Ударная армия

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Сева, пожалуй, уже доехал до Инны… Да, должен доехать… Час двадцать три…

Инесса Андреевна Манухина… Напишет мне или нет? Не напишет. Незачем ей писать. Подумаешь, генерал Никишов прислал адъютанта… Генералам легко быть вежливыми… Странная у нас была первая встреча… Впрочем, сейчас на матушке-земле такие вещи происходят, что…

Да, тридцатое марта… Данциг мы взяли, за двое суток взяли, во всей армии, наверное, не найти было грустного лица…

Я увидел Манухина в коридоре сената, мы там были с Корзеневым, Семенов был, Сева был… Манухина я никак не ожидал здесь встретить… И когда рядом увидел Инну… Почему-то подумал, что это немка, нельзя же было представить, что студентка консерватории, москвичка идет по коридору сената, обходя груды фаустпатронов… Синие глаза… Умные. Спокойно смотрели на меня, когда Андрей сказал: «Сергей Васильевич, наконец-то я тебя изловил… Месяц бегаю за тобой, тешась благими упованиями… Во-первых, разреши поздравить с победой, дорогой мой. И, во-вторых, позволь представить… Старшая дщерь моя… вот, из Москвы… Всей доблестной Седьмой ударной понравилась («Папа…» — улыбнулась Инна), получила сто двадцать девять предложений руки и гвардейского сердца, но не желает оставить меня, старика, в одиночестве и треволнениях… Инесса Андреевна, урожденная Манухина, прошу любить и жаловать…»

Синие глаза были спокойны, улыбались… Она умница, Инесса Андреевна Манухина, она понимала, что отец сейчас волнуется, поэтому и говорит так, с усмешечкой, пожалуй, даже чуточку опасливой… Сказала: «Очень будем рады видеть вас на концерте, товарищ генерал… Разрешите пригласить вас от всей нашей бригады… В три часа. Папа, здесь, да?» Манухин сказал, что перед входом в сенат концерт дадут специально для штурмовых отрядов, член Военного совета приказал ансамблю дать концерт для штурмовиков, выведенных уже во второй эшелон…

Мы ушли из сената вместе с Манухиными… У подъезда стоял автобус, смотрели в окна женские и мужские лица, совсем не солдатские лица… Инна сказала: «Я буду очень рада вас видеть… Я давно знаю о вас… С сорок третьего года, мне писал папа… Он очень вас любит…»

А потом?.. Да, автобус уехал, и тут подкатил на «студебеккере» Егор Павлович… Подвел какого-то младшего сержанта, смуглого паренька… Чудак, нашел для меня этого славного Казаряна… «Сергей Васильевич, такой шоферюга — лучше меня! Не пьет, не курит, золотой парнишка, Сергей Васильевич! Самого лучшего из своей автороты отдаю от души, Сергей Васильевич!» Корзенев засмеялся: «Товарищ командующий, раз уж так гвардии старший лейтенант просит, придется уступить…»

Наверное, Казарян с Севой уже возвращаются…

Ну что ж, Сергей, держись…

Только больше всего на свете хочу, чтобы маршал сказал «да»…

(— Николай Семенович, как на Одере?

— На центральном участке вода без перемен — шестьдесят сантиметров. На левом фланге — двадцать. Ветер — один балл.

— Добро.)

Письмо перед боем писать — каторга.

Душа плачет, а писать надо…

Борзов, чуть посветлее стало над Одером, пристроился поудобнее в окопе рядом с ротным (спал еще Горбатов), листок бумаги приложил к трофейной офицерской сумке, чернильный карандаш подострил финкой.

Написал вот что:

Закурил Борзов, посмотрел на листок — осталось местечко… Примета плохая — перед боем о своем счастье писать, но не удержался Борзов, меленькими буквами добавил:

Треугольничком письмо сложил Борзов, сумку стал открывать, смотрит — Венер Кузьмич из-под плащ-палатки голову показал.

— Отписался?.. А чего ж меня не разбудил?

— Да набегавшись ты, Веня, всю ночь на ногах…

— А письмо за меня кто напишет?

— Да успеешь, Венер Кузьмич.

— Дела… Вторую неделю дома без писем, ревет мамаша, точно… Ты погоди, Николаич, я сейчас отрапортую мамаше…

А уж со всех взводов связные письма солдатские к Борзову несут — он к артиллеристам, во вторую батарею, те письма доставлял, как стал ординарцем…

Совсем рассветало, только туман вроде еще гуще над черным Одером стал. Борзов в свою трофейную сумку письма сложил, тридцать восемь треугольников, — чуть не вся рота сегодня домой поклоны шлет…

Взял последний треугольник Борзов — от ротного (мамаше весточку подать — дело короткое, мамаша и без письма чует, как сынок дышит на белом свете), по кустикам, через бугорок, а тут и пушкари, на прямой наводке стоят…

Лопатами еще машут пушкари — не успели за короткую ночь окопы оборудовать…

Подошел Борзов к четвертому расчету, с сержантом Банушкиным за руку поздоровался.

— А-а, полная Слава! — Банушкин засмеялся. — На Героя еще не подали, Николаич?

— Пишут, пишут, — Борзов подмигнул. — Ваша почта еще не утопала?

— Та хиба ж мы письма писали? — Мишка Бегма сказал, зло суглинок лопатой из ровика отваливая.

— Не ходи в артиллерию, сын украинского народа, просись в пехоту, — Борзов усмехнулся. — А мы всю ночку дрыховецкого давали, во как, артиллерия. Валяй к нам, Миша, примем, парень ты хороший. Теперь ты младший сержант, отделение тебе Венер Кузьмич с ходу даст, а то и помковзводом будешь. А?

— Ни, мне и туточки добре!

— Ну, гляди сам.

Борзов на станину пушки присел. Другого б кого Банушкин за такую серость матерком шугнул — пушка ведь, не телега обозная; но полному кавалеру ордена Славы можно и на станине сидеть, заработать солдату эти три звездочки — крови своей не жалеть…

Закурили Борзов с Банушкиным (хозяин угостил махорочкой из Саранска).

— Лейтенант ваш пишет чего? — спросил Борзов. — Все при Сергуне?

— Позавчера письмо получили. У нас лейтенант сила был парнишка, до сих пор все огневики жалеют, что забрали… Прислали нам тут из училища, да так… не шибко. Одно дело — журналы фрицевские собирает, на кой черт — ума не приложим… Это, говорит, свидетельства эпохи, во как, смех один… — Банушкин затянулся цигаркой так, что махорка затрещала, и тут заметил осуждающий взгляд Мишки Бегмы, понял, что выкладывает перед пехотой свои батарейные тайны, сказал, прищуриваясь: — Вообще-то взводный у нас отчаянный товарищ… Так вперед и жмет, только удерживай… Работящий мальчонка, до трех ночи сам с лопатой вкалывал на третьем расчете, мозоли с непривычки — до крови, а он все лопатой машет… А уж огонь ведет — ну!.. Все тебе довороты и прицелы в голове держит, попробуй махани куда снаряд за молоком — беда, не спорь, сразу тебя к стенке прижмет, память у него точненькая…

— Это хорошо, если парень правильный, — сказал Борзов. — Мы на своего Кузьмича тоже, слава богу, не в обиде… Ну, надо идти, ребята. Миша, отдышись, а? Отнеси, будь добр, письма вашему почтальону… Не поленишься? Или лычки на погонах тяжелы?..

— Та шо там, — сказал Мишка, втыкая лопату в землю, и глянул на своего сержанта.

— Уважь, Остапыч, — сказал Банушкин.

Передал Борзов письма Мишке, тот рысцой вдоль огневой подался, к блиндажу связистов.

— Как, Николай Николаич… Одера пехота не опасается? — негромко спросил Банушкин.

Борзов вздохнул, со станины поднялся.

— Да ведь есть чуток, Степа… Только надо нам дело делать, шабашить войну без позору… Никак нельзя позориться, Степа…

— Это верно.

— Ну, стрелять вам до попадать, артиллерия!

— Бывай здрав!

Козырнул Борзов и подался в роту.

Человек в Москве апрельской ночью ходил по красной ковровой дорожке…

В кресле у стола плакала седая женщина.

А на столе лежал лист бумаги, на котором было напечатано полученное час назад сообщение из Берлина:

Никишов потушил о пепельницу папиросу, глянул на коричневую пластмассовую коробку телефона… Взял трубку.

— Никишов у аппарата… Слушаю вас, товарищ маршал.

— Не передумал?

Голос Рокоссовского слышен так, словно маршал был где-то рядом.

— Не передумал, товарищ маршал.

— Хорошо. Верю тебе. Разрешаю. Рискнем.

— Мы будем на том берегу, будем!..

— Теперь — отдыхай, Сергей Васильевич. Отдыхай непременно. Я тоже лягу. Дал ты мне сегодня веселую ночь…

— Последняя за всю войну, Константин Константинович…

— Дождались?

— Дождались… Спасибо, Константин Константинович…

Трубка легла неслышно.

Никишов увидел еще дымивший окурок в пепельнице, взял его, затянулся жадно.

Постоял, глядя на телефон. Снял с крючка кожаную куртку, набросил на плечи, надел фуражку и вышел из блиндажа.

Высокая фигура часового слабо виднелась сквозь припавшую к земле полоску тумана.

Никишов поднял лицо к небу.

Оно было звездным, и справа, над Россией, уже светлело.

Туман таял.

Выше его, на насыпи автострады, шагала колонна. В шуме от шагов сотен солдат прорезался звук мотора. Никишов увидел темный квадратик, медленно скатывавшийся с насыпи в туман. Совсем рядом, в трех десятках шагов, лязгнула знакомым Никишову звуком дверца «виллиса»…

Никишов бросил окурок под сапог.

— Стой, кто идет?

Никишов вздрогнул — часовой стоял рядом с ним.

— Свои, Крутояров… Лейтенант Марков!

Высокая фигура Маркова остановилась в трех шагах перед командармом.

— Сергей Васильевич?!

— Шумишь ты, Всеволод… — кашлянув, сказал командарм.

Марков тихо засмеялся.

— Сергей Васильевич… она приехала…

Командарм медленно шагал к машине, не видно было уже его в тумане.

Часовой сказал шепотом:

— Товарищ гвардии лейтенант… Это кто ж — она-то?

И шепотом ответил Марков:

— Жена…

Им нельзя было поцеловать друг друга.

Рядом с ними шагали на смерть люди, чтобы жила Россия.