Убрать ИИ проповедника

4. Князь Звездич

В гостиной красовался старинный дубовый стол с резными, соединяющимися в центре ножками-звериными лапами. Эдвард сразу заметил, что такие ножки делал мастер средней руки. На дальней половине стола громоздились собранные вместе хрустальные вазы, одна другой красивее, в которых преломлялись солнечные лучи, и комната мгновенно напомнила сцену. В одной из ваз живописно желтел огромный свежий букет садовых ромашек. Булавина всегда ассоциировалась с цветами. Вот уж у кого в жизни был «миллион роз». Эдвард не помнил ни одного выступления, где бы ей не преподносили цветы. Вторую половину стола накрыли коричневой скатертью и сервировали лёгкий обед: пара полных салатниц с салатами, блюдо с холодной птицей, вазочка с красной икрой, ещё какие-то тарелочки. Марго наигрывала за роялем что-то из Битлов, сначала «Hey, Jude!», потом «Yesterday». Спокойная, домашняя, приветливая, прекрасная. Эдвард сам не заметил, как стал подпевать, а потом и петь вместе с ней. Кто из их поколения не знал этих двух песен? Он, кстати, пел неплохо, проникновенно.

— Сколько тебе надо времени для бани? — спросила Булавина резко перестав играть.

— Смотря какой проект ты утвердишь

— Сам решай.

— Ну, тогда месяца три.

Сели за стол. Он всё никак не мог поверить, что сидит у неё в доме, за её столом, ест из

её тарелок её еду. Всю жизнь она вращалась по загадочной орбите, как далёкая планета Нибиру — недосягаемая и опасная, затягивающая и повелевающая.

— Думаешь, наверное, если бы не баня, никогда бы не сидел со мной вот так за столом, — посмотрела она в глаза Эдварду.

— Ну да, — кивнул тот, — только сейчас это уже не имеет никакого значения.

— А что имеет?

— Вовка Александров вот умер. Сказал, что только перед смертью понял, что в жизни

самое главное.

— И что же? — с интересом спросила Марго.

— Я не знаю. Это он понял для себя.

Она встала из-за стола, сходила на кухню и вернулась с бутылкой водки и двумя

серебряными стопками. Выпили.

— Жалко, что Вовка тебе этого не сказал. А сам ты не знаешь?

— Я думаю, ощущения. Откуда они берутся, что их породило, сколько тебе лет, бедный

ты или богатый, знаменитый или нет, не важно. Главное — ощущения. Я молодой не умел радоваться. Боялся кого-то оскорбить своим счастьем, а меня никто не жалел по большому счету.

— Мой муж мне изменял. А больше я никого не любила. Я работала. Только работа вся

вышла.

Марго посмотрела на мгновение стеклянными глазами на букет ромашек и опять вернулась в реальность.

Через месяц Марго и Эдвард стали друзьями. Гуляли по полям и лесам, ездили в

монастыри и церквушки, ходили пешком на ферму за едой. В Москву в свободное время даже не хотелось. Ещё через месяц Эдвард переехал к ней на правах друга и компаньона. Над тем, что с ним происходило, старался не задумываться. Ему казалось только, что он идёт над пропастью по горной дорожке, вырубленной в скале, и вниз смотреть ему нельзя — опасно для жизни. А что там впереди, тоже не знал. Просто шёл, как сейчас по лесной тропинке. Пьянящий запах леса ещё больше усиливал поселившийся трепет давно забытых ощущений простой человеческой радости.

— Было бы нам лет по сорок, открыли бы себе небольшой театр, снимали бы спектакли

и выкладывали в интернет. Больше пятнадцати человек на всё про всё и не надо, скажи? — спросила неугомонная Марго, когда они шли вдоль речушки посреди леса.

— Ты опять сама хочешь играть? — Эдвард с ней ничему не удивлялся.

— Ну а ты, неужели не хочешь? Ты же актёр, Петухов! Неужели ни разу не хотелось

превратиться в Чацкого?

— В Чацкого нет, — буркнул Эдвард.

— Я хочу сыграть лучшее из ХХ-го века. То, что мне никто никогда не предлагал, то, что я прочитала за последние годы, то, что у нас никто не ставил.

— Не знаю даже — протянул Эдвард.

— Пристраивайся, — улыбнулась Марго.

— К чужой мечте?

— Такая уж ли она чужая, если подумать

— Мечтать не вредно, — соригинальничал Эдвард, — Слушай, я всё хотел спросить…, — он сделала паузу, подошёл к дереву и сорвал веточку, — как ты узнала, что я делаю бани?

— Я-то думала А вшивый всё про баню, — засмеялась Марго.

— Ну так кто тебе про меня сказал? — не унимался Эдвард.

— Хочешь, я сделаю из тебя знаменитого на всю страну актёра? — вдруг спросила Марго, — тебе не будет равных. Посмотри на себя, ты и сейчас красавец, а молодой ты был хоть куда. Ты вообще слышал, как поешь? Послушай, если что.

— Я родился в сорок четвёртом. Я детдомовец. Я не знаю, кто были мои родители. Но

всю жизнь я работаю в лучшем театре. У каждого своя планка и свои представления, — с укором произнёс Эдвард, — я отдал свою первую роль Сухотину в шестьдесят девятом. Он бы умер без неё.

— Князя Звездича? Сухотину? Ты свою жену, Петухов, никому взаймы не давал? –

вспылила Марго.

— Прекрати! Не заговаривайся!

— Да, у нас оказывается сильный характер имеется — отдать роль человеку, который

тебя в грош не ставил. То-то он приучил всех ноги об тебя вытирать.

— Марго!

— Ой, смотри, заяц! — вскрикнула она.

— Тебя звери боятся, как землетрясения, — пошутил Эдвард, провожая взглядом

убегающего со скоростью звука зайца. И подумал, почему он сам её боялся столько лет. Она же милая и всё понимающая с полуслова. Какой же я дурак! Нужно было только руку протянуть. И остаться без руки. Он ничего не мог с собой поделать.

— Мы сидели в простынях в валечкиной новой бане, пили чай с мёдом, —

проигнорировав наблюдение про зайца, своим сценическим голосом произнесла Марго, — и я вдруг увидела на стене саму себя. И не просто себя, а себя в роли Джулии Лэмберт из «Театра» Моэма. Даже пошла принесла очки.

Эдвард затаил дыхание.

— Валечка, откуда у тебя это панно? Кто его сделал? А она мне: «это известный у нас мастер по резьбе по дереву, со странным именем Эдвард». Вот и вся история. Я ответила на твой вопрос? Может, пойдём обратно, а то ветер поднимается.

— Как скажешь, — тут же согласился он.

— Я теперь понимаю, почему ты Эдвард. Ты же детдомовский. А фамилию тебе,

наверное, придумали, потому что ты голосистый.

— И больше ты у неё ничего не спрашивала?

— Нет. Зачем? На другой стене я увидела Юлию Филипповну. «Все женщины — актрисы. Русские женщины, по преимуществу, драматические актрисы», — произнесла она цитату из «Дачников», — никогда эту пьесу не любила. Страх перед жизнью.

— Суслова тогда играл Жора Тихомиров, — закивал Эдвард.

— Я иногда вижусь с его женой. Уже лет пятнадцать, как его нет. Тоже с

Горьким были сложные отношения, как и у меня. Читала у Волкова, что Бродский ему рассказал одну интересную догадку касательно творчества Алексея Максимыча.

— Кто? Бродский? Могу себе представить, — хихикнул Эдвард.

— Почему Горький назвал свой знаменитый роман — «Мать»? Ты не слышал почему?

— То, что я слышал, Бродский вряд ли бы Волкову стал пересказывать.

— Ну, да. Сначала-то он хотел его назвать «Оп твою мать!», а уж потом сократил.

Эдвард засмеялся. Когда в жизни он был так счастлив, как сейчас на этой лесной тропинке? Почему именно в семьдесят лет ему улыбаются все эти высшие силы, которые ничего не хотели слышать о его мольбах и страданиях каких-то двадцать-тридцать лет назад? Что за расчёты и манипуляции? Благодарю вас, высшие силы, на всякий случай, чтобы не спугнуть удачу, произнёс про себя Эдвард.

— Где ты научился делать такие красивые вещи из дерева? — ей искренне хотелось его похвалить, даже восхититься.

— Сам научился. Это труд, больше ничего.

— Ну, да. Ничего нового под луной, — вздохнула Марго, — труд, как цель. Главное, не

ошибиться в выборе.

Эдвард не привык к похвале, он сразу терялся и ухмылялся, как придурок, поэтому сразу спросил о другом.

— Что с ней случилось, с Валентиной? Я её не видел три года, она так изменилась, — он не знал, как точно выразиться.

— Помолодела, скажи? Лет на десять.

— Она совсем другая.

— Ты хотел бы превратиться в себя молодого? Можешь, сразу не отвечать. Подумай, — ухмыльнулась Марго.

— Что тут думать-то?

— Как что? А у тебя есть мотив, чтобы стать молодым? Ты готов заново прожить

жизнь и исправить свои ошибки? Сделать не сделанное, например?

— Марго, ты что, серьёзно? — нахмурился Эдвард, — о чём ты?

— Умоляю, только не спеши! Подумай!

Она взяла его под руку, и они зашагали к дому.