Ударная армия

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ну… держись, генерал Никишов…

(— Сергей Васильевич?

— Слушаю, товарищ маршал…

— Не передумал? Время еще есть переиграть.

— Нет, не передумал.

— Тогда — жди…)

Во сне такое привидится — в ледяном поту проснешься.

Живая смерть, не люди, стояла тысячами справа и слева от дороги, которую польская танковая бригада пробила напрямик через плац концлагеря.

У Борзова ноги гудели, когда к тому концлагерю вторая рота подошла.

А увидел людей в арестантских бушлатах — словно живой водой Борзова окатили, шагал Борзов твердо по мерзлой земле.

Не по-русски люди кричали, шапки сняв.

Только уж в самом конце лагеря увидел Борзов: стояло справа человек двадцать, солдатской выправкой от всех отличаясь.

— Братки-и!.. Нас семь тысяч было, братки-и! — один из той двадцатки крикнул. — Отомстите, браточки родненькие! Пусть фашист кровями захлебнется!

Во сне такое привидится — в ледяном поту проснешься…

Вторая рота свернула с шоссе в узкую щель лесной просеки.

Было здесь сумеречно, тепло, крепкий горьковатый запах шел от верхушек сосен, уже пригретых утренним солнцем…

Гвардии старший лейтенант Горбатов размеренно ступал по сырому песку новенькими хромовыми сапогами (только вчера взял у старшины — от самой Вислы, когда орден Отечественной войны шел получать, берег сапоги, ни разу не надевал).

Легко, на свежую силу, шагавший рядом с ротным гвардии рядовой Борзов сегодня, против обыкновения, помалкивал. Понимал Борзов, что и новые сапоги, и шинель вместо привычной синей телогрейки, и «самошивка» — темно-зеленого габардину фуражка с длинным козырьком, сработанная покойным Моисеем Файнбергом за день до того, как ротная повозка на мине подорвалась (душа был мужичок, пристроился ко второй роте по своей воле в белорусском местечке Станьково, что за Минском), — все это щегольство потому, что малость робеет Венер Кузьмич командовать штурмовым отрядом… Ротой заворачивать — одно дело, а тут Кузьмичу и танки придает начальство, и самоходок взвод, и саперов, и батарею старого приятеля Семена Хайкина… Войско!

Шагал Кузьмич вроде и неторопко, а по звуку от глухого топота солдатских сапог за своей спиной знал Борзов — верных шесть верст в час рота жмет…

— Никак, Малыгин Федька топает? — сказал Борзов, прищуриваясь: бежал навстречу роте, иногда пересигивая серебряные пятна луж, низенький парнишка в зеленой телогрейке, колотился автомат за его спиной…

Малыгин обежал длинную лужу, отражавшую синь неба, перешел на шаг, плотно ставя вымазанные в глине сапоги, остановился в пяти шагах от ротного.

Потное, красное, с ямкой на подбородке лицо мальчишки было веселым…

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Разрешите доложить?

— Ну? — хмурясь, сказал Горбатов.

— По причине немецкой толпы — не пройти, товарищ гвардии старший лейтенант! Беженцы аккурат за поворотом! Всю дорогу загрудили, товарищ гвардии старший лейтенант! Сержант приказал доложить — чего с ними делать?

— Вот дурьи башки, — сказал Борзов. — То к Данцигу рвали, теперь в обрат шарахнулись… Завинтил им мозги Геббельс, прах его дери, а?..

— Тыщи там, товарищ гвардии старший лейтенант! — сказал Малыгин, блестя глазами. — Какие будут приказания?

Но ротный почему-то молчал. Покусал нижнюю обветренную губу, вздохнул.

— Что у тебя из кармана торчит? — сказал Горбатов тем негромким голосом, который (знала вся вторая рота) ничего доброго не предвещал…

Малыгин, все еще улыбаясь взмокшим лицом, торопливо выдернул из кармана брюк перчатки — желтого хрома, с двойными настрочками по швам…

— Вчера нашел, товарищ гвардии старший лейтенант, — сказал Малыгин, держа перчатки перед собой на подрагивавшей ладони. — Повозка там была, на мызе, бросивши ее немцы… И я… это… как раз возле дышла… двуконная повозка была… валяются, гляжу…

— Я спрашиваю — что это? — еще тише проговорил Горбатов.

— Так… перчатки же, товарищ гвардии старший лейтенант…

Малыгин смотрел на перчатки.

— В форменное обмундирование, что тебе старшиной выдано, входят такие перчатки? — сказал Горбатов, вздохнув.

— Нет… никак нет, товарищ гвардии старший лейтенант! Это ж фрицевские, товарищ гвардии старший…

— Ну, порадовал, товарищ Малыгин… Спасибо. Не зря мы думали — молодое пополнение к нам придет, заживем с такими орлами лучше некуда… Оправдал, оправдал… Гляди, Николаич, какой орел, а?.. Левый погон на соплях держится, ниток у старшины недосуг орлу взять, сапоги неделю не смазаны, подворотничок сменить орлу нет охоты. Назначен в боевое охранение, а оружие на спине болтается… Ты в какой стране находишься, Малыгин?

Малыгин облизнул губы.

— В Германии… товарищ гвардии старший лейтенант…

— Не похож ты, гвардии рядовой Малыгин, на бойца второй роты. Может, в команду трофейную перевести, а?.. Или в похоронную?.. Погоны позоришь, гвардии рядовой!.. Сегодня, глядишь, перчатки у немца снял, завтра часишки у кого присмотришь. Воин-освободитель…

— Товарищ гвар…

— Молчи, Малыгин. Обидел ты всю вторую роту, понял? Молчи. Говорить будешь на комсомольском собрании. А сейчас я тебя перед строем роты поставлю. Поделишься опытом, как мародерничать ловчее.

— Товарищ гвардии старший лейтенант!.. Да я!.. — Малыгин, зажмурившись, швырнул перчатки к сапогам.

— Поднять, — все тем же негромким голосом сказал Горбатов, и Малыгин, медленно нагнувшись, взял перчатки двумя дрожавшими пальцами…

Он вытер кулаком мокрые глаза, бросил на ротного взгляд. Но тот двинул подбородком.

— Отойди с дороги. Стой. Лицом к роте.

Горбатов оглянулся.

— Рота-а… шагом марш!

Шагала вторая рота мимо своего командира и низенького заплаканного мальчишки, что стоял у сосенки и держал в опущенной правой руке желтые перчатки…

Когда заскрипели колесами четыре свежевыкрашенные в зеленое повозки ротного тыла, Горбатов сказал Малыгину:

— Двое суток ареста. Будешь при кухне. Все!

— Слушаюсь, товарищ гвардии старший лейтенант! — голосом, от которого Горбатов не сдержал улыбки, сказал Малыгин. — Да я… товарищ гвардии…

— Я прощу — служба не простит, — сказал Горбатов. — Иди!

— Слушаюсь!

Малыгин бросил перчатки под сосенку… Смотрел Горбатов, как догонял повозки Малыгин, на ходу перекидывая ремень автомата через голову.

— Ишь нарезал, стервец… А, Коля?

Борзов, стоявший в трех шагах от ротного, засмеялся.

— Отморалил ты Федьку — дошло до селезенки, точно! — Он подошел к сосенке, поднял перчатки, отряхнул от песка. — Надо Федюшке вернуть, цену он отвалил — будь здоров.

— Отдай, пес с ними, — сказал Горбатов.

Они догнали последнюю повозку, возле которой шагал Малыгин, успевший обмыть в луже сапоги.

Откинув с головы серое одеяло, приподнялся в повозке гвардии старшина Евсеев.

— Что, на отдых откомандирован, а? — сказал он. — За какие подвиги ратные? Похудел ты, что ли, Федя?

— Ничего, вытерпит, — сказал Горбатов. — Умней будет.

— Согрешил, солдат? — засмеялся Евсеев. — За перчатки те, а?.. То-то гляжу, ты без перчаток сегодня маршируешь… Венер Кузьмич дня три выжидал, чтоб тебя прижучить покрепче… Не знаешь ты командира, а я, браток, каши с ним не одно ведро умял с сорок третьего.

— Ладно, ладно, — усмехнулся Горбатов. — Как нога-то? Надо б тебя по делу-то в санбат на недельку, покуда рана не закроется…

Борзов сунул перчатки в карман Малыгину, подмигнул.

— Подарок от командира, Федя, за отличную службу… Носи!

— Да ну их! — смутился Малыгин, бросив взгляд на ротного.

— Ладно, Федор, — усмехнулся Горбатов. — Для памяти сгодятся.

Евсеев вдруг сел, прищурившись, смотрел мимо ротного…

— И красна кавалерия… — проговорил он. — Галька, точно!

Оглянувшись, увидел Горбатов: сизо блеснули брызги из лужи — пролетел над нею серый рослый конь. А в седле — Галина Чернова!

Всхрапывая, дергая маленькой головкой с белой узкой пролысиной на лбу, конь сбавил бег, перешел на рысь, высоко вскидывая передние ноги.

Галина рванула повод, конь захрапел, стал в пяти шагах от повозки…

— Венер Кузьмич! Дарю! — засмеялась Галина, ткнула в бока коня каблуками аккуратных сапожек. — Стоя-ять, Данциг, военнопленный! Стоять, немец!

И вдруг, отбросив назад правую полу шинели, легко спрыгнула с седла, блестевшего медной окантовкой высокой передней луки, подхватила коня под уздцы.

— Сто-ять, Данциг!

Евсеев засмеялся.

— Ох, Галина… Сама, что ль, лошадку окрестила?

Горбатов подошел к коню, пошлепал ладонью по белой пролысине. Лицо у него побледнело. Ах, черт те дери, конек какой…

— Дарю, Венер Кузьмич, — сказала Галина. — В Данциг въедешь на Данциге! Фриц на дорогу выехал, автомат на меня… Я его и… Стоять, Данциг, дурачок, стоя-ять… Хороший, а, Венер Кузьмич?

— Смотри, Галина, догеройствуешь ты у меня, — сказал Горбатов, улыбаясь и поглаживая коня по шее. — Носит тебя, окаянную…

— Никакого присмотра за ранеными героями, — сказал Евсеев. — Приструнил бы ты нашего санинструктора, Венер Кузьмич, а? Завтра она на танке прикатит, не дан бог, а куда нам танк — кухню разве таскать на прицепе?..

Малыгин захохотал.

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Берите! Ой, конь!..

Горбатов усмехнулся.

— Ты арестованный — иль нет?

— Виноват…

Галина глянула на Малыгина.

— Погорел, Федька?.. Вот хорошо, а то котлы на кухне некому вымыть толком. — Галина засмеялась. — Я тебя к дисциплине приучу, будешь как миленький котлы драить и воду таскать, а то Семенов зашился, старый черт… Венер Кузьмич, могу я его взять?

— Бери, бери, он давно на кухне не был, — сказал Горбатов.

— Да я ни разу еще, — с обидой сказал Малыгин.

— Ничего, солдату взыскание за дело — что коню овес, — усмехнулся Горбатов, приподнял крыло седла, привычным движением (сразу все поняли) прикинул длину стременного ремня, сунув стремя под мышку вытянутой правой руки…

— Коротко, — сказал Евсеев. — У тебя вон какие ходилки-то, Кузьмич…

Горбатов перестегнул пряжку, опустив ее на четыре дырки по ремню, поправил крыло. А Галина, зайдя к правому боку коня, уже отпускала другое стремя…

— На четыре дать? — спросила она.

— На четыре…

Горбатов натянул повод, ухватился левой ладонью за короткую гриву (был это уставной прием, как заметил Евсеев, еще до войны служивший в конном дивизионе), неторопливо пронес над седлом прямую правую ногу, не глядя, продел сапог в стремя.

— Скажи на милость, — удивленно засмеялся Евсеев. — Ты у Буденного не служил, командир, а?.. Силе-ен… А я-то думал — ты пехота…

— Пехотой я был в сорок первом, а сейчас сорок пятый, — усмехнулся Горбатов, привстал на стременах, выправил полы шинели, разобрал повод в пальцах.

— Прямо маршал, — сказал Борзов. — Точно.

— Должок за мной, Галя, — сказал Горбатов.

— Ага! — засмеялась Галя.

— Где б мне кобыленку найти? — сказал Борзов.

— Да вон Федора попроси, он тебе враз сыщет, — сказал Горбатов, тронул бока коня каблуками. — Вперед, Данциг…

— Эх, товарищ гвардии старший лейтенант… — отвернулся Малыгин от ротного, обидевшись до того, что даже шея у него покраснела.

Но ротный уже тронул коня рысью.

Густав Герцберг все медленнее передвигал по сырому песку просеки ботинки с крагами.

Ни в каком страшном сне не мог увидеть себя Густав Герцберг в этих ботинках и крагах (давно заброшенных в ящик для старья), которые переступали сейчас по сырому песку все медленнее, все медленнее, — потому что до русского офицера, скуластого, курносого, в серой длинной шинели и зеленой фуражке, под которым нет-нет и бил копытом высокий серый конь, оставался десяток шагов…

Густав Герцберг чувствовал, как лицо, не бритое уже восьмой день, становится мокрым от пота, и ледяная эта влага ела глаза, как давно, очень давно, когда валялся рядовой Герцберг на гнилой соломе в каком-то украинском хуторе, брошенный в тифозной измори своими сослуживцами, — ушли сослуживцы в метельную темь декабрьской ночи восемнадцатого года…

Он стиснул пальцами полированное, цвета вишни древко белого флага — было полотнище восемь дней назад простыней на кровати племянницы Греты, вдовевшей в свои двадцать два года уже семь месяцев и по утрам среды и субботы с девчоночьими взвизгами отдававшейся дяде, а на древке те же восемь дней назад висели в спальне Греты зеленые с золотыми звездочками шторы…

Ботинки Густава Герцберга остановились на краю лужи, и краем глаза видел он отражение белого полотнища в воде…

Он смотрел на русского офицера — лицо офицера было спокойным.

Он смотрел на солдат, стоявших колонной. И лица солдат были спокойны, усталы, как у людей, которые уже давно шагают вот так за своим офицером в колонне по четыре в ряд, как когда-то, в восемнадцатом, шагал за обер-лейтенантом бароном Гнейзенау рядовой Герцберг…

Он смотрел на солдат — высоких и низеньких, с совсем молодыми лицами, видел пожилые лица с усами, похожими на усы фельдмаршала Гинденбурга…

Он смотрел на зеленые, уже терявшие цвет, коротенькие куртки солдат, перехваченные в поясе кожаными и брезентовыми ремнями, на сапоги из толстого брезента, на серые шапки с красными звездочками, на зеленые погоны…

Он смотрел на непривычные, с прикладами из светлого и темного дерева автоматы, свисавшие на брезентовых ремнях с правых плеч русских…

«Если сейчас этот офицер… если повернет голову к своим солдатам… и прикажет…» — попробовала родиться мысль, и Густав Герцберг подавил ее, потому что эта мысль была ужасной.

— Ну-к, папаша, покажь знамя, — сказал гвардии старший лейтенант Горбатов, и солдаты за его спиной негромко засмеялись.

Старый немец в ботинках на толстой подошве, в черном драповом пальто, в шляпе с короткими полями улыбнулся пухлощеким лицом — и Горбатов качнул головой: уж очень испуганные глаза были у старого фрица.

— Иди, иди, не бойся, — сказал Горбатов.

Густав Герцберг посмел оглянуться, очень медленно повернув шею, и, не различая лиц, посмотрел на людей, что стояли плотной толпой в лесной просеке, на сотни людей, которые выпустили Густава Герцберга вперед с таким видным издалека белым полотнищем на полированном древке…

Только одно лицо узнал Густав Герцберг — с ямкой на розовом подбородке.

— Иди, дядя, — сказала Грета негромко, и Густав вздрогнул, потому что эти слова он слышал от Греты по утрам в среду и субботу, когда она усталым движением полной руки гладила его лицо — чисто бритое лицо — и сонно закрывала глаза, улыбаясь уже отчужденно…

Старый немец обошел лужу, виновато улыбаясь, приподнял свое знамя повыше, и Горбатов, усмехнувшись, взял древко.

— Гляди, Николаич, обойными гвоздочками прибито… Аккуратисты, а? — засмеялся Горбатов.

Гвардии рядовой Борзов взял древко из рук ротного, постучал пальцем по вишневому лаку, и несколько солдат и сержантов подошли к нему…

Густав Герцберг тоже улыбался, глядя, как русские почему-то смеялись, щупая белое полотнище и древко, — теперь Густав Герцберг уже знал, что русский офицер на сером коне не повернет головы к своим солдатам и не скажет каких-то непонятных слов, после которых здесь, на этой узкой лесной просеке, русские пули били бы в плотную толпу немцев…

— Папаша, прикажи своим — дорогу нам надо, вег, вег, понял? — сказал Горбатов. — Идти надо, понял?

— Дорога! О-о, дорога! Яволь! — торопливо сказал Густав Герцберг, и какой-то улыбавшийся парнишка с красными полосками на мятых зеленых погонах сунул ему в руки древко знамени.

— Держи крепче, начальник! — сказал Пашка Шароварин.

Густав Герцберг приподнял знамя, повернулся лицом к тихой толпе, закричал голосом человека, которому дали право командовать:

— Внимание!.. Все — направо марш! Быстрее!.. Русским надо освободить маршрут! Быстрее!

И только в эту минуту, когда над тихой толпой, конца которой не было видно Горбатову, прошелестел тихий говор, понял Горбатов: здесь, на просеке, немцев было тысячи, пожалуй, три…

Прищурившись, смотрел он, как женщины, старухи, девчушки, пареньки, дети, старики молча ринулись к правой опушке просеки, завизжали колеса тачек, тележек…

Люди спешили укрыться меж тонких сосен, давились, кое-где — подальше от белого знамени — кричали дети…

— Ладно! Хорош! — крикнул Горбатов.

Он тронул коня каблуками…

— Рота, шагом марш! Подтянись!

Старый немец со знаменем попятился, улыбаясь, к обочине проселка, поднял белое полотнище на вытянутых руках.

— Надорвешься, дед! — засмеялся Пашка Шароварин.

Горбатов увидел на песке куклу — в зеленом платье, с длинными розовыми ногами. Лежала кукла ничком, и было в этой позе что-то такое, отчего Горбатов сказал шагавшему у стремени Борзову:

— Николаич, подыми… Черти полосатые, от страху дуреют…

Борзов обогнал ротного, поднял куклу, отряхнул ладонью песок с зеленого платья, поднял куклу над головой.

— Эй, хозяева!.. Чья девка?

Смотрел Борзов на длинную полосу испуганных лиц, что тянулась вдоль правой опушки в пяти шагах от проселка.

— Эх, Европа… — Борзов свернул с дороги, остановился перед молоденькой немкой в серых штанах, синем коротком пальто. — На, ищи хозяйку… Да бери!

— Данке, герр зольдат, — тихо сказала немка.

— Не за что, — засмеялся Борзов и пошагал торопко, обгоняя первый взвод.

Гвардии старший лейтенант Горбатов привел роту в район сосредоточения штурмового отряда за пятнадцать минут до срока.

На длинной, в полкилометра, поляне соснового леса уже стояли в ряд шесть танков тридцатьчетверок, напротив, у другой опушки еще рокотали моторами, подравниваясь, четыре самоходки, а дальше увидел Горбатов темно-зеленые с надульниками стволы батареи старого, еще с Ладоги, приятеля — гвардии капитана Хайкина…

Спрыгнув с Данцига и отдав повод Борзову, гвардии старший лейтенант неспешно зашагал по прошлогодней жухлой траве, кое-где залитой торфяными бурыми лужами. Он издали приметил среди группы офицеров и сержантов в синих и черных комбинезонах английскую зеленую шинель дружка Семена Хайкина, месяц уже щеголял артиллерист в «подарке Черчилля», как называли солдаты эти тонкого, редкого сукна шинели, в которых зимой армейские модники зубами стучали, но по молодости лет считали это пустяком…

— Смирно-о-о! — закричал кто-то среди парней в комбинезонах тем истовым голосом, которым любят подавать команду молодые офицеры, — гвардии старший лейтенант, командир штурмового отряда, огибал лужу в десятке шагов от кучки танкистов…

Горбатов остановился, прищуриваясь.

— Товарищи офицеры, попрошу ко мне, — сказал он негромко, и к нему зашагали два старших лейтенанта (обратил внимание Горбатов на красивое лицо того, что был повыше) и гвардии капитан Хайкин, чуть небрежной походкой подчеркивая, что хотя сейчас командиру штурмового отряда он и подчиняется со своей батареей, но капитанские погоны все-таки у него, а не у Горбатова…

Офицеры щелкнули каблуками начищенных сапог. Сержанты за их спинами вытянулись.

— Гвардии старший лейтенант Гриднев! — сказал красивый танкист.

— Гвардии старший лейтенант Иванюта! — сказал самоходчик.

— Между прочим, товарищи офицеры, война еще не пошабашена, — сказал Горбатов, и лица троих офицеров сразу стали скучными. — Вы, товарищ гвардии капитан, были здесь старшим до моего прибытия, а о сторожевых постах кашевар за вас будет думать? Может, мне полковнику Вечтомову звонить, чтоб другую батарею дал, а?..

— Товарищ гвардии старший лейтенант, я просил бы вас… — тихо проговорил Хайкин, и смуглые его щеки стали багроветь.

— А я попрошу не забывать, что кругом по лесам всякая сволочь табунами бродит, которая не одного славянина угробила.

— Виноват, товарищ гвардии старший лейтенант, — сказал Хайкин.

Горбатов вздохнул.

— В девять ноль-ноль комдив и полковник Вечтомов должны прибыть, а у нас тут прямо гулянье на первомайский праздник… Посты я приказал от роты выделить. А вас прошу построить личный состав. — Горбатов медленно обвел взглядом поляну, по которой бродили танкисты и самоходчики. — Вон перед танками стройте, товарищ гвардии капитан.

— Слушаюсь! Разрешите выполнять?

Горбатов усмехнулся.

— Погоди… Поздороваться надо… кочколазы полосатые…

Офицеры засмеялись, протягивали Горбатову руки.

— Порядок будет, товарищ начальник, — сказал красивый танкист. — Дал ты нам прикурить…

— Ладно, ладно… Давай дело делать, кочколазы, а то сейчас Волынский стружку с нас снимет… Командуй парадом, Семен.

Горбатов успел выкурить сигарету, пока перед ним бежали к танкам солдаты, сержанты, старшины, выстраивались в две длинные шеренги, переговаривались, пересмеивались и подтягивал кое-кто поясные ремни потуже… Низенький гвардии капитан в зеленой шинели похаживал перед шеренгами, поджидая опаздывавших на общее построение штурмового отряда… Вторая рота подошла в плотных взводных колоннах, щеголяя строевой выучкой перед танкистами и самоходчиками, дружно грохнула каблуками и замерла… От орудий подошли артиллеристы — четыре расчета по пять человек и отделение управления, все шесть солдат и сержантов которого были в куртках из немецких плащ-палаток.

— Отря-яд… равня-а-айсь! — закричал тенорком гвардии капитан. — Отставить!.. Танкисты, на полшага левый фланг завалили! Подравняйсь!.. Батарея, последний ряд неполный! Устав для вас не писан?..

Пошевелились, равняя шеренги, парни в комбинезонах, кое-кто из танкистов поворчал глухо, и опять тишина поплыла над поляной, только был слышен скрип колес повозок: выкатывались из просеки в дальнем конце поляны повозки тыла второй роты…

— Самоходчики! Полступни вперед, заваливаете равнение! — крикнул гвардии капитан.

«Ну, молодец Семен… Помурыжить ребят надо, надо… — думал Горбатов, приминая сапогом окурок сигареты. — Одна польза, если чуток помурыжить, службу напомнить… А то танкисты больно нос дерут перед пехотой, черти полосатые, пехтура для них — что для нас обозная команда».

Наметанным за годы службы взглядом увидел Горбатов, как дружным, веселым взмахом рванулись направо подбородки после команды Семена Хайкина.

— Отряд… смирно! Равнение… на середину!

Высоко подымая сапоги с оттянутыми носками, гвардии капитан зашагал к Горбатову, взяв правую ладонь под козырек чуть сдвинутой к уху шапки.

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Личный состав двух взводов танков, батареи СУ, артбатареи и стрелковой роты по вашему приказанию построен! Командир артбатареи гвардии капитан Хайкин!

Глаза Хайкина смотрели в спокойное скуластое лицо командира штурмового отряда с такой дружелюбной готовностью выполнить любое приказание, что Горбатов улыбнулся, шагнул вперед.

— Здравствуйте, штурмовики!

— Здрав желам товар гвар стар лейт! — через секунду отозвались шеренги, и по этому дружному, ладному, веселому вскрику стало понятно каждому, кто стоял сейчас на поляне, залитой солнцем, — все идет здесь правильно, хорошо, толково, и незримый дух общей солдатской судьбы штурмового отряда вошел в сердца…

— Вольно… — негромко сказал Горбатов, и это слово повторил, щегольски крутнувшись на каблуках, гвардии капитан.

Горбатов приблизился к шеренгам еще на пять шагов.

— Вопрос ко всем… Кто хочет Берлин штурмовать — два шага вперед… марш!

Глухо грохнули десятки сапог по траве…

Горбатов улыбнулся, оглядывая не потерявшие равнения шеренги.

— Спасибо, ребята… Такими орлами командовать — не служба, а малина…

В шеренгах засмеялись.

— Только вот что, товарищи, вам должен доложить… Для нас, для всей Седьмой ударной армии, для никишовцев, дорога на Берлин аккурат лежит через Данциг… Такая уж тут география, товарищи гвардейцы…

Горбатов снял фуражку, вытер рукавом взмокший загорелый лоб.

— Приказ для нас короток — будем шуровать на всю катушку впереди дивизии, не давать немцу передыху, кость ему в горло… Ясно, гвардейцы?

— Ясно!.. — ответили шеренги.

— Данциг товарищ маршал Рокоссовский приказал брать с ходу, не чикаться, как наши соседи с этим Кенигсбергом… Мне командир дивизии вчера лично хорошую новость сказал, гвардейцы, по секрету уж вам доложу. — Горбатов лукаво приморщил курносое лицо. — Гвардии полковник заверил, что личный состав штурмового отряда в обиде на командование дивизии не будет… Мне приказано — после каждого боя лично докладывать гвардии полковнику о всех, кто показывает пример настоящего русского солдата, бьет немца нещадно, на тыл не оглядывается. Я уж боюсь, ребята, не хватит у комдива орденов для нашего отряда…

Шеренги засмеялись.

— Ну, на худой конец командарм подбросит наград, — улыбнулся Горбатов. — Вот так, гвардейцы. Коммунистам и комсомольцам особых слов говорить не буду, народ понятливый. Они свое дело знают — шагай впереди, а у партии большевиков память на добрые дела крепкая… Всё. Офицеры — ко мне, остальные… р-разойдись!