Ударная армия

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

А ведь Рокоссовскому… Рокоссовскому сейчас тяжелее, чем мне… конечно, конечно, как я сразу не понял? Ему же тяжелее, это так ясно!

Если фронт провалит операцию… если мы захлебнемся кровью на проклятом Одере…

Константину Константиновичу пала на плечи неизмеримая тяжесть…

Ему труднее, чем мне…

— Тихо-то как… Разбежались все штабники от моего блиндажа… Не спят, наверное… Разве они могут сейчас спать?

Больше всего на свете они хотят услышать от маршала «да».

Я хочу — и они хотят.

Вся Седьмая ударная хочет, вся…

Гвардии старший лейтенант Горбатов вернулся от командира полка гвардии подполковника Афанасьева только к ужину.

У крыльца особняка дал рвань связному от второго взвода Федьке Малыгину.

— Почему наушники опущены? На улице восемь градусов морозу. А по уставу когда разрешено опускать?

— Не могу знать, товарищ гвардии старший лейтенант!

— Эх, служба малиновая… С пятнадцати. Поднять!

— Слушаюсь!

На веранду с разбитыми стеклами ротный поднялся, по грязному паркету прошагал длинными ногами к двери, открыл — и Борзова увидел.

Сидел Борзов на корточках перед кафельной печкой и бросал в раскрытую чугунную дверцу какие-то бумажки…

— Ты чего… Николаич?

Борзов голову повернул, на ротного глянул, ничего не сказал.

Понял Горбатов: то матери Юрки Ковшова письма горят. Берег, видно, письма Юрка, в вещмешке таскал всю дорогу…

Горбатов потоптался, потом сел в кожаное кресло.

— Опять выпил, Борзов… Будет.

— Чего это — будет? Я от службы не бегаю.

— Я сказал — будет. Второй день шнапс тянешь. Будет.

— Чего ты на меня орешь, Кузьмич, а? Ежели я тебе ординарец, так ты на меня и…

— Прекрати, Борзов.

— Чего — прекрати?.. Борзо-о-ов!.. Когда я тебя, черта конопатого, из болота на горбу пер… а?.. Ты «Коля» меня звал, а? Коля, брось, да, Коля, брось… А Коля тебя бросил, а? Борзо-ов! Я заслужил у тебя, чтоб… Борзо-ов! Ты со мной… это… вежливо должен! Борзо-ов… Думаешь, я серый? Не-е-ет, Венер Кузьмич… Мне положено — человечий разговор, по-ло-же-но, понял? Я на тыщу годов всякие истории… это… повернул… куда следоват! Понял? Я — русский солдат, а история, стерва, меня слушает… как все одно я тебя слушаю, ежели в траншее мы… Борзо-о-ов! Да, Борзов — русский солдат, понял? Нас немец бил, сволочь? Позорил он нас, немец, а?.. Было. Все было. Так. А где теперь немец? А где теперь Борзов? Во-от. Точка. Россию все народы должны по-честному… все эти народы должны памятники!.. На всех этих плацах, понял? Чистого мрамору… Золота не пожалеть! Законно! А ты мне — Бо-орзо-о-ов. Эх, ротный… Юркины письма палить… а душа у меня? Юрка Лисин без ног домой поехал, Ковшова я тоже не сберег… Березницкого Вечку схоронили… Альку схоронили, девчоночку… В бога мать! Из чистого золоту должны нашему брату памятники!.. Европа!.. Без русского мужика кишки б им выпустил Гитлерюга… слабакам буржуйским! Кофе дуют, салфе-еточки под тарелочку… культу-ура! А против Гитлерюги… Из мрамора чтоб ставили памятники, из золота, понял? За Россию сто лет молиться им, слабакам!..

— К ордену тебя, Николаич, батальонный представил, на «Славу». Две уж «Славы» заработал, а? — сказал Горбатов, кашлянул. — Глядишь, до третьей звезды дотелепаешь потихоньку. Ты уж того, Коля, закругляй поминки-то…

Борзов прикрыл дверцу печки.

— Сто граммов и… делов-то было, а ты… Борзо-ов…

— Будет, Коля.

— Слушаюсь. Перед ужином… похмелюсь — и шабаш. Я понимаю.

Человек в Москве читал:

— Ты косая, косая, косая! — кричит Вовка, и Эми бьет его по голове черепахой. Черепахой Брунгильдой.

Вовка падает на теплый песок, в тень от невысоких зеленых сосенок. Он смотрит на Эми и видит, что у Эми совсем не косит правый глаз, у нее такие красивые голубые глаза, она щурит их от дымка сигареты, она же совсем маленькая, она не может курить, почему же она сейчас… Вовка берет с песка черепаху Брунгильду и смотрит на свои коротенькие загорелые ноги. Он смеется — как же такими ногами идти по песку? Нет, это же не песок, это черное, и снег, лужи тающего снега на этом черном, и так холодно маленьким босым ногам…

— Господин обер-лейтенант, господин обер-лейтенант…

Эрих потрогал соседа за плечо.

— Я не сплю, — проговорил, кашлянув, обер-лейтенант, поправил фуражку.

Через переднее стекло «паккарда» в пятнах сырого снега обер-лейтенанту был виден в нескольких шагах впереди силуэт самоходного орудия, перегородивший дорогу. Тенями бродили возле машины какие-то люди, где-то рядом плакал ребенок, голос старика крикнул: «Ганс, я здесь, я здесь, мальчик!» Повозка, запряженная двумя лошадьми, разворачивалась перед радиатором «паккарда», лошадей вела под уздцы женщина в светлой шубке.

— Штатских не пропускают, — сказал Эрих. — Я ходил, там застава моряков, эти сволочи избили старика.

— Господин обер-лейтенант, что же с нами будет, боже мой? — проговорила фрау фон Оберхоф шепотом.

— Иваны уложат вас всех в постель, только и всего, — сказал Эрих.

— Помолчите, — сказал обер-лейтенант.

Он вылез из машины.

Теперь ему было видно, что дорога впереди, до крайних домов деревни, — толчея машин, повозок, тележек, велосипедов. В сероватой мгле над крышами деревне вспыхивали и гасли отсветы сильных фар, — видимо, за деревней шла танковая колонна…

Обер-лейтенант вздохнул.

— Это малый сабантуй, — пробормотал он по-русски, поднял к глазам ручные часы.

Было девять минут после полуночи.

Обер-лейтенант подошел к самоходному орудию. Из-под брезента, натянутого поверх бортов, доносилось полусонное бормотание трех мужских голосов.

— В машине! — стукнул обер-лейтенант кулаком по бронированной дверце. — Старший, ко мне!

Дверца приоткрылась.

Опухшее, в трехдневной щетине лицо уставилось на обер-лейтенанта.

— Фельдфебель Мачке, господин обер-лейтенант! — привычно выставляя подбородок, сказал самоходчик.

— Какого дьявола вы тут торчите, фельдфебель?

— Приказано перекрыть шоссе, господин обер-лейтенант! Штатские ублюдки не дают пройти нашей дивизии, лезут хуже саранчи.

— Какие новости, фельдфебель? У вас есть рация? Дайте-ка мне огоньку… — Обер-лейтенант щелкнул портсигаром, протянул его фельдфебелю, тот с готовностью взял сигарету.

— Благодарю, господин обер-лейтенант, — сказал польщенный дружелюбием офицера самоходчик, повозился, достал зажигалку. — Новости не из приятных, господин обер-лейтенант.

— Выкладывайте, мы же с вами старые фронтовые псы, дружище Мачке, — усмехнулся обер-лейтенант. — Берлин еще не у иванов, надеюсь?

— Будь я проклят, если иваны увидят Берлин, будь я проклят, господин обер-лейтенант!

— Ну, ну, спокойнее, дружище… Так что веселенького сообщали в ночной сводке?

— Паршивые дела, господин обер-лейтенант. Мы из-под Эльбинга. Сплошное свинство! Иваны ворвались на танках прямо в город, шпарят по центральным улицам, включили фары и давай лупить этих тыловых крыс из пушек и пулеметов, представляете?! Трамваи ходили, киношки работали, шлюхи табунами по тротуарам — и вдруг… а, представляете? Эти наглецы иваны проперлись до самого залива!

— Что-о? Они вышли на Балтику?!

— Да, иваны уже на берегу залива Фришес-Хафф, будь они прокляты…

— Так какого же дьявола вы тут загородили дорогу, болван!

Фельдфебель выплюнул сигарету, стал торопливо застегивать ремешок каски.

— Господин обер-лейтенант, мне приказано…

— Я уже знаю, что вам приказано. Я — на машине. Пропустите меня — и я постараюсь забыть, что у вас длинный язык паникера… Вы меня поняли, Мачке?

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! — Фельдфебель оглянулся, закричал: — Генрих, свинья! Заводи! Сдай назад на пять метров, здесь машина господина обер-лейтенанта! Ну, живо!

Струя теплых газов ударила обер-лейтенанту в лицо…

— Малый сабантуй, — сказал обер-лейтенант, зашагал к «паккарду». — Эрих, поехали.

— Боже мой… — сказала фрау фон Оберхоф.

Обогнув самоходку, «паккард» проехал по шоссе до крайнего двухэтажного дома деревни и остановился.

На асфальте лежало шесть трупов в шинелях пехотинцев…

— Это… это дезертиров… так… — пробормотал Эрих.

Фрау фон Оберхоф заплакала.

Цокая сапогами по асфальту, к машине подошли трое — в черных шинелях моряков. Обер-лейтенант открыл дверцу.

— В чем дело, парни?

— Господин обер-лейтенант, проезд запрещен, — сказал высокий матрос с нашивкой на левом рукаве шинели. — Приказано задерживать всех, кто удирает.

— Меня это не касается, я не удираю. Я вижу, вам чертовски понравилось истреблять гренадеров фюрера, а, моряки? Кто у вас здесь старший?

— Начальник заставы лейтенант фон Бок в ресторане, господин обер-лейтенант.

— Недурной командный пункт. А пиво там есть?

Моряки засмеялись, щелкнули каблуками.

— Так точно, господин обер-лейтенант!

— Самое главное в солдатской службе — пропустить пару кружек пива перед сном, — сказал обер-лейтенант, вылезая из машины. — Проведите меня к вашему адмиралу.

Матрос с нашивкой шел впереди обер-лейтенанта.

В неожиданно просторном и теплом зале ресторана толпились моряки, сидели за столиками, пили пиво из высоких граненых кружек, у самого входа стоял крупнокалиберный пулемет. В дальнем углу, под портретом фельдмаршала Гинденбурга, сидел за столиком молоденький лейтенант в расстегнутой черной шинели, в фуражке, из-под которой свисали к вискам белокурые косицы потных волос. Он пощелкивал пальцем по кружке пива.

Обер-лейтенант остановился перед столиком в трех шагах, молча смотрел на потное лицо моряка…

Чутьем, которое его никогда не обманывало, он понимал, что дрогнуть сейчас перед этим мальчишкой с потным лицом, показать свою зависимость от него, значит — проиграть…

Лейтенант выдержал взгляд обер-лейтенанта секунды четыре…

Он медленно встал.

— Хайль Гитлер! — Правая рука лейтенанта вяло приподнялась на уровень плеча.

— Э, вы совсем спите, мой дорогой, — сказал обер-лейтенант. — Ваши парни мне похвастались, что вы уже отправили к праотцам две дивизии вермахта, принялись за третью. А?.. Недурное занятие для моряка. Садитесь, лейтенант фон Бок, я вижу, вам трудно стоять после шести кружек… виноват, семи кружек пива…

Обер-лейтенант небрежно отодвинул стул от стола, сел.

— Садитесь, фон Бок… Приедете ко мне в Берлин, угощу коньяком. Я вижу, вы любите пиво. А красивых блондинок любите? В машине у меня — три блондинки. Маленькая просьба к морякам от сухопутных сил — реквизировать блондинок, но оставить мне машину и шофера. Ну, лейтенант? Да садитесь же…

Лейтенант сел, поправил фуражку.

Только три недели назад ему вручили офицерский кортик, и вот сейчас этот наглец, этот проклятый пехотинец в такой щегольской шинели высмеял его перед подчиненными. Нет, этот обер-лейтенант — не из рядовых замухрышек… Берлинский вояка, штабная крыса… А что, если приказать ему предъявить документы?.. Нет, связываться с этим надменным обер-лейтенантом… нет, это будет глупо, глупо нарваться на новые насмешки, ведь по всему видно, что обер-лейтенант плевать хотел на все заградительные отряды, такие берлинские щеголи ни дьявола не боятся, у них такие шефы, что…

— Хорошо, господин обер-лейтенант, — хрипло сказал фон Бок.

— Вы чертовски покладистый парень, лейтенант. Договорились — вам блондинок, мне — машину. Прикажите своим парням провести эту операцию, а я пойду погуляю на свежем воздухе.

Лейтенант, криво улыбаясь, взглядом поискал кого-то в шумной толпе моряков.

— Госбах! Ко мне!

— Господин обер-лейтенант, вы не пожалеете, что взяли меня, — сказал Эрих.

— Поживем — увидим.

— Господин обер-лейтенант, после Данцига вы…

— После Данцига будет видно.

— Да, да, конечно, господин обер-лейтенант…

Эрих искоса поглядывал на обер-лейтенанта — тот подремывал, но сидел прямо… С таким парнем не пропадешь, черт побери! Наверняка он договорился с этими моряками, которые выставили из машины Эльзу и девчонок, наверняка он… Конечно, это его рук дело. Ну что же… этот русский граф боится своих земляков больше, чем я. Кажется, мы с ним благополучно унесем ноги, а?.. Жаль Эльзу, чистенькая бабенка, просто чистюля, но подыхать из-за нее в Сибири?.. Кажется, обер-лейтенант уснул…

Эрих притормозил, вытянул из-под себя байковое одеяло и укрыл ноги обер-лейтенанта.

— Железный крест второй степени — за мной, — сказал обер-лейтенант, не открывая глаз.

Эрих засмеялся.

— До Данцига не будить, — сказал обер-лейтенант.

Как я сказал тогда? Позарастали стежки-дорожки, где проходили офицерские ножки… Дорожки зарастают травой, зеленой травой… Сейчас, наверное, в коридоре седьмой батареи тихо, дремлют дневальные… Все на занятиях… Может, в поле, в урочище Волчьи ворота… Тема: «Действия передового разъезда батареи во встречном бою»… А дневальные, счастливчики, дремлют в коридоре… На окне веранды, на том, что против ружейной пирамиды нашего взвода, нет, уже другого взвода… мои приятели по семьсот сорок третьему взводу уже давно воюют, может, и здесь, у маршала Рокоссовского… На окне веранды можно прочитать: «Владимир Коробов. 19 февраля 1943 года». А может, давно закрасили эти нацарапанные на стекле надписи?.. Сергей Листвин нацарапал свою фамилию выше моей, а правее — этот новичок из семьсот сорок четвертого… как его? А, Марков, Севка Марков, горьковский парнишка…

Я уходил под арку, а Сергей и ребята смотрели мне вслед… Девятого августа сорок третьего… Если б можно было вернуться… вернулся бы я?

Через восемь дней я сидел в кожаном кресле, Сергей Сергеевич ходил чуть прихрамывая, потом вошла седая женщина, молча положила на стол какую-то папку, вышла.

А я говорил, говорил… Разве не наивно я тогда сказал, что для моего решения толчком была фраза, которую я услышал по радио, в лагере училища?.. Румынские оккупанты вывезли в Бухарест труппу Одесского оперного театра. Я сидел за столом рядом с Эдиком Айрапетовым, он только что простился с сестрой Сильвой, проводил ее на фронт, куда-то под Ленинград… Мы пили компот из жестяных банок американских консервов, старшина Миша Цыганок сидел напротив меня, у него было очень загорелое лицо, почему-то я подумал, что Миша похож на румына…

Я сказал Сергею Сергеевичу, что в театре была моя тетка, Лидия Федоровна, прима-балерина, она не успела эвакуироваться в сорок первом и вполне могла попасть в Бухарест… Я сказал, что знаю немецкий, с детства знаю, что я — прямой потомок графа Толмачева, одесского градоначальника, матерого черносотенца, моя мама Анна Евстафьевна — его внучка, моего отца, чекиста, участника гражданской войны, из-за этого в тридцать четвертом году едва не исключили из партии, но за отца поручился сам товарищ Куйбышев, у которого отец когда-то работал в оперативной группе…

Я сказал, что могу сыграть роль обиженного молодого человека, честолюбца, русского дворянина, которому есть резон перейти на сторону немцев. Ведь у графов Толмачевых были когда-то богатые поместья под Одессой. Для начала я мог бы перейти линию фронта и попытаться найти в Бухаресте тетку, а там — выполнить любое задание, которое мне доверят…

Я смотрел в лицо Сергея Сергеевича и видел, что мои слова — глупость, глупость, дикий бред пустого мечтателя о подвигах, я готов был провалиться через все этажи огромного дома, врезаться головой в асфальт, только бы не видеть усмешки на лице Сергея Сергеевича.

Я замолчал. Сергей Сергеевич глянул на меня, подошел к своему столу, сел на краешек… Тогда вошел майор Рыжов?.. Да, да, Сергей Сергеевич только присел, и вошел майор…

«Не помешаю?» — сказал он, улыбнувшись. «Да нет, мы с артиллеристом уже закругляемся, — сказал Сергей Сергеевич, и я чуть не заплакал от стыда и… и от злости. — Вот молодой человек говорит, что знает немецкий…» Майор подошел к столу. На нем была отутюженная гимнастерка с двумя орденами Ленина над левым карманом. «Ну, зачем же так волноваться, друг мой?» — сказал майор по-немецки. «Я не волнуюсь, товарищ майор», — сказал я, очень быстро сказал, и майор переглянулся с Сергеем Сергеевичем. «Значит, не волнуешься?» — сказал, улыбнувшись, Сергей Сергеевич тоже по-немецки.

Он смотрел на меня, и у него было совсем другое выражение лица, чем несколько минут назад… «Вы где это так насобачились, артиллерист, а? — сказал майор. — Отличное произношение, типичный берлинский диалект». — «Возможно, — сказал я. — Это моя учительница виновата… Немочка из Бернау-бай-Берлин…» — «Немочка?..» — «Да, я еще мальчишкой… Эми, Эмма Циммерман… Из немецкой колонии, жили специалисты, отец дружил с отцом Эммы — Карлом Циммерманом…»

У меня отлегло от души — все-таки теперь оставалась хоть капля надежды, что я пригожусь… Сергей Сергеевич смотрел на меня.

И майор вдруг перестал улыбаться.

«Циммерман?! Ты говоришь — Карл Циммерман?» — сказал Сергей Сергеевич. «Да», — сказал я почему-то тихо. «Ты знаешь что-нибудь о нем, Коробов?» Я сказал, что Циммерман уехал в Германию в тридцать четвертом году… Он уехал из Коврова в Германию.

«Карл Циммерман сейчас чиновник пятой камеры в министерстве пропаганды доктора Йозефа Геббельса, вот какие дела, — сказал Сергей Сергеевич, слез со стола, заложил руки за спину. Он посматривал то на меня, то на майора Рыжова. Потом сказал майору: «Валентин, я думаю, Коробову надо денек-два отдохнуть с дороги, а? Бери его под свое шефство, организуй ему билеты в театр, словом — действуй». — «Слушаюсь», — сказал, улыбаясь, Рыжов.

Сколько тогда дней бродил я по Москве? До субботы. В субботу Валентин разбудил меня в пять часов утра, я не успел даже заправить одеяло на койке в офицерской гостинице и жалел, что моя койка будет стоять такой неубранной до девяти часов, когда придет горничная…

По лицу Рыжова, когда мы остановились у высокой двери кабинета, я понял, что за дверью нас ждет кто-то из самых важных людей в этом огромном доме… «Держись, Павлович», — сказал мне Валентин. Сергей Сергеевич стоял возле стола, а за столом сидел хозяин…

«Похож ведь на батьку, а, Сергей Сергеевич?» — сказал, поднимаясь, хозяин и протянул мне руку. «Похож, Евгений Оскарович», — сказал Сергей Сергеевич, и я понял, что в те дни, пока я бродил по Москве, люди из огромного дома многое узнали о Коробовых…

«Нуте-с, присаживайся, Владимир Павлович Коробов, граф Толмачев, — сказал хозяин и склонил к плечу бритую голову. — Разговор у нас будет не очень скучным… Давай поговорим по-солдатски, товарищ Коробов. Ты понимаешь, что мы за эти дни полную, так сказать, картину о курсанте Коробове получить не могли… Но главное — ясно. Ты, брат, хорошего отца сын. Да и мать твоя — человек добрый, славный… Подполковник Павел Васильевич Коробов в свое время работал у товарища Куйбышева, отлично работал. Товарищ Куйбышев, разумеется, самый отменный отзыв о работе оперативной группы по проверке… гм, одного важного завода какому-нибудь пустому человеку дать не мог, сам понимаешь… Да… И погиб твой отец, Володя, под Ростовом в сорок первом, как герой… Его дивизион бронепоездов большое дело тогда сделал под Ростовом…

Евгений Оскарович помолчал. Потом глянул на Сергея Сергеевича.

— Давай-ка, Сергей Сергеевич, прочти, пусть послушает…

Сергей Сергеевич, все время почему-то стоявший возле стола, хотя рядом был тяжелый стул с кожаным черным сиденьем, взял с угла стола тоненькую папку, серую, с голубыми тесемками завязки, раскрыл ее, и я увидел несколько листов бумаги, на верхнем был напечатан машинописный текст — всего полстранички…

Далеко держа в вытянутой правой руке этот лист, Сергей Сергеевич стал читать, неторопливо выговаривая каждое слово:

— «На ваш запрос номер… — Сергей Сергеевич несколько мгновений помолчал, потом прочел: — …из опроса курсантов 743 взвода, а также офицерского состава дивизиона выяснено, что о письме курсанта Коробова в ваш адрес здесь никому не известно. Причина его откомандирования из училища в распоряжение командующего артиллерией Красной Армии неизвестны…»

Сергей Сергеевич положил листок.

— Вот, товарищ Коробов, как получается, — сказал Евгений Оскарович и вдруг улыбнулся. — А ты, граф Толмачев, молодец… Не понимаешь?.. Вот смотри. Есть в Тбилисском училище курсант Коробов. Знает немецкий. И в один, как говорится, прекрасный день пишет в Москву… И об этом письме — никому ни слова… Ну?

Я сказал: «Разве мог я… о таком письме?.. Я же понимаю, что…»

— Вот это-то и позволило нам здесь сделать вывод, товарищ Коробов, что надо нам посмотреть на тебя… Ну, что ты волнуешься, артиллерист? Куришь?.. Сергеич, угости артиллериста…

Да, в тот день все было решено… Перейти линию фронта… А там меня должны найти наши товарищи, мои товарищи… Самое главное — остаться живым. Меня непременно должны найти товарищи. Вот только тогда я получу точное задание… Вернусь, Евгений Оскарович, вернусь, и вы мне скажете… что же вы скажете, Евгений Оскарович?..

А что скажешь ты, Валентин Рыжов?.. Злодей ты, Валентин Тимофеевич, друг мой. Я же уходил из твоего кабинета, едва волоча ноги, в голове гудело… Мы занимались по пятнадцать часов — иначе было нельзя, время уходило, а я еще не знал многого. Кто руководители Клуба господ? Граф Альвенслебен, фон Папен… Когда был референдум о соединении поста президента Германии с постом фюрера? Девятнадцатого августа тысяча девятьсот тридцать четвертого года, товарищ майор… «Наверху, на недосягаемой высоте, стоит вождь, а под ним государство, которое является лишь инструментом для выполнения его великих планов». Чьи это слова, дорогой граф Толмачев, а? Министра внутренних дел Фрика… Ну, молодец, Володька, пардон, граф Толмачев, поехали дальше… Что это за деятели — Рем, Гейнес, Деттен, Грольмах? Руководители штурмовиков. Убиты в тридцать четвертом… Так, молодец, память у тебя ничего себе… Ну-с, а чья физиономия на сей картинке? Так, верно. Сам Генрих Гиммлер. Ручка-то у него дамская, а?.. А кто это? Доктор Лей… А что такое «имперский союз верности бывших профессиональных солдат»? А кто возглавляет так называемый счетный двор германской империи?.. Где центры военных округов?.. Кенигсберг, Штеттин, Берлин, Дрезден, Штутгарт, Мюнстер, Мюнхен, Бреслау… Достаточно, знаешь, граф, знаешь… Ну-с, а напомни-ка мне еще разок — чем занимается пятая камера министерства доктора Геббельса? Камера занимается прессой, примерно две с половиной тысячи ежедневных газет и восемнадцать тысяч журналов и других изданий… А отдел по информации заграничной прессы, граф? Руководит информацией всех иностранных корреспондентов в Германии и немецкой прессой за границами империи… Отличная у тебя память, Володя… Поехали дальше. Ты берешь в руки толстый том, на обложке читаешь имя автора — Ганс Гюнтер. Будет в твоем лице благоговение или оное будет отсутствовать? Будет благоговение, Валентин Тимофеевич, будет, потому что этот чертов Гюнтер — теоретик расовой теории, его книжки зубрят в школах все немецкие мальчишки и девчонки… Лихо, граф. А цвет петлиц у танкистов? У саперов?.. Назови следующий за обер-штурмфюрером чин.

Я и не подозревал, какая дьявольская, ювелирная работа ждала меня в маленьком кабинете майора Рыжова…

Разве я мог бы додуматься до того, чтобы представить: поздний октябрьский вечер сорок первого года… сын подполковника Коробова помогает матери укладывать вещи… семья едет в далекий путь, к отцу, в Ереван… И в старых вещах, на дне сундука, купленного давно, лет десять назад, сын подполковника находит толстую книгу…

Я раскрывал ее и под обложкой видел толстую, пожелтевшую от времени бумагу. Это была копия запродажного дела на поместье Санжейку Одесской губернии, документ, оформленный 14 июня 1913 года в адвокатской конторе Денисенко…

Валентин Тимофеевич дал мне подержать книгу в руках всего десять минут. Ведь сыну подполковника Коробова в тот октябрьский вечер, в общем-то, было не до рассматривания старинной книги… Разговор с матерью примерно такой: «Мама, смотри-ка… Что это за бумага? Ты знаешь?» Мама: «Господи, я и не помню… Давно эта книга ездит с нами… оставь ее, сыночек…» Я: «Мама, значит, значит, Санжейка была вашим поместьем, Толмачевых?» Мама: «Мало ли что у нас было, все это уже… Ну ладно, Володенька, давай собираться, и так уж ночь… Оставь книгу…» Я: «Мам, а сколько у вас было поместий? Вот смешно, — если б не революция… Меня ведь не было бы… Ты папку никогда б не могла встретить…» Мама: «Ты, я вижу, не хочешь мне помочь. Положи книгу, господи… Мало ли что было… Четыре поместья… А, все это… Давай лучше собираться».

В тот октябрьский вечер я держал книгу минут десять, полистал ее. У меня хорошая память, и я мог кое-что запомнить за эти десять минут… Я не могу объяснить, почему так запомнилась эта книга… Может быть, тот разговор с матерью о поместьях — зародыш моего будущего решения: перебежать на сторону немцев при первом же удобном случае?..

Валентин Тимофеевич взял у меня книгу, засмеялся. «Все, Володя, мамаша рассердилась, что не помогаешь ей, взяла эту штуку и бросила в сундук… Ну, что запомнил, граф Толмачев, а?.. Почему нам не предположить, что офицер контрразведки там не пожелает потолковать с тобой за чашечкой кофе кой о чем, а?.. Ты ведь ничего не будешь иметь против такой беседы…

Чего тебе бояться господина штурмбанфюрера СС или, скажем, даже чина повыше — оберфюрера СС, полковника?.. Кто спокойно пьет кофе? Решительный парень, нагловатый, не дурак. Парень, который не забывал никогда, что он — лицо, имеющее законное право на графский титул… И на весьма солидное состояние, поместья в так называемой Транснистрии, в бывшей Одесской губернии Российской империи…. Но состояние, которое имеет ценность только при одном условии — его владелец должен заслужить у третьего рейха этот лакомый кусочек… Итак, ты пьешь кофеек с каким-нибудь офицером в черном мундире. «Книга?» — спросит он. Ты скажешь: «Да, старинная такая…» — «Ну-с, так что ты можешь вспомнить через три года о той книге?»

Вот ведь… ясно вижу…

«Адресная книга России на 1886 год, содержащая в себе: адресы промышленников, фабрикантов, купцов и выдающихся ремесленников, банков, страховых и транспортирования обществ, банкирских, комиссионерских и экспедиторских контор…» Там еще три строчки… Потом — «Издание редакции всемирной адресной книги Мейера и Билиц. Берлин, Вена, Лейпциг, Лондон, Париж, Москва. Собственность издателей. Москва. 1886».

Запомнилось несколько фамилий на объявлениях во всю страницу… Кригсман, пробочная фабрика, Рига и Одесса… Гаген, Москва… Картинка — «Настоящий вид ружья «Диана»… удостоенного высшей награды…» Шмит, придворный фабрикант мебели… На розовой, кажется, бумаге это объявление…

И, понятно, сын подполковника после разговора о поместьях полистал книгу, нашел раздел «Одесса»… Уездный и портовый город в Херсонской губернии на северном берегу Черного моря, насчитывает около 250 тысяч жителей… Запомнилась первая фамилия в длинном перечне адвокатов, торговцев, фирм — Берг. Запомнилась фамилия Бален де Балин… Объявление «Мориц Рауш»… («Енни. Пивоваренные заводы в Одессе. Оборот 300 000 ведер».

А потом… потом Валентин Тимофеевич достал из портфеля еще книжку — тоненькую, какого-то бледного красного цвета. Сказал: «В той книге была и эта, так, видимо, случайно сунул в адресную книгу кто-то из Толмачевых…» Это был двадцать пятый выпуск «Серии неизданных в России сочинений» — «Гонение на христиан в России». Письмо к редактору английской газеты и послесловие Л. Н. Толстого». «Полистай без особого интереса, — сказал Валентин Тимофеевич. — Что запомнилось?» — «Не в силе бог, а в правде». Это эпиграф на обложке… «Милостивый государь!» — на первой странице… «Делу дан был судебный ход…»; «А губернатор проехал в Богдановку…»; «Если же правительство будет жестоко…» Конец — «Лев Толстой, 19 сентября, 1895 г.».

Я спросил Валентина Тимофеевича: «Про эту книгу ты выдумал, а?..» Он засмеялся: «Из-за этой книги мы часа четыре с Сергеичем головы ломали. А выдумал я, ну и что? Зато брошюрку Льва Николаевича подсунул нам сам Евгений Оскарович…»

Да, мы успели стать друзьями… Валентин Тимофеевич… Так он и не сказал мне, за что получил два ордена Ленина. «За рыбалку, — посмеивался. — Как шеф едет на Клязьму, так и норовлю к нему пристроиться, подбросишь пару карасишек в ведерочко — старик и веселеет, что домашние над ним смеяться не будут, горе-рыбаком…» Ты провожал меня до аэродрома и так обнял за шею, что стало больно… черт бы побрал тебя, Тимофеевич… Я смотрел в окошечко самолета, ты стоял на выгоревшей от солнца траве, снял шляпу и… как я хочу видеть тебя, Валя!

— Господин обер-лейтенант, не желаете кофе? У меня есть в термосе, — сказал Эрих.

— Кофе?.. — Обер-лейтенант шевельнулся. — Компанейский ты парень, Эрих. Давай свой кофе…

Кто-то откинул дверь палатки, вошел низенький капитан в кирзовых сапогах, с пятнами глины на гимнастерке, положил на дощатый топчан пухлый вещмешок.

— Порядок… товарищ, — сказал он Коробову, улыбнувшись. — С тепленького фрица сняли…

Коробов бросил папиросу на вытоптанную траву, притушил ее сапогом.

— Минут через десять тронемся, товарищ капитан, — сказал он.

— Все готово, товарищ. Каску там мои ребята сполоснут, грязна больно, фриц-то барахтался, покуда его…

— Ага, спасибо…

Капитан вышел, старательно расправил за собой полотнище двери.

Коробов, покусав нижнюю губу, стал развязывать горловину вещмешка… Вытряхнул содержимое на топчан — мундир немецкого ефрейтора с продранным на левом локте рукавом, ремень с потрескавшейся коричневой кожей… Усмехнувшись, Коробов расстегнул пуговицы гимнастерки (на ней не было погон)…

Возле палатки — осторожные шаги.

— Товарищ, готовы? — сказал голос капитана.

— Да, да, сейчас.

Коробов надел мундир. Брезгливой дрожью ответило тело… Коробов опять усмехнулся. Подумал: «А вот этого Тимофеич не предусмотрел… черт, противно как надевать с мертвого. И почему я снял свою гимнастерку? Глупость, надо надеть мундир на нее, конечно, на гимнастерку… Ведь по легенде я удрал ночью из землянки, нельзя было даже взять пистолет, который вместе с ремнем лежал под соломенной подушкой… рядом спал командир батареи капитан Скрынько, на этой же подушке лежала его голова. Да, да, у нас была одна подушка на двоих, потому что капитан как раз перед сном обнаружил на своей подушке вошь и выбросил подушку… Хорошо придумал про вошь Тимофеевич, курицын сын. А я ведь… я сейчас растерялся… Зачем снял гимнастерку?.. Ну — спокойно. Спо-кой-но…»

Коробов сбросил мундир, привычно натянул гимнастерку — теперь не так противно было надевать мундир ефрейтора… Надо было выходить из палатки, но что-то еще хотелось сделать Коробову… Свернул ремень убитого немца, положил на вещмешок.

Обвел взглядом палатку, слабо освещенную немецкой свечкой-плошкой… Вчера здесь был и Тимофеевич. Он ждал сейчас Коробова там, на «передке», где минут пятьдесят назад разведчики дивизии выкрали из траншеи ефрейтора, мундир которого теперь был на Коробове.

— Ну, все, — сказал Коробов шепотом и откинул дверь палатки.

Было темно. В вершинах сосен полоскался ветер.

— Ничего не вижу, — сказал Коробов. — Минутку постою, товарищ капитан.

— Темнота сегодня, — сказал капитан. — Вот каску возьмите…

Они шли медленно — капитан, за ним Коробов, в пяти шагах за Коробовым — двое солдат.

Пологий склон высотки. Ручей. Под сапогами — вязкий песок. Траншея. Часовой в плащ-палатке негромко окликнул: «Стой… кто идет?» Капитан ответил: «Свои, Пономарев, свои…» Спрыгнули в траншею. Через двадцать шагов — дверь в блиндаж…

Стоял перед дверью человек, белое пятно лица скрылось, скрипнула дверь…

В блиндаже, куда вошли капитан и Коробов, сидел на нарах Валентин Тимофеевич Рыжов, в новой гимнастерке с погонами подполковника, и старшина — черноусый узбек или таджик в плащ-палатке и каске.

— Покури, Мурад, — сказал подполковник Рыжов, и старшина вышел. — Ну что, братцы?.. Покурим по остатней?

Коробов и капитан сели рядом с Рыжовым на нары, застланные трофейными плащ-палатками.

Коптила «катюша» из гильзы немецкого зенитного снаряда на узкой полке под бревенчатым потолком, было душно. Подполковник раскрыл пачку «Казбека».

— Тесноват мундирчик-то, а?.. — сказал он, усмехнувшись.

— Выбор у беглого лейтенанта был невелик, — сказал Коробов.

— Паскудный фриц попался, — сказал капитан. — Пришлось пришить финкой, по горлу Мурад резанул…

— Приятная подробность, — усмехнулся подполковник. — Ты уж лучше помолчи, Мартынов. Коряво сработали твои парни. Труп додумались оставить под самым носом у немцев. Я приказал перетащить к нашей первой траншее. Ведь по плану было ясно: немец — перебежчик, наш дезертир увидел, что немец вот-вот доползет до траншеи, где дезертир уже готов сматывать удочки… Дезертир боится, что немец ему помешает… Встреча в траншее. Удар ножа. Так?..

— Так, — сказал капитан, хмуря белесые брови.

— А раз так, то больше медали старшина разведчиков не заслужил.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

— Ладно, нет худа без добра… Немцы любят острые ощущения, им понравится, что наш дезертир — парень решительный, полоснул их перебежчика по горлу… Так. Оставь-ка нас на минутку, начальник…

Капитан вышел.

— Ну? — сказал подполковник, подсев поближе к Коробову.

— Струсил я, Валентин Тимофеевич. Гимнастерку снял, надел мундиришко… Я думал, что…

— Кризис готовности — типичный случай. Ну, если ты уже перегорел, то теперь будет легче, Володя. Легче, легче… Будем считать, что после удара финкой ты почувствовал спокойствие, да, да… Якорь поднят, граф Толмачев срезал свои погоны той же финкой, бросил ее в траншее — и…

— А все-таки страшно…

— Так и должно быть. Без страха наш брат не работает. Так, Павлович. Погоны твои уже лежат в траншее, финка — тоже. Сейчас посмотришь на лицо немца… Запомнишь… Когда при твоей ситуации убивают человека — лицо его запоминают навсегда.

— Это я понял, Валентин Тимофеевич. Ты… не говори Сергею Сергеевичу про гимнастерку…

— Надо, Володя. Для тебя надо. То, что сам о слабости рассказал — заменяет две страницы похвал в служебной аттестации… Все хорошо, Павлович. Теперь ты убедился, как жизнь на каждом шагу свои коррективы подсовывает. То немец попался здоровенный, то не сообразили в горячке парни, что приказано было немца решить в траншее, поторопились. Снять гимнастерку ты ведь тоже не собирался?.. Все идет, как, в общем-то, и должно… Ну, что мне скажешь хорошего?

— Сделаю все, Валентин Тимофеевич…

— Ну что ж, это ты хорошо мне ответил. Хорошо…

Они встали, обнялись.

— Спасибо тебе, Валентин Тимофеевич.

— Ладно, ладно, граф… Увидимся.

— Буду стараться, — Коробов улыбнулся.

— Все. Шагаем.

Они постояли в траншее… Выбрались из нее. Капитан и двое солдат стояли возле убитого немца… Коробов присел, разглядывал смутно белеющее запрокинутое лицо… Широкий подбородок с ямочкой… Ровный нос… Светлые волосы упали на лоб… Красивый немец…

— Как звать, а? — спросил Коробов негромко.

— Не надо тебе знать, — сказал подполковник Рыжов.

Коробов медленно выпрямился.

— Все, пошел.

— Иди.

Капитан и двое солдат шагали впереди Коробова.

— Теперь поползать придется, — шепотом сказал капитан. — До фрица триста метров.

Они ползли по шуршащей, пересохшей от зноя траве. Через пыльную полосу проселка. Снова по траве…

— Все, — едва услышал Коробов голос капитана. — Ну, браток… будь здоров…

Горячая ладонь капитана пошарила по плечу Коробова.

— Спасибо… ребята… — Еще что-то хотелось сказать Коробову, и он сказал: — Не поминайте лихом…

Вот уже и не слышно, как уползают разведчики. Коробов уронил мокрое лицо на траву… Этот капитан — последний русский человек, которого… Коробов поднял голову. Едва угадываемая глазами — расплывчатая, зыбкая черта, отделявшая темную землю от неба в августовских звездах… Коробов шевельнулся…

Надо было встать над темной землей…

Надо было, надо, надо…

Коробов оперся о теплую землю руками, встал. Отряхнул мундир, брюки. Поправил каску с болтавшимся ремешком. Оглянулся… Ничего не видел он там, на востоке… Пошел, осторожно ступая, но глаза уже улавливали слабый отсвет неба на траве, угадывали густую темноту в ямах, воронках, различили цепочку вмятин от гусениц танка…

Он увидел впереди темную неширокую полосу и понял, что это немецкая траншея… На ее краю остановился.

Кто-то трудно дышал внизу, под сапогами Коробова.

— Оу… камраден! — негромко сказал Коробов.

И это первое немецкое слово, которое он произнес в августовскую теплую ночь, словно отрезало Коробову дорогу назад… Он знал, что уже не пойдет по темной шуршащей траве назад, не пойдет…

Коробов присел, вглядывался в тьму на дне траншеи. Что-то белело там, потом эта робкая светлота исчезла… И опять забелело это непонятное… Голос — молодой мужской голос — проговорил там, внизу: «Найн… найн… мутти, найн…»[2]

Коробов спрыгнул в траншею.

Человек, лежащий на ее дне, убрал руку с лица.

— Варум?.. Варум, мутти?[3] — пробормотал человек.

Коробов потрогал его за плечо.

— Вас?.. О готт… ихь…[4]

Немец сел, замотал головой без каски.

— Э, камрад, ты так сладко спишь, — сказал Коробов.

Услышав его, немец вздохнул, стал тяжело подниматься, пошарил рукой под ногами, взял автомат.

— Собачье дело, я совсем… — пробормотал немец. Он приблизил свое лицо к лицу Коробова. Сказал встревоженно: — А ты?.. Кто ты?!

— Наместник господа бога. Не хватайся за автомат, славный воин фюрера. Где твой командир? Мне надо офицера, дружище.

— О готт… — Немец нерешительно оглянулся, потом отступил от Коробова на два шага. — Иди впереди!

— Если ты будешь тыкать мне в спину своим автоматом, дружище, придется мне доложить офицеру, как ты стоишь на посту.

— Иди! Сюда!

Коробов по четырем дощатым ступенькам спустился к двери блиндажа, нажал на нее ладонью… Слабый огонек от свечки падал сбоку на лицо привставшего с нар человека в белой грязной майке.

— Господин фельдфебель! Перебежчик! Задержан мною! — Солдат щелкнул каблуками.

Фельдфебель смотрел на Коробова.

— Зальцман, ты всегда был идиотом. Проваливай со своим перебежчиком к дьяволу в брюхо. Шлепни его. Марш!

— Боюсь, вы сами идиот, господин фельдфебель, — негромко сказал Коробов. — Это вас не позднее сегодняшнего утра шлепнут, болван вы этакий.

Фельдфебель глянул на солдата.

— Встаньте! — подшагнул к нему Коробов. — Мне нужен офицер! Часовые у вас дрыхнут, как шлюхи в борделях у Силезского вокзала! Встать, сволочь вы этакая!

Фельдфебель поднялся.

— Ну? — сказал Коробов. — Изволили проснуться? Вы что — совсем кретин, а?.. С каких это пор русские перебежчики говорят по-немецки, как я? Или вам не нравится, как я говорю, а?.. Надевайте китель, мой красивый друг, и ведите меня к офицеру. Порядочки в вашей замызганной роте… Вы что — команда дезертиров?

Сняв с гвоздя мундир, фельдфебель торопливо надел его, глянул на солдата (тот прятал ухмылку — уж очень здорово распушил этот странный парень фельдфебеля).

— Зальцман! Бегом к дежурному по батальону! Доложите, что задержан… задержан…

— Перестаньте болтать! — Коробов повернулся к двери. — Идемте со мной, черт бы вас побрал!

— Отставить, Зальцман… Пойдете со мной.

— Мне повезло, — сказал Коробов. — Встретил двух самых выдающихся идиотов во всем вермахте.

Они выбрались из траншеи, шли по траве. У блиндажа крикнул часовой:

— На месте!

— Это Манфред! — сказал из-за спины Коробова фельдфебель. — Доложи господину обер-лейтенанту… К нему… человек…

Коробов прижмурился от света фонаря под потолком блиндажа… Обер-лейтенант — в шинели, подпоясанной ремнем, в каске — стоял у маленького столика, застланного серым одеялом. Он был невысок, плотен.

— Кто вы? — сказал обер-лейтенант.

— Я могу назвать себя, но это ничего не решит, господин обер-лейтенант.

— Точнее?

— Я должен увидеть кого-либо из старших офицеров.

— Вы немец?

— Не имеет значения. Доложите обо мне старшему командиру.

Обер-лейтенант переглянулся с молча застывшим у двери фельдфебелем.

— У вас есть документы?

— На вашем месте я предложил бы гостю сесть.

— Вы не гость.

— Впрочем, вашим гостем я долго быть не собираюсь.

— Это мы увидим.

Коробов подошел к широкой скамье у стенки блиндажа, отодвинул лежащую там солдатскую шинель, сел…

— Господин обер-лейтенант, немецкому офицеру можно понять, надеюсь, простую истину, что я не похож на проворовавшегося русского повара. Русские повара знают только два немецких слова — «хенде хох»… Дайте мне сигарету.

Усмехнувшись, обер-лейтенант достал из кармана брюк белую пачку сигарет, протянул Коробову…

— Сулима… Дрезден… — сказал Коробов, разглядывая сигарету. — Спасибо. Огонек?

Обер-лейтенант чиркнул зажигалкой, потом бросил ее на стол.

— Вы берлинец? — неожиданно спросил он.

— Не помню. Вы очень любопытны, господин обер-лейтенант.

— Вы же говорите на берлинском диалекте, молодой человек. Я шесть лет преподавал немецкий язык в Веддинге…

— Я русский.

— Вы храбрый парень, черт побери…

— Докладывайте вашему начальству: с русской стороны явился человек, который сейчас курит сигарету «Сулима» и находит, что это порядочная дрянь… Доложите еще, что час назад этот человек прирезал в русской траншее какого-то прохвоста, ползшего со стороны немецких позиций. Высокий, блондин, на подбородке — ямочка… Может, по этому вшивому мундиру определите — кто, а?.. — Коробов, усмехнувшись, приподнял левый локоть.

— Гейнц Вальтер?! — вскрикнул фельдфебель.

— Не ваш друг, фельдфебель? — сказал Коробов.

Обер-лейтенант отшвырнул сигарету к двери.

— Немедленно проверить, Манфред! Быстро!

— Слушаюсь!

— Очень, очень сожалею, что на вашем дежурстве эта сволочь решила удрать к русским, господин обер-лейтенант, — сказал Коробов. — И вообще, мое появление вам не доставило, боюсь, особого удовольствия. Звоните начальству, мне надоело кормить вшей хозяина мундира…

Странного перебежчика командир дивизии генерал-лейтенант Бремер принял в девять часов утра.

Генерал надел пенсне, посмотрел на лист синеватой бумаги, лежавшей перед деревянной чернильницей, — это был рапорт командира пехотного полка о дезертирстве ефрейтора Гейнца Вальтера и переходе с русской стороны человека, назвавшегося лейтенантом Владимиром Коробовым…

— С вами, господин лейтенант, будет беседовать оберфюрер СС, — сказал генерал. — Придется вам подождать…

— Как вам угодно, господин генерал, — негромко проговорил Коробов. — Ваши солдаты угостили меня кофе, даже одолжили бритву и не пожалели нового лезвия… А если быть откровенным, я боялся, что меня пристрелит первый же немецкий солдат… Простите, господин генерал, — вы сказали, что со мной будет беседовать оберфюрер… Я не разбираюсь в чинах… Это ведь не армейское звание, господин генерал?

Стариковские усталые глаза генерала смотрели на худое мальчишеское лицо перебежчика…

— Оберфюрер СС соответствует званию полковника, господин лейтенант… Сколько вам лет?

— Двадцать, господин генерал.

— Мда… В двадцать лет легко совершаются роковые ошибки… Вы курите? Прошу…

Коробов привстал в кресле, дотянулся рукой до коробочки сигарет, что лежала рядом с бронзовой пепельницей. Улыбнулся.

— Спичек у меня нет, господин генерал…

Генерал медленным движением руки достал из кармана кителя никелированную зажигалку, протянул Коробову.

— Благодарю, господин генерал.

— Мне было двадцать лет, когда я впервые увидел русского офицера… В августе четырнадцатого года… Он командовал разъездом драгун… Он отстреливался от моих солдат, потом… Он покончил с собой последней пулей… Его револьвер я подарил своему младшему брату, когда лежал в лазарете…

— Вы осуждаете меня, господин генерал? — сказал Коробов, потушил сигарету о пепельницу. — Что ж поделать, так вышло… Я не мог заставить себя вернуться в окоп, где… где встретил вашего ефрейтора…

— Молодой человек… Я просто думаю о тех далеких временах, когда мне было двадцать лет… Вам не надо нервничать, молодой человек. Вам будет трудно говорить с оберфюрером Вальдманом…

В кабинет, не постучав (это сразу отметил Коробов), вошел очень высокий офицер в сером плаще, за ним, виновато улыбаясь, еще один офицер — в черном мундире.

Коробов встал, чуть помедлив, вслед за генералом, который отодвинул стул, пошел навстречу гостям…

— Рад видеть, генерал, — сказал офицер в плаще. Он пожал генералу руку, снял фуражку — черную, войск СС. Глянул на Коробова. — Чистюля. Побрит. Очень характерно, генерал, а?..

— Пожалуй, мой дорогой Вальдман, — усмехнулся генерал. — Впрочем, я плохо разбираюсь в психологии перебежчиков и вообще… лиц вашего служебного интереса… Прошу, господин оберфюрер. Садитесь, штурмбанфюрер.

Оберфюрер Вальдман, как понял в эти минуты Коробов, был наверняка важной персоной для генерала, а вот пожилой офицер в черном мундире, надо было полагать, вероятней всего из дивизионной контрразведки, на генерала он поглядывал с виноватой улыбочкой…

— Садитесь, Коробов, — сказал оберфюрер. — Ну, вот, по вашему лицу видно, что вы удивлены — я запомнил вашу фамилию. А? Все русские считают господ фрицев круглыми идиотами… И вы — тоже. А, Коробов?

Сказано это было весело, напористо, и сам оберфюрер СС посмеивался, резко подвинул кожаное кресло поближе к креслу, в котором уже сидел Коробов, распахнул плащ, но почему-то не снял.

«Сейчас закинет ногу на ногу…» — подумал Коробов, но оберфюрер протянул длинные ноги в чуть пыльных высоких сапогах, и у Коробова — от того, что не угадал движения этого Вальдмана, заныло где-то в сердце…

Он смотрел в лицо Вальдмана — совсем еще молодое, свежебритое, немного, пожалуй, полноватое, но и это «шло» ко всему облику оберфюрера…

— Ну-с… Владеет немецким. Удар ножа по шее христианина — отнюдь не простая штука, но господин Коробов… И на немецкого генерала он смотрел с усмешкой, а?.. Сигарету не докурил… Вы сказали господину Коробову, что я хотел посмотреть на него, генерал?

— Виноват, — устало улыбнулся генерал.

— Вас переучили, Коробов, — сказал Вальдман.

— Я всегда старался быть не последним, господин оберфюрер.

— Не последним — где?

— В средней школе имени Маяковского, город Ереван, господин оберфюрер. И в семьсот сорок третьем взводе Тбилисского артиллерийского училища — тоже…

— Биографию вы, надеюсь, не откажетесь написать, и поподробнее, господин первый ученик. А сейчас мне нужны только короткие ответы. Только короткие.

— Слушаюсь, господин оберфюрер.

— Не сошлись характерами с Советской властью?

— К власти никаких претензий.

— Уголовно наказуемые деяния?

— Представлен к ордену Красной Звезды девять дней назад.

Вальдман засмеялся.

— Поздравляю… Беру свои слова о том, что вас переучили, назад. Вас отлично выучили. Кто?

— Короткого ответа, к сожалению, дать не могу, господин оберфюрер.

— Ну, не скромничайте, Коробов. Итак?

— Моя мать — внучка генерал-губернатора Одессы графа Толмачева.

Вальдман чуть нахмурился… Закинул ногу на ногу…

И тут Коробов не удержал улыбки…

— У меня еще пять свободных минут, Коробов. Только пять. Вы понимаете?

— Да, господин оберфюрер, — спокойно сказал Коробов.

— Вы считаете себя… гм, да, очевидно… Граф Толмачев, а?

— Так точно, господин оберфюрер.

— Допускаю. Быть графом — это уже кое-что, а, Коробов? То, что вы смелый молодой человек, доказательств не требует. Но я вижу, что вы способны и поиграть со смертью, а, граф?

— Осмелюсь сказать, господин оберфюрер, что к графскому титулу я не против присоединить и четыре поместья, которые принадлежат мне по праву. Несколько тысяч гектаров Одесской области. А получить их из рук Советской власти, само собой разумеется, я не мог… Я выбрал путь, совпадающий с путем германской империи…

— Не надо громких слов. Я беру вас с собой. Мы побеседуем поподробнее. Благодарите генерала Бремера за гостеприимство, граф.

Коробов посмотрел на генерала, тот улыбнулся.

— Дайте мне глоток водки… Шнапса, господин генерал…

Вальдман захохотал.

— Вы отличный парень, Коробов, черт побери! Одно неясно — кто вас учил немецкому языку?..

— Маленькая берлинка Эми, господин оберфюрер.