выздрровлению.

— Это ведь не одно и то же.

— А в чем же разница? v

— Просто, когда женщина ждет ребенка... — сенатор прикусил язык, но было уже поздно.

— Вот именно. Она ждет ребенка. В это все дело, не так ли? Ей трудно решиться на аборт, потому что погибнет невинное дитя, ее родное. И это единственная причина, по которой аборт оказывается неприятным вопросом и тяжелым решением, по которой вы хотите сокращения числа абортов и превращения их в редкие исключения. И каждый, наделенный хоть крупицей совести, будет выступать против абортов потому, что суть этой операции — убийство человека!

— Это ваше личное мнение.

— Эх, господин сенатор: вы же знаете, что я права. Вы же сами сказали, что болеть аппендицитом и ждать ребенка — не одно и то же.

— Я оговорился.

— Нет, не оговорились. Мне только непонятно, как вы можете заседать в комитете по этике, а в главном этическом вопросе нашего времени толком не разобрались.

Сенатор закрутил головой.

— Вы рассуждаете нелогично. Мы так никуда не придем. Вам легко мораль читать, вы горя не знали. Интересно, как бы вы заговорили, если бы вас кто-то изнасиловал, и вы бы забеременели от этого преступника? Или если бы обнаружилось, что ваш будущий ребенок страдает врожденными дефектами?

— Врожденными дефектами? Например, синдромом Дауна?

— Синдромом Дауна, да, хотя бы. Вы не представляете, какая это мука — растить такого урода!

Все. Погиб ты, Колби, подумал Джейк с искренним удовольствием.

— Так позвольте вам сообщить, что мой младший сын родился С синдромом Дауна, и я отлично знаю, какое это счастье растить такого ребенка. Он и его друзья — чудесные дети и умеют радоваться жизни. Да, ребенок-инвалид — это тяжело. Ему требуется больше внимания, больше заботы. Когда он родился, врач сказал нам: «Сочувствую», как если бы это был ненастоящий младенец. Да, нам было больно, когда мы впервые услышали этот диагноз. Но когда нашего Криса завернули в одеялко и подали моему мужу, он посмотрел на сына, улыбнулся от уха до уха и положил этот сверточек рядом со мной. И знаете, что сказал мне мой муж? «Этого малыша нужно любить еще больше, чем остальных». — Последние слова Сью сказала с комком в горле.

Джейк хорошо помнил, что воспринял рождение маленького Криса как трагедию, а потом был потрясен до глубины души, увидев нежность Сью и Криса по отношению к сыну.

— Мы решили тогда, что ничего не бывает случайно. Мы нужны нашему ребенку, но это не все. Он — тот ребенок, который нам дан свыше, и нам нужен только такой и никакой иной. Мы познакомились с семьями, в которых растут такие дети, и увидели, сколько там радости, тепла, любви. Воспитывая ребенка с умственными или физическими недостатками, эти семьи стали крепче. И никто из них, никогда не сказал: лучше бы мы от него избавились. Я специально узнавала: ни одна из ассоциаций родителей умственно отсталых детей не поддерживает аборты.

— Ну и что? Вы должны понять...

— Это вы должны понять: ребенок-инвалид — тоже человек. Посмотрите, как много делается в обществе для людей с ограниченными возможностями! Комиссия не примет дом, если там нет специального съезда для инвалидных колясок. На кнопках стиральных машин стоят пометки для слепых по системе Брайля. А посмотрите Пара-олимпийские игры! Спортсмены с синдромом Дауна соревнуются в беге, играют в мяч, катаются на лыжах, а газеты публикуют фотографии чемпионов и хвалебные статьи. Что же получается, с одной стороны, «эти атлеты — пример всем нам», с другой — «убейте будущего чемпиона, пока он не родился»? Ведь именно такой совет вы даете женщине, беременной таким ребенком! Многие считают, что с моим сыном не все в порядке. Так вот что я вам скажу: я считаю, что с ним все в порядке, и даже очень. А вот с нами, здоровыми, как раз что-то не то. Совсем не то.

— За пять часов полета мы с вами этот вопрос не решим, — примирительно сказал сенатор и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. На беду из-за кресла высунулась его ассистентка.

— Послушайте, мисс Кильс, как вы можете так нападать на господина сенатора? Всем известно, что он, как никто, печется о правах женщин и заслуживает вашей благодарности, а не упреков.

— Вот как? Печется о правах женщин? Неужели? Я заметила, как он на вас смотрит, как к стюардессам пристает, как глазки строит.

Молчи, молчи!

— Интересно, как это соотносится с правами его жены. А вы, вообще, помните, что у вас есть жена и дети? Или вы их только для предвыборных фотографий приглашаете?

Сенатор покрылся пятнами и одновременно осознал, что все пассажиры первого класса давно отложили газеты и журналы. Даже стюардессы оставили свои дела и с любопытством слушали.

— Так слушайте оба. Мой муж погиб полтора месяца назад. Он был один из тех активистов движения «Право на жизнь», которых вы обвиняете в пренебрежении правами женщин. Однако он относился ко мне и ко всем женщинам с глубоким и искренним уважением. Он не жалел времени и денег, чтобы у этих матерей, действительно, был выбор — чтобы они могли сохранить жизнь своим детям. И он не приставал к ним, и не спал с ними, и не бросал их с ребенком, как это делают мужчины, подобные вам. Такие, как вы, господин сенатор, царственным жестом швыряют любовнице триста долларов на аборт и считают это высшей доблестью джентльмена. И вы еще имеет наглость рассуждать о правах женщин? Вы можете обманывать себя, свою ассистентку, газету «Трибьюн» и тех глупцов, которые голосовали за вас, но вы не обманете меня!

Сью схватила первый попавшийся журнал и уткнулась в него, как если бы хотела загипнотизировать пса, рекламирующего путешествия в Лондон. По ее щекам бежали слезы.

В салоне повисла оглушающая тишина. Все сидели, боясь пошевелиться.

Спустя минуту, Джейк осмелился повернуться в сторону Сью. Через пару секунд он наклонился к ней и прошептал на ухо:

— У тебя журнал вверх ногами.

Сью смущенно ахнула и перевернула журнал.

— Прости, Джейк. Я вышла из себя. Это все случайно получилось.

— Я так и понял.

— А почему мы разговариваем шепотом?

— Лучше так. — Джейк еще больше понизил голос, так что его стало едва слышно. — Дадим людям спокойно долететь до Нью-Йорка.

— Ну, прости меня. Надо же, ты меня усадил в первый класс, а Й закатила скандал сенатору. Пожалуйста, не сердись.

— Да ладно, не извиняйся. Мне впервые удалось увидеть Ру

перта Колби в таких разных душевных состояниях. И слюной побрызгал, и зубами поскрипел, и в штаны наложил — и все в течение одной частной беседы с приятной дамой. .

Сью покраснела, а Джейк тихо рассмеялся.

Подошла стюардесса — та самая, с которой заигрывал сенатор, — и обратилась к Сью:

— Выбирайте, вот орешки, шоколад, печенье, сыр. Шампанского не желаете? Чего-нибудь еще принести?

Не дожидаясь ответа, она начала выкладывать на столик весь ассортимент закусок, потом налила бокал шампанского и подала Сью.

— Принесу все, что хотите, кнопка вызова здесь, — с чувством пообещала стюардесса и продолжила шепотом: — До чего мерзкий тип. Здорово вы его отделали. Передаю благодарность от всего летного состава. Мы даже фильм не стали включать, это было интереснее любого кино.

Зиор провел Криса через просторный зал, из которого открывался вид на бесконечный луг. Совсем другой пейзаж, чем по ту сторону двери. У Криса закружилась голова от размеров окружающего пространства. Вложенные друг в друга бесконечные миры — это так типично для Царствия Божия. Вокруг толпилось множество народа, все слушали учителя, чей голос наполнял весь зал от пола до потолка. Крис обратил внимание, что многие ученики были такими же младенцами в отношении жизни в раю, как он сам. Едва только учитель замолкал, присутствующие сразу же начинали бурно обсуждать услышанное, а ангелы охотно отвечали на все вопросы небесных учеников. Все происходящее напоминало лекцию в старинном университете, и массивные белые колонны, поддерживавшие бесконечно высокий потолок, усиливали это впечатление. Получив разъяснения, студенты вновь обращали взоры к профессору, подобно железным опилкам, стремящимся к полюсу магнита; тот же продолжал свою лекцию, как будто и не прерывался.

В этих постоянных паузах и разговорах не было ничего от студенческого разгильдяйства. Учениками двигало желание получше разобраться в каждом слове учителя. Крис вспомнил, что в земных школах дети начинают перешептываться во время урока в двух случаях: когда им скучно и неинтересно — и когда им настолько интересно, что хочется разобраться в каждой мелочи.

Никто не спрашивал: «Когда контрольная?», слушали не ради оценки, а ради содержания, которое хотели усвоить. Речь учителя для их разума была подобна струям воды для измученного жаждой путника. Крис лишний раз порадовался своей новой способности запоминать все, что видит и слышит. Слова учителя были как бы продолжением всей его жизни, он вобрал в себя мудрость тысячи наставников. Учеников влекла к нему невероятная сила ума и красноречия.

Аицо учителя казалось средним между лицом ребенка и лицом ангела. Вдруг Крису понял, что оно ему знакомо. Неужели это маленький Крис? Не может быть, наш сыночек все еще на земле... Но тогда кто это?

*

Ах, да. Это было лицо ребенка с синдромом Дауна — чистое, счастливое лицо, озаренное ангельским светом. Профессор, чьи слова ловили на лету бывшие профессора земных академий, был человеком, которого в том мире считали «неполноценным». Откуда у него эта мудрость и красноречие? Наверное, он уже давно живет в Царствии Божием, и за это время в совершенстве постиг небесные науки. А может быть, благодаря близкому общению с Господом Богом, он преуспел в познании тайн вселенной еще в том мире? Крис вдруг подумал, что недостающая хромосома — не Трагическая мутация, не случайный дефект генной матрицы, а новая линия в развитии человека. Дети с синдромом Дауна кажутся «отсталыми» с точки зрения принятых людьми норм, однако с точки зрения норм нового мира они более развиты и более Совершенны, просто обыкновенным людям это не видно.

Крис внимательно вслушивался в слова этого вечно юного человека с опытом и знаниями древнего старца. Даже тембр голоса у небесного профессора напоминал маленького Криса.

». — Когда Господь наш Иисус Христос пребывал в мрачном мире

греха и страданий, люди приносили к Нему маленьких детей, чтобы Он коснулся их. Ученики пытались прогнать заботливых родителей, но Господь не позволил этого, сказав: «Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Истинно говорю вам, кто не примет Царствия Бо-

жия, как дитя, тот не войдет в него. И вы сами, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие небесное. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царствии небесном. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает; а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили бы во глубине морской». А в другой раз Господь взял одно малое дитя, поставил посреди апостолов своих и, обняв ребенка, сказал; «Кто примет сие дитя во имя Мое, тот Меня принимает; а кто примет Меня, тот принимает Пославшего Меня; ибо кто из вас меньше всех, тот будет велик». Когда же книжники и фарисеи вознегодовали на детей, славящих Иисуса в храме и говорящих: «Хвала Сыну Давидову!», Господь сказал им: «Разве вы никогда не читали в Священной Книге: «Из уст младенцев и грудных детей ты устроил хвалу»? Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам!» Так говорил Господь.

Юный профессор обвел взглядом аудиторию и, казалось, су-мел заглянуть в глаза каждому из многих тысяч присутствующих.

Я. стою перед вами как живое подтверждение истинности Слова Божия: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное».

Крис представил, что однажды и его маленький сынишка сможет взойти на кафедру в небесном университете, и родной отец будет внимать его словам. Возможно ли такое счастье? У Криса даже холодок пробежал по спине от невероятности этой мечты, но в ту же секунду он понял: так будет. Так обязательно будет! Крис поднял сияющее лицо на профессора, который продолжил:

— Сын Божий есть Альфа и Омега, начало и конец. Каким Он был в начале всех начал, Таков Он поныне, и в конце времен, когда завершатся судьбы человеческого мира, Он пребудет. Для Него сей конец будет новым началом, дверью в новый мир. На святом сердце Своем Он возведет град Божий, и заложит в основание его краеугольные камни - милость, любовь и благодать. Величайший Архитектор всех времен создал проект, главный Ин-

Женер вселенной составил чертежи, гениальный Строитель оживил рисунки и наполнил их плотью. Стены дворцов и переходов творили те же сильные и добрые руки, которые создали звезды и которые несут на себе вечные раны — руки Плотника.

Голос мальчика становился тверже и сильнее, ангельское лицо горело радостью и болью. При слове «раны» его раскосые глаза наполнились слезами.

— Плотник из Назарета строит храм надежды, замешивает цемент вместе с апостолами и пророками, рыбаками и портными, крестьянами и пастухами, каменщиками и учителями, бизнесменами и врачами.

Крис оказался на берегу небесной реки, чьи бурные воды осеняли брызгами раскидистые деревья и скалы. Вдруг поток подхватил его, закружил и понес за собой по порогам и водопадам. В шуме воды Крис различил пение младенцев, дух у него захватило, как во время резкого спуска с горы, и он испытал невероятное возбуждение, сродни страху: он понял, что является частью чего-то необозримого, огромного, непостижимого, и с этой мыслью ухнул вниз с очередного водопада. Впрочем, его страх не был связан с опасностью, смертью, разрушениями — такие ужасы остались в мрачном мире. Крис покорился течению и задумался над своей скромной ролью в общем важном деле.

Мальчик, наделенный полномочиями небесного профессора в раю, в мрачном мире считался инвалидом, поскольку не мог жить, как все. Ему никогда не удалось бы разбогатеть, его не вынесли бы на обложку журнала «Тайм» с подписью «ЧЕЛОВЕК ГОДА». Бездушное большинство предпочло бы убить его еще до рождения или уморить плохим уходом вскоре после. В Царствии Божием ценность его жизни была настолько очевидна, что все эти «гуманные» способы обхождения с «неполноценным» членом общества казались страшной фантазией психически больного.

На земле этого мальчика не взяли бы даже на место четвертой скрипки, а в раю он, в белом фраке, стоял на месте дирижера й управлял целым оркестром. Музыканты не отрываясь следили за взмахами его палочки, зрители с восторгом внимали

чудесной мелодии. Линия между залом и оркестровой ямой куда-то пропала, и вот уже весь зал слился в единой симфонии, предназначенной для единственного и самого достойного Зрителя. До этого Крис не замечал Его присутствия, как рыба не замечает воды, в которой живет. Однако дирижер не сводил с Него своего взгляда и, заметив одобрение в Его глазах, улыбался и чуть заметно кланялся.

Крис перебирал струны на своем инструменте, волшебные звуки поднимались ввысь и соединялись с игрой остальных. Он даже не знал его названия, но чувствовал, что этот инструмент идеально подходит к нему, как если бы они родились вместе. Сидящая рядом девушка-виолончелистка и заиграла соло, после нее вступили двое с кларнетами, потом вновь зазвучал весь оркестр. Дирижер и музыканты чувствовали друг друга, как один организм, инструменты подчинялись дирижерской палочке, как солдаты — голосу командира, но в то же время не было ощущения муштры, все чувствовали себя свободными и вели себя непосредственно.

Что это за симфония? Звучала ли она раньше? Как он может играть без нот, если никогда не слышал ее? Крису показалось, что ей должно быть много-много тысяч лет, но в то же время он знал, что каждый раз она исполняется по-разному, а потому — впервые. Настал его черед играть соло, он откуда-то уже знал,, что ему будут подыгрывать удивительные духовые инструменты, похожие на флейты. Он поднялся по взмаху юного дирижера, тот с улыбкой кивнул. Единственный Зритель, ради Которого старались музыканты и дирижер, смотрел прямо на Криса с восхищением и одобрением, и волна искреннего счастья захлестнула оркестр. Господь благословляет их. Ныне и вовек. Может ли быть иной смысл жизни?

| Джейк ворвался в телефонную сеть больницы, вначале оглушив ‘ Словесным потоком регистратора, потом медсестру в приемном Ь покое. Ему нужен был конкретный доктор, и ради этого он вспом-к^щл все свои фирменные журналистские приемы: «У меня нео-Ж’тложное дело...», «Я звоню из Нью-Йорка...», «Это вопрос в выс-У шей степени конфиденциальный...» и, наконец, «Дело государ-«|?сгвенной важности!!!». Его перебрасывали с одного номера на дру-|1;Гой, пока не включили музыку, и вот уже пять минут Джейк вновь J И вновь терпеливо слушал начало «Маленькой ночной серенады». Хотя бы не разъединили, значит, надежда есть.

f, ,

— Марсдон слушает. Надеюсь, у вас действительно важное дело, мистер Вудс.

л/ ■ — Очень важное, доктор Марсдон. Спасибо, что согласились ; Подойти к телефону. Я звоню из Нью-Йорка...

— Да хоть из Сикстинской капеллк. Говорите короче, меня пациенты ждут.

—. Я звоню в связи с расследованием гибели доктора Грега Лоуэлла.

J Доктор Марсдон ответил не сразу.

— Я не собираюсь обсуждать этот вопрос с журналистами.

— Нет-нет, вы не поняли, я звоню не как журналист. Наш разговор будет не для печати. Дело в том, что я помогаю в расследовании лейтенанту полиции Олли Чендлеру из отдела убийств.

Начальник отдела кадров городского полицейского управления | не порадовался бы такому самозванному «помощнику следователя». Что делать! Приходится идти на крайние меры.

— С каких это пор журналисты стали помогать полицейским? ^ — скептически спросил доктор Марсдон. — Вы не боитесь, что я

позвоню лейтенанту Чендлеру и спрошу про вас?

— Будьте добры, позвоните. Он вам все подтвердит. Доктор Марсдон, я сегодня ночью возвращаюсь из Нью-Йорка, а завтра днем хотел бы подойти к вам в больницу и полчасика с вами переговорить.

— А то ведь мне совсем заняться нечем, целый день сижу и скучаю.

Джейк почувствовал, что добыча уходит из самых рук. К счастью, доктор Марсдон сменил гнев на милость и со вздохом сказал:

— Ну, ладно. Позвоню лейтенанту Чендлеру, и если он подтвердит ваши слова, постараюсь принять вас. Подходите в районе двух, будет передышка — я выйду к вам на пятнадцать минут. Захватите с собой книжку. Может быть, придется долго ждать.

— Благодарю вас, доктор Марсдон, я так рад, что вы... — Джейк замолчал, потому что собеседник на том конце провода уже давно бросил трубку.

Джейк посмотрел на часы и с досадой отметил, что отвел себе слишком мало времени. Он остановил такси и попросил отвезти его на 43-ю улицу, к зданию «Нью-Йорк тайме». Ему нужен был более широкий взгляд на вещи, и в этом здании находился человек, чьи мудрые советы вот уже двадцать лет поддерживали широту взглядов обозревателя Вудса.

Несколько номеров разных газет, все сегодняшние, были разбросаны на длинном столике, предназначенном именно для того, чтобы во всей красе отображать многоглавую гидру под названием «пресса США». Рядом с «Нью-Йорк тайме» там лежали «Нью-Йорк дэйли ньюс» и «Уолстрит джорнал», три гиганта с тиражами свыше миллиона. С ними соседствовали полумиллионные «Ньюсдэй» и «Нью-Йорк пост». При взгляде на эту подборку даже непосвященному станет ясно, где находится центр американской журналистики. Нью-Йорк — неиссякаемый источник информации и мировых тенденций. Из «чужих» только столичной «Вашингтон пост» удалось попасть в почетный список ведущих ежедневных изданий и получить место на длинном столе в главной нью-йоркской редакции. Некоторые газеты были прочитаны вдумчи-

’ вым читателем, оставившим красные пометки на полях и подчеркнутые строчки, на паре номеров были обведены заголовки.

На первый взгляд кабинет казался захламленным до невозможности, однако наблюдательный посетитель заметил бы во всем ^ этом определенный порядок, отражавший дух хозяина помещения — Корнелиуса Леонарда. Джейк звонил своему старому учителю и наставнику не реже раза в месяц, но в его нью-йоркском кабинете не бывал уже два года. Джейк с наслаждением вбирал в себя знакомое тиканье старинных часов, знакомый аромат сигар, знакомый вид разбросанных по полу бумаг. Подобное чувство должен испытывать паломник, после долгого перерыва вновь оказавшийся на Святой Земле.

• Из хрустальной пепельницы поднимался сизый дымок. Шикар

ный факс последней модели с фантастическим количеством кнопок ненавязчиво шипел, показывая длинный бумажный язык, а старомодный телефонный аппарат с треснувшим диском продолжал ₍ трудиться из последних сил, как раз сейчас обеспечивая связь с неким разговорчивым абонентом. Увесистую трубку держал чудаковатого вида экземпляр с торчащими седыми волосами, в белой рубашке без галстука и красных подтяжках. На первый взгляд ему г было лет шестьдесят, но по всем расчетам получалось не меньше семидесяти пяти. Стариковским жестом поправляя толстые очки, он смотрел на Джейка с извиняющейся улыбкой и односложно поддакивал своему невидимому собеседнику. Несмотря на внешнюю простоту, хозяин кабинета был человеком уникальным. Исчезающий вид, причем один из лучших его представителей. Может быть, даже последний и единственный в своем роде... Его бесстрашные Журналистские расследования имели перед собой лишь одну цель: поиск истины, и не важно, какие силы выиграют или проиграют от его публикаций. Ему удалось сокрушить целые преступные кланы, а самому остаться в живых, чтобы рассказать об этом.

Сильные мира сего ненавидели, злословили, боялись Леонарда. В былые годы он получал столько писем с угрозами стереть его в порошок, что накопилось две разбухшие папки, которые он до сих пор хранил в верхнем ящике стола. С возрастом слава его

столь возросла, что даже серьезно пострадавшие от публикаций личности прониклись к нему уважением и начали хвалиться тем, что в свое время попадали на карандаш к «великому Леонарду».

Когда секретарша провела Джейка в кабинет, Леонард еще говорил по телефону и потому дружелюбно махнул гостю, предлагая найти себе занятие на пару минут. Джейк обрадовался, считая кабинет Леонарда интереснее любого музея, и отправился изучать многочисленные экспонаты. Стены были залеплены вырезками из разных газет и журналов, большинство публикаций — материалы первой полосы. Некоторые наиболее удачные статьи были вставлены в рамочку. На счету автора были скандальные заголовки в «Вашингтон пост», «Бостон глоуб», «Чикаго трибьюн», «Лос-Анджелес тайме» и «Кланами геральд». Его аналитические статьи проникли и в журналы, осчастливив страницы ежемесячников «Атлантик», «Нью-Йоркер», «Жизнь», «Взгляд», «Роллинг Стоун» и менее известных изданий типа «Субботний вечер», «Голос полевода» и «Домоводство». Ему не приходилось ходить по редакциям с протянутой рукой, как это делают большинство журналистов. Все издания сами предлагали ему написать для них, а потом выносили анонсы его статей на обложки. Тем не менее, на стены кабинета эти публикации не пробились, ни одна. На удивленный вопрос Джейка Леонард когда-то ответил: «Я газетчиком был, газетчиком умру. Все эти глянцевые обложки не для меня, видеть их не могу».

Джейк с благоговением смотрел на стены, где не нашлось бы свободного места и для спичечной этикетки. Они были своеобраз-ным частным музеем журналистики, и большинство экспонатов вышли из-под пера самого Аеонарда. Полоски старой газетной бумаги топорщились на вертикальной поверхности желто-коричне вой бахромой, некоторые гордо выглядывали из-за стекла, растал-кивая соседок полированными рамочками. В кабинете стоял не-выветривающийся запах старых газет, и уборщица не раз делала Леонарду замечание. Все тщетно! Для Леонарда, как и для Джейка, это был непревзойденный аромат состоявшейся публикации, они готовы были бесконечно вдыхать его, упиваясь спектром ас-

циаций и воспоминаний — так эксперт-дегустатор наслаждает-. вкусом особо ценных сортов вин. Некоторые сюжеты датировавшей еще сороковыми годами, немало статей висело здесь с пятидесятых, шестидесятых. Кое-какие вырезки были сделаны недавно _ у_Же в девяностые годы, после официального ухода на пенсию. Тематика вобрала в себя все сколько-нибудь значимые события двадцатого века — Корейская война, залив Кочинас, убийство Джона Кеннеди, мафия, Мартин Лютер Кинг, Вьетнам, Уотергейтский скандал. Многие статьи касались гражданских прав и , свобод.

Джейк ностальгически вздохнул, когда его взгляд остановился на знакомой цитате, аккуратно выписанной на белом листе бумаге и вывешенной рядом со статьей о южноамериканских . наркобаронах. Одна из самых ранних публикаций на эту тему, Леонарду дали за нее премию. «Будущее республики находится в руках журналистов будущих поколений». Под цитатой подпись: «Джозеф Пулитцер».

Рядом с цитатой был приколот значок уличного торговца газетами, которым Леонард особенно гордился. Он был убежден, что карьеру журналиста надо начинать именно так — продавая газеты на перекрестках по 5 центов за штуку. Это было еще в те вре-^! мена, когда люди были честны, и многие газетные компании, вместо того чтобы нанимать уличных торговцев, просто выклады-I вали стопку свежих номеров в открытый ящик с коробочкой для мелочи, и к концу дня выручка точно соответствовала количеству взятых из ящика газет. Увы, сетовал Леонард, теперь даже автоматы по продаже газет оказываются ненадежными: хулиганы нередко ломают их и забирают мелочь.

Человек на том конце провода никак не соглашался закончить

разговор, хотя Леонард уже и покашливал, и прощался, и уговаривал созвониться в другой раз. Подмигнув Джейку, Леонард решился на крайнюю меру. Его голос вдруг стал тревожным, он заговорил торопливо и возбужденно: «Слушай, Роджер, мне тут такое прислали! С пылу, с жару - такие новости раз в сто лет в руки попадают. Надо срочно обработать и пустить в печать, пока нас

не опередили. Не мне тебе объяснять. Прости. Бегу. Чао!». Леонард не глядя бросил трубку и с радушной улыбкой протянул Джейку ладонь. Знакомое жесткое рукопожатие. Левой рукой Леонард вытащил из пепельницы сигару и затянулся, не сводя глаз с гостя. В его взгляде было удовлетворение старого полковника, вышедшего принимать рапорт у подтянутого лейтенанта.

Леонард никогда не отличался высоким ростом, но Джейк отметил про себя, что он кажется стал еще меньше, чем два года назад. Что ж, немало было крупных публицистов с могучим торсом и спортивной походкой, но кто их теперь помнит? Ни один из них не оказал такого влияния на журналистику, а с ней — на страну, как этот сутулый старик с лохматыми седыми волосами. Несмотря на возраст, его разум был все так же быстр, а язык — все так же остр, как в юности. И взгляд — у кого из молодых вы найдете такой проницательный, такой вдумчивый взгляд? Нет, Леонард оставался той же глыбой, каким его знали десять, тридцать, пятьдесят лет назад.

— Вудс! Сколько лет, сколько зим! Впрочем, я за тобой слежу и должен отметить — неплохо пишешь, неплохо. Некоторые колонки вполне читабельны — хотя это, конечно, йе то же самое, что настоящие репортажи. Думаю даже, что благодаря тебе газеты западного побережья могут набрать потенциал и в обозримом будущем составить конкуренцию Нью-Йорку и Бостону.

— Спасибо на добром слове, Леонард. — Все звали Леонарда по фамилии. Джейк не сразу бы вспомнил его имя «Корнелиус».

— Конференция-то как прошла?

— Да ничего особенного. Еле дождался, пока закончится последний доклад. Надеялся к тебе попасть еще час назад, а он — из пустого в порожнее...

— А в аэропорт тебе когда?

— Мне надо выехать от тебя без нескольких минут пять.

— Ну что ж, — Леонард сцепил пальцы в замок. — Такси можно поймать перед зданием редакции. У нас остается час —- только раскачаться успеешь. Ты хотел обсудить какие-то накопившиеся вопросы. Давай, выкладывай.

Вот таким был Леонард — сразу к делу, никаких рассуждений о погоде и приятном полете. Однажды он даже посоветовал Джейку: «Сократи пустые разговоры, и твои сутки станут на два часа длиннее. Отдай выигранное время журналистике, и ты добавишь к своей карьере десять дополнительных лет. Представляешь, насколько ты опередишь любителей болтать ерунду?».

— На самом, деле, меня очень беспокоят некоторые новые тенденции в «Трибьюн». При мне зарубили прекрасную статью, а другие отредактировали так, что от них ничего не осталось, а все потому, что были затронуты интересы неких «особых групп». При этом, если бы такая же статья разоблачала религиозных фанатиков, мы бы гордились своей честностью и нелицеприятностью. Пусть потом хоть пять мешков писем от недовольных церковников принесут — правда важнее всего! Мы даже вслух будем читать послания с угрозами, чтобы похвалиться своим бесстрашием.

Леонард с пониманием кивнул. Видно было, что он слушает очень внимательно. Телефон то и дело вскрикивал пронзительными звонками, но Леонард полностью игнорировал попытки этого антикварного экспоната привлечь к себе внимание.

— Но стоит только проскочить статье, — продолжал Джейк, — задевающей «голубых», феминисток, экологов и прочих им подобных, то сразу же мы расшаркиваемся в извинениях, созываем внеочередное собрание редколлегии, организуем комитеты бдительности, обещаем нанимать побольше журналистов с определенным цветом кожи, с определенными убеждениями, определенной ориентации, а также клянемся, что такого прокола больше никогда не повторится. За последние десять лет эта тенденция становилась все более сильной, это просто как снежный ком. Не знаю, почему я только сейчас вдруг очнулся. Не нравится мне все это, ох как не нравится, Леонард. Мы вымарываем прекрасные публикации, если в них можно заподозрить отрицательное отношение к определенным «привилегированным» группам, но с удовольствием «мочим» остальных. Это же настоящая дискриминация. Газетное дело превратилось в... политические игры.

15 У последней черты

Джейк сказал и сам испугался. Такое можно было бы услышать от Криса или Кларенса. Не от Джейка Вудса.

А раньше мы с удовольствием «мочили» всех подряд, правда? Эх, друг мой, какое было время! На этой неделе мы шерстили бандитов, на следующей «ментов», потом принимались за городские власти, после них переходили к профсоюзам, затем разоблачали республиканцев, а еще через неделю высмеивали демократов... Никто не был застрахован от нашего острого словца. Если сегодня кто-то читал утренний номер с довольной ухмылкой и приговаривал: «Так их, так!», то завтра мог и сам оказаться у позорного столба. Конечно, мы старались, изучали всю подноготную, по десять раз проверяли факты. Зато сколько было радости, когда удавалось застукать без штанов кого-нибудь из этих хитрых лисиц! — Леонард расплылся в улыбке, явно припомнив какущ-нибудь из своих скандальных публикаций. Но тут же его лицо омрачилось.

— Теперь все иначе. И не только у вас в «Трибьюн». В какую бы газету я ни заехал, кто-нибудь обязательно отводит меня в уголок и, воровато озираясь, начинает задавать те же вопросы, что и ты. Меня тошнит от всего этого. Журналисты лижут задницу одним, раскланиваются с другими, строят глазки третьим — совсем как политики, ты правильно заметил.

Леонард произнес это слово с отвращением. Очевидно, в его шкале ценностей политик стоял еще ниже, чем серийный убийца.

Рука с дымящейся сигарой качнулась в направлении длинного столика у окна, где были разложены газеты:

Я. до сих пор начинаю день с чтения периодики, большинство из этих изданий прочитываю от корки до корки. Вырисовывается любопытная картина. Практически все ежедневные газеты считают своим долгом публиковать в каждом номере хотя бы одну статейку, пропагандирующую идеологию определенных социальных меньшинств и «особых» групп, и без каких-либо критических комментариев. Сорок лет назад их никто не допустил бы до печати даже на последней странице, а нынче эти агитки выходят с претензией на «важные новости». Страшно видеть, как уважаемые издания превращаются в партийные вестники. Вот свежий пример. В прошлом году в Вашингтоне состоялся марш в за-щиту прав гомосексуалистов, его даже называли «крупнейшим событием 1993 года». Три из пяти главных газет написали, будто в марше перед Белым домом участвовал миллион демонстрантов, тогда как столичная полиция насчитала триста тысяч. Каждый вшивый репортеришка знает, что официальными данными считаются полицейские отчеты, так откуда же взялась цифра «один миллион»?

Леонард встал, подошел к окну, несколько секунд помолчал, потом развернулся резким движением, как прокурор во время обвинительной речи.

— Мне, в принципе, безразлично, сколько их там маршировало, но поскольку этот «миллион» вылез на три первых полосы, я решил разобраться. Достал вестники и пресс-релизы, разосланные «голубыми» во все ведущие газеты, посмотрел везде прогнозировалось, что будет миллион участников. Обрати внимание, прогноз, и, как выяснилось, весьма завышенный, но газеты вынесли его на первые полосы, как если бы это были достоверные данные. Читаю дальше — ба, знакомые фразы, даже целые абзацы. Все эти сравнения «голубого марша» с демонстрациями в защиту прав человека в шестидесятые годы; утверждения, что отношение к геям и лесбиянкам является индикатором нравственной зрелости общества; разглагольствования об историческом значении «марша» в деле борьбы с религиозным фанатизмом и ханжеством... Корреспонденты фактически «сдували» текст из пресс-релизов, и никто не подал на них в суд за плагиат!

Леонард с презрением покачал головой.

— Это же позор! Они взяли цифру «один миллион» из пресс-релиза и вынесли в заголовок, как фактические данные, а официальные полицейские отчеты просто проигнорировали! Реальные факты уже никому неинтересны, Вудс. Согласись, «Миллион демонстрантов перед Белым домом» звучит весомее, чем «Менее трети от заявленного числа демонстрантов приняло участие в столичном марше в защиту прав сексуальных меньшинств».

Леонард отодвинул телефон и присел на край своего стола

Конечно, программы новостей типа «Сегодня» тоже объявили о «миллионе демонстрантов», но что еще ждать от телевидения? Нет более абсурдного понятия, чем «тележурналистика»! Они ничем не гнушаются ради рейтинга, на все пойдут, лишь бы шокировать зрителя. Эти ребята взрывают автомобиль и потом демонстрируют эти кадры как доказательство того, что на машинах этой марки нельзя ездить. Или как в Миннесоте было: сами купили пиво, вручили подросткам, сняли, как те радостно пьют, а потом вставили эту «уличную зарисовку» в передачу о малолетних алкоголиках. Я, в общем-то, против смертной казни, но для таких телерепортеров сделал бы исключение!

Однако на телевидении это делалось всегда, и другого от них ожидать просто невозможно. Газеты такими не были. Согласись, Вудс, мы сохраняли лицо, мы отвечали за то, что печатаем. Теперь все изменилось. Раньше мы уличали тележурналистов в подтасовке фактов и разоблачали их скандальные махинации, а сейчас стали такими же, как они. Вот, смотри, что делает наш уважаемый коллега Макньюс. — Аеонард вытащил из-под груды бумаг исчерканный номер «Ю эс эй тудэй». — Мне удалось выяснить, что один из авторов передовицы о «голубом марше» не только сам гей, но и принимал активное участие в подготовке и проведении этого мероприятия. Он участвовал в марше — не как наблюдатель, а как борец за идею! И я случайно узнал, что корреспонденты из «Вашингтон пост», опубликовавшие статью о демонстрации «Ее тело — ее выбор», сами в этой демонстрации участвовали и даже выступали на митинге. И, пойми меня правильно, я яе против «голубых» и не против абортов, но нельзя же толкать речь перед митингующими, а потом писать об этой речи «объективную» статью! В старые времена за такое с работы выгоняли. Это был бы скандал — бессовестное злоупотребление положением журналиста, пропаганда собственных взглядов за счет газеты, откровенная ложь. Редакторы и коллеги не смогли бы им больше доверять, все остальные местные газеты вышли бы с обличительными заголовками на первых страницах и не пожалели бы выражений для описания их поступка. Что же ждет их сегодня? Леонард задумался. — Пожалуй, приз за лучшую журналистскую работу и с десяток приглашений выступить с докладом.

— Знаешь, — растерянно перебил Джейк, — я уже пожалел, что затеял этот разговор с тобой. Я надеялся, что все это — проблемы локальные, что только у нас в «Трибьюн» так ужасно стало, что по всей стране положение дел в журналистике совсем иное — лучше, честнее, профессиональнее...

— Хуже всего то, что когда я пытаюсь говорить с людьми на эти темы, они видят во мне предателя, отщепенца. А я был либералом уже тогда, когда эти недоумки под стол пешком ходили. В то время слово «либерал» означало широкий кругозор, независимость суждений, пренебрежение ко всему, что люди называют «статус кво». А сейчас что? Мы сами превратились в «статус кво»! Я всегда любил читать статьи, вызывающие желание поспорить. Поэтому выписывал «Национальное обозрение»: да, у нас разные взгляды, но по некоторым вопросам консерваторы довольно логично высказываются. К тому же, иногда полезно подойти к знакомой проблеме с совсем другими мерками. Так вот, раньше я спокойно оставлял этот журнал на столе и не считал нужным прятать его в ящик или под газеты. А сейчас? Удивленные взгляды, поднятые брови, и я будто оправдываться должен. Чувствую себя школьником, которого мама застукала с «Плейбоем» в руках. Новое поколение считает смертным грехом даже задуматься о возможности иной точки зрения. А все дело в том, что их убеждения столь слабы, что не выдержат спора даже с самым ничтожным идеологическим противником. В отделе новостей правит совсем не тот либерализм, что мы с тобой знали. Нынешняя система ценностей — это карточный домик, и все вокруг дыхнуть боятся, чтобы все не развалилось,

Леонард ходил нервным шагом от окна к столу, каждое предложение он завершал характерным взмахом седой головы, словно ставил жирную точку.

- Хочешь знать, почему так трудно стало бороться за правдивость печатного слова? Конкуренции не стало. Раньше в каждом

городе было по меньшей мере две местные газеты. Если одна из них допускала «прокол», читатели, доверие и деньги начинали немедленно перетекать к другой. Мы боялись своих конкурентов, а они нас. Й мы по возможности вставляли друг другу палки в колеса, но ведь на самом деле это была прекрасная ситуация, поскольку не давала нам возгордиться, возомнить себя властителями дум и перестать отслеживать реальные факты. У читателей был выбор. Мы боролись за каждого подписчика и вынуждены были соблюдать точность и честность. Возьми хотя бы Техас. Когда я был ребенком, моего отца перевели в Остин, и мы три года там прожили. В то время это был небольшой городишка — пятьдесят тысяч человек, а местных ежедневных газет выходило шесть! Сейчас население выросло в десять раз, а газетенка осталась всего одна. И так везде. Я даже лекцию читал на эту тему. Полторы тысячи городов, где есть своя ежедневная газета, и только пятьдесят из них могут похвастаться наличием конкурентов. Получается монополия на идеи.

Леонард провел рукой по редеющим седым волосам. Джейк еще не видел его таким расстроенным.

— Не знаю, как сменить тему, — осторожно сказал Джейк, — но у нас появился еще и комитет по мультикультурным вопросам, и получилось так, что меня включили в его состав...

Леонард застонал.

— Ты искренне думаешь, что это в «Трибьюн» изобрели такое нововведение? Да такие комитеты — как грибы после дождя растут, скажи мне лучше, где их нет! Все началось с занятий по «деликатному подходу», а ведь для журналистики это смерть. Получается, мы должны деликатно относиться к некоторым группам людей, а значит, их нельзя ругать, даже когда очень надо. Мы перестаем быть честными репортерами, а превращаемся в добренькую няньку. Вскоре занятий и семинаров показалось недостаточно, ввели комитеты. В гробу я видал их «мультикультур-ные вопросы»! Пусть верят в многообразие, в Будду или в Иисуса Христа — в кого угодно, лишь бы на освещении новостей это не сказывалось.

Джейк с удивлением отметил, что Леонард пришел почти к тем же выводам, что Кларенс, а ведь их взгляды диаметрально противоположны по всем ключевым вопросам.

Леонард нервным движением раздавил окурок сигары в пепельнице и продолжил:

— Я теперь никогда не соглашаюсь выступать на факультетах журналистики, впрочем, меня и звать почти перестали. А все почему? На меня после этих лекций такая тоска нападает, на стенку готов лезть. В аудитории сидит двести человек, будущие журналисты, и хоть бы один с собственным мнением — нет, единодушие царит удивительное. Клонируют их, что ли? А самое ужасное, они этого даже не замечают, каждый считает себя оригиналом, и только потому, что им внушили, будто у каждого человека есть свое оригинальное мнение. Я думаю, было бы лучше, если бы факультеты журналистики располагались вдали от студгородков, чтобы все эти новые правила о «корректной речи» и «нейтральных языковых символах» на них не влияли. Университетская философия сводится к лозунгу: «Фильтруй базар!», и нарушителей сразу отправляют на перевоспитание, пока они не научатся отличать тех, кого обижать можно, от тех, кого нельзя. Какие из этих зомби получатся журналисты? Из всех мнений выбирается одно, и его приходится придерживаться с фанатизмом, которому позавидуют ультраправые!

— Любопытное сравнение.

— Но ведь все так и получается. Мы превращаемся в средневековую инквизицию. Стоит появиться кому-то с неудобными дан-ными или нестандартными идеями, так его записывают в еретики, как Галилея. Вместо того чтобы разобраться, взвесить все факты, обсудить нестыковки, мы просто отбрасываем материал, который не вписывается в нашу систему. Церковники не верили, что Земля вращается вокруг Солнца, а потому не слушали доказательств. Нам не нужны открытия, способные дискредитировать нашу позицию, вот мы и не слушаем инакомыслящих.

Леонард мерил пол шагами, ступая по вытоптанной в ковре дорожке. Очевидно, ему часто приходилось нервничать.

— Чем больше я думаю, тем больше мне нравится это сравнение. Молодые репортеры еще более закрыты для всего нового, чем религиозные фанатики. Большинство из них просто не умеет думать. Они выходят из стен университетов, убежденные, что хорошая газета складывается из материалов о бездомных, СПИДе, младенцах с синдромом наркотической ломки, одиноких матерях и несправедливо урезанных социальных программах. Такова формула последних новостей на каждый день! Эти ребята уверены, что новости — это литературный жанр, и подобно любовному роману, научно-фантастической повести и ковбойским рассказам должны писаться по заранее определенной схеме. В каждой статье должна быть жертва несправедливости, а если таковой не находится, ее надо выдумать. Нельзя говорить, будто люди ленивы или будто они в чем-то виноваты. Обязательно следует ввести нечистоплотного бизнесмена, жадного владельца жилищного комплекса, необразованных граждан или безразличное общество, из-за которых несчастная жертва страдает или вынуждена совершать дурные поступки. Мы превратились в работников отдела соцзащиты, рядящихся в журналистов.

Леонард взглянул на часы и вздохнул.

— У нас осталось двадцать пять минут. Мне надо кофе выпить, а то не успокоюсь.

Они отправились в комнату отдыха, которая располагалась в противоположном конце огромного отдела новостей, раза в три-четыре больше, чем в «Трибьюн». Леонард ни на минуту не переставал говорить — как любой газетчик, он спешил вместить максимум информации в отведенное пространство. По дороге оба не только размялись, но и подышали живительным воздухом отдела новостей, насладились родными звуками. Для них обоих не было ничего более приятного в жизни, чем ароматы и музыка газетного мира.

Леонард налил две чашки из мощного агрегата фирмы «Сименс», который язык не повернулся бы назвать просто кофеваркой, и присел на край блестящего прилавка, потягивая ароматное зелье. В его взгляде была какая-то отеческая нежность: так папа смотрит на сынишку, впервые спросившего, откуда берутся дети.

— Раньше считалось, что наша цель — непредвзятое освещение реальных событий. Нынче же мы сами решаем, к кому отнестись непредвзято, а к кому — «деликатно». Мы боимся честно анализировать «своих»: а вдруг у некоторых читателей сложится о них отрицательное мнение? Зато «чужих» разделываем в под орех. А sto между прочим, опасно: если наш противник все время получает изрядную дозу резкой критики, он держит порох сухим и учится все более и более убедительно защищать свои взгляды, а в итоге они получают все более широкое распространение.

В комнате отдыха находилось еще человек пять корреспондентов, и Леонард вдруг осекся, заметив, что они слушают. Кивнув в сторону двери, он быстро вышел, увлекая за собой Джейка. Да уж, во время такой дискуссии лишние уши ни к чему. Собеседники вернулись в кабинет, где Леонард сразу стряхнул с лица напряженное выражение и вновь оживился. Он подвел Джейка к стене слева от окна, где висела пробковая доска объявлений с приколотыми бумажками. Задвинув высокое кожаное кресло, Леонард встал в освободившееся пространство между столом и стеной и заскользил пальцем от одной кнопки к другой. Он подряд зачитывал вслух коротенькие фразы, не прерываясь на комментарии:

— Роберт Базель, Эн-би-си: «Объективность — миф. Есть разные мнения, но было бы заблуждением придавать им всем равный вес». Линда Эллерб: «Любой корреспондент, который хвалится своей объективностью, наглый лжец». Том Олифант, «Вашингтон пост»: «Объективность как таковая в природе не существует, а потому не стоит тратить время на ее соблюдение»...

Леонард остановился.

— С одной стороны, я восхищаюсь их честностью. По крайней мере, они признают, что необъективны. Но мне не нравится, что они махнули на объективность рукой, что не чувствуют необходимости даже пытаться сохранять нейтралитет. Ведущие статьи пишутся в стиле бабушкиных сказок — возьми хоть Гея Тализа, хоть Тома Вульфа, какая это публицистика? Когда целью становится не правдивая передача фактов, а написание интересных

историй, неизбежен переход от плакатного языка к художественной литературе. Корреспондентов учат писать захватывающе, доходчиво — но не обязательно точно. А стоит только отойти от фактов и предаться собственным фантазиям, как мораль и убеждения автора расцветают в статьях буйным цветом, заглушая все остальное.

Леонард не просто отвечал на вопросы Джейка. Он рассказывал о том, что давно беспокоило его самого и о чем он размышлял значительно дольше и основательнее, чем его ученик.

— Может, и нет никаких нравственных ценностей в абсолютном смысле, я не знаю. Но видишь, Вудс, когда мы вместо нейтрального сообщения о состоявшемся марше в защиту абортов печатаем безапелляционные утверждения типа: «Прошла массовая демонстрация в защиту неотъемлемого права каждой женщины решать свою судьбу», мы немедленно утрачиваем объективность. Мы превращаемся в проповедников, пропагандистов, гипнотизеров, наконец. Чем мы лучше узколобых церковников? Мы точно так же насаждаем свою доктрину, обращаем в свою веру. Комитеты типа твоего - это как совет кардиналов, определяющий, кто еретик, а кто — правоверный католик.

Джейк решил внести хоть слабую оптимистическую ноту и вспомнил про Кларенса:

- У нас в комитете есть парень, ты бы его послушал - вот человек! Никого не боится. В последний раз так разнес там всех, я готов был ему аплодировать стоя. Он консерватор, негр - точнее, сейчас принято говорить «афроамериканец», но сам он на эти новые правила плюет с высокой башни. Он считает, что цвет кожи не имеет значения - ни для белых, ни для черных. В «Трибьюн» не знают, что с ним делать. Он пишет лучше кого бы то ни было, а при этом кланяться ни перед кем не собирается, и в итоге карьера у него висит. А такой талант - жалко, что его держат на задворках. Я только ради него на заседания хожу, каждый раз с вое-торгом слушаю, как он их на место ставит. Я бы так не смог.

— Будем надеяться, он продержится дольше, чем те, кого я знал. На моих глазах немало честных людей сломалось. Не вы-► ‘ держивали, уходили. - Леонард почесал подбородок, покрытый \ однодневной щетиной. Забавно, из-за седины его лицо выглядело так, будто кто-то бросил в него горсть соли с перцем.

— Появились официальные и неофициальные квоты на кадро-вый состав, — Джейк решил вывалить на Леонарда все свои тревоги до конца. - Семь лет назад руководство «Трибьюн» постановило, что среди корреспондентов должно быть не менее десяти процентов «голубых». Сейчас этот план даже перевыполнен, а при этом я сам читал в последнем статотчете, что лесбиянки и ' геи составляют меньше двух процентов населения США. Получается, «голубых» представлено в пять раз больше среди журналистов, чем среди читателей. Честно говоря, меня это до последнего времени не волновало, но я стал замечать явные перекосы в «Три-быон», а это уже лично меня касается.

Собеседники одновременно опустили глаза в пол и вздохнули.

Леонард усмехнулся и подвел итог:

— За этими квотами стоит все та же философия, Вудс. Считается, будто достоверно освещать положение дел в каждой социальной группе можно лишь под контролем представителя этой группы. А на самом деле все получается наоборот. На работу берут не тех, кто хорошо пишет, кто дотошно изучает положение дел, кто энергичен и собран - нет, это все ерунда, вот если это представитель какого-нибудь меньшинства, ему всегда «зеленый свет» и отличная должность! И вот сидят они, как внутренние цензоры, и указывают остальным, что пускать в печать, а что вырезать. Когда я был студентом, профессора нам сотни раз повторяли: «Журналист должен убить в себе интерес к источнику». Теперь же источник сам про себя пишет и еще деньги за это получает, потому что нежданно-негаданно корреспондентом стал. Конечно, среди них тоже попадаются неплохие репортеры, но ведь большинство ставит перед собой одну цель - превратить общественную газету в рупор своих частных интересов. Такой газете разве можно верить? Я считаю однозначно: если хотите агитацией заниматься, партию организуйте или движение какое-нибудь, или церковь, или марш протеста—но оставьте в покое журналистику!

Джейк счел уместным рассказать, как несправедливо зарезали статью про кризисный центр для жертв насилия, и виновато признался в своей половинчатой позиции.

— Мне до сих пор стыдно, что я не голосовал с Кларенсом за то, чтобы оставить статью, как есть. А с другой стороны — что толку? Вообще, я понял, что важнее даже не написание статей, а их отбор для печати.

Леонард кивнул.

— А ты думаешь, остальные корреспонденты не видят, что происходят? Та женщина не меньше тридцати часов убила на ту статью, и не только рабочего времени. Как думаешь, второй раз она за такое возьмется? Да ни за что. Уж если тратить силы, так на материал, который возьмут в печать — например, про скандальную растрату благотворительных фондов сотрудником «Армии спасения». Если это не Цензура с большой буквы, то что? И ведь по большей части газеты идут на это добровольно, а страшнее добровольной цензуры вообще ничего нет. Никому даже в голову не придет взяться за историю, которая не вписывается в рамки политкорректности и потому не имеет шансов увидеть свет.

Вот-вот, я именно так и подумал после того собрания.

— Конечно, ведь репортеры тоже люди. Им приятнее слушать добрые слова и получать гонорары, чем получать по носу и сидеть без денег. Мне туг недавно Сюзанна Оки жаловалась — знаешь ее, из «Вашингтон пост»? Она подготовила материал про новые методы выхаживания недоношенных детей, а кто-то из коллег отозвал ее в сторону и предупредил, что такой статьей она подорвет авторитет движения «Право на выбор». И никому дела нет до того, что в той статье все было от начала до конца — чистая правда. Сюзанна мне со слезами говорила, что теперь будет знать свое место и не высовываться.

— И когда это все началось, Леонард? Я только сейчас заме-тил, что что-то не то происходит...

— Потихоньку-помаленьку. Конечно, бурные шестидесятые дали о себе знать. А потом случился Уотергейтский скандал. Все ненавидели Никсона, в том числе и я. И мы выпустили зверя из клетки. Знаешь, кто первым приложил к этому руку? Два журналиста — Боб Вудвард и Карл Бернштейн, или точнее — Роберт Редфорд и Дастин Хофман. Помнишь фильм «Вся президентская рать»? Его сняли всего через пару лет после Уотергейта — что говорится, по горячим следам, и народ валом валил посмотреть, как простые ребята из «Вашингтон пост» отважно разоблачают коррупцию в Белом доме. Они стали символом новой эпохи, лицом времени, отныне журналисты будут разрушителями старого, вестниками грядущего, хозяевами настоящего. Мы получили власть свергать царей, менять политику, формировать общественное мнение. Я и про это лекцию читал, кстати. Вот ты знал, например, что за десять лет между 1968 и 1978 количество студентов на факультетах журналистики выросло в четыре раза? Все захотели быть как Вудвард и Бернштейн. Средства массовой информации превратились в средства массовых перемен. Журналистика больше не занималась освещением событий в мире, она творила новый мир по своему собственному проекту.

Джейк поднялся.

— Осталось десять минут. Проводи меня до лифта, хочу еще одну вещь обсудить. У меня есть знакомая, которая считает, что СМИ нарочно изображает христиан в неприглядном свете. Я всегда думал, что это у нее от большого самомнения, требует особого отношения, и все. И она, действительно, иногда слишком придирается, но в целом говорит вполне логично, так просто не отмахнешься. Она показывала мне статью за статьей, где христиан обвиняют то в цензуре, то в фанатизме, то в ханжестве, то в издевательствах над детьми. Я обычно каждый раз пытался ее успокоить, убедить, что все это или плод ее больного воображения, или совпадение, или исключение, или недоразумение, но аргументов уже не хватает. А ведь она даже не все знает, что известно мне. Интересно, что бы она сказала, подслушав разговоры между репортерами в отделе новостей! Короче, Аеонард, неужели она права? Что ты об этом думаешь?

Они остановились перед дверями лифта. Аеонард зажег сигару _ третью за время их разговора — и выпустил мохнатое колеч-

ко дыма. Он будто тянул время или, может, почувствовал, что без дополнительной дозы никотина на этот вопрос не ответить.

— Я, Вудс, закоренелый безбожник. За последние сорок лет на пушечный выстрел к церкви не подходил, и не собираюсь. И вообще, не нравится мне вся эта толпа, не понимаю я их. Так что, когда я тебе отвечать буду, не вздумай обвинить меня в симпатиях к религиозникам.

Итак, в восьмидесятые годы институт Лихтера провел опрос среди сотрудников СМИ, который показал, что девяносто процентов журналистов никогда не ходит в церковь, более половины считает супружескую измену допустимой и почти половина полагает, что однополые связи — вариант нормы. Таким образом, взгляды журналистов, оказались значительно более либеральными, чем взгляды остального населения. Большинство из нас это и так знало, просто тогда эти догадки получили официальное подтверждение.

Теперь вспомни нашумевшую статью в «Вашингтон пост» про политические партии. «Ультраправые силы опираются на прослойку бедных, необразованных и легко контролируемых протестантских христиан». После того как доктора наук и респектабельные бизнесмены завалили газету возмущенными письмами, редакция принесла официальные извинения за «досадную опечатку». А сам корреспондент признался, что не хотел никого обидеть, просто думал, что все так считают. И ведь он не обманывает: все, и правда, так считают — в журналистской среде. Иначе как бы эта фраза просочилась через столько слоев редакторской правки? Никто не заметил ничего необычного. Для нас религия была и остается синонимом средневековой отсталости. Возьми Теда Тернера. Преуспевающий владелец телеканала, хозяин «Последних известий», идеолог нового времени открыто заявил на собрании дикторов: «Христианство — религия неудачников», и сорвал аплодисменты. Это я все к тому, что в наши дни подобные высказывания никому не сходят с рук, и только в адрес христианства можно говорить что угодно. При этом никто не вспоминает, что в Нью-Йорке все до одной больницы и все центры скорой помощи построены на

деньги и силами церквей. Видимо, Национальная организация женщин, Союз гражданских свобод Америки и Тед Тернер были очень заняты чем-то более важным.

У меня сестра верующая, и соответственно двое племянников тоже, так что все эти разговоры о несправедливом отношении к христианам мне хорошо знакомы. Твоя подруга почему обижается? Потому что нет закона, запрещающего увольнять христан с работы, ненавидеть христиан, притеснять христиан. Нет семинаров, пропагандирующих «деликатный подход» к христианам и объясняющих, что христиане тоже люди. И уж точно никто не спешит включить христиан в комитет по мультикуль-турным вопросам.

— Да уж, это точно. Никто не спешит. — Джейку стало немного не по себе от саркастического тона Леонарда.

Двери лифта бесшумно открылись, Леонард и Джейк вошли внутрь. Попутчиков не было, и оба с облегчением вздохнули. Леонард продолжил:.

— Так что, с одной стороны, туго им приходится. А с другой стороны — сами виноваты. Во-первых, они не идут в журналистику. Да, по статистике мы все ужасные либералы, не чета доброму консерватору Джо из Южной Дакоты. И что? Кто им запрещает поступать в университеты на нашу специальность? Если мы тут такие нехристи, пусть посылают своих детей не миссионерами в Африку, а корреспондентами в американские СМИ! У нас свободная страна, и если они сидят сложа руки, пусть не жалуются, что балом правят другие.

Хуже того, для них слово «репортер» почти ругательное, они к нам относятся, будто мы черти с рогами и копытами. Сам посуди, кто из них не считает зазорным общаться с нами по-человечески? Я даже не помню, когда бы просто сидел за столом с верующими людьми и кушал бы бифштекс под разговоры о завтрашнем дожде, но чтобы эти верующие были бы не моя сестра и не мои племянники! Не скрою, некоторые консерваторы балуют меня угрожающими письмами и злобными звонками, но на этом наше общение и заканчивается.

А вот ребята из «Права на выбор», СГСА, активисты нестандартной ориентации, феминистки и либералы всех мастей не гнуша-ются выпить со мной пива или отведать отбивные из телятины. И ты не думай, я за себя сам плачу, тут не в том дело, чтобы «на халяву» пообедать, а чтобы посидеть вместе, «за жизнь» поговорить. Мы с ними почти друзья. В карты играем. Они меня приглашают с лекциями выступать перед студентами либеральных колледжей. А как ты думаешь, христианские колледжи и семинарии меня хоть раз приглашали? А христианские Журналы у меня интервью хоть раз брали? А пикетчики из «Права на жизнь» со мной хоть раз обедали? Как мне с этими господами познакомиться? В церкви? Ха! Подходите, когда поп будет мою душу грешную отпевать. Тогда вы меня и увидите — в гробу и белых тапочках.

— Я признаю, что многие публикации пишутся предвзято, — согласился Джейк, — но большинство из нас все же действует из лучших побуждений.

Лифт остановился и раскрыл двери в широкий вестибюль первого этажа. Леонард с Джейком вместе вышли из здания редакции и остановились на тротуаре.

— Я сказал той своей знакомой христианке, — вспомнил Джейк, — что устал от постоянных разговоров о вселенском заговоре. В ее представлении газетчики собираются за закрытыми дверями, где в полумраке курят сигары и рассуждают о том, как бы извести всех христиан, а страну ввергнуть в пучину безнравственности. Как я могу всерьез относиться к людям, которые видят во мне антихриста?

Леонард рассмеялся.

— Это точно. Мы с сестрой на эту тему много спорили, она тоже любила обвинять газеты в «намеренной пропаганде безбожия и безнравственности», как будто на заседании редколлегии мы только тем и занимаемся, что подбираем материалы пообиднее для христиан. Но знаешь, что я однажды понял? В каком-то смысле этот заговор существует — это заговор общих ценностей. И сестра со мной согласилась.

— Не понял.

— Вот мы с тобой — либералы. И большинство наших коллег — тоже. Таким образом, у нас .общие ценности с феминистками из |1 НОЖ, с «Правом на выбор», с СГСА, с НАВО, с «Голубой силой»,

¹ и мы будем представлять их в положительном свете. А вот с Хри-; стианской коалицией, католиками, баптистами, ГООО и пикет-s. ’ чиками перед абортариями у нас общих ценностей нет, и мы выс-

'J тавим их в самом неприглядном виде на всеобщее осмеяние. Так

* что хоть я и не сижу за закрытыми дверями с президентом НОЖ,

'а получается, будто под ее диктовку написал. Это все существует

| как бы само по себе, мы даже не замечаем своей предвзятости и можем искренне стараться сохранять объективность. Так он и по-¹ лучается — «заговор общих ценностей». Поэтому я совершенно искренне говорю: нам нужно настоящее многообразие, и жаль, что христиане не идут работать в газеты.

^ — Интересная мысль...

I Джейк задумался. Леонард всегда говорит что-нибудь неожи-

I данное.

j — Такие люди, как твоя подруга, не знают правил игры. Мир изменился. Я начал работать репортером сразу после войны. Пред-ставь: небольшой городок, все друг друга знают. Я с половиной

# священников и пасторов был знаком лично. Наш мэр был по со-; вместительству баптистским дьяконом. Шериф в церковь ходил . с большим удовольствиием, чем на работу: ни одного воскресенья ! не пропускал и всегда в первом ряду сидел с раскрытой Библией.

---- .

It Мне с этими людьми приходилось каждый день общаться — roil родская власть, как-никак. А сейчас такое впечатление, что хрис-I тиане попрятались в свои «евангельские гетто», откуда высовыва-j ют голову только чтобы прокричать в наш адрес что-нибудь обид-1 ное и скорее спрятаться. Их книги и журналы — все для внутреннего пользования, с нами они не разговаривают, а потом жалуются, что их никто не понимает. Конечно, никто не понимает. И они нас не понимают. Я по воскресеньям в гольф играю на свежем воздухе, а они сидят, сгорбившись, на деревянных скамейках и слушают болтуна, который их во всех смертных грехах обличает. Сам посуди, разве найти нам с ними общий язык?

!^:

j

Я лично горжусь своей объективностью. Не скрою, пристрастия у меня имеются, но я всегда готов прислушаться к чужому мнению. Мне мои убеждения не мешают. И несмотря на это, мне было бы очень трудно писать положительно о противниках абортов — они для меня примерно на одном уровне с куклуксклановцами. Допустим, я пишу трагическую статью о наркоманах. Разве есть смысл уравновешивать все мои страшные истории рассказом о человеке, который искренне верит в пользу кокаина? Если все здравомыслящие люди считают, что аборты и гомосексуализм — нормальные явления в современном обществе, разве есть смысл приводить критические мнения каких-то ренегатов?

Джейк знал, что еще немного, и ловить такси будет поздно, но все же медлил, не желая прерывать Леонарда.

— Короче Говоря, твоя подруга обижается правильно. Она принадлежит к социальной группе, значительно превосходящей любую из тех, что пользуются особым вниманием и привилегиями. Но время христианства прошло. Они получили свою долю, а теперь пора отойти от кормушки и дать место другим. Общество пошло иным путем — точнее, иными путями. Людям не нравится, что церковь все еще пытается вернуть себе былую власть, а потому все наши статьи, где фундаменталистов размазывают по стенке, идут «на ура», а вот меньшинства трогать нельзя, дискриминация выйдет. Если феминистки нас бойкотируют, их акция получит титул «справедливое возмездие». Если христиане перестанут покупать нашу газету, их обвинят в давлении на прессу. Как ни поверни, шансов на победу у них нет.

С лукавой улыбкой Леонард добавил:

— Я, конечно, рад, что у них нет шансов. Просто мне не нравится, что между нами такая война. Ведь, в сущности, все хотят одного и того же — справедливого общества, гуманного отношения к людям. Мне кажется, мы вполне могли бы сотрудничать, нужно только сесть за стол переговоров.

Леонард вдруг понял, что настало время прощальных слов. Как настоящий газетчик, он знал, что последние фразы запоми-

4 66

наются лучше всех остальных, и вернулся к тому, что считал наиболее важным:

— Я читал о жизни Грилея, Харста, Пулитцера, других великих журналистов. Большинство из них умерло несчастными людьми — одинокими, подозрительными, совершенно вымотанными и страдающими от того, что ничего ценного после себя не оставили. Я боюсь, что меня ждет то же самое, Вудс. Страшно представить, что я собирался посвятить свою жизнь неким благородным идеям, а в итоге оказался соавтором хаоса.

Джейк впервые увидел слезы на глазах своего учителя.

— Ты что, Леонард? Что ты говоришь?

— Я был на переднем крае борьбы со старой моралью. Я считал, что былые ценности отжили свой век и должны уступить дорогу новым веяниям. Я верил, что так лучше для общества, и очень старался, уничтожая одни и продвигая другие. Я победил, Вудс. Мы победили. Мы сумели переделать общество, переучить людей. Я оглядываюсь по сторонам и что вижу? Разгул преступности, школьники в школах стреляют друг друга, ночью на улицу выйти нельзя, банды орудуют, наркоманы даже прятаться перестали, да и дома не лучше — над собственными детьми так издеваются, что волосы дыбом. И единственное объяснение я нахожу в том, что мы разрушили старые устои, а новых не предложили. Может быть... нам нечего было предложить.

Джейк с тоской подумал, что хотел бы остаться еще на денек и обсудить все подробнее, но вместо этого шагнул на край тротуара и с видом коренного ньюйоркца взмахнул рукой. Так и не успел рассказать Леонарду про расследование. И о многом другом. И вообще, хотел поговорить о важных вещах с мудрым человеком, который так много значил в его жизни, а в итоге только на часы смотрел. Как всегда.

Слушая последние слова Леонарда, будто подводившего черту подо всей своей жизнью, Джейк вдруг подумал, что они могут больше никогда не увидеться. Он захотел обнять Леонарда, прижать к себе, как никогда не прижимал даже своего отца. Он почувствовал, что и Леонард хочет обхватить его руками и прижать

к себе, как никогда не прижимал даже своего сына. Джейк понадеялся, что Леонард сделает первый шаг, а Леонард — что Джейк, в итоге они просто пожали друг другу руки.

Поцарапанное желтое такси остановилось у тротуара, встав колесом прямо в кучу мусора. Обрывок старой газеты — уже непонятно какой — прилип к передней шине, как туалетная бумага прилипает к подошве зазевавшегося посетителя общественной уборной. Водитель нетерпеливо взглянул на Джейка, тот кивнул и опять обернулся к Леонарду.

— Ну, счастливо. Спасибо за разговор. Твое мнение для меня... очень много значит.

— Ладно, ладно. Спасибо, что заехал. Жаль только, что так ненадолго. Всего тебе хорошего.

Отъезжая от здания «Нью-Йорк тайме», Джейк обернулся и посмотрел через заднее стекло, чтобы в последний раз увидеть гиганта газетной индустрии, перевернувшего западный мир. Вместо этого он увидел маленького сутулого старика с обвисшими щеками, растерянно озиравшегося посереди грязной нью-йоркской улицы.