Ударная армия

ГЛАВА ВТОРАЯ

(— Товарищ третий, докладывает Караушин. На левом фланге подъем воды — восемнадцать сантиметров.

— Терпимо.

— В центре прибавилось три сантиметра. Ветер крепчает.

— Прикажите — пулеметные взводы, ротные минометы грузить в плоскодонки. Инженеру дайте указание — срочно весь свой резерв саперов на вязку плотов. Весь резерв!

— Слушаюсь. Разрешите выполнять?

— Добро.)

Так… не дождался маршал моего звонка… Уж если он первым за телефон взялся… держись, командарм-семь…

(— Сергей Васильевич?

— Слушаю, товарищ маршал. Прошу извинить, что…

— Мне уже доложил Рудников, что вы сообщили своим офицерам новое время операции. Это так?

— Так точно.

— Это верно, что вы решили начать артподготовку в шесть тридцать?

— Так точно.

— Сергей Васильевич, ваше «так точно» ничего мне не объясняет. Давайте говорить конкретнее. Вы же действуете не отдельно, вы должны участвовать во фронтовой операции. В чем же дело, Сергей Васильевич? Будьте любезны объяснить причины вашего решения.

— Константин Константинович, мое решение отнюдь не самовольство. И на моем месте вы бы так же…

— Я не на вашем месте.

— И слава богу, Константин Константинович, я не в претензии на свою военную судьбу… Соображения простые, Константин Константинович. С вашего согласия мы провели частную операцию в пойме Одера. Я бросил туда отряды четырех дивизий, потом Ост-Одер форсировали передовые полки. Вся пойма сейчас в наших руках, мы — на дамбе восточного берега Вест-Одера. Хозяйство полковника Волынского — все в междуречье, а один усиленный полк — на восточном берегу Вест-Одера, это севернее берлинской автострады. Генерал Гребенюк двумя полками захватил автостраду на берегу Вест-Одера и соседние дамбы. У полковника Величко один полк тоже на дамбах Вест-Одера.

— Эти данные у меня есть.

— Константин Константинович, мы проанализировали обстановку. Вывод: наше исходное положение для наступления улучшилось. Мы теперь не за четыре километра от немца, как другие мои соседи, до немца всего четыреста — пятьсот метров. Наши соседи еще будут завидовать… У них пороху не хватило ворваться в пойму…

— Там увидим, кто кому будет завидовать.

— Увидим, Константин Константинович…

— Продолжайте.

— Слушаюсь. Пойму мы оседлали капитально. Саперы у нас молодцы. Намечены трассы щитовых колейных дорог на болотистых местах, спланированы пристани, выбраны места для двух мостов и паромных дублирующих переправ. Пустили в ход три лесопильных завода, немцы не успели их докалечить… У нас — шестьсот сорок примерно лодок, есть катера, паромы, самоходные баржи. Три рейса — и перебросим через Одер все основные силы дивизий первого эшелона. Первыми пустим самых крепких людей, которые проявили себя при форсировании Дона, Буга, Нарева, Вислы…

— За это — хвалю, Сергей Васильевич. Но — конкретные ваши соображения, дайте мне зерно замысла.

— Суть такова, Константин Константинович. Полки первого эшелона — в огневой связи с немцем. До него — полверсты. Все средства переправы — на плаву, в полной готовности, а за оставшееся время мы еще поднажмем на это дело. При таких условиях ждать полного рассвета, мы считаем, нет нужды. Зачем же мы будем выставлять своих солдат под прицел немца при полном божьем свете? Потери в этом случае будут серьезные, а людей у меня — половина от штатного расписания, Константин Константинович. Техники предостаточно, а вот людей… Мне каждого солдата втройне жалеть сейчас надо. Обстановка осложняется, Константин Константинович. Докладывают со всего моего участка — вода в Одере поднимается. Боюсь, все междуречье зальет… У Павлюкова уровень вырос на полметра. Меры приняты, плавсредств ему подбросил. Солдат жаль… Кое-где роты — по пояс в воде… Но народ держится твердо. Солдат понимает — нам нельзя застрять на Одере, надо помочь тем, кто сейчас под Берлином ломает шею Гитлеру…

— Знаю.

— Еще, Константин Константинович: артподготовку мы не будем растягивать на девяносто минут. Ударим на сорок пять, дадим больше плотности. За это время мы должны быть на том берегу. Успеем. Первый залп — и солдаты за весла. Подгонять тут никого не придется. Или ты ступишь на тот берег, или немец тебя в воду бросит…

— Народ как… понял вас народ, Сергей Васильевич?

— Уверен, Константин Константинович. Каждый солдат понял: или на берег, или к рыбам… Простая идея лучше до головы доходит. А туг и до сердца дошла — все знают, последнюю немецкую реку перешагнем — и победа наша, на сухопутье мы немцу долго жить не дадим!

— Сергей Васильевич… можно тебя по секрету спросить?

— Сделайте честь.

— Я смотрел на тебя, когда проводил с командармами рекогносцировку у Фрауенхофа. Боюсь, что мой замысел — поставить на решающее направление твоих соседей — не по душе тебе пришелся… Ошибаюсь?

— Если честно…

— Только так!

— Если не лукавить, то…

— Значит, обиделся… И только поэтому ты…

— Нет, Константин Константинович! Поверьте — нет. Может быть, все это было… как бы сказать… ну, толчком для поиска… более заметной роли в операции. Но ведь я знаю своих людей, Константин Константинович! Нет, я не обиделся. Я просто верю, что и на нашем направлении семерка сделает все, на что она способна. Да, именно так, Константин Константинович. Я уверен, что соседи… нехорошо быть злым пророком, но кривить душой не привык… Думаю, что по моим переправам вы еще будете перебрасывать моих соседей…

— Подсунул ты мне, Сергей, теоремочку… Ты понимаешь, что за неудачу нашему фронту Верховный…

— Я верю в успех. Я верю! Более того — верю, что семерка будет иметь успех больший, чем соседи. Они еще наплачутся на этих проклятых четырех километрах поймы, ведь солдаты говорят — здесь два Днепра в одних берегах да еще Припять в придачу…

— Ну, хорошо. Придется тебе подождать. Я посоветуюсь с другими командармами и позвоню.

— Константин Константинович, да ведь у меня душа не…)

Так. Положил трубку… Ждать. Надо ждать. Да или нет… Да или…

Это просто невыносимо.

Только двадцать три девятнадцать?.. Когда же ответит маршал? Через полчаса? Или… Надо терпеть. Надо… Если маршал скажет «нет», плохо будет Седьмой ударной, будет невыносимо тяжко…

Рисковать в самом конце войны, ведь в самом конце, судьбой тысяч людей… А они хотят жить… Ну, ночка мне предстоит, хочешь забыть — не забудешь такую ночку… Люди хотят жить… Скоро мир… Люди, люди… Надо позвонить Афанасьеву…

(— Здравствуйте, Афанасьев. Не разбудил я?

— Не спится, товарищ третий…

— Ладожцы мои — как?

— Все в порядке, товарищ третий. Борзову я позавчера еще медаль вручил — «За отвагу». Венеру Кузьмичу за захват двух самоходных барж на Одере полагается «Отечественной войны» первой степени, сегодня утречком постараюсь вручить, вернее — завтра, ноль часов еще не подошел…

— Как народ — не боится двух-то Днепров, а?

— Никак нет, товарищ третий. Смыслу нет бояться…

— Нет?..

— Так точно. Были б робкими — и сейчас бы под Ладогой в болотах гнили. Настроение у нас правильное, товарищ третий. Постараемся сделать все как надо…

— Ну, спасибо. Дозвонитесь до Кузьмича, передайте от меня: на том берегу встретить хочу. Глядишь, день рождения Гитлера и отметим, а?..

— Двадцатого? Точно, товарищ третий… В верхах у вас не слыхать — не подох еще Адольф-то?

— Дышит, сволочь… Ну, всего доброго, Афанасьев.

— Спокойной ночи, товарищ третий. Сейчас Горбатову позвоню. Спасибо вам.

— На том берегу увидимся…)

Бежал гвардии рядовой Борзов вдоль ограды.

Основа у тон ограды — красного кирпича, на метр высоты, а поверх — чугунная решетка: дубовые ветви переплелись.

— Хорош заборчик, а, Юр? — сказал Борзов своему отделенному Юрке Ковшову, похрипывая (устал — с ночи на ногах).

— Поглядывай!

Усмехнулся Борзов. Какой с мальчишки спрос? Третий месяц отделением командует, кроме службы-матушки знать ничего не желает…

Да и поглядывать тут нет нужды: за забором — парк сосновый, дорожки асфальтовые, от снега расчищенные, скамейки — то голубые, то розовые, то зеленые стоят.

Фрицами тут и не пахнет.

Добежали до ворот — чугунные ворота, с орлами, а рядом, меж бетонных столбов, — калитка, тоже чугунная.

И вывеска на столбе.

Золотые буквы на черном стекле.

Юрка смотрел на вывеску, потный лоб наморщил…

— Шуле… какая-то, черт ее разберет, уж буквы у фрицев — словно пьяный выдумал!

— Школа?

— Ага… Ма-ри-ен… дорф… В общем, какая-то школа деревенская, понял? Дорф — значит деревня. Глянем!

— А я, темнота, думал, что дорф — пол-литра по-немецки, — усмехнулся Борзов. — А выходит…

— Разговорчики!

Пхнул сапогом Юрка в калитку — распахнулась.

Пошли по широкой аллее, где из-под тонкого слоя ночной пороши асфальт пятнами виднелся.

А шагов за сто от длинного двухэтажного дома из красного кирпича с крыльцом-верандой из разноцветных стекол свернули с аллеи налево, в сосны: дуриком вслепую переть война давно отучила.

Встали за соснами, поглядывают…

Дымки из трех высоких белых труб на сизой черепичной крыше…

Высоченная дверь веранды — не иначе, дубовая, ишь какая резная — распахнулась, вышел старый фриц в вязаной шапке, в зеленой куртке с меховой опушкой по подолу, в желтых шнурованных ботинках до колен…

Морда бритая, только на подбородке — седая бородка клинышком, словно кто после пива плюнул.

А за стариком — мальчишки и девчонки выходят, табунятся, потом быстро по четверо в ряд разбираются, за стариком медленно идут…

— С мешками, глянь, Юр…

— Рюкзаки это, темнота ты, Николаич…

И тут девчоночка — двенадцать ей, никак не больше, крайняя слева в первом ряду, в синем пальтишке, синей шапочке — варежками синими лицо закрыла…

Обернулся старик, закричал что-то на девчонку.

— Смываются, — сказал Ковшов. — Эвакуация, а?

— Похоже, — сказал Борзов и покачал головой, забросил ремень автомата на плечо, из-за сосны вышел, через сугробик с краю площадки перед крыльцом перебрался на разметенный от снега черный асфальт.

Юрка — за ним (только автомат наготове).

— Ротармистен! — крикнул какой-то мальчишка.

И не шелохнется никто в колонне.

Борзов смотрел на ту девчонку, в синем пальтишке.

Личико-то у нее… ангелы такие бывают на церковной стене.

«Господи, боятся-то как маленькие…» — только и подумал Борзов.

— Не тыркай ты своим самопалом, чудак, — сказал он Юрке, медленно подступил к старику.

— Вы… папаша, нас не бойтесь. Детишек русские никогда не забидют, папаша…

Борзов еще шаг сделал, руку протянул и девчонке в синем пальтишке по розовой щеке тихонько провел.

— Ну, ну… Дунечка ты немецкая, не бойся, дурочка…

— Геррен зольдатен! — сказал старый фриц, бородкой подрагивая, и ладонь к щеке приложил. — О-о, геррен зольдатен!

— Шуле? — сказал Юрка, белобрысые брови хмуря.

— Я, я, рихтиг! — крикнул какой-то мальчишка.

— Эвакуацию отменяю, понятно? — сказал Юрка. — Никс эвакуация! Понятно? Опоздали. Хир быть! Хир! Унзер Красная Армия капут Гитлер махен унд аллес ин орднунг! Понятно?

— Я, я, герр шержант! — торопливо сказал старик. — Яволь, герр шержант!

— Ду — директор изт?

— Да, да, так! Ужье… двасать лет, да, герр, шержант! Этого школа, да, товарищ шержант! Это больни дети… детушки… Туберкулез, да. Живем лесе, да.

— Бежать вам некуда, кругом наши. Понятно? Эвакуация никс! Дошло?

— Дошло… однако.

— Однако? — Борзов усмехнулся. — В России, папаша, бывали?

— Да, был Россия. Первая война был. Плен, понимайте? Омск был, да. Два года лагер, немножко революцьон, поехаль домой, Германия…

— Во — земляки! — засмеялся Юрка. — Ну, земляк, давай-ка ты обратно маришрен махен. Нах хауз, ферштеен?

— Корошо.

— Поглядим, товарищ гвардии младший сержант, из школу, а? — сказал Борзов, прищуриваясь (по званию обращался к Юрке только в особых случаях).

— Некогда! Прочикались тут. Пошли!

Юрка козырнул директору, Борзов тоже.

— Бывайте здоровы, — сказал Борзов.

— До свидани, господа, — сказал директор.

Юрка и Борзов зашагали по аллее к воротам.

— Между прочим, Николаич, войну отломаем, я в пединститут пойду, — сказал Юрка, оглядываясь.

— Дело хорошее. Это очень дело хорошее, Юра.

— А у директора-то… морда самая паскудная, заметил?

— Да полно, — засмеялся Борзов.

— Глаза у него… тухлые какие-то.

— Брось.

Автоматная очередь (из немецкого автомата — это Борзов с Юркой сразу определили по звуку) бросила их на асфальт…

Развернувшись головами к дому, они поползли налево, к соснам.

Еще ударила очередь…

Видели Борзов с Юркой: последние мальчишки и девчонки убегали за правый угол дома…

А на асфальте перед крыльцом лежал кто-то в черной шинели, в каске и бил из автомата…

— Юрка, погоди, не стреляй! Детишек зацепишь! — крикнул Борзов.

— Ну, гад гитлеровский, — сказал Юрка. — Лежи, Николаич, я в обход возьму сволочь…

Юрка вскочил и успел сделать несколько шагов до ближней сосны.

Длинная очередь ударила от дома… Юрка обхватил сосну… И упал навзничь…

— Юрка!.. Да ты… да что ты?!

Борзов дал очередь — и темная немецкая каска ткнулась в асфальт…

Он лежал рядом с Юркой…

— Юра… за… зацепило, Юра?

— Глаза… плохие…

Белесые брови Юрки дрогнули и замерли.

Было тихо.

Упала с ветки шишка, стукнулась о сапог Юрки…

Борзов сидел возле мертвого Юрки и держал в замерзшей ладони шишку.

По широкому бетонному крыльцу двухэтажного особняка, пятясь от двери, торопливо водила тряпкой маленькая девушка в гимнастерке.

Она оглянулась на подходивших к крыльцу Рокоссовского и Никишова, бросила тряпку в зеленое ведро, подхватила его и юркнула в высокую дверь из матового стекла.

Рокоссовский улыбнулся, пошаркал подошвами сапог по мокрому обрывку полы немецкой солдатской шипели, что лежала перед нижней ступенькой.

— Зина старалась?

— Она, — засмеялся Никишов.

— Любят в Седьмой ударной пыль в глаза пускать…

— Это Зинаида по своей инициативе крылечко вымыла — в честь командующего фронтом.

— Не скромничай, Сергей Васильевич, я ведь знаю, что ты аккуратист, — и слава богу.

— Есть такой грех. — Никишов посмотрел на Маркова, который все еще стоял возле «виллиса». — Что стоишь, брат?

Марков покраснел, пошел к крыльцу. Он взглянул на командарма, застенчиво улыбнулся.

— Хотите проскочить в грязных сапогах, Марков? — сказал Рокоссовский. — Не советую вам наживать в Зине врага. О, вы же ее не знаете, я и забыл, что вы только…

Рокоссовский легко шагнул на крыльцо через ступеньку, смотрел, как Марков, прикусив нижнюю губу, старательно пошаркивал по тряпке подошвами новеньких яловых сапог…

— А ведь нам, Сергей, нельзя жаловаться на судьбу. В сорок первом нам крылечек не протирали… Приедешь в дивизию или корпус, в землянку влезешь. Еще хорошо, если землянку успели отрыть…

— Все хорошо, что хорошо кончается. — Никишов подошел к двери, распахнул. — Прошу, Константин Константинович…

В темноватом коридоре на втором этаже у открытой белой двери стояла девушка (узнал ее Марков — та самая, что мыла полчаса назад крыльцо).

— Здравствуйте, — сказал Марков. — Это, наверное, вас я должен найти…

— Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант, — слабеньким голоском проговорила девушка. — Я все уж приготовила, зовите умываться.

Фонарь «летучая мышь» на стеклянной полке слева от большой ванны освещал лицо девушки — худенькое, с широкими темными бровями.

— Егор Павлович говорил, что вы земляк ему, горьковский, товарищ гвардии лейтенант. А я ведь из Дзержинска… — Девушка улыбнулась. — Меня звать Гриднева Зинаида, а как вас — уже все наши знают, Егор нам вчера про вас рассказывал.

— Ну, представляю, что он…

— Да хорошее говорил, что вы! — засмеялась девушка. — Егор за вами собирался и к нам…

Девушка не договорила — за спиной Маркова кто-то тяжело ступал по ковровой дорожке…

— Погладил уже, Максимыч? — сказала Зина.

Марков оглянулся.

Высокий солдат с черными усами держал в руках по кителю с широкими погонами, с орденскими планками, на левом была Звезда Героя.

— Отутюжили маненько, — сказал солдат, и по его голосу понял Марков, что солдат не молод. — Констентина Констентиныча шибко измявшись был…

Марков шагнул в проем двери ванной, чтобы пропустить солдата.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант, — сказал солдат, улыбаясь лицом в крупных морщинах. — А я вот ординарцем при Сергее Васильиче второй год…

— Да неси ты, Максимыч! — сказала Зина.

— Во — самый заглавный мой враг, Зинаида-то, — засмеялся Максимыч. — Уж лютует она, уж лютует надо мной, беда прямо, а я…

— Неси ты, господи, — сказала Зина, посмотрела на улыбавшегося Маркова. — Скажите там, чтоб шли, товарищ гвардии лейтенант.

Но идти Маркову не пришлось — дверь Максимычу открыл Никишов, с подвернутыми до локтей рукавами серого свитера.

— Сергей Васильич, я тут утюжком маненько, — сказал Максимыч, проходя мимо Никишова в комнату.

— Ну, спасибо, Максимыч. — Никишов смотрел в комнату. — Константин Константинович, вас Зинаида ждет.

В коридор вышел Рокоссовский — в таком же, как у Никишова, свитере.

— Только цыганского хора не хватает у тебя, Сергей, для полного комфорта…

Рокоссовский подошел к Зине.

— Здравия желаю, товарищ маршал! — приподняв подбородок, сказала она.

— Здравствуйте, Зиночка. Очень рад вас видеть. Только сапог я мыть не буду.

Зина засмеялась.

— Да что вы, товарищ маршал! — Она отступила к ванне. — В другой раз по грязному крыльцу вот пойдете. Давайте, полью вам…

Зина подошла к эмалированному ведру с водой, взяла с полки алюминиевую солдатскую кружку. Рокоссовский склонился над ванной.

— Ого… даже теплой воды не пожалела, — засмеялся он. — На месте командарма давно бы сделал вам предложение, Зиночка, честное слово… — Он стал вытирать худое лицо пушистым розовым полотенцем (видимо, из запасов бывшего хозяина особняка).

— Изволила наша Зинаида неделю назад стать супругой гвардии старшего лейтенанта Гриднева, бравого танкиста, — улыбнулся Никишов.

— В самом деле? — Рокоссовский набросил полотенце на медный крюк. — Очень рад… Поздравляю. Скоро победа, счастья вам на сто лет хватит… Просто очень рад…

— Спасибо, товарищ маршал. — Зина прищурилась, засмеялась.

— Такую невесту проморгать, а, командарм? — сказал Рокоссовский. — Так и помрешь холостым, бездарный ты жених.

— Вот уж в следующий раз я…

— В приказе по фронту отдам пункт о неполном служебном соответствии за отсутствие здоровой жениховской инициативы, да, да…

Рокоссовский достал из кармана брюк кожаный портсигар, закурил, смотрел, как Никишов вытирает полотенцем руки.

— А невеста какая есть, ой! — сказала Зина. — Такая невеста, диво одно, правда, товарищ маршал…

Она зачерпнула из ведра воды, полила на ладони Маркова.

— Есть? — сказал Рокоссовский.

— Зинаида Васильевна, побойся ты бога, — торопливо сказал Никишов.

— Есть, есть, товарищ маршал. Только сегодня утром к нам приехала! С артистами приехала, прямо из Москвы! Только вы с Сергеем Васильевичем на передовую направились, а тут они на автобусе как раз, четырнадцать человек, прямо с аэродрома!

— Москвичи? — сказал Рокоссовский. — Вот так всегда — бедный штаб фронта артистов полгода не видел, а Седьмая ударная прямо с аэродрома их украла… Нехорошо, командарм.

Никишов засмеялся.

— В самом деле, Зинаида?

— Да через два дома отсюда они, мы туда бегали… Андрей Манухин привез! Восемь артисток и шесть мужчин, своими глазами видела. А самая красивая изо всех, просто уж такая, ой, до чего красивая…

— Сергей Васильевич, голубчик, не подведи, — сказал Рокоссовский, смеясь.

— Боюсь, оплошаю…

— Такой хорошей девушки я не видывала, правда, товарищ маршал, — сказала Зина. — Глаза такие… синие-пресиние… Сама кудрявая, высоконькая такая, ой, что за девушка! А имя-то какое хорошее! Иночка… Ее все московские-то — Иночка да Иночка, любят ее, сразу же видно!

— Наверное, обед уже простыл, — сказал Никишов.

— Ничего не простыл, — сказал Рокоссовский. — Не уклоняйся от генеральной темы.

— Да, Сергей Васильевич, не злитесь вы, господи, — виновато улыбнулась Зина. — Вот уж тайну вам скажу. Андрей Манухин грозил мне голову напрочь, если проговорюсь вам…

— Ох, Зинаида…

— Ведь Иночка-то… это ж Манухина дочка!

— Выдумываешь ты, Зинаида…

— Ничего не выдумываю. Инесса Андреевна Манухина.

— Инесса Андреевна?

Рокоссовский засмеялся.

— Спасибо, Зина. Информация была исчерпывающей и своевременной. Надеюсь, Сергей Васильевич, ты заслуг Зины не забудешь?

— Ох, Зинаида, постыдилась бы маршала. Жена офицера, а язычок… — сказал Никишов. — Сева, обедать будешь с нами.

— Обиделись, значит, Сергей Васильевич, — упавшим голосом сказала Зина.

Никишов пошел за Рокоссовским, у двери оглянулся.

— Зинаида, скомандуй там пообедать, будь добра.

В дверь библиотеки постучали — быстро, но негромко…

Марков вскочил с кресла, но дверь уже приоткрылась, и голос Зины сказал:

— Разрешите?

Марков распахнул дверь. Стояла перед ним Зина с белым свертком в руках.

— Скатерочку надо постелить, — весело сказала Зина, оглянулась. — Лида, что ты там?

И женский голос ответил:

— Не пустая, чай. Темнотища-то здесь…

Зина подошла к дубовому овальному столу, мягко посвечивавшему полированным верхом, набросила на него скатерть, туго прошуршавшую, повернулась к медленно шедшей по паркету высокой девушке в белом передничке поверх форменной зеленой юбки. Дымились на большом подносе три тарелки с золотыми ободками…

— Здравия желаю, товарищ маршал, — негромко сказала девушка, опуская поднос на край стола.

— А-а… Лидия Акимовна, добрый вечер, — сказал, привстав в кресле, Рокоссовский. Он снова сел в кресло рядом с большим письменным столом на точеных толстых ножках, устало протянул ноги. — Дал я вам сегодня лишних хлопот… Ругаете?

— Да что вы, товарищ маршал! — Полное лицо Лиды улыбалось чуточку возбужденно. — Вы каждый день к нам обедать приезжайте!

Никишов, куривший возле раскрытой форточки высокого окна, улыбнулся.

— Ты, Акимовна, напросишься, что маршал и впрямь… Тебе-то приятно хвастать своими кулинарными талантами, а мне-то каково, а?

— Не прибедняйся, командарм, — сказал Рокоссовский. — Павел Иванович Батов меня пилит, что я все к Никишову да к Никишову…

Все засмеялись.

— Дней десять у нас не были, товарищ маршал, — сказала Зина. — Все в другие армии ездите, нас совсем забыли.

— Зинаида, побойся ты бога, — сказал Никишов.

— Откушайте, товарищ маршал, борщ сегодня хороший получился, разведчики мне даже сметаны дали, — сказала Лида. — А кашу я в духовке потомила, больно хороша у немца печечка… Убежал, все хозяйство оставил, теперь хоть посудой-то разжились. Ну, пойдем, Зин. Кушайте, товарищ маршал…

Лида улыбнулась Маркову (стоял он у длинной книжной полки).

— Товарищ лейтенант, вы нам скомандуйте, когда второе нести.

— Хорошо, Лида.

Кто-то постучал в дверь (Лида отступила от нее), вошел невысокий офицер в полковничьей папахе, длинной по-кавалерийски шинели, увидел Рокоссовского.

— Товарищ маршал, разрешите обратиться?

— Новости, Ярцев?

Рокоссовский встал с кресла, подошел к полковнику. Тот оглянулся. Девушки вышли, кто-то из них плотно прикрыл дверь…

— Так точно, товарищ маршал. Начальник штаба приказал мне найти вас и…

— Меня искать не надо. Мой адрес всегда известен, я не дезертир.

— Виноват, товарищ маршал, — тихо сказал Ярцев.

Марков смотрел на ставшее хмурым лицо Рокоссовского… «Он же волнуется, конечно, это он на полковника… конечно, он волнуется из-за этой новости, что привез полковник, какой-то важной, наверное, новости, потому что Рокоссовский сейчас…» — не очень ясные мысли встревожили Маркова. Все было так хорошо, маршал был веселым, он же совсем простой, нет, не простой, он совсем, конечно, не простой, но ведь видно, что он любит, когда возле него люди, он не любит, наверное, одиночества, и люди его не боятся, ни Зина не боится, ни эта повариха Лида… Но приехал полковник и… То чувство, которое Марков смутно ощущал, находясь с маршалом и командармом, — чувство непривычной, удивительной безопасности — вдруг сменилось неуверенностью и тревогой.

Марков стоял у книжной полки и не знал, что ему сейчас надо делать, — может, выйти из этой теплой комнаты, в которой ощутимой становилась еще неведомая Маркову тревога?.. Или Марков должен остаться?.. Он вздохнул и посмотрел на командарма.

— Полковник, у вас такой таинственный вид, словно вы служите в Третьем отделении собственной его величества канцелярии… — Никишов добродушно усмехнулся, и Марков понял, что командарм тоже знает о волнении Рокоссовского.

— Ну, так почему меня надо разыскивать? — сказал Рокоссовский.

— Получена директива Ставки, товарищ маршал. Мне не дали текста, приказано запомнить и доложить вам. По ВЧ[1] начальник штаба не решился…

— Снимите шинель, Николай Викторович, — сказал Рокоссовский, садясь в кресло. — Здесь не холодно…

Полковник снял шинель, папаху, пригладил ладонью темные длинные волосы, глянул на Маркова.

— Разрешите, товарищ полковник? — Марков взял шинель и папаху, пошел в угол библиотеки, положил на диван.

— Ну, Николай Викторович… колотите нас новостями. Сядьте.

Полковник, улыбнувшись виновато, сел.

— Я выехал через пятнадцать минут после получения директивы. Член Военного совета приказал мне…

— Николай Викторович, я уже понял, что новость важная, — негромко сказал Рокоссовский.

— Виноват, товарищ маршал.

— Докладывайте, Николай Викторович. И сядьте вы, бога ради, удобнее…

Полковник сел на стул подальше, ослабил ноги.

— Приказано, товарищ маршал, передать в распоряжение Третьего Белорусского фронта четыре наши армии… — Лицо полковника было спокойным, но понял Марков: многое бы отдал полковник, чтобы на его месте сейчас был другой.

Рокоссовский закурил. Поискал глазами, куда бросить спичку. Никишов подошел к письменному столу, подвинул мраморную пепельницу.

— Спасибо… — Рокоссовский бросил спичку в пепельницу, поднялся с кресла, подошел к окну, стал смотреть на голые ветви березы, почти касавшиеся стекла.

Колотилась кровь в висках Маркова. Он видел в шести шагах от себя бледное, с едва проступившей седоватой щетинкой на подбородке, лицо маршала — не так молод он, как показалось Маркову при встрече у колонки…

— Надо было ожидать… Припекло генштабистов, — негромко проговорил Рокоссовский, повернулся к полковнику. — Какие именно, Николай Викторович?

— Пятидесятую, Третью, Сорок восьмую и Пятую гвардейскую танковую, товарищ маршал.

Папироска Рокоссовского потухла. Он швырнул ее в форточку.

— Давайте обедать, — сказал он, и полковник сейчас же поднялся, подвинул стул к столу.

— Закусим новость, — сказал Никишов.

Рокоссовский улыбнулся.

— Черт возьми, Николай Викторович, не могли вы явиться на десять минут позже…

— Штабников хлебом не корми, дай только возможность расстроить начальство перед самым обедом. — Усмехнувшись, Никишов подошел к столу. — Не ожидал от вас такого коварства, Николай Викторович.

— Начальство не расстроено, — сказал Рокоссовский. — Этого решения Ставки давно я ждал, делишки-то в Восточной Пруссии не из веселых… После успехов в Белоруссии кое-кто из москвичей начал думать, что немцу крышка, а он еще живой, подлец…

Никишов глянул на Маркова.

— Всеволод, проскочи к Лиде, пусть еще тарелочку для гостя…

— Благодарю, товарищ генерал, — торопливо сказал Ярцев. — Перед отъездом я… Благодарю.

— То-то смотрю — голодные генералы сытого полковника не разумеют, — улыбнулся Никишов.

Рокоссовский неторопливо помешивал серебряной ложкой борщ.

— Красивая вещица… Понимали господа арийцы толк в сытой жизни, мастера, мастера о своем брюхе позаботиться… Позавчера у Павла Ивановича Батова был, рассказывал он, как одного сержанта на комсомольском собрании парни расчехвостили, в вещмешке нашли бронзовую статуэтку нимфы. Шумят: «Голую немецкую стерву на своем горбу гвардейцу таскать — да такого позору в нашем полку не видели!» До слез парня довели…

— Русский солдат никогда барахольщиком не был, слава богу, — сказал Никишов. — Все богатство — чистая рубаха в мешке, для большого боя главный запас.

Рокоссовский глянул на Маркова.

— Жалеете о своем взводе, Марков?

— Так точно, товарищ маршал.

— Все бывает в нашей солдатской жизни… В середине ноября прошлого года Сталин мне звонит: собирайтесь принять командование Вторым Белорусским, на ваше место приедет маршал Жуков… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! За что, говорю, такая немилость, с главного направления — на второстепенное? Ну, Сталин, разумеется, толковал что-то такое о замечательном полководце Косте Рокоссовском… А все-таки, если не кривить душой, обидно было… А теперь — половину армий фронта у нас оттяпали. Так что, Марков, мы с вами в одинаковом положении: вам жаль взвода, а мне четырех армий — Рокоссовский улыбнулся, отодвинул тарелку.

— Константин Константинович… может, целесообразно товарищу Сталину позвонить? — сказал Никишов.

— Решение Ставки — единственно верное, Сергей Васильевич. Только запоздалое. Надо было еще осенью усилить Третий Белорусский, смять к чертовой бабушке Восточную Пруссию превосходящими силами. На благородном языке учебников стратегии это означает простое понятие — недооценка сил противника… А мне докладывают сведения, в достоверности которых сомневаться не приходится. Их добывают разведчики, что действуют в немецких мундирах, понимаешь?.. Мне начальник разведуправления особо подчеркнул, что сведения поступают из абсолютно надежного источника, в перепроверке не нуждаются… Всем хороши победы, только иногда от них голова кое у кого начинает кружиться, а война этого не любит, война есть война… Ну, хорошо. Идем на свежий воздух, Сергей Васильевич, подышим. Кашу-размазню уж в другой раз отведаю…

— Константин Константинович, кушайте, — сказал Никишов.

— Идем. — Рокоссовский встал, и сразу поднялись все остальные.

Яловые, потерявшие блеск от недавнего мытья у колонки сапоги маршала неторопливо переступали по припорошенной свежим снегом земле, уже начинавшей к вечеру подмерзать. Никишов, шагавший рядом с маршалом, оглянулся на деревню — до нее было уже метров четыреста, красные и серые черепичные крыши блестели на закатном солнце.

У немецкой сожженной самоходки с бортовым номером «179» стояли четыре автоматчика в белых полушубках — парни из личной охраны маршала. Они отстали шагов на сорок, но ближе подходить не решались.

— Покурите, ребята! — крикнул им Никишов, посмотрел на маршала.

Прищурившись, Рокоссовский медленно повел взглядом по горизонту. На фоне дальнего леса багровыми квадратиками на повороте шоссе вспыхивали стекла кабин длинной автомобильной колонны, в кузовах темно-зеленой прерывистой цепочкой виднелись каски пехотинцев…

— Кажется, в Девятнадцатую армию, — сказал Рокоссовский. — Да, дивизия Перхурова должна идти… Не тянет командарм, слаб, безволен, а прогнать — рука не подымается.

Он достал портсигар, усмехнулся.

— Ну, что думает комиссар?..

— Грабеж среди бела дня, вот что я думаю, Константин Константинович, — зло сказал Никишов. — Оттяпали четыре армии и думают, что чудо-богатыри Рокоссовского завтра выбегут на берег Балтики… Нет, на твоем бы месте, Константин Константинович, я дал бы бой генштабистам, черт их дери!

Рокоссовский опять усмехнулся.

— А ведь положение еще хуже, чем ты думаешь.

— Хуже?.. Прости, но я…

Папироса Рокоссовского потухла, он отбросил ее в снег.

— Отсырели, что ли… Позволь-ка твою… Спасибо.

Они шли медленно, спускаясь к незамерзшему узкому ручью, петлявшему меж голых кустов ивняка.

Темная вода быстро текла почти вровень с берегами. Рокоссовский нагнулся, поплескал левой ладонью по воде.

— Ледяная… А скоро и распутица припожалует…

— Константин Константинович… Почему — хуже? — тихо проговорил Никишов, бросил окурок в воду.

— Два дня назад получил директиву Ставки… — Рокоссовский выпрямился, сунул руки в карманы. Смотрел на черную воду. — Вводная часть — примерно такая… Немцы сосредоточили в Восточной Померании крупную группировку. Вторая и Одиннадцатая армии — в междуречье Вислы и Одера. Шестнадцать пехотных дивизий, четыре танковых, три моторизованных, четыре бригады, восемь боевых групп, пять гарнизонов крепостей… Словом, кулак солидный.

— Таким кулаком можно крепко ударить, — сказал Никишов, вздохнув.

— Наиболее вероятной целью немцев является: сковать армии нашего фронта и правого крыла Первого Белорусского. Цель ясна — немец хочет не допустить усиления наших группировок на Берлинском направлении…

— Разумно.

— Ударят немцы в правый фланг Жукова и… Понимаешь, Сергей?

— Будет нам худо.

— А нашему фронту приказано перейти в наступление десятого. Сегодня…

— Два дня дали на подготовку фронтовой операции?! Да они что, совсем спятили там?..

— Не кипятись. И за два дня спасибо. Время нас поджимает, Сергей… Ведь к Берлину не прочь прикатить и наши дорогие друзья и союзники. В этом суть ситуации, насколько я понимаю…

— Москвичи знают, что командующий любого другого фронта вежливо послал бы их ко всем чертям, а маршал Рокоссовский — солдат дисциплинированный. По совести сказать — эта директива не просто фортель генштабистов, а самое настоящее… — Никишов выругался.

— А молод ты еще, Сергей, ох как молод. — Рокоссовский кашлянул. — Я думаю, что Сталин, подписывая директиву, малость хитрил… Превосходно он знает силы нашего фронта, у него вся цифирь в полном ажуре, он точные данные любит. Но цифирь цифирью, а есть еще люди… Сталин — старый хитрец, знаю я его, слава богу, смотрит на тебя своими ореховыми глазами, ну — ангел невинный, а ведь насквозь тебя видит старик. Когда утверждали план Белорусской операции, он меня вежливо два раза выпроваживал в соседнюю комнату, когда я не соглашался с планом Ставки. «Подумайте, товарищ Рокоссовский», — спокойненько так говорит, а я чувствую — доволен, что я не сдаюсь… И вообще, где сказано, что хлеб маршала слаще солдатского, а?

— Нигде не сказано, только мне вся эта свистопляска наших стратегов… а, черт бы их драл, в самом деле!

— Опять кипишь… После войны будешь кипятиться, когда на старости лет станешь мемуары сочинять. Одного боюсь — начнут старички приглаживать, помарочки свои стратегические — того… Красивенькая бывает война в мемуарах. О гражданской войне некоторые товарищи такую розовость напустили — стыдно читать. А война — это война… И враг бывает слаб и глуп только в сочинениях пустейших товарищей мемуаристов. — Рокоссовский улыбнулся. — Но ты, конечно, в своих мемуарах будешь резать правду-матку в глаза, товарищ командарм?

Никишов вздохнул… Из-за поворота ручья выплыла, качнувшись на стрежне в белых пузырях, струганая доска метра два длиной. Зеленой краской на ней было написано не очень ладными буквами: «Семен Мефодьевич Капустин. Ура!!! 7 фев. 45 году».

Рокоссовский засмеялся.

— Веселый мужик — Семен Мефодьевич Капустин. Этот точно знает, что немца мы побьем, о стратегии ему думать охоты нет… И — никаких тебе директив. Позавидуешь Семену Мефодьевичу…

— Каждому ношу по плечу судьба дает. Впрочем, бывает, и ошибается, — усмехнулся Никишов.

— Нам сейчас не до любомудрия. Придется пораскинуть мозгами, как обидеть нового немецкого полководца рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

— Гиммлера?!

— Последняя информация разведчиков…

— Странно… Гиммлер… Эта сволочь жаждет поучиться у тебя военному искусству, Константин Константинович… Поучи, Генрих будет до гроба благодарен…

— Поживем — увидим… К двадцатому февраля фронту приказано овладеть рубежом устье Вислы — Тчев — Косьцежина — Руммельсбург — Нейштеттин, — негромко сказал Рокоссовский. — В дальнейшем наступать в направлении Штеттина, овладеть Данцигом, очистить от немцев Балтийское побережье от Вислы до Одера… Работенка немалая. Что скажешь, Сергей Васильевич?

— Попробую обойтись без крепких слов, но…

— Сделай милость. Иного выхода у Ставки нет, ты это отлично понимаешь.

— Я не критикую, нет, Константин Константинович… Но, насколько я разбираюсь в стратегии, директива предлагает… боюсь, не самое лучшее решение.

— Фронтальный удар?..

— Так выходит. Приказывают не бить немца наповал, а… а выпихивать его на таком широком фронте к берегу моря… Так дело не пойдет, нет. Я не пророк, но… Понятно, что цель выбрана точно, а вот средство — не гениальное, нет. После белорусских операций, после опыта боев в Польше… Нет, так дело не пойдет. Сорок пять дивизий нашего фронта можно использовать толковее, Константин Константинович…

— Все это присказка. А сказка — в вопросе: как именно толковее?

— Не знаю ответа.

— Выход, кажется, только один… Да, пожалуй… иного выхода не найдем… Начнем операцию по директиве. А я предложу Ставке кое-какие соображения. Во-первых, надо ограничить пространственный размах операции…

— Согласен, Константин Константинович! Целиком согласен! Пусть Жуков нам поможет, ему Ставка сил пощедрее, чем нам, дала!

— Жукова ты не напрасно вспомнил, хитрец…

— Я хитрец?!

— Ну, ну, шучу. — Рокоссовский чуть сдвинул папаху на затылок. — Пространство операции ограничить не для того, чтобы свою ношу облегчить, Сергей… Второй Белорусский за спину соседей не прятался и не будет прятаться. Дело в ином…

— Не улавливаю.

— Суть проста. Соберем ударную группировку — и в стык обеих армий немцев, только в стык.

— То есть…

— Отсечем Вторую армию и загоним ее, сволочь, в море, возьмем Данциг!

— Константин Константинович! Это же… ведь это же… — Никишов засмеялся.

— Я рад, что у нас с тобой мысли сходятся… в основном, — чуть лукаво прищурился правый глаз маршала.

— Вот именно, в основном, — сказал Никишов.

— Ладно, не скромничай. Если б командарм-девятнадцать так… сходился со мной в основном… Не дает мне спокойно спать эта Девятнадцатая армия. Ну, не о ней сейчас речь… О Жукове ты верно сказал, Сергей… в принципе. Однако…

— Без помощи Жукова…

— А если глянуть пошире, то не мы без Жукова, а он без нас будет скучно жить, — усмехнулся Рокоссовский. — Ты не учитываешь, как прозвучала бы наша просьба о помощи в Ставке… Второй Белорусский слезу пустил, а?.. Так и расценил бы Сталин, — справедливо, впрочем.

— Не согласен.

— Вот поживешь с мое… Не в Ставку я буду обращаться, а к Георгию Константиновичу. Он мужик с головой, поймет с первого слова; что-что, а взаимодействие фронтов для него не темный лес… И, думаю, наша совместная просьба о координированных действиях будет наверняка правильно понята Сталиным.

— С ним дотолковаться можно, если что дельное сказать.

— Буду просить Жукова — пусть выделит часть сил своего правого фланга, ударит по Балтийскому побережью. Он не может быть спокойным, когда немец способен ударить фронту во фланг и надолго поломать всю игру на Берлинском направлении, у Жукова нюх на опасные ситуации — позавидуешь… Ну что-то такое мы с тобой, Васильевич, на свежем-то воздухе и придумали, а?..

Никишов, улыбаясь, протянул маршалу портсигар.

— В мемуарах напишу: идея удара по центру Восточно-Померанской группировки немцев — кардинальное решение маршала Рокоссовского, замечательный образец сталинской науки побеждать. И генерал Никишов в сем решении не повинен, увы… Без такого удара идти на Берлин — авантюра, шапкозакидательство и незрелость стратегического мышления.

Рокоссовский засмеялся.

— Одного единомышленника я уже имею, слава богу… Спасибо, Сергей Васильевич. Идем. Надо мне побыстрее в штаб, а то господин рейхсфюрер Гиммлер подложит мне такую жирную свинью, что жевать мне до самого лета… И тебе придется за компанию…

— Управимся, — сказал Никишов, засмеявшись.

Они посмотрели на ручей и пошли по своим старым следам к деревне.

Солнце багровым шаром лежало на зеленой крыше двухэтажного дома.

— Семен Мефодьевич Капустин, а? — засмеялся Рокоссовский. — Бравый, поди, солдат… В мемуарах-то отразишь?

— Непременно, — сказал весело Никишов. — Семена Мефодьевича ждет в недалеком будущем всесоюзная слава. А может, и мировая, потому что маршал Рокоссовский…

— Маршал Рокоссовский теперь жалеет, что отказался от такой роскошной кашицы-размазни… Черт, ну, характер у меня… Пока не решу головоломки — ни спать, ни есть…

Они засмеялись, ускорили шаг.