Ударная армия

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не надо думать о звонке маршала.

Что напишет мне Инна?

Напишет ли?.. Если не напишет… Инна… Она постояла со мной всего несколько минут в коридоре данцигского сената… Мне было хорошо с нею… Странная, неожиданная была встреча в данцигском сенате. Но я сразу почувствовал, что мне хорошо, когда Инна смотрит на меня.

Порохом пахло там, гарью. Польские солдаты шумели, высовывали в окна флаги. Инна стояла — такая неожиданная среди солдат… И Андрей Манухин волновался, когда знакомил меня с дочерью… Нет, не надо об этом. Не надо.

Двадцать две минуты первого…

От того блиндажа, где ротный Горбатов «выступаем» сказал, — сорок верст отшагал Борзов.

А на сорок первой версте…

На сорок первой черные шинели перед ротой встали.

— Фрицевские морячки, — сказал Венер Кузьмич, под кустиком припав к земле. — В сорок первом в Либаве давил гадов… Против наших балтийцев — мусор…

— Товарищ гвардии старший лейтенант, — сказал Борзов, лежавший рядом с ротным, — за хлястик держать вас не буду. Надоело хлястик рвать…

Ротный голову повернул, сказал с усмешкой:

— Хватит, Коля, пошумели — и будет. Это в сорок первом наганишкой впереди роты размахивали, немца на испуг брали. Мы сейчас культурненько морячкам этим кровью морды умоем… Проскочи, Коляша, к пулеметчикам, прикажи: ежели без моей команды хоть очередь дадут, я им… Давай!

— Слушаюсь!

Покрутился Борзов меж кустиков, добежал до пулеметного взвода.

— Товарищ гвардии младший лейтенант! Командир роты приказал огня не открывать до его команды!

— Злой Кузьмич-то? — спросил взводный.

— А чего? Сейчас чин чинарем этим морским фрицам секир-башка будет, первый раз, что ль?

Опять рядком с ротным Борзов приткнулся…

— В сорок первом-те году, товарищ гвардии старший лейтенант, я с трехлинейкой на фрица бегал… Ну — не приведи господь. Мы «ура» шумнем, а фриц нас минометами, минометами, сучий сын… Пойдем в атаку — нас сотня, в обрат вернемся к окопам — половина оставалась, а то и меньше… Такое было лето — слезы… Не времечко, Венер Кузьмич, ударить?

— Погодим.

— Вроде аккурат бы…

— Не зуди душу, старый хрен!..

На сорок первой версте… Поле снежное черным стало…

Только ругал потом себя гвардии рядовой Борзов: не углядел, а ротный — вот он, чертушка конопатый, длинными ногами на поле вымахал…

— Ребята-а! Гвардейцы!.. Морскую душонку Гитлерюге — вон!.. За мно-о-о-о-ой!..

А когда шагали сорок третью версту, бормотал Борзов за спиной ротного:

— Ура, ура… Убьют тебя на немецкой земле, черта, эка радость. По уставу, положено тебе это… бой организовывать, а не впереди бегать… Пойду к Афанасьеву, вот тогда он тебе… Моду взял — впереди бегать… Устав для него не писан. Убьют, а какая польза-то…

— Не пророчь, старый хрен, — Горбатов посмеивался. — Пробегись-ка до третьего взвода, опять колонну растянули.

«Бесполезное это дело — русского мужика перед боем остуживать, — размышлял Борзов, рысцой пробегая в тыл роты. — Словно нечистая сила какая ему душу зажигает, дьявол подзуживает и никаких!»

У раскрытой дверцы «виллиса» стоял Егор Павлович Сурин, курил, сдвинув на затылок новенькую танкистскую фуражку с черным бархатным околышем. Кожаная куртка с двумя рядами начищенных пуговиц была распахнута, на плечах зеленели погоны младшего сержанта с кантом из трофейного красного кабеля.

— Ого! Вот это машиночка! — сказал Марков, сбегая с крыльца.

— А, Михалыч… — Сурин щелчком отбросил окурок. Марков провел ладонью по капоту, блестевшему свежей темно-зеленой краской.

— А здорово сделали, Егор Павлович!

Сурин подмигнул.

— Еще б не здорово! Мастеровых я заве-ел… беда! Понимаешь, приехал, с ходу — к майору Громову. Ага. Так, мол, и так, дельце есть — машинешечку командарма надо подновить. А майор на меня глаза — во: «Да ведь десять дней назад ты, Егор, у нас тут безобразничал, всю мастерскую замучил! Мы же машину отделали, ну, не знаю, как еще надо…» Крутит майор, ага. А я — контрнаступление во фланг. Как это, говорю, безобразничал, товарищ майор? У вас, говорю, патриотизм есть? Или вам, говорю, не совестно, когда этот летун, командующий воздушной армией, подкатывает к штабу фронта на своей машине как король, а я везу Сергея Васильевича — у меня душа вон, стыдобушка?

Марков засмеялся.

— Да нет, тут смеху мало, Михалыч! Я серьезно. Сергею Васильевичу больно наплевать, на чем ездит, знаю я его. А мне?.. А? Чтоб мой командарм этому летуну уступил?.. Завел я майора на полные обороты, гляжу — Семена Прохорыча зовет, главного своего доку. «Егор, говорит, к нам претензии имеет…» Ну, и Прохорыч завелся… А я по мастерской топаю — ребятам патриотизм разжигаю!

— Нет, правда, красиво сделали, — сказал Марков.

— Будь здоров парни повкалывали, от души. Мотор-то ведь новенький поставили, теперь до нашей красули этому летуну куда-а! Два подфарничка — так, аккумулятор — зверь… А сигнальчик-то? С «оппель-адмирала» ребята переставили — симфо-о-ония, Михалыч!

Сурин просунул в машину руку, и чистое трезвучие прокатилось по двору…

— Все, Михалыч, можешь докладывать командарму — транспорт в порядочке! — Сурин лихо захлопнул дверцу. Кто-то окликнул Сурина от ворот:

— Егор Павлыч! Тут немец вот, с бумагой какой-то!

Часовой у ворот, высокий солдат в затянутой новым ремнем шинели, с автоматом на левом плече, стоял рядом с пожилым немцем в черном длинном пальто. Немец снял шляпу.

— Впусти, Ефремов, — сказал Сурин. — Товарищ лейтенант глянет, чего там.

Солдат приоткрыл створку ворот из мелко плетеной стальной сетки, и немец, не надевая шляпы, бочком вошел во двор.

— Покрой кумпол-то, дядя, — сказал Сурин и пошлепал ладонью по верху своей фуражки.

Пухлое лицо старика улыбнулось. Он надел шляпу.

— Драстуте, господа официрен.

— Привет, дядя, — сказал Сурин и глянул на Маркова. — Вот, дядя, товарищ лейтенант. Чего у тебя?

Немец достал из внутреннего кармана пальто целлофановый пакетик, раскрыл и протянул Маркову лист бумаги, сложенный квадратом.

— Пожалюста… читать, да, господин лейтнант. Прошу очен, да.

Марков развернул лист. На толстой бумаге — неровные синие строчки. Посередине листа — одними заглавными буквами:«справка».

— Мне-то можно слушать? — сказал Сурин, кашлянув.

— Почему ж нельзя? Слушай… Справка…

— Ага.

— «Выдана настоящая справка действительно немцу Ханнике Теодору в том…

— По форме написано, — сказал Сурин.

— …в том, что он во время нашей работы у него по хозяйству его ресторана «Шютценхауз», взятых из лагеря, никаких мер по нашему наказанию не оказывал. Жилье предоставил хорошее с печным отоплением (торфобрикетом), жалоб на питание особых не имеем. Также должны честно отметить, когда обнаружил нас, как мы слушали Москву по его приемнику, боясь, что он донесет по индстанции…»

— По инстанции, чай?

— Да я читаю, как тут написано, — усмехнулся Марков. — «…по индстанции не донес, в виду чего мы слушали товарища Левитана беспрепятственно. Политически настроен сознательно, предъявлял нам в праздник 7 ноября 1944 года партбилет социал-демократической германской партии с 1921 года».

— Гляди ты, — сказал Сурин.

— Выдана настоящая для предъявления командованию Красной Армии на предмет справедливого отношения к Ханнике Теодору 1891 года рождения.

К сему: Моняков Федор Федорович…

— Ага, славянин…

— …бывший красноармеец 141-й тяжелой пушечной Новгородской бригады.

Чхеидзе Павел Христофорович, бывший красноармеец-орденоносец 201-й стрелковой Гатчинской дивизии. 30 января 1945 года.

Примечание. Печать к оной справке ставим у бывшего бургомистра с зачеркиванием фашистского знака собственноручно».

— Ну-у, сила! — Сурин засмеялся. — Порядок, дядя. Норма будет, не бойся. Русские за добро добром, понял?

Марков свернул бумагу.

— Вы что хотели… Ханнике?

Немец снял шляпу. Длинные темные волосы его влажно блестели.

— О, господин лейтнант! Не прогоняль мой дом! Господин лейтнант!

— Ваш дом?

— Да, да, господин лейтнант! Девушка… зольдат, да! Приходиль, говориль: «Фриц выгоняйт!» Да, так она сказаль! О, нет, нет наци, нет! Нет фашизм, нет! Майн брудер биль… Брат биль на Моабит[6], да! О, нет наци!

— Ладно, ладно, дядя, вот ты какой горячий! — сказал Егор Павлович. — Разберемся. Не кипятись.

Марков вздохнул.

— Где ваш дом?

— Два дом, мой тут, да! — Немец махнул рукой.

— Третий дом? Ресторан? — сказал Егор Павлович.

— Да, третий ест, да!

Марков посмотрел на Егора Павловича.

— Может, к коменданту его?

— Да чего нам мудрить, Михалыч? Пойдем поглядим, приедет комендант — скажем… Дядя, видать, ничего, раз такую бумагу ему отвалили славяне…

— Ну… хорошо.

— Веди в гости, дядя! — засмеялся Сурин и стал застегивать пуговицы своей куртки.

Паркетный пол — в черно-желтую крупную клетку — блестел, навощенный, наверное, сегодня утром, как подумал Егор Павлович.

— Гляди, Михалыч, — сказал, ухмыльнувшись, Егор Павлович. — Германия пузыри пускает, а тут паркет надраили, а?

Ханнике улыбнулся, на ходу сбросил пальто.

— Пожалюста, пожалюста, господа! — Он отодвинул два тяжелых стула возле маленького стола, рысцой убежал в дверь за дубовой стойкой, вернулся без пальто, с белой накрахмаленной скатертью…

Егор Павлович повесил фуражку на олений рог, торчавший над дубовой, в полстены, панелью, набросил куртку на спинку стула, порылся в кармане гимнастерки и бросил на скатерть две сотенные рейхсмарки.

— О! Нет, нет, господа, — сказал Ханнике.

— Уйду, — сказал Егор Павлович.

Ханнике, улыбаясь с дружеским неодобрением, взял марки и торопливой, не хозяйской поступью направился к двери за стойкой.

— Миха-а-алыч, да ты как красна девица, — сказал Егор Павлович, сел на стул и достал пачку трофейных сигарет.

Марков повесил шапку на рог рядом с фуражкой Сурина, но шинели не снял.

— Боишься ты, что ль? — засмеялся Егор Павлович, закуривая. — Пропустим по рюмашечке — и концы. Садись, воин-освободитель… По грехам-то фрицев мы б сейчас керосинчиком должны да спичечкой… А мы с тобой за свои денежки гулять будем… Садись.

Киршликер, две бутылки которого принес Ханнике. Егору Павловичу не понравился.

— Дрянь у немцев винишко. Расейская беленькая — вот уж питье, а это… Европа.

Егор Павлович потыкал вилкой в тонкий ломтик сыру на голубой тарелочке, вздохнул…

— Не умеете вы, немцы, жизнь любить… Слышь, хозяин?

Ханнике улыбался робко.

— Помнишь, Севка, как гуляют по-нижегородски, а?.. Твоя-то мамка — мастерица холодец варить, от тарелки, бывало не оторвешься… Да еще с хренком, с горчичкой это дело… м-м-м! Да ты что сегодня киснешь, а?.. Нет, не в батьку ты, Севка. Ну, еще разок причастимся.

— Да, пожалуй, хватит, — сказал Марков.

— Этой Европы — ведро можно, брось ты, Михалыч…

Третья или четвертая уже?.. Марков выпил, поставил рюмку, полез в карман за папиросами. Он почти не слушал, как Ханнике жаловался на каких-то «матрозен». какого-то лейтенанта фон Бока, понял только, что эти «матрозен» похозяйничали у него, выпили все запасы.

— Пойдем, Егор Павлович? — сказал Марков.

— Ничего не пойдем, до обеда еще часа два. Успеем, наслужимся. — Егор Павлович спрятал под стол пустую бутылку, Ханнике засмеялся, разлил ликер по рюмкам.

— Здорофф Егор Павлиш, камраден!

— Вот спасибо, за себя никогда не грех выпить, — засмеялся Егор Павлович. Отодвигая пустую рюмку, посмотрел на Маркова. — Нет, Севка, не в батьку ты… Михайло был мужик хлесткий, а ты… чего переживаешь тут, а? Ну, выпили перед обедом, ну и кому какое собачье дело? Не все одно — наркомовскую порцию б тяпнули? Брось, Михалыч… Мы с твоим батькой знаешь как жили? Душа в душу жили, понял? Думаешь, кто меня из бригадиров в завгары предложил? Твой батька, вот кто… Голова была у Михаила — такую голову поискать… Душа был мужик… Какого тупаря избрали бы в цеху секретарем, а? У нас же в цеху двести семнадцать членов партии было, как сейчас помню… А кого выбрали? Михаила Дмитрича Мар-ко-ва, понял? Молодой ты еще, не понимаешь… Когда письмо получил из дому, что батальонный комиссар Марков без вести пропал, эх… Севка, чего тебе сказать… не могу сказать. Режь меня — слезы не увидишь, а тут, брат, плакал Егор Сурин… За Михаила Дмитрича выпью, душа с моих врагов вон…

— Немношько… никс гут… плехо, да, Егор Павлиш? — спросил Ханнике, улыбаясь сочувственно.

— Кому плохо? Мне плохо? Молчи, хозяин, в тебе немецкая душа. Ты русскому горю не помощник.

— Пойдем, Егор Павлович, а? — Марков опять закурил.

Ханнике посмотрел на худое мальчишеское лицо Маркова.

— Герр лейтнант… хильфен… подмо… помогать! О, помогать, да!

— Чего агитируешь? — сказал Егор Павлович. — Агитатор. Мы и так всей Европе помогаем вашего Гитлера с шеи прочь к чертовой матери.

— О, нет Гитлер! — привстал Ханнике. — Нет, нет, Егор Павлиш! Айн момент, камраден! Айн момент! Немношько ждать, да. Цвей минутен, корошо?..

— Нам не к спеху, — сказал Егор Павлович. — Мы сейчас еще разочек, а, Михалыч? Да ты у меня молодец. Правильно. Держи марку. По фамилии! Выпьешь?

— Не хочу.

— Ну, гляди.

Ханнике заторопился к двери.

— Цвай минутен, камраден!

— Давай, давай, дядя… — Егор Павлович выпил полрюмки, пожевал сыру, вздохнул. — Сидим в Германии, а? Сидим — и больше никаких, а? Нет, Михалыч, справедливость — она есть, точно… Все как по-писанному идет, а? Сказано было в сорок первом — победа будет за нами, так и есть, а? Горького хлебнули полным горлом, зато теперь наш черед сладкое пить…

Марков, щурясь от дыма папиросы, увидел в проеме двери беловолосую девушку в синем свитере… Улыбаясь, Ханнике легонько подтолкнул ее, и девушка шагнула через порог.

Егор Павлович обернулся.

— Эва… Кралечку ведет… ах, сучий сын… Севка, дать ему по морде, а?

Ханнике взял девушку под локоть, подвел к столу.

— Камраден, герр лейтнант… Дас изт… Фелицитас фон Оберхоф…

— А ничего девчонка-то, а? — засмеялся Егор Павлович. — Грудочки какие… прямо тебе Жигули, глянь, Севка! Глазастая какая. Глянь — с норовом девка, точно… Ишь, смотрит… Не бойся, фрау, мы не обидим, никс!

Синие глаза девушки улыбнулись Маркову.

— Я не боюсь, — сказала она по-русски, и Егор Павлович засмеялся.

— Ну — влип!

— Вы… садитесь, пожалуйста, — тихо сказал Марков и отодвинул свою рюмку.

— Спасибо, господин лейтенант.

Девушка села. Ханнике протопал к буфету за стойкой, принес рюмку и вилку.

Марков тушил папиросу о мраморную пепельницу.

— Ну… немецкий народ, выпьем, чтоб больше не воевать, а? — Сурин разлил ликер по рюмкам.

— Спасибо, я не пьючи, — девушка улыбнулась.

— По-нашему говоришь, — значит, можно. Михалыч, подымай, подымай, с такой хорошей выпить греха нет…

Рюмка Маркова коснулась рюмки девушки.

— Грех нет, да? — Девушка улыбалась, но смотрела на Маркова чуточку настороженно.

Она пила ликер маленькими глотками.

— Где это ты, хорошая, по-русски научилась, а? — посмеиваясь, сказал Егор Павлович.

— В Москве.

— Во-о-она… Это каким манером, хорошая?

Девушка покосилась на тарелку с сыром, взяла вилку…

— Мой папа был… как?.. помощничать? У военного атташе, да. С тридцать восьмого года.

— Ага… Генерал?

— Оберст. Польковник, да.

— Ага… Жив папаша-то?

— Это не знаю… Днепр, река Днепр… Потом не писал, да. Мой брат Герард в плене биль, два года в плене…

— Ну, ты духом не падай. У нас полковников этих в лагерях — счету нет, табунами ходят. Вот Гитлера прикроем и, может, папаша вернется… Ну, а уж брат — точно, не бойся. А ты здешняя? Здесь живешь?

— Нет, из Кенигсберга уходить. Там дом, да. Большой дом, земля, все биль… Как по-русски? Я гутсбезитцерин… О, помещении, да? Понимаете, да?

— Чего ж не понять… — Егор Павлович полез за сигаретой. — Да… Интересно… Михалыч, чего молчишь?

Марков смущенно улыбнулся.

— А ты что молчишь, дядя? — Егор Павлович глянул на Ханнике. — Выпить хочешь? А?

— Благодару.

— Дело твое… — Егор Павлович подвинул тарелку с сыром к девушке. — Кушай, кушай… помещица.

Девушка положила вилку.

— Как тебя звать-то, хорошая?

— Фелицитас.

Егор Павлович поморгал.

— Имечко… кхм. Фели… как?

— Фели — так можно, да.

— Значит — Фели. По-русски это выходит… Фелицата. Была у меня в гараже такая воструха…

Фелицитас посмотрела на Маркова.

— Господин лейтенант… Я хочу просить… Я и моя мама ехаль, здесь нашу машину отобраль матрозен, да… Мама больна, да… И нет кушать… Я хочу… обмен, да? Наобменить на хлеб, господин лейтенант. Часы, да, кольцо, господин лейтенант, пожалюста…

Марков достал платок, вытер лоб.

— Это дело разговоров не стоит, — засмеялся Егор Павлович. — Нам твоих цацек не надо, красивая. Мы советские солдаты, ясно? Ты, Михалыч, не касайся, твое дело офицерское, а я сорганизую для хорошей парочку буханок от Лидки.

— Смотри сам, — сказал Марков.

— Вы добри, господин лейтенант. Я буду ждать. — Фелицитас встала. — Извините, я хочу маме сказать.

Фелицитас возле двери оглянулась.

— Спасибо.

Она прикрыла за собой дверь неслышно, потом застучали по лестнице легкие шаги…

— Капитально познакомились, — засмеялся Егор Павлович. — С материальной базой. Хорошая девчоночка. Помещица, а? Номеро-ок… Ну, на дорогу посошок обмочим — и тормозим. Точка. А хлебца надо ей дать. Все одно сейчас всех освобожденных немцев кормим.

Человек в Москве читал: