Ударная армия

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

…рубаха досталась Борзову великонька… Завязывает тесемки ворота, смеется старый солдат: «Ежели того… уж вот где вольготно душе будет… Сразу в рай полетит…» Манухин даже побелел тогда: «Закрой, закрой уста, нечестивец, нехристь!..»

Новые рубашки нам Алька организовала…

Уходят люди в небытие… Их нет… Никогда не будет их, мертвых… Сильвы не будет… Альки… Вечи Березницкого… Ваню Евсеева опять зацепило миной… А Галя Чернова… Она ведь Ивана спасла, сама под огонь бросилась… Выживет ли девочка?..

Волынский теперь смерти ищет… Да, да, мне уже трижды докладывали… Потерял Сильву, а теперь и эта девушка… Галя… Когда редактор принес мне письмо Борзова о ее подвиге… черт возьми, я еле слезы удержал тогда… Солдаты, солдаты, русские солдаты…

Борзов, наверное, опять чистую рубаху надел… Полверсты через этот проклятый Одер — не одна русская душа смерть здесь примет… Крепкая русская закваска… И дед, и прадед Борзова чистую рубаху перед боем всегда надевали, да, да, род Борзовых — старинный род, наверняка не один солдат был в твоем роду, Николаич, не один…

А разве Николаич — последний, кому довелось чистую рубаху надевать, к смерти готовиться?.. Долго еще России понадобятся чистые бязевые рубахи… А ведь, наверное, и сейчас бязь со своих станков снимает жена Борзова в Шуе… Лида Борзова…

Останусь живым — обязательно побываю в Шуе, к Борзовым зайду… Там ведь и Венер Кузьмич где-то по соседству живет, в Юже…

Если останусь живым…

Спал Борзов под кустом. Справа — Пашка Шароварин, слева — старшина Мануйлов.

Снилась ему баба. Не то соседка Тамара Васильевна, не то мастер первой смены Маргарита Викторовна…

Зубами поскрипел Борзов во сне: то светлые глаза соседки на смуглом девчоночьем лице мастера были, то кудрявые завитки белокурых волос Маргариты вдруг над густыми, темными бровями Тамары под ветерком шевелились, — шел Борзов по маленькому броду с «Козьего острова»… И рядом с ним плескали босыми ногами по воде Тамара и Маргарита, и мучило Борзова, что никак он не угадает — кто из них мастер, кто — соседка… И платья на них были одинаковые — армейского покроя, зеленые платья… Тамара — а может, Маргарита — вдруг угодила в яму, вода всплеснулась, потянула Тамара — или Маргарита — руки к Борзову, а руки его не могли шевельнуться, мертво свисали руки Борзова, и крикнуть он не мог… И не Тамара это была, и не Маргарита — лицо жены увидел Борзов, уходило лицо в глубь воды…

— Лида-а… Лидонька… — простонал Борзов во сне.

— Не лягайся ты, — сказал спросонок Пашка Шароварин, трофейную плащ-палатку с соседа стягивая на замерзший бок.

— А?.. Кто?.. Тьфу ты, господи… — забормотал Борзов.

— Наснилось, что ли? — сказал, зевнув, Пашка.

— Да ну к лешему… тьфу, башка гудит… Бабы замучили, дьяволицы толстомясые…

— А мне все бе-еленькие снятся, — сказал Пашка.

— Жена у меня — что цыганка, черненькая, ловкая, — сказал старшина Мануйлов. — Так за всю войну хоть бы разок во сне увидать…

— Шкодник ты, старшина, вот жинка и обиделась, — усмехнулся Борзов, поелозил на соломе, укладываясь поудобнее… — А я сейчас вот свою ненаглядную видал, ага… Хороший сон был… Будто гуляем мы с Лидией по базару, яблок — навалом, огурцы, всякая тебе роскошь, ага!

И вздохнул Борзов — не привык он душой кривить, а про то, как лицо жены в воду уходило, разве расскажешь?

— Я солдат честный, — сказал старшина.

— Солдат ты честный, а старшина — хреновый, — сказал Борзов.

— Это как прикажете понимать?

— Ты мне не выкай, я этого не шибко боюсь. Рубаху у тебя клянчу четвертый день, не-е… пятый, считай, а ты — глядеть на меня глядишь, а понимать не понимаешь…

— Да я свою отдам, в душу Гитлера! — Старшина откинул с себя плащ-палатку, сел. — В складе полка натбелья напасено на год! А где тот склад, ежели мы рвем к Данцигу как с цепи сорвались?

— Написать, что ль, Сергею Васильевичу Никишову про тыловые порядочки, а?.. Как, Павел?

— Катай, — сказал Пашка Шароварин.

— Он враз лычки-то с нашего старшины срежет.

— Ты это… не пугай, ты по-человечески рассуждай! — Старшина закурил, сплюнул. — Я роту бы во все новое — хоть сейчас, да тыловики, душа с них вон, черт те где, понимать же надо, Николаич…

— Оставь курнуть, — сказал Борзов. — Нет лучше солдатской должности, товарищ начальник… Солдат кого хошь из души в душу может крыть, а ему начальство вежливо обязано отвечать… Мелко оно против солдата плавает, товарищ начальник. Солдату — первая пуля, потому он и первый человек в армии, понял? Вот срежет тебе Никишов лычки — ты враз человеком станешь, это уж проверено…

— Ты чуток на ужин не хватил из фляжки? — спросил старшина и сунул цигарку в руку Борзову.

— Перед боем не пью, — сказал Борзов. — Архангел Гавриил, которые перед боем винишко тянут, в рай не пускает… А уж оставил-то, ну, жаден ты, Борис…

— Да вы спать будете, черти? — рассердился Пашка Шароварин.

— Шабаш. Спим. — Борзов отбросил окурок, поплевал на обожженные пальцы и повалился боком на солому. — Так рубашечку, значит, завтра получу, Борис?

Старшина вздохнул.

— Дам. Дрыхни.

Они не успели задремать — над головами в темном небе зарокотало…

— Каждую ночь наши Данциг бомбят, — сказал старшина. — Звездный налет называется, Горбатов говорил… Со всех сторон самолеты — и дают немцу припарку…

Летели над ними невидимые самолеты, а когда глухо загудела земля, кромсаемая тысячами бомб, три друга уже спали.

Все старшие офицеры корпусов и дивизий Седьмой ударной армии знали, что ни по рациям, ни по телефонам два, а то и три часа после «часа Ч»[8] не услышат они с командно-наблюдательного пункта голос Никишова…

Знали они, что этот не совсем обычный порядок командарм перенял от командующего фронтом маршала Рокоссовского. Случалось в ином бою — вежливый, негромкий голос маршала, знакомый тысячам офицеров, говорил по телефону кое-кому из чересчур нетерпеливых командармов, не выпускавших из руки телефонной трубки, едва пехота выберется для атаки из траншей: «Вы Сергея Васильевича давно не видели?.. Позвоните, если вам не трудно, узнайте, как у него здоровье…»

Намек маршала был понятен каждому командарму, и результат такого разговора был одинаков: в дивизиях и корпусах облегченно вздыхали, глядя на вдруг умолкший телефон… А командарм в сердцах грохал трубкой по аппарату, иногда — смотря по характеру — пускал матерка, а то и приказывал ординарцу дать стакан чаю…

В такие минуты на командных и наблюдательных пунктах в дивизиях и корпусах штабные остряки из офицеров помоложе охотно растолковывали каждому новому сослуживцу, впервые попавшему в соединения Второго Белорусского фронта и удивленному непривычным молчанием телефонов, что соединяли с командармом, в первые часы после начала наступления: «У командарма-семь железный принцип для комдивов и комкоров: ходите своими ногами…» И объясняли новичку, что суть принципа проще простого: командарм помогает дивизии или корпусу только тогда, когда они «не могут ходить своими ногами», дело не ладится, наступление затухает… Вот в такие минуты и можно звонить «вверх», просить помощи… И еще толковали новичку, что принцип можно нарушить, если дивизия или корпус отличится, рванет вперед такими темпами, что тут уж не грех и порадовать командарма добрыми вестями… А командарм в те же первые часы наступления никогда не «висит над душой» комдивов и комкоров, дает им возможность спокойно руководить операцией…

«А вот у нас…» — начинал рассказывать новичок, но штабные остряки и слушать его не хотели: «Бросьте, майор… Вашему комфронта у нашего Константина Константиновича учиться не переучиться, мелко он против нашего маршала плавает…» И если иной новичок сдавался не сразу, то штабные остряки начинали с таким ядом разбирать последние операции командующего фронтом, откуда прибыл новичок, находили в этих операциях такие страшные просчеты и нарушения азов стратегии, что новичок бледнел.

А неделю-другую спустя и сам новичок был убежден до глубины души, что ему просто дьявольски повезло — получить назначение именно на фронт маршала Рокоссовского…

Гвардии полковник Волынский, сидевший, сгорбившись, над картой в маленьком блиндаже своего командно-наблюдательного пункта, немного удивился, услышав по телефону доклад начальника штаба дивизии, что от командарма получена телефонограмма: «Мой ВПУ — высота 217,9»…

Собственно, ничего неожиданного не произошло: Никишов принял решение сменить место своего вспомогательного пункта управления, причина в общем понятна… Просто командарм счел полезным быть поближе к переднему краю… И это тоже не удивило Волынского: он давно знал правило командарма — быть поближе к войскам, своими глазами видеть ход атаки…

Но, глядя на карту, знакомую до последнего топографического знака, Волынский видел, что высота 217,9 — всего в пятистах метрах от блиндажа, где сидел сейчас Волынский… Видел он и то, что треугольничек, нарисованный красным карандашом вчера в двадцать три ноль-ноль и обозначавший место прежнего ВПУ командарма, был в полосе наступления соседней дивизии… А сейчас Никишов — совсем рядом…

Волынский взял с края стола коробку цветных карандашей. Привычно положив «командирскую линейку» из прозрачного целлулоида на карту, он подвинул треугольный вырез в линейке к цифре «217,9» и обвел треугольник красным карандашом…

Отодвинув линейку к краю карты, видел Волынский: густая, неровная цепочка из треугольников (были они нарисованы все тем же красным карандашом рукой самого Волынского часа четыре назад, после полуночи) теперь оказалась сзади высоты с отметкой «217,9». На хмуром лице гвардии полковника дрогнули усмешкой губы…

То, что Сергей Васильевич перенес свой ВПУ в полосу дивизии Волынского, разумеется, не было случайностью… Не очень-то верит Сергей Васильевич, что дивизия (размышлял гвардии полковник) сумеет без его помощи преодолеть две немецкие траншеи, тянувшиеся по гребню нескольких высот, за которыми — знал Волынский по докладу начальника разведки дивизии — немцы с вечера успели собрать несколько десятков танков… Правда, в час ноль-ноль этот район бомбили наши ночные бомбардировщики, но результаты, понятно, скажутся только утром, когда пехота подымется из траншей.

Волынский опять усмехнулся: он понял, что не слишком приятные размышления сейчас наверняка не только у него… Ведь то, что Никишов теперь находился ближе к немецкой первой траншее, чем большинство командиров дивизий и корпусов, не могло не заставить их как можно быстрее выйти из такого, не слишком щадящего самолюбие любого начальника, непривычного положения…

— Хитер Сергуня… — пробормотал гвардии полковник и глянул на ручные часы.

До «часа Ч» оставалось семьдесят минут…

Гвардии полковник поднялся, отодвинув железный складной стул, одернул по привычке гимнастерку и неторопливо прошагал начищенными сапогами по дощатому полу блиндажа к узкой двери из фанеры, за которой размещались связисты.

— Сиди, сиди, Ольга, — сказал гвардии полковник дежурной связистке, торопливо поднявшейся с зеленой табуретки перед щитом коммутатора. — Насколько я в вашем премудром деле разбираюсь, дежурный по коммутатору имеет право не вставать даже перед маршалом… Может, сменишься? Устала?

Гвардии полковник смотрел на сонное, с розовыми щеками девичье лицо — резкие тени под бровями от света лампочки, свисавшей на черном кабеле с бревенчатого потолка, делали это лицо старше…

Ольга села, скрипнув табуреткой, провела ладонью по туго зачесанным к затылку темным волосам…

— Работенка сегодня предстоит нам с тобой веселая, — сказал гвардии полковник. — Вызови Афанасьева.

Он смотрел, как крепкие короткие пальцы привычно защелкали переключателями, синий провод клацнул концом о медное колечко одного из гнезд коммутатора…

— Береза! Береза! — строго и напористо сказала Ольга в рожок микрофона. — Девятого срочно! Девятого к аппарату!

Гвардии полковник облокотился на край тумбочки коммутатора.

— Возьмите трубочку, товарищ гвардии полковник, — сказала Ольга.

Она работала на коммутаторе уже пятый день, побаивалась командира дивизии, о котором девчонки из роты связи говорили Ольге, только что прибывшей из медсанбата, что гвардии полковник иной раз так «заведется», такой бешеный бывает, тогда не дай бог тебе проканителиться с вызовом какого-нибудь абонента. И еще сказали девчонки Ольге, наглаживая ей обмундирование (жалели — слабенькая еще после медсанбата была), что гвардии полковник недавно Галинку Чернову, санинструктора роты Горбатова, в госпиталь отправил, приехал тогда на свой командный пункт черней черного, и что гвардии полковник совсем страх потерял, с передовой его замполит дивизии чуть не силком вытаскивает, командиры полков будто бы с гвардии полковником, собравшись вместе, толковали часа четыре, а командующий артиллерией гвардии полковник Вечтомов будто бы грозился лично написать маршалу Рокоссовскому, с которым служил вместе еще в первую германскую войну…

Прошло минуты три, когда в трубке, что держал гвардии полковник, щелкнуло…

— Афанасьев?.. Здравствуй, — сказал гвардии полковник голосом, который (подумала Ольга) совсем не походил на тот, каким гвардии полковник говорил с нею. Это был голос командира дивизии, а не совсем еще молодого человека с розовым шрамом на красивом лице. — Высоту за мной знаешь?.. Так вот, начальник, там сейчас Сергей… Соображаешь?.. Что именно?.. Так. Так. Понял, вижу. Вдохновлять тебя не буду, ты старый солдат, но надо нам с тобой так ударить по гадам, чтобы через два часа я мог доложить на ту высоту о выполнении задачи дня, да, да, волынку тянуть нам нельзя, никак нельзя. Задачу дня — за два часа, понял? Только так. Горбатова я вчера видел, он мужик крепкий, не подведет, твое дело — поддержать Горбатова маневром всего хозяйства, понял?.. Шумит фриц?.. Думаешь, «тигры»?.. Ну и что? Ты думал, фриц тебя с оркестром будет встречать на подступах к Данцигу, а?.. Не думаешь? Слава богу… Вот что, я тут подумаю, может, к тебе приду, дух твой поддержу… То есть как это просишь?.. Ты что, забыл, с кем говоришь, милейший?.. Позволь уж мне самому решать — нужен я на передке или нет, понял?.. Прекрати лирику. Всё. Действуй.

…на крутом, почти отвесном склоне холма — таким он виден в стереотрубу — темные пятнышки то появлялись, то таяли в полосах дыма… Сверкали там разрывы немецких снарядов, падавших густой грядой перед медленно ползущими вверх танками… Да, после слов «Ураган! Три девятки!» танки уже будут за первой траншеей немцев, и прогрохочет перед атакой танков залп «катюш»… Маленькие темные пятнышки будут медленно, ужасающе медленно пробираться в дыму к вершине холма, солдаты будут казаться в окулярах стереотрубы просто темными пятнышками…

Нет, чего-то я упустил, чего-то не хватает на склоне холма… на крутом склоне, потому что мне этот склон будет казаться более крутым, чем увидят его солдаты… Солдаты будут бежать медленно, их движение вперед всегда кажется медленным, и тогда думаешь, что их становится все меньше, все меньше, этих парней, что бегут в едком дыму и грохоте разрывов немецких мин и снарядов…

Чего же там не хватает?.. Я же… я же забыл об орудиях сопровождения пехоты… Да, да, пушек не вижу я на склоне холма… Парни будут катить пушки прямо в цепях пехоты… Страшно — катить стволом вперед семидесятишестимиллиметровку, упираясь руками в ее колеса, поддерживать плечами страшную тяжесть обеих станин…

Так. Все должно быть хорошо. Все должно быть так, как я вижу сейчас… А если не так? Нет, я верю… «Ураган! Три девятки!» Сорок минут артиллерийского наступления… Удар авиации — пятнадцать минут… Серии зеленых ракет над передней траншеей… Залп реактивщиков… И я увижу живые темные пятнышки на склоне холма… Танки. Орудия. Все правильно. Я должен увидеть бой, когда живые пятнышки… что они делают за час, нет, еще больше часа… до команды ротных и взводных «Вперед!»? Курят «по последней»?.. Или тоже, как я, пытаются увидеть то, что будет с ними на изрытом разрывами снарядов склоне холма?.. Не знаю. И никто другой не знает, потому что каждый человек по-своему готовится идти почти на верную смерть. Нет, в бою о смерти не думает человек, а вот перед тем, как услышать команду «Вперед!»…

— Разрешите курить, товарищ командующий?

Заместитель начальника штаба армии по вспомогательному пункту управления гвардии капитан Семенов неслышно раскрыл портсигар, достал трофейную сигарету, полез в карман за спичками, привычно тряхнул коробком — он был пуст…

— Сева, огоньку, будь добр, — тихо сказал Семенов гвардии лейтенанту Маркову, что сидел на низеньком топчане, застеленном серым суконным одеялом, у правой стенки блиндажа и перочинным ножиком заострял концы цветных карандашей.

И гвардии капитан, и гвардии лейтенант уже привыкли, что командарм может сидеть на топчане (всегда у левой стенки его топчан), закинув ногу на ногу, курить молча и десять, и двадцать минут, уставившись полуприкрытыми глазами в стенку блиндажа… Не знали только — о чем думает в эти минуты командарм, в тихие минуты, когда все готово, чтобы он мог сказать в трубку рации слова: «Ураган! Три девятки!» Но стрелки часов не подошли еще к цифрам, которые означают «минус сорок Ч» — начало огня артиллерии…

И то, что командарм ничего не ответил на просьбу гвардии капитана, просто означало: он, пожалуй, и не слышал этих тихих слов…

Положив дюжину карандашей в коробку на краю стола, Марков поднялся с топчана, подбросил в железную рубчатую печку справа от двери, ведшей в траншею со стереотрубами, три березовых поленца.

Где-то впереди, у холмов, прострочил пулемет, и опять стало слышно, как шуршит карандашом по карте гвардии капитан Семенов…

Прислонившись плечом к притолоке двери, Марков смотрел, как становились под карандашом гвардии капитана более зелеными опушки рощ за извилистой синей линией немецкого переднего края…

Румяное, скуластое лицо гвардии капитана, с резкими морщинами в углах рта, было спокойным, казалось, даже чуточку рассеянным…

Гвардии капитан взял желтый карандаш, передвинул губами сигарету в угол рта, сощурился и стал «оттенять» синюю линию на гребнях цепи высот.

— Лишнее, Петр Федорович, — сказал вдруг командарм, и гвардии капитан поднял от карты глаза.

Командарм встал, глянул на стол, где лежал поверх карты лист бумаги — таблица взаимодействия, — и в эту минуту из небольшого серого репродуктора, что висел на тесовой стенке блиндажа повыше ящика радиостанции, раздался хрипловатый голос начальника штаба армии генерала Корзенева:

— Сергей Васильевич, прибыл Константин… Выехал к вам три минуты назад. От сопровождения отказался.

Командарм взял микротелефонную трубку радиостанции, тихо щелкнул переключатель.

— Понял.

Он положил трубку, посмотрел на Семенова…

— Скажи-ка разведчикам, пусть ставят еще одну стереотрубу.

Семенов встал.

— Сергей Васильевич… Не пускали б вы его в траншею… Ведь до немца — рукой подать.

Командарм усмехнулся.

— Не доспал сегодня, Петр Федорыч, что ли?.. Не знаешь Рокоссовского?..

— Знаю.

Семенов протянул руку к телефону рядом с радиостанцией.

— Мельниченко?.. Это Семенов. Давай хлопца со стереотрубой. Быстро!

Самоходки в наспех отрытых мелких капонирах. Танки с наброшенными на башни ветками сосен. Минометы, трубы которых торчали ровными рядами чуть не впритык друг к другу. Устало орудующие трофейными лопатами пехотинцы, в гимнастерках без ремней, а то и в нательных рубахах, углубляли траншею. Связисты в мазаных-перемазанных телогрейках шагали вдоль красных и синих трофейных кабелей с трофейными же, в футлярах из коричневой пластмассы, телефонными аппаратами. Офицеры в неглубоких наблюдательных пунктах, прикрытых то маскировочной сетью, то лапами сосен, то жиденьким накатом из сосновых бревен. Подносчики пищи с зелеными бачками на широких брезентовых ремнях, шагавшие за старшиной в немецких офицерских сапогах. Пятеро саперов, тащивших на плечах по связке струганых жердей с красными матерчатыми треугольниками флажков на концах. Солдат с черными усами, сидя на корточках в воронке от немецкого снаряда, подогревал два котелка с водой на бездымном огне от длинных пороховых палочек из трофейного орудийного заряда.

Гвардии лейтенант Марков засмеялся, обходя воронку, сказал:

— Рванет, дядя.

— Та шо там, — сказал солдат, ухмыльнувшись, и подсыпал в костерок пригоршню палочек.

— Пехота свое дело туго знает, товарищ гвардии лейтенант, — сказал простуженным голосом разведчик Баландин.

Он шагал в трех шагах сзади Маркова, легко, неслышно ступал такими же сапогами с немецкого офицера, в каких десять минут назад видели Марков и Баландин старшину, и поглядывал с чуточку надменной прищуркой армейского разведчика на всю эту давно виденную-перевиденную «славянскую» (как говорил Баландин) житуху…

Баландин перепрыгнул траншею (на дне ее спали солдаты, уложившись вдоль стенки), глянул на небо: оно уже стало в зените того стального цвета, который — давно знал разведчик — предвещает скорый восход солнца…

— Денек хорош проклевывается, товарищ гвардии лейтенант, — сказал Баландин, козырнув следом за Марковым хмурому капитану-танкисту в черном комбинезоне, — сидел он, свесив ноги в траншею, и смотрел в бинокль на дальние, у немцев, холмы.

Марков оглянулся, улыбаясь.

— Не разбил?..

— Целы! За подноску и мне, чай, причтется, товарищ гвардии лейтенант…

Баландин похлопал ладонью по оттопыренному карману зеленых ватных брюк, из которого высовывалось горлышко бутылки. Такое же горлышко выглядывало и из другого кармана.

— Солдат! Ко мне!

Марков и Баландин остановились, оглянулись; капитан-танкист, пряча бинокль в брезентовый футляр, смотрел на них…

— В чем дело, товарищ гвардии капитан? — Марков остановился.

— Солдат с вами? — Танкист легко поднялся, отряхнул комбинезон, перешагнул траншею.

— Так точно, товарищ гвардии капитан, — сказал Марков, хмурясь (не понравилось ему лицо танкиста — не то злое, не то устал он, что ли, этот танкист).

Гвардии капитан подошел поближе, и разглядел теперь Марков: красивый этот танкист, молодой и красивый, на артиста Евгения Самойлова похож, точно, точно…

— Махнем? — сказал танкист, движением подбородка указав на сапоги Баландина.

— Не пойдет, товарищ гвардии капитан, — сказал Баландин, прищуриваясь.

— Товарищ гвардии капитан, извините, мы по срочному делу, — сказал Марков холодно. — Я должен вернуться через сорок пять минут к командующему армией.

— Ясно. Шестерим у командарма?

Марков покраснел.

— Я попрошу вас…

— Ну, так как, начальник? — Не обратив внимания на слова Маркова, гвардии капитан присел и ощупал ладонью голенище сапога Баландина. — Хорош хромец, хорош… Сапоги, одну бутылку в придачу, а я гоню свои чеботы и рубль серебром. Идет?

Гвардии капитан выпрямился.

— Не идет, — сказал Баландин.

— Товарищ гвардии капитан, я буду вынужден доложить командарму, — сказал Марков. — Разрешите идти?

Красивое, с точеным ровным носом лицо гвардии капитана приблизилось к лицу Маркова (в капельках пота, на верхней губе). И в эти несколько секунд Марков понял: видел же, видел, конечно, видел Марков совсем недавно это красивое лицо, эти серые глаза… Марков почувствовал, что у него сдавило горло… И ослепляюще ярко увидел Марков: зеленый рыхлый лед… белые ладони Мишки Бегмы, вцепившиеся в этот лед… А потом… бежал по настилу в рыхлой, сыпучей каше из снега и льда человек в черном комбинезоне… подхватил Бегму… сидел, обессилев, на краю полыньи Марков, а тот человек…

— Товарищ капитан!..

— Ну, память у тебя, Марков, девичья… — засмеялся гвардии капитан.

— Товарищ капи… — Марков закусил губу.

— Да ну, брось, Марков… А я гляжу — топает мой утопленник. И смотреть на меня не желает, кочколаз…

— Товарищ капитан, я же только вот сейчас… ох, черт… вот же… вы были ведь старшим лейтенантом! — Марков обнял танкиста, тот засмеялся.

— Позавчера четвертую звездочку прицепил… Ты куда жмешь-то?

— Да на свою батарею, понимаете, моя батарея здесь, капитана Хайкина! На прямой наводке стоит, ну, хочу повидаться с ребятами… Черт, как же я вас не узнал?

— Ну, Марков, с тебя бутылку… Я ведь в штурмовом отряде, где и твой Сеня Хайкин. Вторую неделю моя рота с ним шурует. Топаем, я туда!

— Знаешь, Баландин, ведь он меня с одним солдатом из Вислы вытащил, а то б нам хана была! — сказал Марков, шагая вдоль траншеи за гвардии капитаном. — А у меня память на лица — ну, дрянь!

— А я на той неделе знаете кого встренул? Брата! Ага! — засмеялся Баландин. — С января не знал, что живой Гришка! Похоронку домой уже прислали, а Гришка — во морду наел в госпитале! Старший сержант уже, в полку артиллерийском служит, в армии Батова… Во как бывает, а?

В изгибе траншеи, куда они спрыгнули следом за гвардии капитаном, зашлепала под сапогами жидкая бурая грязь…

— А фамилию мою ведь не помнишь, а? — сказал гвардии капитан.

— Помню! — засмеялся Марков. — Лицо забыл, а фамилию… Гриднев! Марк Петрович Гриднев!

— Скажи на милость, какой памятливый…

— Нет, честное слово, даже стыдно, надо же забыть, а?

— Рано залезли в траншею-то, — сказал Баландин, жалевший свои сапоги.

— Не рано, — сказал гвардии капитан. — Вечером здесь моего взводного осколком мины наповал… Женю Братолюбова… Только из училища четвертый день… в душу Гитлера мать!

— А Венер Кузьмич как? — спросил Марков, сразу вспомнив любимое «загибание» ротного Горбатова.

— Кузьмич дает дрозда! Гвардии капитаном стал, того гляди два раза в день бриться начнет… С Кузьмичом жить можно, парень верный… Вчера на ужине мы с ним ка-ак…

Марков чуть не ткнулся в спину гвардии капитана, так неожиданно тот остановился, подняв лицо к светлому уже небу… И сразу услышал Марков рокот — урчащий, с частыми пронзительными всплесками звуков, — накатывался рокот оттуда, от холмов…

— «Тигры», в душу Гитлера… — Гвардии капитан не договорил, оперся локтем о край неглубокой траншеи, привычно забрасывая вверх согнутую ногу, выскочил из траншеи.

— Назад, Марков! Я в роту! — крикнул он, оглянувшись, и побежал, пригибаясь…

Марков повернул голову к холмам — резкой ломаной линией отсекались их вершины от чистого неба — и, вглядевшись, различил ниже этой линии темные квадратики, двигавшиеся к подножью холмов, четко прорисовывались на земле почти черные двойные полоски — следы танковых гусениц…

— Керосин дело, — сказал Баландин. — Вертаем, товарищ гвардии лейтенант? В другой раз уж теперь… Вот суки, опять лезут… А, товарищ гвардии лейтенант?

Сзади, в лесу, громыхнуло так, что головы Маркова и Баландина привычно ушли в плечи… Посыпались комья глины на дно траншеи…

И уже ничего не слышали Марков и Баландин, кроме густого воя снарядов, рванувшихся из-за их спин в ясное небо.

Приоткрыв рты, Марков и Баландин глянули вперед…

Растаяла в серых упругих облаках, павших на холмы, линия горизонта, рвались облака вверх, густо вспыхивали там багровые искры…

— Прорвутся, суки! — закричал Баландин. — Ближе нельзя нашим бить! По своей траншее можно!..

Марков глянул на часы… До часа «Ч минус сорок», помнил Марков, когда должна начаться артподготовка, оставалось еще двенадцать минут… Значит, немцы начали наступать сами, не дожидаясь удара штурмовых групп, ах, сволочи…

— Я на огневую! — крикнул Марков. — Жди здесь!

Баландин не успел ответить — бежал уже гвардии лейтенант по траншее, скрылся за ее поворотом направо.

Два связиста в зеленых телогрейках показались из-за того же поворота, и Баландин сразу по напряженному, потному лицу переднего связиста, державшего в полусогнутых руках зеленые концы носилок, понял, что несут раненого.

Припав спиной к стенке траншеи, Баландин пропустил переднего мимо и не удержался (хотя и знал, что не надо этого делать), глянул на раненого… Упало подбородком на грудь девичье белое лицо, чернобровое, с ввалившимися глазами.

Рядом, сзади, грохнуло сухо и резко, Баландин привычно дернул книзу головой, осколки свистнули, кто-то крикнул; едва услышал этот голос Баландин, но понял: зацепило кого-то осколком…

Шагах в двадцати справа от Баландина прыгали в траншею солдаты с автоматами, в касках. Они пробежали мимо него, даже не глянув. Человек пятнадцать было пехотинцев, и те лица, которые успел разглядеть Баландин, сразу сказали ему, что там, впереди, дело совсем швах, дело там хреновое… Лейтенант!.. Черт его дери… убьют гвардии лейтенанта!..

Баландин побежал по траншее, перебрасывая автомат на грудь, потом взял его в руки, и тут впереди полыхнул огонек — ослепительно-желтый, — грохнуло, ударил в лицо Баландину едкий запах тола…

Но знал Баландин каким-то неясным чувством, что это — не его снаряд, побежал, пригибаясь, в серое облачко, павшее на дно траншеи, и споткнулся о чьи-то кирзовые сапоги…

Голова в каске, без лица… Убило!

Баландин торопливо отполз к стенке траншеи, не смея глянуть на убитого пехотинца, вскочил.

Он пробежал до поворота траншеи и там остановился, припал спиной к глинистой стенке, тяжело дыша, почувствовал острую боль в левой ноге… Ощупал ладонью карман и, скривившись, стал выбирать оттуда осколки бутылки. По тяжести в другом кармане понял — эта бутылка цела…

Баландин пнул сапогом по осколкам, увидел синюю наклейку, поднял, поднес к глазам… И, медленно разбирая белые буквы, прочел: не то Херри Хееринг выходило, не то — Шерри Хееринг… А над этим Хеерингом — поменьше буквы: ЕСТД. И цифры — 1818… И буквы ПФХ по краям треугольного щита, за которым справа и слева склонились по двое знамен, на синем поле — белый крест…

Баландин смял бумажку, бросил на кучку осколков… «Сам ведь, сам напросился идти… Сам…» — всплыла вдруг обидная мысль, и Баландин понял: самое страшное случилось с ним сейчас… Только давным-давно, под Минском, было с Баландиным так… Когда увидел он на песчаной дороге через картофельное поле серое, кровавое пятно — то, что осталось от разведчика Сани Лихарева, раздавленного немецким танком… Упал тогда Баландин лицом в песок, лежал, дергалась у него голова в каске… А потом услышал голос командира взвода гвардии лейтенанта Шевченко: «Встать! Вперед!..»

И вот… сегодня…

Баландин зажмурился — и голос гвардии лейтенанта Шевченко, мертвого гвардии лейтенанта, убитого как раз в новогоднюю ночь, сказал: «Встать! Вперед!..»

Пошатнувшись, Баландин протянул вперед руку с автоматом, новеньким автоматом «ППС», похожим на немецкий, коснулся блестевшим рожком патронника стенки траншеи, выпрямился… Беззвучно прошуршала сухая струйка глины к сапогам Баландина, он помотал головой в новенькой шапке и прижался грудью к стенке траншеи…

Увидел в тридцати шагах впереди неглубокий окоп пушки «ЗИС-3», которая как раз дернулась кверху (не слышал выстрела Баландин), резко вспыхнуло перед стволом облачко сухой пыли…

— Лейтенант!.. — закричал, не слыша себя, Баландин, поняв, что человек в зеленой телогрейке, без шапки, сидевший, сгорбившись, на левой станине пушки, — гвардии лейтенант Марков…

Выстрел пушки, который увидел Баландин, был первым… Еще минуту назад гвардии лейтенант лежал в ровике для укрытия орудийного расчета — неглубокой щели с осыпавшимися стенками из сухого суглинка.

Не успел Марков увидеть ни гвардии капитана Хайкина, ни старшего на батарее Савина — рвануло между третьим и четвертым орудиями, солдаты повалились на дно окопов, Мишка Бегма толкнул Маркова в ровик, крикнув: «Ховайтесь!..»

— Взво-о-од, к бою-у-у! — закричал сержант Банушкин, пробегая сзади окопа, где лежал Марков, и отбросил в сторону котелок, который тащил в руке…

Но все это, казалось Маркову, было давно: и котелок, брошенный Банушкиным, и упавший навзничь меж станин орудия Стефан Лилиен, шапку которого зачем-то схватил Мишка Бегма, и то, что Банушкин, увидев бросившегося к панораме Маркова, крикнул: «Осипова ранило!» — и побежал, согнув тяжелое тело шахтера, к третьему орудию, командир которого, Осипов, вышел из строя все от того же первого немецкого снаряда…

Плавно шел влево ствол пушки, легко вращалась рукоять поворотного механизма, стиснутая пальцами Маркова, и, припав глазом к черному резиновому кольцу монокуляра панорамы, Марков видел в ужасающей близости два серых квадратика, ползущих, чуть показав правые борта, перед траншеей второй роты…

Чья-то рука обхватила сапог Маркова.

Бледное, грязное лицо наводчика Володьки Медведева глянуло на Маркова…

— Я — м-м… м-могу… — прохрипел Володька, приподымаясь на локтях. Его контузило все тем же первым снарядом, и Марков сам оттащил наводчика в ровик…

— Назад! — крикнул Марков, припадая глазом к панораме. — Заряжай!..

По лязгу клина понял, что Мишка Бегма, замковый, жив и услышал команду…

— Гранатой, взрыватель фугасна-ай! — крикнул Мишка голосом, похожим на голос заряжающего Стефана Лилиена, всегда кричавшего «фугаснай» вместо «фугасный»… И это успел отметить Марков, и то, что замковый доложил род взрывателя, как полагалось это делать по наставлению огневой службы, другому номеру — заряжающему (краешком мысли мелькнуло это у Маркова), сразу успокоило его, — и пальцы ослабили хватку маховичка поворотного механизма, ствол пошел без рывков…

Марков не видел, где лег на склоне холма разрыв первого его снаряда, и сейчас, чуть нажимая на маховичок пальцами, вел ствол пушки правее «тигра», что шел первым…

Он нажал на спусковую рукоятку, ударил выстрел, привычно подтолкнуло ногу прыгнувшей трубой станины…

Серая вспышка разрыва легла на целый корпус левее танка, и щеки Маркова мгновенно стали жаркими от пота…

— Гранатой! — крикнул Мишка Бегма, и Марков услыхал лязг клина…

Марков опять повел ствол с упреждением танка на его корпус, но рука, двигавшая маховичок поворотного механизма, дрожала все сильнее, и Марков вдруг понял, что боится не попасть в танк, что второй разрыв, упавший левее танка не меньше чем на пять делений угломера, означает одно: прицельная линия пушки сбита, оптическая ось панорамы не параллельна оси ствола…

И так же неожиданно, как цифра «0-05», вспыхнувшая в мозгу Маркова, четко встали перед его глазами: печатные строчки… на желтоватой бумаге…

Марков закусил нижнюю губу, но — видел это Мишка Бегма, согнувшийся за щитом у казенника пушки, — лицо гвардии лейтенанта стало каким-то другим…

«Произведя выстрел… движением головки панорамы… отметиться по взблеску разрыва… вести огонь при полученных установках угломера…» — плыли строчки перед глазами Маркова, и в это же время он увидел разрыв своего снаряда, мигнул там огонек… Марков чуть крутнул барабанчик угломера мягким движением пальцев, и черный крестик в панораме совпал с тем местом, где две секунды назад мигнул огонек…

— Давай, Миша! — крикнул Марков, накручивая маховичок поворотного механизма: далеко вправо успел уйти передний «тигр», но теперь его борт с ярким белым крестом ниже башни был виден Маркову целиком…

Прыгнула под ногой Маркова станина, зазвенело в ушах…

— Подкалиберным! — закричал Марков, не отрывая глаза от панорамы и чувствуя, как что-то случилось с сердцем: Марков перестал ощущать его, — серый борт танка окрасился в багровый цвет, узкий столб огня упруго выпрыгнул сзади башни и сразу потерял яркость, тяжелый клуб черного дыма закрыл танк…

— Вже е! Товарищ литинант! Ще раз! Ще раз! — услышал Марков торжествующий голос Мишки Бегмы…

Перекрестье панорамы легло под нижний обрез корпуса танка… Мигнул огонек — второй снаряд разнес передний каток…

— Бейте! Бейте, бейте ж, товарищ литинант!.. — закричал Мишка, выпрямляясь за щитом во весь рост, и Марков увидел в ясном голубоватом круге панорамы второй танк… Катил он прямо на пушку, разворачивая длинный светло-серый ствол…

— Товарищ литинант!..

Марков выстрелил… Черный взблеск земли закрыл танк… И еще, теперь с огненной вспышкой, ударил там снаряд…

В голубоватом круге увидел Марков маленькую фигурку в зеленой телогрейке — показалась на мгновение из траншеи, исчезла, и под самым танком, под стволом, блеснул разрыв…

— Це гранатами вдарили! — закричал Мишка Бегма, и Марков нажал на спусковую рукоятку…

— Е-е-е!.. Горы-ы-ыть!..

«Тигр» стоял, и летели в него гранаты — серенькими точками видел их Марков, — тонули в черном облачке, все разраставшемся над танком…

Марков засмеялся… Оторвал резким движением голову от панорамы, оглянулся — и увидел сапоги Баландина в трех шагах от казенника.

— Во врезали! — засмеялся Баландин, стоявший возле дощатого ящика с отброшенной крышкой, в котором лежали два подкалиберных снаряда…

— Черт, ногу засидел. — Марков выпрямился, перекинул правую ногу из-за станины, поверх щита увидел: четыре… шесть… шесть черных столбов дыма над подбитыми танками… Три серые коробочки подползли уже к гребню холма и скрылись.

Марков засмеялся.

Небрежно попинал пустые гильзы Мишка Бегма носком сапога поближе к ящику.

— Клади, пехота, — сказал он Баландину. — Тоже артиллерист мне нашовся, снаряд пхает задом у казенник, от храбрая пехота…

— Ладно, ладно, — засмеялся Баландин, набрасывая гильзы в ящик, и потер ладони о телогрейку — горячи еще были гильзы.

Марков вдруг вспомнил, что ни разу за эти минуты он не посмотрел на третье орудие, куда убежал сержант Банушкин… И — ни разу не слышал он выстрелов третьего орудия… Марков спрыгнул с орудийной площадки на бруствер, увязнув сапогами в рыхлом суглинке, и замер…

Торчала в тридцати шагах от него станина третьего орудия, правая станина, она никак не должна была так нелепо, непривычно торчать над бруствером окопа…

— Попало!.. — закричал рядом с Марковым Мишка Бегма, и Марков понял, что там, у третьего орудия, случилось что-то страшное…

Мишка Бегма бросился туда первым, обогнал Маркова и Баландин. Увидели все трое с бруствера: выглядывал из ровика для снарядов сержант Банушкин, торчала в углу его рта козья ножка… А за сержантом выпрямился в полный рост Володька Субботин…

— Товарищ лейтенант!.. — увидев Маркова, вскочил Банушкин, выплюнув цигарку.

Марков спрыгнул на орудийную площадку, увидел под ее стенкой лежащего на спине сержанта Осипова… Узкий подбородок сержанта был в запекшейся уже крови, мертво смотрели широко раскрытые глаза…

— За… закройте! — глухо проговорил Марков, дрогнув потной щекой.

— Первым снарядом… эх, Осипыч… — Банушкин снял с беловолосой головы Осипова шапку и положил ее на мертвое лицо…

— Что с орудием? — сказал Марков, оглядывая пушку удивленно: она была цела…

Банушкин не ответил — он увидел спрыгнувшего к сапогам Осипова длинного солдата в одной гимнастерке, державшего в руке ящик с панорамой…

— Где ты, в богородицу твою… — Банушкин выхватил ящик из руки солдата, бросился к торчащей вверх казенной части пушки. — К станинам! Ну!..

Володька Субботин и длинный солдат (незнакомо было его веснушчатое лицо Маркову) подскочили к станине, повисли на ней — и пушка плавно пошла вверх длинным стволом, лежавшим до этого надульным тормозом на рыхлой земле впереди окопа…

Банушкин закрепил головку панорамы зажимным винтом, крутнул ствол вверх, потом чуть опустил его, оглянулся…

— Хорош!..

— Мудрите вы тут, Банушкин, — сказал Марков.

— Не повезло нам, в душу Гитлера! — Банушкин сдвинул шапку на брови. — Панораму тем снарядом чикануло… Осипова вон… Ну я уж решил — задерем хвост нашей железяке, пусть фриц думает, что гробанул нас… За панорамой Егорова послал, а он, черт конопатый…

— Да я, товарищ сержант, сам ее искал в землянке, никого ж там не было, стреляли ж все! — сказал длинный солдат.

— Корову тебе в лесу искать, а не…

Не слышали уже слов сержанта: густой, прерывисто урчащий звук сразу заставил оглянуться всех, кто стоял возле пушки…

Набирая скорость, катили от леска сзади огневой позиции батареи несколько танков и четыре самоходки, и вот уже нельзя было различить глазом траков гусениц, слились они в светлую полосу…

Оглушительно лязгая гусеницами, танки и самоходки проскочили меж орудийных окопов…

У первой траншеи чуть сбавили ход, маленькие фигурки в зеленых телогрейках, в плащ-палатках, в касках выскакивали из траншеи, густо облепляли башни танков… Три красных флажка заполыхали над танками…

Низенький пехотинец бежал от траншеи к огневой позиции. За ним — еще восемь солдат…

— Федька!.. Федька Малыгин! — крикнул сержант Банушкин, вглядевшись в солдата.

— Впере-е-ед! — издалека крикнул Федька. — Вперед, пушкари! Давай впере-ед!..

Сержант Банушкин побледнел, сдвинул шапку на затылок.

— Лямки готовь! — крикнул он. — Володька! Егоров! Давай!..

Мишка Бегма побежал к четвертому орудию.

Прищуренные глаза сержанта Банушкина глянули ему вслед…

— Михаил!.. Примай команду над четвертым! — крикнул он, и Мишка Бегма, на бегу оглянувшись, поднял правую руку и спрыгнул с бруствера к орудию.

Клацнули сведенные станины пушки.

— Взяли-и! Навались! — Банушкин уперся руками в резиновый обод колеса, дернули за короткие брезентовые лямки Субботин и Егоров. Пушка качнулась станинами. Марков подставил плечо под рукоять станины.

— Берем, ребята! — крикнул Марков, и пушка выкатилась с площадки на глинистый, прибитый лопатами сектор обстрела в переднем бруствере.

Кто-то взял Маркова за локоть. Увидел: потное лицо солдата в каске…

— Сменю, товарищ лейтенант! — сказал пехотинец и подхватил плечом рукоятку станины.

Сержант Банушкин оглянулся, коротко улыбнулся озабоченным лицом.

— Товарищ лейтенант! Вертайтесь к себе!.. Увидимся!..

Пушка была уже шагах в двадцати от окопа, катилась под уклон, к первой траншее, когда Марков услышал рядом голос Баландина:

— Бутылку-то я… У орудия оставил! — И Баландин побежал к окопу четвертого орудия.

Марков пошел за ним, иногда оглядываясь: все дальше были оба орудия его бывшего взвода, а метров сто пятьдесят правее катил орудия первый взвод, и в промежутке между орудиями видел Марков знакомую плащ-палатку старшего на батарее Савина…

На пустой орудийной площадке, истоптанной сапогами, лежали три ящика от снарядов, пустых гильз не было видно, — значит, новый командир орудия Мишка Бегма успел собрать их в ящики… А на одном из ящиков увидел Марков свою шапку, глянул на Володьку Медведева, что сидел у стенки окопа, вытянув ноги в пыльных сапогах, и, щурясь, смотрел в лицо гвардии лейтенанта…

— З-з-здорово б-били, — проговорил Володька хрипло. — А меня охранять б-барахлишко оставили…

— В госпиталь надо, Володя, — сказал Марков.

— Н-не-пойду… товарищ лейтенант… П-пройдет… А б-бутылочка… нам? Я вот… взял… б-бутылочку… Миша п-приказал б-беречь…

Марков поморгал, отвернулся.

— З-здорово п-по разрыву… отметились, товарищ лейтенант. — Медведев засмеялся.

Отвернувшись от Медведева, плохо различал Марков дальние холмы, потом увидел за дымившимися еще «тиграми» колонну низеньких «тридцатьчетверок», ползли в ложбине самоходки, взблескивая на солнце задними бортами… Редкими цепями переваливали через гребень холмов пехотные роты… Несколько гаубиц на прицепе у «студебеккеров» пылили по проселочной дороге метрах в трехстах от Маркова, их обгоняли три зеленых «виллиса», над кузовами которых блеснули прутики антенн радиостанций.

«Наверное, Афанасьев уже… Или Волынский…» — подумал Марков, торопливо отогнул на запястье конец рукава телогрейки, глянул на черный циферблат часов…

Он не поверил своим глазам… Только тридцать четыре минуты назад Марков сказал командарму: «Пошел!»

Марков почувствовал, что голове холодно.

— П-простудитесь… т-товарищ лейтенант… — улыбнулся Володька Медведев, сидевший рядом с Баландиным, на коленях которого увидел Марков свою плащ-палатку…

Марков надел шапку.

— П-приходите еще, т-товарищ лейтенант, — сказал Володька Медведев. — Сберегу б-бутылочку… П-приходите…

— Приду, Володя.

Баландин встал, тряхнул плащ-палаткой.

— Надевайте, товарищ гвардии лейтенант…

— Я приду, — сказал Марков.

Что-то ответил Медведев, но не услышал гвардии лейтенант: с пронзительным ревом прошаркнули но небу узкие тела штурмовиков, скрылись за холмами…

— Немец уходит!..

Кто первым из тысяч людей в телогрейках, плащ-палатках и шинелях, делавших свое дело в окопах, на огневых позициях артиллерийских и минометных батарей, на узлах связи, на наблюдательных и командных пунктах, сказал эти слова, веселящие сердце, никто не знал.

Но с этих слов в считанные минуты зародилось то знакомое фронтовикам чуть суматошное оживление, которое служит самым верным признаком, что к людям в телогрейках и шинелях пришла удача, что уже просится в душу слово «победа», которое по солдатскому извечному суеверию не любит, чтобы его произносили вслух…

— Немец на моем участке отходит! Наблюдаю две колонны мотопехоты триста метров восточнее рощи «огурец»! Прошу усилить артогонь — НЗО[9] 104, 105, 107! Прошу усилить огонь! — услышал Никишов в репродукторе голос гвардии полковника Волынского.

Никишов стоял возле стереотрубы в узком окопе, прорытом в форме буквы «г» от правой стенки блиндажа ВПУ.

— Товарищ командующий! — сейчас же появился в дверях блиндажа гвардии капитан Семенов. — Волынский докладывает — немец отходит!..

— Слышал. И вижу, — сказал Никишов, не отрывая чуть прищуренных глаз от окуляров стереотрубы. — Передай артиллеристам — усилить НЗО.

— Слушаюсь! — И Семенов скрылся в блиндаже.

— Везет Седьмой ударной, — сказал сидевший на футляре для стереотрубы майор Павел Павлович, прибывший вместе с маршалом. — Робкие немцы все семерке попадаются… Чуть что — драпанеску махен…

— Ехидничай, ехидничай, — сказал Никишов, медленно вращая барабанчик поворотного механизма стереотрубы. — Живой, чертенок… Оба идут, слышишь, Павлович?..

— Хороший мальчик ваш Марков, — сказал Павел Павлович. — Идет?

— Идет, оба идут, — сказал Никишов.

В голубоватом мареве, уже струившемся над полем, видел он две фигурки — в плащ-палатке и телогрейке; шагали они вдоль траншеи, вот скрылись в ложбинке…

Никишов выпрямился, потер согнутым большим пальцем уставшие глаза, посмотрел направо, где стоял перед стереотрубой маршал в кожаной черной куртке, в зеленой фуражке с прямым козырьком, в синих бриджах без лампасов.

Рокоссовский молчал вот уже минут тридцать, за которые случилось немало: и неожиданная атака немецких танков на участке полка Афанасьева, и хорошо видимая с ВПУ стрельба орудий батареи Хайкина по «тиграм», после которой запылало шесть машин, и контратака штурмовой группы гвардии капитана Горбатова, начатая им столь стремительно, что через двенадцать минут танки с пехотой и самоходки перевалили вершины холмов, слышал маршал и приказ Никишова командующему артиллерией армии — отменить артнаступление, открыть огонь по путям отхода немцев, не мог не слышать маршал и второй приказ Никишова, гвардии полковнику Волынскому, — бросить в узкую еще щель прорыва приданный дивизии тяжелый танковый полк, посадив на танки как можно больше пехоты…

Но маршал молча стоял у стереотрубы.

— Продвинулся на четыре-пять километров. Прошу разрешения ввести второй эшелон, — донесся из репродуктора неторопливый, окающий говорок генерал-лейтенанта Сазонова, командира соседней с Волынским дивизии, действовавшей на правом фланге корпуса.

— Принято! — крикнул гвардии капитан Семенов.

И снова голос из репродуктора, стариковский, с хрипотцой, — командира корпуса:

— Докладываю: на всем участке хозяйства противник отходит. Прошу дать мне бело-красных, прошу дать бело-красных!.. Прием!

Никишов покусал нижнюю губу… Танковая бригада поляков, которую просил для развития успеха командир корпуса, могла быть введена в дело только с разрешения командующего фронтом, это был его резерв.

— Товарищ маршал, дайте мне поляков, — сказал Никишов негромко и вздохнул, потому что знал — не любит маршал расставаться с резервами…

И Никишов не удивился, когда маршал сказал:

— Не могу, Сергей Васильевич.

— Слушаюсь.

Майор Павел Павлович тяжеловато поднялся с футляра стереотрубы, снизу посмотрел на Никишова, улыбаясь полным лицом.

— Просите еще, Сергей Васильевич, — сказал он громким шепотом, который, конечно, слышал и маршал. — Сейчас я от маршала схлопочу замечание, но на вашем месте я поляков попросил бы еще разок.

Видел Никишов: дрогнули губы маршала в усмешке…

Рокоссовский отступил от стереотрубы, закурил, бросил спичку на бруствер траншеи.

— Исправлять твою распущенность, Павел Павлович, занятие, не обещающее больших результатов, — сказал Рокоссовский, и майор улыбнулся…

— Виноват.

— Не вспомнишь ли, Павел Павлович, как под Сталинградом один очень веселый молодой штабник докладывал мне, что в котле всего каких-то семьдесят пять тысяч немцев?..

— Запамятовал, товарищ маршал, — засмеялся Павел Павлович.

— А потом оказалось, что немцев было четверть миллиона.

— Нехорошо было с их стороны так меня подводить, — сказал Павел Павлович.

Никишов смотрел на спокойное, худое лицо маршала. А постарел Константин Константинович, постарел… Никишов вздохнул.

— Я не уверен, что история не пошутит с нами и здесь, под Данцигом, — сказал Рокоссовский. — История — не диктант, ее нельзя исправить, зачеркнуть ошибки. А то и учиться-то будет нечему… Написал «корова» через ять — так и останется на века…

— Извините, Константин Константинович, — сказал майор.

— Я совсем не буду в восторге, если после войны полковник или генерал Павел Павлович будет писать в какой-нибудь главе толстого тома, что Рокоссовский проваландался с Данцигом месяца три, а то и четыре…

— Боже упаси — мне писать историю! — виновато улыбнулся Павел Павлович. — Я человек пристрастный.

— Печальный опыт канители с Восточной Пруссией нам нельзя повторять… Генштабисты не могли не знать, что здесь у немца самые сильные укрепления на восточной и юго-восточной границе… И надо же было умудриться гробить именно на этих участках дивизии. — Рокоссовский отбросил папиросу. — А в Ставке даже и не поминали ни разу, что наш фронт должен взаимодействовать с Третьим Белорусским… Покамест немец не заставил понять, что Восточная Пруссия орешек покрепче, чем думали в Москве… Вот почему и пришлось мне отдать соседу пять армий… Раньше надо было бы думать москвичам… Сталин мне про помощь Жукову не один раз напоминал, а про мой правый фланг — ни слова… Вот почему, Сергей Васильевич, не дам я тебе танки поляков… Перед самым штурмом Данцига — получишь, если заслужишь. Это их город, они будут драться за Данциг по-настоящему, поляки там сотни лет жили… А сегодня — не проси, командарм…

Рокоссовский улыбнулся чуточку застенчиво, как это у него получалось всегда, когда он кончал не слишком приятный для собеседника разговор. Но улыбка была короткой. Глянув на Павла Павловича, Рокоссовский сказал:

— Покури-ка с Семеновым…

Майор кивнул, ушел в блиндаж, прикрыл за собой дверь.

Никишов понял: будет разговор не из обычных… И уже встревоженно вглядывался в лицо маршала, но оно было привычно спокойным, доброжелательным.

Рокоссовский кивнул на стереотрубу.

— Парнишка твой, разведчик-то… Помнит, что я ставлю окуляры на ноль пять… Подогнал под мои глаза…

— Константин Константинович… Знаете ведь, что солдаты вас…

Рокоссовский покусал нижнюю губу. Никогда раньше Никишов не примечал за маршалом такой манеры, и встревоженность Никишова стала ощутимой и маршалу…

— Нехорошо с твоим соседом, Сергей, — сказал Рокоссовский, и Никишов понял, что это — о командарме-девятнадцать… Только позавчера ночью Никишов в разговоре с маршалом по «ВЧ» предъявил претензию к командующему Девятнадцатой армией: отставал сосед, и это было опасно для левого фланга армии Никишова…

— Обстановка капризная, Константин Константинович, — осторожно сказал Никишов, потому что сейчас любая жалоба на Девятнадцатую армию могла отразиться и на судьбе ее командующего.

— Я тебя понимаю. Ты у нас добряк известный… Но…

— Посидели б вы над душой командарма денек-другой, мужик и встанет на ноги, может быть, — сказал Никишов.

— Совет добрый. Только я уже был в Девятнадцатой… Нет, мое сидение над душой командарма ничего не дало… Держать вожжи командарм не умеет, не получается у него… Говорю: вызови мне штаб корпуса, — и не может, нет связи… И это когда корпус бьется лбом о несколько хуторов, теряет людей… Надо решение принимать, а командарм робеет, путается, карту карандашом марает, а толку нет. События идут помимо его воли. А теперь делай вывод, Сергей Васильевич.

— Нелегко, — сказал Никишов.

— А ведь неплохо и дело началось, вот что обидно… За день танкисты отмахали сорок километров, это корпус Панфилова. Взяли Бальденберг, Шенау… Используй же ситуацию, черт побери! А командарм только карандашиком по карте, карандашиком… Пехота и ползла, медленно поспешая…

Рокоссовский достал портсигар.

— Кури… Что посоветуешь?

— Не хочется мне совет давать, Константин Константинович.

— Понимаю… Павел Иванович Батов тоже не очень-то рвался ответ мне дать о судьбе коллеги.

— Мы с Павлом Ивановичем одного поля ягоды, — улыбнулся Никишов.

— Так. Ясно. Будем снимать командарма. Конец войны близок, карьеру ломать человеку — приятного мало, но и права мне оставаться смиренным наблюдателем не давал никто… Кто не умеет солдата любить, беречь — тот не генерал. Сегодня же соберу Военный совет, решим.

Дверь блиндажа приоткрылась, выглянул, виновато улыбаясь, Павел Павлович.

— Товарищ маршал, извините. Лейтенант Марков прибыл, вы просили…

— Зови, — сказал Рокоссовский.

Павел Павлович шагнул в окоп, и сразу же за ним показался Марков, уже без плащ-палатки, успевший даже помыть сапоги, по голенищам которых стекали мутные капли…

— Товарищ маршал! По вашему приказанию гвардии лейтенант Марков прибыл!

Удивился Никишов: никогда еще не слыхал он этих интонаций в голосе парнишки — интонаций человека, который уже узнал себе цену, поверил в себя, и потому так уверенно звучит его голос…

Рокоссовский смотрел в краснощекое, пухлогубое лицо мальчишки в перехваченной ремнем телогрейке, с талией, — такой, какая была давно, очень давно когда-то и у вольноопределяющегося Кости Рокоссовского…

— Спасибо, товарищ Марков. Наблюдал вместе с командармом за огневой позицией. Решение приняли верное, офицер вы настоящий… Отлично действовали. Наградить вас хотел бы, но не буду лишать удовольствия вашего командарма…

— Спасибо, Сева, — сказал Никишов. — От имени Президиума Верховного Совета награждаю вас, товарищ гвардии лейтенант, орденом Красной Звезды.

Никишов глянул на Павла Павловича — тот уже держал на ладони маленькую картонную коробочку синего цвета. Взяв коробочку, Никишов раскрыл ее.

— Ножик вот, — сказал гвардии капитан Семенов, отбрасывая лезвие перочинного ножа.

— Ну, Марков, почин у тебя такой сделан — даже завидно, — засмеялся Павел Павлович, взял нож у Семенова (торопливо расстегивал крючки телогрейки Марков), ловко провертел над правым карманом гимнастерки дырочку. — Расстегни воротник-то, герой… Так. Прошу, товарищ генерал!

Засмеявшись, Никишов неторопливо просунул штифт ордена в дырочку, гайку — блестевшую тускло — выронил…

— Нечистая сила, — пробормотал он, нагнулся, взял гайку.

— Тьфу, тьфу, Сергей Васильевич! — засмеялся гвардии капитан Семенов. — В такую минуту, господь с вами, черта поминать…

— Ничего, — засмеялся Рокоссовский, — с земли поднято, крепче будет… Поздравляю, Марков…

— Спасибо, — смущенно глянул Марков и покраснел. — Виноват…

— Ладно, Марков, в следующий раз по уставу ответите. — Рокоссовский пожал Маркову руку.

— Постараюсь, товарищ маршал! — И Никишов опять услышал непривычные интонации совсем не того Маркова, что полтора часа назад уходил в предрассветную мглу.

— С орденом тебя, Всеволод, — сказал он.

— Товарищ командующий… Должен доложить вам… — Марков кашлянул. — Гвардии рядовой Баландин достойно действовал… Выполнял обязанности заряжающего, товарищ командующий, без него бы нам… Отлично действовал, товарищ командующий…

Никишов почему-то глянул на маршала, тот улыбнулся.

— Ну что же… — сказал маршал. — Я вижу, что лейтенант Марков — офицер еще лучше, чем мы думали…

— Товарищ маршал, отличный солдат, очень хороший Баландин! Я ему приказал ждать меня в траншее, а он сам пришел на огневую! Обидно, если его…

Никишов глянул на гвардии капитана Семенова.

— Организуй, Петр Федорович. Заслужил — значит заслужил.

— Слушаюсь! Сейчас же позвоню разведчикам.

— Зачем канитель разводить? Вызови Баландина, я сам вручу. Орден найдешь?

— Так точно.

— Вызывай Баландина.

Рокоссовский неторопливо прошагал в конец окопа, поднялся по глинистым крутым ступенькам — прорыли саперы запасной выход с тыльной стороны — и, оглянувшись, сказал поднимавшемуся следом Никишову:

— А я вольнопером сейчас себя вспомнил… Древность, а?.. Тридцать лет пролетело… Славный парень твой Марков. Другой бы о разведчике и не вспомнил… Да и Баландин, кажется, ничего парень… Каблуками-то как лихо грохнул, когда ты ему награду вручил, а?..

— В Испании я таким же зеленым был. Малиновский мне по телефону говорит, что с меня за орден Красного Знамени причитается бутылочка, а я — не верю ему…

Они засмеялись. Постояли рядом. Солнце светило им в глаза, щурились… Над высотой «217,9» промчалась девятка «петляковых», растаяла в солнечной яси…

— Непривычно — на восток наступать, — усмехнулся Рокоссовский. — Скажи мне в сорок первом, что я буду командовать фронтом под Данцигом…

— А что — не поверил бы?

— Ну, про Данциг — не вопрос. Не Данциг, так какой-нибудь Дрезден… А вот то, что фронтом буду командовать, никогда не думал…

— У каждого солдата в ранце жезл фельдмаршала, — улыбнулся Никишов.

— Это честолюбцы придумали. Солдат о жезле не мечтает… Только вот ночью, когда сорок первый вспомнишь… Великомученица Россия-матушка…

Рокоссовский застенчиво улыбнулся.

— Видишь — вспомнил молодость и… Ну, ладно. Хорошо действовал, Сергей Васильевич, порадовал… Батов тоже сегодня добрые вести докладывал… Вот Девятнадцатая мне душу…

Рокоссовский не договорил. Заляпанный грязью кузов «виллиса» выскочил из-за сосенок шагах в сорока от ВПУ, объехал широкую лужу и остановился. Вышел из машины офицер — высокий, в новой серой шинели, в форменной фуражке танкиста с черным бархатным околышем — давно уже не доводилось видеть такую ни маршалу, ни командарму…

Кто-то подал из машины офицеру небольшой серый ящичек, офицер бережно взял его, потоптался, словно не зная, как его лучше держать, и зашагал к ВПУ, неся ящичек в полувытянутых вперед руках…

Увидели маршал и Никишов: лицо майора (новенькие полевые погоны топорщились на широких плечах) было таким напряженно-радостным, что оба не сдержали улыбок, поняв — приятную новость должен сообщить майор.

Хромовые сапоги майора ступали размеренно и твердо.

Он не дошел до маршала (чуть отступил назад Никишов) как раз на пять шагов, предусмотренных строевым уставом, щелкнул каблуками.

— Товарищ маршал! Генерал Панфилов и весь личный состав гвардейского танкового корпуса имеет честь просить вас принять наш скромный подарок. Герой Советского Союза гвардии майор Проценко!

Майор подошел к маршалу, далеко вытянув руки с ящиком, — картонным ящиком, на боку которого Никишов увидел тиснутую блеклой синей краской марку военторга…

— Не взорвется? — улыбнулся Рокоссовский.

Майор смотрел в лицо маршала с выражением такой радости честно исполненного долга, что маршал засмеялся, взял ящик.

— Та шо вы, товарищ маршал, хиба ж танкисты могуть такое? — От волнения майор заговорил по-украински.

— Что ж это вы преподнесли, а?..

— Не приказано говорить, товарищ маршал!

Рокоссовский приоткрыл крышку из откидных половинок и достал длинную темную бутылку явно не русского происхождения…

— Шнапса не пью, товарищ Проценко, — сказал Рокоссовский и поставил в ящик бутылку рядом с двумя точно такими же…

— Поспробуйте, товарищ маршал!

Засмеявшись, Рокоссовский бросил взгляд на дюжины две солдат и офицеров (давно привык, что на него посмотреть всегда находились охотники) — стояли те шагах в тридцати, в тени от сосенок…

— Ну, Проценко, приказ своего генерала выполнили отлично, — сказал, смеясь, Рокоссовский.

— Це ж вода с самой Балтики!.. — не утерпел майор, хотя наказ генерала Панфилова был наистрожайший: ни под каким страхом не говорить Рокоссовскому, что́ доставлено в бутылках, пусть он самолично отведает подарок…

— Балтики?! Вы вышли на… — Рокоссовский побледнел.

— Так точно, товарищ маршал! — Майор Проценко полез в правый карман шинели, достал ножик со штопором, — откинут был штопор заранее, и это сразу сказало Рокоссовскому, как волновался и готовился к встреча с ним этот кареглазый украинец, трясясь в «виллисе» не один десяток километров от самого побережья моря.

— Позвольте, товарищ маршал… — Майор Проценко взял бутылку, лихо заорудовал штопором, выдернул пробку…

— А сосуд? — улыбнулся Рокоссовский.

— Е сосуд, товарищ маршал! — И майор Проценко достал из левого кармана шинели что-то завернутое в клочок белого шелка…

Рокоссовский взял маленькую хрустальную рюмку с золотым ободком поверху, смотрел, как майор Проценко твердой рукой держал бутылку, наполнил рюмку почти бесцветной, чуть зеленоватой жидкостью…

— Благодарю за подарок, товарищ Проценко, — сказал Рокоссовский, и майор поднял подбородок, строго глядя ему в глаза. — Прошу передать от имени Военного совета фронта благодарность всему личному составу корпуса.

И Рокоссовский выпил рюмку. Закашлялся, засмеялся, протянул рюмку Никишову.

— Слаще меду, — сказал он. — Угощайте, Проценко, командарма… До дна, до дна, Сергей Васильевич!

Рокоссовский передал две бутылки Павлу Павловичу, посмотрел на солдат и офицеров, что толпились теперь совсем рядом…

— Товарищи, угощайтесь… Прошу, прошу… Балтийская водица, товарищи!

А через несколько минут, проводив маршала и майора Проценко, Никишов вернулся в блиндаж ВПУ, взял микротелефонную трубку.

— Всем!.. Генерал Панфилов вышел на берег Балтики! С победой вас, товарищи!