Ударная армия

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Надо любить Россию.

И тогда тебе ничто на свете не страшно.

Надо любить Россию…

До боя завидует пехотинец танкисту (ног — не бить, всю зиму — в тепле, перед девками танкисты — короли, куда уж тут пехтуре соваться). А в бою…

Нет, по земле-матушке на брюхе ползать лучше, чем за броней смерти ждать!

Может, так думал гвардии рядовой Борзов, может, не так, когда мимо второй роты загрохотали по асфальту шоссейки танки с белыми орлами на башнях…

— Принять вправо-о! — крикнул на ходу гвардии старший лейтенант Горбатов.

«Принять вправо! Принять вправо!» — взводные в растянувшейся колонне закричали… А головной танк роту обогнал и направо через кювет крутанул, заурчал мотором понатужливее, на маленькую высотку в талом снегу выбрался и замер…

Смотрела вторая рота: четверо парней в синих комбинезонах из того танка на снег прыгали… Шагов десять вперед прошли. Трое стояли смирно, а один на колени пал, голову в черном шлеме опустил, потом все четверо шлемы сняли… А когда пошли танкисты назад, увидела вторая рота: маленький флажок — белая полоска, красная полоска — под ветром на высотке шевелится.

— Это чего вы, ребята? — гвардии старший лейтенант Горбатов крикнул полякам.

— То польска земля! То земля наша! — танкист из башни ответил, рукой помахал, звякнул люком.

Пророкотали моторами двадцать семь танков с белыми орлами на башнях мимо того флажка и за высоткой скрылись…

Гвардии старший лейтенант Горбатов на свою роту глянул.

— Рота-а… смир-рно! Равнение на-а… пр-раво! — И зачеканил каблуками по асфальту.

Шагал Борзов за командиром, слышал: хорошо «ножку дала» родная вторая, от души бьют солдатские сапоги по немецкой дороге…

Каждый понимал: то не флажок трепыхал белой и красной полосками на ветру, то было знамя…

Коробов долго покручивал ключом в замке двери.

— Бросьте, Толмачев, в самом деле! — сказала Лило. — Образцовый постоялец, радость хозяев…

— Э, нет, фрау Лило… Аккуратность — мой порок, терпите.

Коробов подергал дверь номера за медную, давно не чищенную ручку, сунул ключ в глубокий карман шинели.

— Может, вы намерены еще и номер сдавать? — сказала, чуть усмехнувшись, Лило.

— Намерен… Дорогая Лило, вы не из бравой когорты шапкозакидателей, а?

— Молчу, молчу…

— И вообще, дорогая фрау Лило, я большой эгоист, я хочу еще половить рыбку в одной очень большой реке.

— Ну не сердитесь.

— Теперь сдадим ключ и поедем как честные, благородные сын и дочь великой империи.

Лило дотронулась до пуговицы шинели Коробова, виновато улыбнулась… Кто-то закричал в конце коридора:

— Господа! Господа!.. Прошу в убежище! Воздушная тревога! Господа! Воздушная тревога!

И сейчас же в коридоре наступил полумрак — осталась гореть только слабенькая лампочка у двери в лифт…

— Не везет, а? — Коробов подхватил Лило под локоть. — Теперь придется искать этого сукиного сына Эриха…

Выскакивали в коридор из номеров офицеры, дамы. Коробов и Лило прошли мимо распахнутой двери, вокруг стола сидели несколько офицеров-летчиков. Высокий майор в расстегнутом кителе со злостью захлопнул дверь…

— Второй день пьют, — сказал Коробов. — Этот длинный дядя получил рыцарский крест и, конечно, засел капитально со своими…

Плотный гул ударил сверху, от неба… Где-то недалеко в этом гуле, все нараставшем, зазвенели яростные всплески четких звуков.

— Зенитки здесь, в центре, второй раз слышу, — крикнул Коробов, плотнее сжимая локоть Лило. — Будет веселая ночка!..

При слабом свете двух синих лампочек в холле гостиницы тенями, с мертвенно-бледными пятнами едва различимых лиц, десятки офицеров и их дам толпились у распахнутой белой двери, что вела в подвал.

— Я буду ждать у подъезда! — крикнула Лило на ухо Коробову, стала торопливо проталкиваться к высокой стеклянной двери-вертушке, в которую выскакивали на улицу офицеры, успевшие надеть шинели.

— Господин обер-лейтенант!..

Коробов обернулся. Лицо Эриха поднялось из-за плеча какого-то штатского господина…

— О-о, господин обер-лейтенант!.. Я вас…

Эрих что-то говорил, но его голос растаял в скрежещущем реве, от которого толпа в холле словно стала ниже, пригнула головы, за дверью-вертушкой мигнула ослепительная точка, неслышно осыпалось зеркальное стекло двери, черные полотнища штор над двумя окнами рванулись к потолку, и Коробов вдруг почувствовал, как упали на его плечи ладони Эриха, и Эрих стал медленно приседать. Снова полыхнуло на улице — багрово, слепяще рванулся к небу огненный столб… Эрих повалился на грудь Коробова с такой силой, что он упал, под ним уже стонали, шевелились люди…

То в притухающем за дымом, то в слепящем свете с улицы Коробов увидел на своей груди запрокинутое лицо Эриха с черным провалом рта… Это была смерть, и Коробов, напрягая руки, пытался оттолкнуть от себя мертвое лицо… Он повернулся на левый бок, Эрих пополз вниз… Коробов поднялся. Он стоял, пошатываясь, и смотрел на девушку…

— Ирм… Ирмгард… — проговорил Коробов.

Полыхнуло пламя на улице, и Ирмгард зажмурилась. Коробов протянул руки к Ирмгард, схватил ее за плечи.

— Его убили… — сказала Ирмгард. — Капитана убили…

— Кого… убили?

— Уйдем, уйдем, уйдем, — сказала Ирмгард, обхватывая руками шею Коробова, он почувствовал теплое дыхание девушки на подбородке и оттолкнул Ирмгард от себя.

Коробов нагнулся. Его руки нащупали карман на брюках Эриха. Но ключа от машины там не было. Коробов почувствовал, что ладони трогают влажное и теплое, но только увидев на правой ладони длинную цепочку с ключом, Коробов понял — на ладонях кровь Эриха…

Он поднял голову, посмотрел на Ирмгард. На ее бархатной куртке — отсветы желтого пламени, стоявшего неровной стеной на улице.

Коробов перешагивал через лежащих на полу людей. Он выпрыгнул в пустую раму огромного окна на тротуар, оглянулся.

Ирмгард стояла у окна.

— Я боюсь, — сказала она.

Коробов взял ее за руки, потянул к себе… Ирмгард села на мраморный подоконник, и Коробов поднял ее, но не устоял…

Они лежали рядом. В трех шагах от них сидел, припав спиной к стене гостиницы, человек в шинели, фуражка его лежала у правого сапога…

Коробов поднялся, смотрел на человека в шинели…

Он пошел, ступая нетвердо, по тротуару…

— Я боюсь, — сказала Ирмгард. — У тебя… ты в крови…

— Пусть, — сказал Коробов, но Ирмгард не услышала его — за ее спиной ударило громом…

Они прижались друг к другу изо всех сил. И опять, как тогда, в холле гостиницы, Коробов оттолкнул Ирмгард, потому что где-то в глубине сознания жило ощущение — «чужое».

Ирмгард смотрела, как обер-лейтенант неверными шагами приближался к маленькой горевшей машине, коричневому «оппелю», — это хорошо было видно ей сейчас, когда глухой удар тряхнул асфальт под ногами и впереди, у конца переулка, белое пламя вылетело из окон дома…

Ирмгард пошла к машине… Она смотрела, как обер-лейтенант, неловко опустившись на колени, не шевелился перед женщиной в синем пальто, лежащей у заднего колеса.

— Я боюсь, — сказала Ирмгард.

Она знала, что обер-лейтенанту тоже страшно, заплакала.

— Уйдем, — сказала Ирмгард. — Уйдем, уйдем, скорее уйдем.

У женщины не было лица. Было что-то темное, неровное.

— Лило… — едва слышно проговорил обер-лейтенант. Он сказал еще одно короткое слово, но Ирмгард не поняла обер-лейтенанта…

— Я боюсь, — сказала Ирмгард.

Обер-лейтенант поднялся.

— Ты без пальто… без шубы… Ирмгард…

Обер-лейтенант оглянулся, медленно пошел к черному «паккарду» возле ближнего угла гостиницы…

— Ирмгард! — Он смотрел в лицо девушке. — Садись… Ну! Я принесу тебе шубу. Садись…

Только под утро, когда «паккард» миновал линию железной дороги в трехстах метрах от пылающей станции Косьцежина, Коробов впервые за дорогу покосился на сидевшую рядом Ирмгард. При слабом свете от приборной панели лицо девушки показалось ему удивительно, непостижимо прекрасным.

А из поднятого воротника беличьей шубы смотрели на Коробова широко раскрытые глаза — светлые немецкие глаза под высокими бровями…

— Ну… что? — тихо проговорил Коробов, отводя взгляд на слабо освещенную фарами узкую ленту шоссе.

— Я хочу быть с тобой, я боюсь, — сказала Ирмгард, не шевелясь.

Коробов молчал.

Он думал, что страшное, мертвое, кровавое пятно на том месте, где улыбались ему черные глаза женщины… Ее звали Лило… Лило… Может быть, она была Ниной или Анной?.. Почему Ниной? Анна… Анна Евстафьевна… мама…

— Я хочу, чтоб тебе было хорошо, ты слышишь? Я хочу, — сказала Ирмгард.

Она чувствовала, что с человеком, плечо которого она ощущала своим плечом, происходит что-то непонятное, скрытое от нее, она не могла знать, что в эти минуту Коробов понял: смерть Лило вывела его из строя, его и Циммермана, эта смерть была нелепой, дикой, непонятной, потому что Лило не должна была умереть так, от бомбы, нашедшей ее в узком данцигском переулке, бомбы, сброшенной с черного неба русским парнем… Но Лило лежала у своей машины, горевшей машины, с багажнике которой, знал Коробов, плавилась рация… Коробов знал, что люди в Москве, пожалуй, уже не успеют прислать новую Лило… или Маргот… или Анну… ведь война уже кончалась…

Дрогнуло плечо Ирмгард, она сказала:

— Я хочу, чтоб тебе было хорошо…

А человек, сидевший рядом, думал о том, что еще до сегодняшней ночи он бы ни мгновения не колебался, это было просто невозможно, — вдруг обнаружить, что ему не безразлична какая-то немка, что он не может видеть ее такой беспомощной, так доверчиво ищущей своим плечом его плеча…

«Война кончается…» Эти слова не раз говорил Коробов наедине с Циммерманом, он слышал их от немцев, но только сейчас, в этот ранний рассветный час, слова «война кончается», казалось, вспыхнули, наполнились живым трепетом в его душе, эти слова вобрали в себя уже полузабытые, неясные воспоминания Коробова, того Коробова, которого звали Володькой, и тот Володька смотрел ясным октябрьским днем сорок первого года на голубую у дальнего берега Волгу, он видел перед собой смуглое лицо ефрейтора Миколы Нестерчука и красивое лицо мамы; он лежал на теплом песке берега Каспия, и невысокая девушка переступала по сверкавшей на солнце мелкой воде, приподняв локотки в стороны…

Коробов покосился на Ирмгард. Он вдруг понял, что неосознанной до этой минуты причиной странного, тревожного, изгоняемого из души чувства привязанности к этой немке со светлыми глазами была немудреная игра случая: немка, которую звали Ирмгард Балк, была похожа на ту девушку из далекого, полузабытого сорок первого года, которую звали Марта Буртниекс.

— Война кончается, Ирмгард…

— Мне хорошо с тобой. Я не хочу без тебя.

— А если нас убьют?

— Нет! Я не хочу… Я не хочу.

Ирмгард смотрела на четкую линию профиля обер-лейтенанта. Она уже знала, что никогда еще не встречался ей человек с таким добрым лицом, с таким красивым лицом… Господи, как же она могла не знать раньше, что он есть.

Справа от дороги — деревянная стрела, облепленная снегом. На клочке желтого фона была видна только последняя буква названия города — «в», блестевшая черным лаком… Коробов резко притормозил.

— Надо сориентироваться, Ирмгард, — сказал он, открывая левую дверцу «паккарда».

— Нет, нет, я посмотрю!

Ирмгард вышла из машины, тряхнула светлыми длинными волосами, пошла к стреле. Серые брюки ее измялись, и Коробов почему-то улыбнулся. Он смотрел, как Ирмгард сняла с правой руки желтую перчатку и стала водить пальцами по доске, влажный снег падал комками к ее ногам.

«Бютов», — прочел Коробов, когда Ирмгард направилась к машине, зябко пряча голову в поднятый воротник шубки, стылый ветер шевелил прядку волос надо лбом…

«Надо бы ей найти платок…» — подумал Коробов, глядя на сероглазое румяное лицо с высокими бровями, которое улыбалось ему.

— Бютов, — сказала Ирмгард. — Мы правильно едем?

— А черт его знает… — Коробов засмеялся. — Вот прикатим с тобой в этот Бютов, а там русские, а?..

— Мы их возьмем в плен.

Коробов отвел взгляд от улыбающегося румяного лица. По-хозяйски захлопнув за собой дверцу, Ирмгард села поудобнее. «Наверняка у Балков была машина… Если девчонка так хлопает дверцей, то наверняка была машина…» — подумал, усмехнувшись, Коробов, не удержался — спросил, спрятав вопрос за шуткой:

— Свою машину ты так не калечила, старушка…

— А откуда ты знаешь, что…

— Ну, сразу видно птицу по полету, как говорят русские.

— И тебе… полет птицы не понравился? — Ирмгард улыбнулась.

— Нет, почему же, птичка летает довольно изящно.

Они засмеялись.

— Ты не сердишься, что я говорю тебе «ты»? — сказала Ирмгард.

— Знаешь, если посторонний услышит, то подумает, что ты моя сестра или… особа, которую мужчина имеет право называть…

— Почему не договариваешь?

— А ты хочешь, чтобы договорил?

— Хочу.

— Ты помнишь мое имя?..

— А почему нет? Ты думаешь, что я такая бестолковая корова?

— Нехорошее слово — корова, не говори так о себе…

— Владимир, а как твое уменьшительное имя?

Коробов усмехнулся.

— Володя… Володька… Вова… Вовка… Вовик…

— О, как много! Тебе бы подошло хорошее немецкое имя, да! Зигфрид Балк. Так зовут моего брата, старшего брата. Зигфрид…

— Где он сейчас, твой Зигфрид?

— Он важная шишка, да. Ты знаешь гросс-адмирала Деница, Валёдя?

— Ну, допустим.

— Зигфрид очень близкий друг его адъютанта Людде-Нейрата, ну, этот Людде пристроил Зигфрида на очень приличное место… Мы как раз перед отъездом из Эльбинга получили письмо, Зигфрид уже капитан! О, как мама плакала… Она боялась, что никогда не увидит Зигфрида… Так страшно было… Русские исколошматили своими бомбами весь город, от нашего дома ничего не осталось… И потом я потеряла маму и дядю Рудольфа, бабушку…

— Ну, ну, Ирмгард… слезы я запрещаю, слышишь? Все будет хорошо, вот увидишь… Не будем говорить о таких вещах… Знаешь, давай-ка глянем под сиденье, там Эрих что-то съедобное держал…

Машина объехала опрокинутый на правый борт маленький синий грузовичок, сползший в кювет… Припав спиной к переднему колесу, стоял старик в очках, в брезентовом коричневом плаще, курил трубку. Он взмахнул руками… Коробов остановил «паккард».

Старик подбежал, звеня подковами сапог по асфальту, заглянул в окошечко со спущенным стеклом, в лицо Коробову ударил запах спиртного.

— Господин обер-лейтенант! Будьте добры, господин офицер! Возьмите меня в Бютов! Мне надо в Бютов, господин обер-лейтенант! — Старик подергал козырек кожаной фуражки.

— Что с вашей машиной?

— Эти проклятые танкисты, да! Они же выродки, эти проклятые сопляки! Они ударили танком, да! Это немцы?! Это хуже иванов! Господин обер-лейтенант, мне надо непременно.

— Садитесь. И не дышите на мою сестру, она не пьет с утра шнапс.

Старик пососал трубку, виновато ухмыльнулся… Забравшись на заднее сиденье, долго не мог прикрыть дверцы…

— О, господи, господи… Была Германия, нет Германии… — пробормотал он. — С двадцать восьмого года… Такая машина, господи. Не будет у меня теперь… о, господи…

— Вы из Бютова, дедушка? — спросила Ирмгард. — Да вы курите, пожалуйста… Сестра офицера не может быть неженкой.

Коробов усмехнулся.

— О, да, из Бютова, так точно! — торопливо заговорил старик. — Все в Бютове знают Курта Брезекке, да, господин обер-лейтенант! Я честный труженик, господин обер-лейтенант, да! И эти скоты, эти мальчишки, будь они прокляты… за что они мою Матильду?..

— Матильду?

— Это моя машина… Я так звал ее, да. Матильда — хорошее имя, да, господин обер-лейтенант… Так звали мою покойную жену, господин обер-лейтенант… Да, так ее звали… Матильда умерла в двадцать седьмом, а мои старший зять подарил мне машину, да… Ничего нет. Матильды нет, Германии нет… Ничего нет… Вы — как мой младший сын, господин обер-лейтенант… Только у него глаза синие, да. Четверо сыновей, два зятя. Конрад и Адольф в сорок втором году, Сталинград, да… Манфред где-то в Африке, в этом аду, в пустыне, песком прикрыт, да… Другой Манфред, зять, бросил мою девочку, скотина, спутался с какой-то девкой из эсэс, в Варшаве прошлой осенью поляки ему всадили нож в горло, да, слезы моей девочки отомстили поляки… Была Германия — нет Германии, да, господа, нет нашей Германии, развалилась, как трухлявая бочка, да. А я семнадцатый день пью шнапс, да. Почему Курту Брезекке не пить шнапс, господин обер-лейтенант? Оставить свой погребок целеньким для иванов?.. Ни одной бутылки не оставлю, да! Пусть иваны ходят с пересохшими глотками, да! Я их не звал в свой дом, будь они прокляты!

Коробов закурил сигарету.

— Я что-то не припоминаю — звали нас русские в свой дом?

— Это политика, я в ней ни дьявола не понимаю, да, ни дьявола, господин обер-лейтенант!

— Ну что ж… Иногда очень выгодно делать вид, что не понимаешь, ради чего фюрер вел нас в походы, а, господин Брезекке?.. Придут русские в ваш дом, а вы им покажете свой пустой погребок и скажете, что политика — не ваше дело… Они вас облобызают, а?

— Господин обер-лейтенант… Курта Брезекке не очень-то спрашивали, куда идти и за каким дьяволом идти, да… Просто почтальон Грубер приносил в мой дом повестки сыновьям и зятьям, да.

— А мне повестки не приносили, я пошел сам… Да, сам, господин Брезекке, потому что я люблю Германию.

— Германии больше нет…

— Вы скажите это эсэсманам, господин Брезекке, они будут просто в восторге от таких слов.

— Плевать я хотел на…

— Э, не советую. Веревку для вас они еще найдут…

Ирмгард приподняла подбородок, сказала насмешливо:

— Господин Брезекке — типичный паникер… У нас в Эльбинге за такую болтовню вешали каждый день на трамвайных столбах.

— Я паникер?.. О, дорогая фроляйн… Я совсем не…

— И вдобавок — господин Брезекке еще и трус!

— О, фроляйн…

Коробов усмехнулся.

— На правах начальника гарнизона запрещаю братоубийственную резню, дамы и господа… Ирмгард, тебе еще рано браться за воспитание господина Брезекке в желательном для империи духе…

— Я честный труженик, — сказал старик. — Да, фроляйн.

— Вот если б вы были честным немцем! — Ирмгард опять приподняла подбородок.

— Никакой дисциплины в гарнизоне! — Коробов улыбнулся. — Провинившихся высаживаю немедленно… Господин Брезекке, вы не знаете, очень ли забито шоссе на Штаргард?

Старик поелозил на сиденье, приблизил голову к Коробову.

— На Штаргард?.. Вы хотите проехать на Штаргард?

— Да.

— Я отлично знаю, господин обер-лейтенант! — словно обрадовавшись, сказал старик. — Я же на Матильде… о, я отлично все знаю, господа!.. Из Бютова на Ной-Штеттин, потом на Вангеран — нельзя, не надо ехать! Ни в коем случае, господин обер-лейтенант! Там иваны расклевали бомбами все мосты, да! Боже вас упаси ехать на Ной-Штеттин!

— Так куда же ехать? — испуганно сказала Ирмгард. — Куда же нам?

— О, милая фроляйн, я вам скажу! Я же знаю, о боже! Вам надо к морю, ближе к морю, да! Только к морю. Там вы просто отлично будете ехать на такой машине. От Гдыни на Кеслин дорога, да, потом на Кольберг, оттуда вы едете на Платте, и там совсем рядом до Штеттина! Зачем вам этот Штаргард, боже мой! Это совсем близко к иванам… Боже вас упаси ехать на Штаргард!

— Ну что ж, информация исчерпывающая, спасибо, господин Брезекке. — Коробов улыбнулся. — А вот и ваш Бютов…

— Да, да, господин обер-лейтенант! Благодарю вас, господин обер-лейтенант!

— У вас там найдется какая-нибудь харчевня?

— О, у нас есть ресторан, просто очень приличный ресторан, да, господин обер-лейтенант… Я покажу, это через два квартала, у Вилли Шредера недавно обедали господа офицеры танковой дивизии.

— А может быть, какие-нибудь обозные интенданты, а?

— Интендантов от строевого офицера я научился отличать еще в четырнадцатом году, господин обер-лейтенант, когда маршировал по Франции, да!

«Паккард» медленно катил по неширокой улице, ничем не примечательной улице захолустного городишка…

— О-о-о… — простонал старик Брезекке. — О-о… боже мой… Три дня назад я…

Старик смотрел на двухэтажное серое, в грязных потеках здание. Крыша на правой половине дома рухнула, торчало несколько обгоревших стропил… В черном проеме, где когда-то был парадный вход, сидела рыжая кошка. Справа от проема на стене остался кусок синей стеклянной вывески с золотыми готическими буквами: «Брауншв…»

— Да, в этом «Брауншвейге» долго не будут обедать, — тихо проговорил Коробов.

Старик Брезекке сунул трубку в карман плаща, зашуршал брезентовой полой…

— Я вылезу… да… о, господи…

Коробов остановил машину.

Старик выбрался на грязный мокрый асфальт, снял кожаную облезшую фуражку…

Он заплакал. Потом достал трубку и побрел по тротуару, забыв надеть фуражку.

Рыжая кошка догнала старика и пошла с ним рядом.

Под стенкой молоденьких сосенок в двух десятках шагов справа от пустынного шоссе горел костер.

На сиденье красной кожи (Коробов только что принес его из машины) прилегла Ирмгард, очищала кожуру колбасы длинными пальцами…

— Хлеб у нас, кажется, тверже бомбы, — сказал Коробов, отрезая перочинным ножом ломти от темно-коричневой, почти квадратной буханки. — Наверное, недели три лежал…

— Вот приедем в Берлин, там я целый день буду есть! — засмеялась Ирмгард. — Ты накормишь свою сестру, Валёдя?

Коробов глянул на Ирмгард.

— Да, да, постараюсь… Послушай, фроляйн Балк, расскажи-ка о себе, а?.. Нет, мне очень интересно.

— Интересно?.. Не знаю. Скучно было. В гимназии у нас такие противные тетки, ужасно… Летом хорошо — море… Ты был на море?

— Был. На Каспии. На Каспийском море. Это рядом с Кавказом… Ты знаешь где?

— Валёдя, ты все-таки считаешь меня…

— Не считаю, успокойся.

— Все немцы знают, где Кавказ, Сталинград они тоже знают…

— А русские скоро узнают Берлин, а?

— Никогда!

— Ну, не стоит нам об этом… Знаешь, я был на Каспии в сорок первом году… С одной девочкой был…

— Вы убегали от наших парней, да?

— Не убегали, моя дорогая, эва-ку-ировались. Слово «бегство» русские терпеть не могут… Мы эвакуировались с одной прелестной девчонкой. Но не целовались, потому что тогда России было плохо, очень плохо… А девочка похожа на тебя, Ирмгард… Латышка… Я был влюблен в нее, да, не отрицаю, моя дорогая, нет и нет…

Коробов протянул Ирмгард ломтик хлеба, сам полез за сигаретой, прикурил, взяв ветку из затухающего костра.

— Ты… помнишь ее, Валёдя?

— Ну, допустим.

— Ты какой-то… странный ты… Я не могу понять тебя… Ты убежал от Сталина… Почему? Это тайна?

Коробов усмехнулся.

— От Сталина?.. Смешная ты, Ирмгард. Сталина я никогда не видел.

— А я видела фюрера, да! Глаза у него синие-синие… Я была на слете гитлерюгенда Пруссии… Такие синие глаза! Я люблю фюрера. Очень, да!

— Разумеется… — негромко сказал Коробов.

— А ты видел фюрера, Валёдя?

— Нет.

— Но ты же говорил, что у тебя важный шеф, у доктора Геббельса бывает…

Коробов усмехнулся.

— У тебя богатая фантазия, моя дорогая Ирмгард… Я никогда не говорил тебе, что без моего шефа доктор Геббельс не садится за утренний кофе… Видишь ли, какая-то из дочек доктора Геббельса заболела, ну, и мой шеф проявил должную преданность семейству господина рейхсминистра, достал какие-то лекарства в шведском посольстве… Ну-с, фрау рейхсминистр Магда Геббельс соизволила благодарить моего шефа… А я, видимо, по чисто случайному совпадению событий, ровно через неделю получил звание обер-лейтенанта доблестного вермахта… Шеф намекнул мне, что просил фрау рейхсминистр помочь уломать этих идиотов из… словом, моя дорогая фроляйн Балк, хотя, к сожалению, еще и не имею особых заслуг перед рейхом… Но я буду иметь заслуги, слово офицера, моя дорогая фроляйн Балк…

— Ты не можешь не смеяться надо мной, Валёдя? — тихо проговорила Ирмгард.

— Могу. Но я не смеюсь.

— Валёдя…

— Да?

— Ты… ты возьмешь меня… возьмешь с собой?

— Уже взял, Ирмгард… — Коробов носком сапога пошевелил гасший костер. — Давай лучше помолчим…

— У тебя… такое лицо у тебя, Валёдя… Устал ты… Не сердись, буду молчать… Ты еще сердишься, я вижу…

Коробов смотрел на дым костра. Ломило виски. Лечь бы сейчас… Но разве придет сон?.. Разве забудешь лицо фрау Мило фон Ильмер?.. Как же так вышло, что эта русская, эта родная женщина нашла свою смерть в Данциге?.. Все. Думать о деле. Эта немочка пригодится. Если что случится со мной, она, пожалуй, сумеет добраться до Берлина, до Циммермана. Совсем неглупая немочка эта фроляйн Балк… пригодится, если мне не повезет… Но нервы у меня сейчас ни к черту… Надо будет сказать Ирмгард: если что со мной случится, меня ранят или… словом, она должна знать, что во внутреннем кармане моего мундира — черновик рапорта Циммерману об итогах командировки в Данциг… Эти два листка, запечатанные в конверт, фроляйн Ирмгард Балк должна доставить в Берлин, непременно доставить… Но спешить мне не стоит… Девчонка что-то приуныла…

— Ничего, Ирмгард, — сказал Коробов. — Приедем в Берлин и отправимся за обручальными кольцами…

— Хорошо бы заполучить такого мужа! — Ирмгард засмеялась.

— А у тебя с расовым вопросом все в порядке, а?

— Надеюсь. Во всяком случае, мои предки не прибежали в Германию с Украины… или Кавказа, где ты целовался с девчонкой… Знаешь, один раз… Я прибежала из гимназии, мы, все девчонки, договорились пойти на шесть часов в «Вестэнд». А эта идиотка Гликерия… представляешь, имя? Гликерия!.. Эта дура с Украины стирала мои новые чулки и вот такие дыры наделала! Ты знаешь, я совсем не злая, но… Эта скотина, эта Гликерия! Совсем новые чулки, только получила в подарок от Зигфрида… Ну, и на кухне я устроила этой Гликерии! Я просто взбесилась, ты можешь понять? Кофейник с плиты… Голой рукой, да! Как запущу в проклятые веснушки этой Гликерии, да! Так и спекла всю ладонь! А эта Гликерия… Она бросилась на меня, да! Как волчица бросилась! И тут мама, понимаешь, еще хорошо, что мама была рядом и…

Ирмгард вдруг увидела, что у обер-лейтенанта дрогнуло лицо.

— Валёдя?!

Губы обер-лейтенанта разжались. Какое-то слово сказали — короткое, непонятное слово: «Сука…»

Он нагнулся к сиденью. Рванул его… Ирмгард повалилась на снег…

Обер-лейтенант — слышала Ирмгард — уходил, скрипел снег под его сапогами.

Лязгнула дверца. Рокотнул мотор. Машина тронулась, покачиваясь, перебралась через пологий кювет, круто развернулась вправо…

— Валё-дяааааа!

Небо с дымными редкими перьями облаков, разбросанными над Балтикой, казалось людям страшным…

С неба могла прийти смерть.

Люди шли по шоссе.

Погромыхивала в пяти шагах от черного «паккарда» телега с древними железными ободьями, запряженная парой серых лошадей. Старуха, сидевшая на телеге сзади, свесив тощие ноги в синих чулках, как остановила взгляд на лице Коробова часа четыре назад, так и не отводила его… Коробов чувствовал этот взгляд, старался смотреть на слабое посверкивающее пятнышко, дрожавшее на высветленном за долгие годы ободе колеса…

Монотонно-размеренный звук от шагающих по асфальту сапог, ботинок, ботиков тысяч людей, полязгиванье тележных колес, чьи-то вскрики то впереди «паккарда», то позади — все это сразу утонуло в чудовищном реве, стремительно налетевшем со стороны моря, от полосы далекого леса. Утреннее небо над узкой лентой шоссе словно рухнуло на головы людей, вдавило их в плечи, разметало людей по обе стороны от дороги, швыряло в грязный талый снег…

Темные узкие тела самолетов выпрыгнули из-за леса, дернулись к земле, над снежным полем уже неслышно для людей полыхнули огненные линии…

Поверх припавшей к узлам старухи Коробов увидел: девятка штурмовиков ударила по решетчатым аркам моста, неясно проглядывавшего в туманной ложбине, черно-красные разрывы закрыли мост…

Коробов рванул машину вперед. Он думал, что через несколько минут сюда, на опустелое шоссе, могут вернуться штурмовики, добить цель… И только тогда, когда до моста оставалось меньше ста метров, Коробов увидел рваные края бетона, вздыбленного у дальних арок…

Он успел затормозить, протяжно ныли по мокрому асфальту колеса «паккарда», — и этот звук исчез в новой волне рева.

Коробов выскочил из машины. Ослепительная точка вспыхнула и погасла перед его глазами, он упал на пологий склон кювета…

От тишины закололо в ушах, и Коробов застонал…

Теплота коснулась его лица, он понял — это ладонь, маленькая, теплая…

— Он живой! Господин директор, он дышит!

Коробов увидел лицо девочки. Синяя вязаная шапочка съехала к темным бровям…

— Господин обер-лейтенант! О-о, как вас бросило, да! Я думала, что… Прямо рядом с вами бомба, да!

Голубые глаза приблизились к лицу Коробова, ладонь тихонько коснулась лба.

Кто-то подошел — повизгивал под тяжелыми шагами снег…

— Урзула, идем, — сказал голос старого мужчины.

— Господин директор, он же совсем… — робко сказала девочка.

Коробов с трудом перевернулся на спину, медленно поднял правую руку к груди. Девочка схватила его за эту руку — она поняла, что обер-лейтенант хочет сесть…

— Идем, Урзула, — сказал старик в короткой зеленой куртке с темной меховой опушкой, в измазанных глиной высоких шнурованных ботинках. Он отвел взгляд от лица обер-лейтенанта. Стоявшая рядом с ним вторая девочка, в черном пальто с пятнами сырой глины, испуганно глянула на хмурое лицо старика и отступила на шаг…

Коробов попробовал встать, девочка в синем бархатном пальто потянула его за правую руку, виновато улыбаясь маленьким обветренным ртом.

— Урзула, мы уходим, — сказал старик и, взяв девочку в черном пальто за руку, выбрался из кювета на шоссе.

— Я не пойду, — сказала Урзула, переминаясь с ноги на ногу.

— Ули-и! — закричала с шоссе девочка в черном пальто.

За ней Коробов увидел перевернутый, без передних колес, «паккард»…

— Иди… Урзула, — проговорил медленно Коробов.

— Не хочу.

— Иди… Дедушка тебя ждет…

— Это не дед. Это директор нашей школы. Я хочу помочь вам, да!

Не поняла Урзула — не то слезы в глазах обер-лейтенанта, не то он смеется?.. Она вздохнула и стала натирать ладони снегом. Комочки розового снега сыпались к ногам.

«Это же… это же моя кровь…» — подумал Коробов.

— Я все вытерла, — тихо сказала Урзула.

Коробов снял фуражку, посмотрел на темные пятна крови на черном лаке козырька, взял горсть снега…

— Вас так бросило… тогда, — сказала Урзула. — А я перчатки потеряла, вот трусиха!

Коробов встал.

— Все равно удерем от Советов, да? — улыбнулась она.

— Попробуем.

— Вы не слышали радио, господин обер-лейтенант?.. Советы опять наступают, да, я утром услышала! Совсем рядом наступают! Маршал Рокоссовский, да!

Урзула глянула в лицо обер-лейтенанту и замолчала. Она увидела, что обер-лейтенант закусил нижнюю губу. Наверное, ему было очень больно…

Ветер над пакгаузом все крепчал, и дым от костра на бетонном полу швыряло из пролома в крыше вниз…

Иногда Коробов открывал глаза, видел небо, плывшее кусочками меж дымных струй.

— Спите, господин обер-лейтенант, — шептала лежавшая рядом с Коробовым Урзула.

Мать солдата, что поднял упавшего на перроне вокзала обер-лейтенанта, укрыла его и девочку зеленым байковым одеялом, сверху набросила шинель сына (сидел солдат у костра, расстегнув три верхние пуговицы старенького кителя с погонами артиллерийского обер-ефрейтора и двумя Железными крестами).

— Отдыхайте, господин обер-лейтенант, — сказал обер-ефрейтор. — Поезд обещают только к ночи… После контузии отлежка — великое средство…

Девушка в сером пальто сидела рядом с обер-ефрейтором на ящике, курила сигарету, щурясь.

— Эми, ты опять берешь в рот эту пакость, — сказала мать обер-ефрейтора.

— А, фрау Рехберг!

— Нет, не будешь ты хорошей женой, Эми, нет.

Обер-ефрейтор засмеялся.

— Это мне лучше знать, мамочка…

— Тебе надо помолчать, Вернер, когда говорю я. Да, я еще не успела дать согласия, чтобы ты привел в дом жену.

— Дома нет, а жена будет, — сказал обер-ефрейтор, взял сигарету из руки Эммы и стал курить.

— Дома нет, сынок, нет, ничего у нас нет… И Германии уже нет.

— Германия будет всегда, — сказала вдруг Урзула, шевельнувшись под одеялом.

Обер-ефрейтор посмотрел на нее, засмеялся.

— Ничего нет проще, моя дорогая дама. Купишь себе пять мальчиков и пять девочек — Германия будет жить… А?

— Она найдет их в капусте, — сказала Эмма.

— Спи, маленькая, — сказала фрау Рехберг, тяжело поворачиваясь грузным телом на ящике, и поправила одеяло в ногах Урзулы. — У тебя будет все хорошо. Спи. Разбудишь господина офицера.

Старая немка напоила его кофе из зеленой фарфоровой кружки. Старая немка укрыла его одеялом. У нее были добрые глаза матери, у этой фрау Рехберг.

Германия не умрет. Германия не должна умереть. Пять мальчиков и пять девочек найдет Ули в капусте…

Я люблю ту, будущую Германию… Я люблю ее, потому что люблю Карла Циммермана, и Маргот Циммерман, и эту старую фрау Рехберг, которая хочет, чтобы у ее сына была хорошая жена, и маленькую Ульхен люблю, и того старика в брезентовом плаще, у которого жену звали Матильда…

Я мог бы жить на улице, на той улице, где впервые увидел Эми… Нет, я не люблю Эми Циммерман… Карл бросил сигарету в окно. Мы стояли с ним у открытого окна в кабинете. Я все еще боялся этого высокого человека с красивым, таким надменным лицом, ведь я увидел Карла только сорок минут назад, когда приехал с Силезского вокзала… «У тебя гениальная легенда, Володя, — проговорил он медленно и усмехнулся. — Во всяком случае, Эми не будет сомневаться в том, что это именно ты пятнадцать лет назад ходил к ней в гости… Когда я сказал Эми, что фронт перешел ее старинный приятель Вовочка Коробов… Мне пришлось рассказать трогательную историю маленьких Эми Циммерман и русского Вовочки кое-кому из лиц, приближенных к Геббельсу… Мда… Дело-то в том, Володя, что сейчас — сорок третий год, а не сорок первый… В сорок первом тебя бы просто швырнули в лагерь для пленных или пристрелили… А сейчас советский офицер, добровольно перешедший на сторону Германии… Ну, ты и сам понимаешь… На этом мы и решили сыграть… Постараюсь добиться, чтобы оставить тебя офицером для поручений… Пожалуй, никто не будет считать странной такую просьбу, а?.. Друг детства милой дочери… Думаю, все уладится, Володя… Да, все будет хорошо… А ты… похож на Павла Васильевича… — Карл помолчал, потом сказал: — Эми абсолютно не в курсе, друг мой Владимир…»

Абсолютно не в курсе… Карл, наверное, нарочно сказал о страшном эти холодные, мертвые слова. Ведь он говорил о дочери, об Эми, маленькой Эми, которая когда-то давно, очень давно шла за мной по тротуару в Коврове, ступая красными пыльными туфельками. «Да, я живая», — сказала тогда мне Эми…

Она умерла для меня. Я стоял у машины, открыв заднюю дверцу, и ждал, когда ко мне подойдет высокая немка в сером платье… У нее были длинные волосы, очень светлые волосы, она была бы самой красивой девушкой на свете, если бы…

Эми абсолютно не в курсе…

Абсолютно.

Эми смотрела на меня равнодушно. Она подошла к машине, Карл повернулся на сиденье — он сам вел машину.

— Эми, я жду тебя уже семнадцать минут. Тебе звонила мама?

— Да, папочка. Но Гильда меня задержала.

— Эми… Господин обер-лейтенант интересуется, как поживает черепаха Брунгильда…

— Эми… ты… живая?

По-русски я сказал эти три слова… Господи, нельзя, нельзя так страшно, ниоткуда, из далекого, немыслимо далекого детства делать один шаг с улицы Коврова — и стоять на улице Бернау-бай-Берлин, стоять у ресторана «Шварцерадлер» и видеть не маленькую Эми, а фроляйн Эмму Циммерман с длинными светлыми волосами…

Эми абсолютно не в курсе…

Господи… она пришла, пришла ко мне ночью. Нет, не ночью. Было всего десять минут двенадцатого — я взглянул на бронзовые часы, стоявшие на камине, когда услышал шаги Эми…

Мы помнили все… но самое страшное — я смотрел на эту красивую немку и знал — враг, она враг мне… и отцу, и матери… Она не знает, что она враг нам, не знает, не должна узнать, иначе мы умрем…

Был приятен свет, шедший через закрытые веки…

«Солнце… — подумал Коробов. — В тот день в Коврове песок обжигал ноги… Мы чистили красные туфли Эми лопухом… Мы сорвали лопух под забором конного двора…»

— А-а, все это болтовня для дураков, мама… Если б ты видела, что делали черные шинели на Украине…

Коробов шевельнулся. Это же голос обер-ефрейтора.

— Тише, Вернер, боже мой, — сказала фрау Рехберг.

— Плевать я хотел на всю эту болтовню. Какого черта мы будем бегать по Германии? От иванов не убежишь. От Волги бежим… Мне еще повезло, я успел унести ноги из этого ада… Спасибо тому ивану, который швырнул мне под ноги гранату.

— Вернер, мальчик… тебя же схватят… Нет, об этом и думать нечего… Не увидим мы своего дома, не увидим мы…

— Мамочка, перестаньте, — сказала Эми. — Не надо, мама.

— От иванов не убежать, — сказал Вернер. — Надо возвращаться. Пусть, кто хочет, пробует убежать от иванов, а мне надоело, я сыт по верхнюю пуговицу всем этим свинством!

— Не кричи, Вернер, — сказала Эми.

— Как хочешь, мама. А мы с Эми вернемся.

— Тебя… тебя убьют, сынок… Господи!

— Плевать иванам на такого колченогого вояку, как я. Калек им в Сибири не надо, у них в лагерях полно толстомордых эсэсманов…

— Замолчи, Вернер, — сказала мать.

— Иваны придут в Берлин, придут. Мы в Москву не пришли, а они в Берлин придут. Я никогда не был трусом, но бить лбом в броню танка — занятие не для меня, нет! А, к черту все!

Коробов открыл глаза, и ему пришлось прищуриться: в небе полыхало солнце…

Струйка дыма от костра тянулась в пролом крыши.

Фрау Рехберг оглянулась.

— Спал как в раю, — негромко сказал Коробов, откинул одеяло, сел.

— Вот и лучше вам, господин офицер, — сказала старуха. — Слава богу, русские летчики, наверное, пьют чай уже третий час… А ваша малышка убежала за водой для кофе. Славный ребенок, так заботилась о вас, все укутывала одеялом, очень милая девочка… Сейчас будете пить с нами кофе, господин обер-лейтенант. Вам непременно надо пить кофе — и сразу выздоровеете, кофе очень полезно; когда мой покойный Рудольф… он был старшиной плотников, да, так он всегда любил кофе, мы любили бразильский кофе, и мой муж всегда…

— Мама, ты совсем заговорила господина обер-лейтенанта, — сказала Эмма.

— Ну… ну, мне, старухе…

Коробов улыбнулся. Понимал: боится старая фрау Рехберг, что он слышал ее разговор с сыном…

— Напротив, напротив, фроляйн Эмма, я давно не имел удовольствия слышать добрый немецкий разговор о кофе, да еще с таким тонким знатоком, как фрау Рехберг…

Полное лицо старухи покраснело.

— Вы очень добры, господин обер-лейтенант, — сказала она, посмотрела на Эмму. — Дочка, нам сейчас нельзя опозориться…

Коробов подмигнул хмурому Вернеру, сказал по-приятельски:

— Надеюсь, храбрый артиллерист, вы не откажетесь быть членом нашей авторитетной солдатской комиссии по оценке благородных трудов уважаемых дам, а?..

— Благодарю, господин обер-лейтенант, — все еще хмурясь, сказал Вернер. — Осмелюсь доложить, я больше привык к солдатскому шнапсу.

— Ничего, скоро придется отвыкать…

Вернер глянул на мать.

— Ты не понимаешь шуток, — строго сказала фрау Рехберг.

— О, мы отлично понимаем друг друга. — Коробов, поднимаясь с соломенного мата, подхватил одеяло за концы, легонько тряхнул его, стал свертывать.

— Господин обер-лейтенант, я сама, это женское дело! — Фрау Рехберг встала с ящика, взяла у Коробова одеяло.

— Спасибо, фрау Рехберг…

— Мы должны помогать друг другу… Немцам сейчас трудно, да, мы должны помогать, господин обер-лейтенант…

Сев на ящик рядом с Вернером, Коробов протянул руки к костру. За его спиной — голос Урзулы:

— Вы уже не спите, господин обер-лейтенант… Вам надо больше спать, да, вы совсем еще…

Фрау Рехберг засмеялась, взяла из руки девочки алюминиевый чайник, поставила у своих ног. Коробов встал.

— Что там на божьем свете делается, Ульхен? И не смотри на меня так строго, я совсем здоров, осмелюсь доложить… Надо покурить на свежем воздухе.

Коробов улыбнулся девочке, пошел к дверям пакгауза.

Солнце, свежесть, ясность — над весенней землей…

А на земле…

Коробов вздохнул, неторопливо разминал сигарету.

Бродили по перрону и захламленным путям люди. Шагах в сорока от перрона стояли три пассажирских вагона с выбитыми стеклами. Приглядевшись, Коробов разобрал надписи на белых табличках: «Штеттин — Кенигсберг»… За дверями купе кое-где виднелись силуэты людей… На подножке вагона сидел парнишка с повязкой фольксштурмовца на рукаве черного пальто и курил сигарету — Коробов слышал иногда его простуженный кашель…

— О, черт… — Коробов, забывшись, размял свою сигарету в труху, швырнул… Достав портсигар, увидел — пуст…

— Черт возьми…

— В буфете есть сигареты, я видела.

Улыбнулся Коробов: рядом с ним стояла Урзула.

— Я могу купить, хотите?

— Ну, если тебе не трудно…

— Совсем не трудно…

— Ну, тогда я еще раз подтверждаю свое слово офицера… Мы приедем с тобой в великий город Берлин, возьмем за горло самого большого начальника и узнаем, где твой самый лучший на свете папа. Гарантирую.

Коробов порылся в правом кармане мундира, достал кредитку.

— О! Сто марок! — сказала Урзула.

— Пачек шесть ты донесешь, а?

Девочка засмеялась… Коробов смотрел, как Урзула не очень торопливо, выпрямившись, пошла по перрону — чувствовала, наверное, что обер-лейтенант провожает ее взглядом. Синее пальто затерялось в толпе…

Коробов подошел к углу пакгауза. За решетчатой оградой, окружавшей пристанционные склады, тянулось шоссе, за ним плотно стояли двухэтажные дома с красными и серыми крышами. Из переулка тяжело вывернул на шоссе зеленый длинный фургон с двумя парами задних колес, проехал два десятка шагов и остановился. На асфальт из кабины вылез шофер — солдат в черной длинной шинели, в черной фуражке с мягким козырьком, торопливо прошагал вдоль машины к распахнутой задней дверце.

В проеме дверцы стояли мальчишка лет десяти и две девочки чуть постарше, в одинаковых серых капорах. Шофер подхватил мальчика, поставил на асфальт, засмеявшись, пришлепнул его ладонью по спине, и мальчик как-то бочком, пригибаясь, побежал к ограде станции…

Девочки в серых капорах, которых шофер поставил на асфальт, испуганно глянули на Коробова, потоптавшись, убежали за машину…

А в двери уже теснились несколько женщин. Шофер откинул маленькую лесенку в четыре ступеньки, помогал им сойти… Потом пассажирки, которых набралось десятка два, и полдюжины мальчишек и девчонок пошли к невысоким распахнутым воротам в ограде и скрылись за пакгаузом…

— О, газовый фургон, — сказала Урзула, останавливаясь рядом с Коробовым и протягивая ему пакетик из папиросной бумаги. — А я купила вам сразу десять пачек! Вы не сердитесь?..

— Ты сказала — газовый?

— Мне шофер папы, Герард, говорил. Он работал на таком фургоне. Он напился совсем пьяный, когда папа не взял его с собой… Такой пьяный! Мама позвонила коменданту, и его отправили на гауптвахту, а потом он там подрался с фельдфебелем, вот глупый!

Коробов порвал пакет, рассовал пачки сигарет по карманам шинели…

— А кто твой папа, Ульхен?

— Майор. Уже майор, да! Он сейчас в Венгрии воюет. Да. У него рыцарский крест, во всем полку только у него рыцарский!

— А мама?

— Мама?.. Не знаю… Мы жили в Данциге, потом меня папа отвез в лесную школу, а туда как ворвутся два ивана, да с автоматами! Старый иван меня, знаете, как назвал? Дюньетшка!.. Такой смешной иван! А другой был такой… важный, да! Унтер-офицер! А потом наш охранник Вилли стал стрелять по иванам, мы как бросились бежать, ужас!

Коробов смотрел, как шофер фургона помогал пассажирам подниматься по лесенке…

— Идем-ка, Ульхен… — Коробов взял девочку за руку и пошел к воротам.

Хмурое, невыспавшееся лицо пожилого шофера смотрело на обер-лейтенанта…

— Куда маршрут, приятель?

— Везу семьи господ офицеров лагеря «Гросс-Вальде — девяносто четыре», господин обер-лейтенант!

— Лучше транспорта у вас не нашлось?

Шофер промолчал.

— Возьмите меня и девочку. Надеюсь, ваш курс не на Москву?

— Не могу, господин обер-лейтенант. У меня приказ господина бригаденфюрера.

— Плевать я хотел на вашего замызганного бригаденфюрера! Ульхен, ты не очень испугаешься, если я дам сейчас в морду господину шоферу, а?..

Коробов подошел к дверце кабины, рванул за ручку…

— Господин обер-лейтенант!.. Господин обер-лейтенант! Я не имею права! Это секретная машина…

Коробов глянул на девочку.

— Ульхен, дочь кавалера рыцарского креста, как называется эта паршивая колымага?..

— Газовый… газовый фургон.

— Вот видите, приятель? Садись, Ульхен… Дядя шофер отлично понимает, что ехать в такой приятной компании лучше, чем получить по физиономии… Ну, садись же…

Коробов помог девочке взобраться на высокую рифленую подножку, поднялся сам. Шофер сел за руль, поправил фуражку.

— Я вынужден подчиниться, господин обер-лейтенант, но я…

— Бросьте, приятель. А то я загоню вас в фургон и откомандирую к тем вашим лучшим друзьям, которых вы отправляли к праотцам… А?

Шофер усмехнулся.

Видимо, его успокоило, что обер-лейтенант знает о назначении зеленого фургона.

— Так куда же мы катим на этой, как говорят русские, душегубке, приятель?..

— Душегупка, — сказала Урзула. — Это что, господин обер-лейтенант?

Коробов осторожно коснулся рукой большой синей пуговицы на пальто девочки.

— Здесь — твоя душа. И если ее погубить, твою очень славную душу, то получится ду-ше-губ-ка. Вот так, Ульхен. — Он повернул лицо к шоферу. — Вы забыли ответить мне, приятель…

— Приказано прибыть в Эберсвальде, в военный городок, не позднее семи утра завтра, господин обер-лейтенант! — Шофер поправил фуражку. — Если русские свиньи не разбомбят нас по дороге…

— Э, вы пессимист, приятель.

— Я просто немец, доживший до проклятого сорок пятого года, господин обер-лейтенант…

Машина тяжело прогрохотала по грязному дощатому настилу узкого моста через какой-то ров, пересекающий подножье пологого холма.

— Девочка, смотри на небо, — сказал шофер. — Если увидишь самолеты, скажешь…

— Да, господин солдат, — вежливо улыбнулась Урзула, отодвигаясь от Коробова к правой дверце просторной кабины.

— Мы доедем, Ули, — сказал Коробов. — Нам нельзя не доехать.

Человек в Москве читал:

Человек поднялся с кресла, подошел по скрипнувшему под сапогами паркету к радиоприемнику…

— Доброй ночи, дорогие соотечественники… — сказал приятный женский голос из Берлина.

Человек выключил приемник, вернулся к столу. Перевернул листок в синей папке, стал читать: