Убрать ИИ проповедника

1. Артист

Зал рукоплескал. Громыхали ярусы балконов, сдержанная публика правых и левых лож, вставший на дыбы партер: мужчины в праздничных костюмах, модные девушки, отметившиеся провинциалы и костяк современных заядлых театралов — прослезившиеся немолодые женщины с брошками. Билетёрши таскали на сцену корзины с цветами, занавес разъезжался и съезжался, а аплодисменты всё шумели и шумели, как черноморский шторм шумит прибрежной галькой, нагоняя восторг от долгожданной и всегда желанной встречи с отпуском.

Только хлопали не ему. Хлопали Булавиной, знаменитой преклонных лет Народной артистке. Иногда он даже узнавал её поклонников в зрительном зале. Сейчас во втором ряду, ближе к середине стоял мужчина, лет сорока с небольшим, в очках и в дорогом костюме. Он часто ходил на спектакли с её участием, громко аплодировал и даже кричал «браво, Булавина». Эдвард Петухов давно привык к чужим овациям и научился слышать в голосах из зрительного зала хвалу и хлопки в свой адрес тоже. Да, он играл батлера, да, он подносил чай и сказал всего пять реплик за весь спектакль, но и он стоял на той же самой сцене в прославленном театре столицы.

За всю свою карьеру ему не пришлось сыграть ни одной главной роли и ни одной хоть какой-нибудь роли в кино. Он проработал в театре сорок восемь лет, оставаясь ему верным, как монах своей обители. Гражданская жена, Женечка, искусствовед-экскурсовод, ушла от него лет двадцать назад, а другой больше никогда не было. Зато он был здоров в свой семьдесят один год, имел московскую квартиру на Таганке, приятную внешность, высокий рост, худощавое телосложение, прекрасную дикцию и освоил резьбу по дереву. Эдвард Петухов мастерски вырезал панно. Он оформил не одну баню на Рублёво-Успенском шоссе в домах разбогатевших соотечественников. Это и был основной источник его доходов. Эдварда рекомендовали из дома в дом, точнее, от одной бани к другой, и никто даже и не догадывался, что он настоящий актёр прославленного драматического театра Москвы.

Как-то в начале девяностых они с Женечкой совсем случайно попали в турпоездку на остров Бали, где Эдвард увидел необыкновенной красоты резьбу по дереву. Ему с детства нравилось вырезать из липы разные фигурки. У деда был сосед в деревне, который, собственно, этому и научил. Но то, что он увидел в Индонезии, привело в неописуемый восторг. Может, поэтому его так и ценили на Рублёвке, что как-то по-особенному делал эти свои панно, с индонезийским каким-то привкусом. Хотя для работы брал привычную липу, а не тик или албезию, как у них там за морем.

Иногда Эдвард думал, что из-за страсти к резьбе он и театр пустил побоку. Пустоту тянувшихся длинной чередой сезонов без ролей возмещал на сюжетах своих деревянных шедевров. Особенно он преуспел в изображении схваток русского богатыря со змеями и драконами. К бане, на первый взгляд, это отношения не имело, но тот же богатырь был изображён и купающимся. Он делал и полногрудых красавиц, и летящих птиц, и абстракцию разную, и даже мебель украшал и двери. Корпел над каждым проектом недели напролёт. Какие там роли! Появился даже стиль Петухова. Но иногда месяц, а то и два бунтовался и о резьбе даже думать не хотел.

Характер у Эдварда был нерешительный, можно сказать, слабый, мягкий и уступчивый. Ему часто казалось, что другому «нужнее». Сцена таких не очень жалует.

А вот в глубине души страсти всё-таки кипели. И нешуточные. Всем своим нутром он ненавидел Булавину. Не других известных и успешных, которых в театре было немало, а только её.

Почти ровесники, Марго была на три года старше, они начинали карьеру вместе. Но сравнивать творческие пути Маргариты Булавиной, зеленоглазой шатенки на длинных ногах с необыкновенно красивыми и пластичными, как у Плисецкой, руками и звонким проникновенным голосом и Эдварда Петухова никому даже в голову не приходило. Хотя голос у Эдварда не был ни слабым и ни скрипучим. Эдвард просто как-то не подходил на большое, а вот на малое всегда годился.

Поначалу он мечтал о том, что справедливость сама явится в театр, или учёные, на худой конец, изобретут машины для тестов, где определят, у кого из актёров лучше с моторикой, словесной памятью, возбудимостью, в каком состоянии он находится во время сценической игры, впускает в себя образ или просто обезьянничает, но годы шли, и никакой «профессиональной программы» никто не предлагал, а на роли продолжали выбирать, как раньше, не совсем справедливо.

Эдвард долго прислушивался к себе, репетировал перед зеркалом, делал патетические гримасы, мог расплакаться за минуту, держал паузу, говорил дрожащим голосом, пел баллады, но зритель этого никогда не видел. Что можно успеть показать, когда вы несёте поднос и произносите только: «Сэр, вам письмо!» или «Барин, лошадей запрягать?» Ему не раз предлагали уйти в другие театры, но в качестве кого? Звездой он не был, а подносы носить уж лучше на старом месте. Опять же характер виноват. Или он занимался не своим делом. Если бы не стал «банщиком», спился бы.

Булавина, ненавистная и высокомерная, на Эдварда все эти годы внимания мало обращала. Что греха таить, она была не только ослепительно красива, но и адски трудолюбива. Жила всегда одна, и в любовниках долго никого не держала. Лет семь или восемь была замужем за известным то ли физиком, то ли химиком. Маленький такой, толстенький, с шёлковым платком вместо галстука. Во время замужества она играла просто скверно. Эдварду казалось, что все это замечали, потому как новых ролей ей в этот период никто не предлагал: ни в театре, ни в кино. И потом вдруг её как подменили, и у неё опять попёрло, и опять загремели зрительные залы. Она успешно снялась в кино, создав яркий и хватающий за душу образ всем известной классической героини. Опять поклонники, опять новые туалеты, бриллианты, шубы, премии всех мастей, и опять она стала королевой. Хотя возраст уже давал о себе знать.

Когда Эдвард встречал её в коридоре перед репетицией или спектаклем, то не знал, куда спрятаться от её холодных жабьих глаз. Она завораживала, лишала возможности нормально двигаться и даже соображать. В недоумении он отслеживал всю посвящённую Булавиной критику, и везде её хвалили и приписывали загадочный взгляд и особую манеру игры со зрителем. Она, как писали эти театральные брехуны, потрясала своими неожиданными интонациями и динамикой, настраивала весь спектакль по своему камертону, отличалась виртуозностью актёрских проявлений, а образы делала особенные, незабываемые, граничащие с откровением. Ведьма.

Жить он без неё не мог.

Чем успешнее она играла, тем ярче и выразительнее получались его деревянные панно. Он получал подсказку от её игры, тот самый импульс, дуновение ветра, которое вдохновляло взять в руки резак. Он долго сам себе не признавался в этой зависимости, но стоило ему только взглянуть на неё на сцене, так сразу хотелось бежать в мастерскую и работать.

Эдварда стали приглашать отделывать бани в такие дорогие и изысканные дома, что пройдя по саду и едва зайдя в дом и оглядевшись на отделку одной только прихожей или видневшейся лестницы на второй этаж, он с трудом верил собственным глазам, что видит не кадр из американского сериала из жизни финансовых воротил. Но постепенно перестал шарахаться от крепостных стен и железных резных ворот, медленно пропускающих в запрятанное от любопытных пространство. Приехал как-то к одной заказчице, которую не видел года три, они решили поставить гостевой домик с отдельной новой баней, и никак не мог понять, что с ней произошло. И так смотрел и эдак, она или не она. Как подменили бабу! Что такое могло случиться? Куда она ездила, на какие Тибетские вершины, к какому гуру? И явно дело было не в пластической операции. Эдварда помолодевшая Валентина Ивановна очень заинтересовала. Но спросить постеснялся.

Как только закончил заказ получил новый, от её подруги Ирины Семёновны в соседнем доме. И там заметил тоже самое. Ирине Семёновне никак нельзя было с виду дать больше сорока, а внуку её было лет двадцать с небольшим, так как тот заканчивал университет и собирался жениться. И тут Эдвард опять призадумался, а когда к нему в баню зашёл её супруг, Александр Львович, совсем потерял покой. Три года назад эти люди выглядели куда старше, он точно это помнил. Растерянный Эдвард уехал восвояси переваривать увиденное.

На следующий день отправился в театр: играли «Бешеные деньги» Островского. Марго уже играла не Лидочку, а Надежду Антоновну, мать прекрасной и алчной героини, а он, как и раньше, безмятежно и безмолвно подносил ей накидку в роли слуги. Там, на сцене глаза их как-то странно встретились. Зачем-то Марго посмотрела на него, чего раньше никогда не делала. За кулисами Эдвард не находил себе места. Когда вышел второй раз кивнуть на её реплику о коляске, она опять на него посмотрела и даже подмигнула.

«Что она себе позволяет?» — подумал он возмущённо и заволновался не на шутку. Обычно она на него не обращала никакого внимания, обычно она смотрела сквозь него, устремляя взгляд дальше, за спину. Всё, что она себе разрешала в отношении Петухова, это поздороваться и попрощаться. Ни разу она не спросила, как у него идут дела, как он себя чувствует, ни разу за сорок восемь лет, а тут такое.

«Может, она меня с кем-то перепутала?» — совершенно отупев от размышлений, задавал он себе один и тот же вопрос. «Но с кем меня можно перепутать на сцене?» Он нервно поднял руку, чтобы провести по волосам, забыв, что на нём лакейский парик, и тут же её одёрнул. «Нет у меня с ней никаких дел и быть не может. Я не поддамся на её ужимки». В антракте он ходил по коридору в надежде её увидеть, но Марго не показывалась.

— Эдик, зайди к Булавиной в уборную, — сказала из-за угла гримёрша Оля. Несмотря на возраст все называли его по имени. Об этом даже никто не задумывался.

— К Булавиной? Я? Сейчас? — протараторил растерянно Эдвард.

Но Оли уже нигде не было.